"Что-то еще"


...Потом автобус всех нас вез в поля...
Мы долго ехали. 
Колеса грызли трассу.
Ныли крошки пространства, да и те
голодными губами ветер 
                       подбирал,
а по обочинам деревья пил октябрь.
Он начинал с зеленых полногрудий,
потом вдруг серединою алел
и всасывал песочной желтизны
редчайший, хмелем вспененный остаток.

Мы ехали в совхоз спасать Отчизну
от дефицита базы овощной.
Все - с полными котомками.
На лицах 
         еще бредил теплый сон...
Автобус убаюкивал урчаньем...
И цокали уютно в закромах
компотом, чаем, водкою бутылки
наполненные, дулся бутерброд
и куры упревали в целлофане,
Пустым мечталось сладко рюкзакам
о том, что в них найдет приют обратно...

Потом свернули в глушь...
Затем - еще...
Открылась круговая панорама.
Село протарахтело, будто шла
с пустым ведром к колодцу где-то баба,
и снова ширь надутым полотном
обрадовано, солнечно плескалась...

Приехали.
Мужчины - по кустам,
потом курить уселись у дороги,
и балагурь об этом и о том
привычно и протяжно затянулась 
корявым дымом...
Справа шли поля,
распаханные до промозглых ребер,
и кучей пучеглазилась картофь
с размятым, томным видом пластилина.
Направо - выпирала из земли
соском тугим пресытая морковка,
и тяжело дышала - так красна
была её созревшая потуга.

Нас прямо повели.
Мы шли гурьбой
оборванцев, проныр и шалопаев,
и раскалялись джинсы до бела,
качались бюсты не по-городскому, -
ухабы нам раскачивали шаг,
сходил туман с далеких рощ
и жар
все ближе в солнце начал подступать
к краям, грозя в медовый жом пролиться...

Нас привели к капусте...
Там и сям
впритык друг к другу,
вразнобой и густо
торчали головы из-под земли,
с воротниками в кружевах отличных.
Лбы были гениально-высоки,
задумчивы и целеустремленны.
Казалось - племя нынешних времен
философов -
            забралось в эти дали
капуственно вселенную объять
и объяснить её предназначенье,
и Слово было прямо на устах...
Верней - в руках...
                  И женской половине
отточенные выдали ножи!

Тут началась такая кутерьма
                            резни 
(см. "Экклезиаст" - страница справа):
нож крякал в шею,
смачный чуя хруст,
и голова отваливалась сразу,
и радостно катилась в бороздах
такой тугой и лиственно-искуссной,
что было жутко весело глядеть,
и складывать из них лепные горы,
а после - в кузова грузовиков
швырять их разбухающую тяжесть.
Пропеллерами брызгала роса,
вдруг - мышь шальная, визги до небес,
и хохоты, и шуток злая соль,
особенно когда из-под земли
являлся подкочанный, длинный корень
таким худым, не выбритым сморчком,
таким тщедушным и пустопорожним,
таким похожим,
               что куда нам всем...

И шли товарняки, давя рессоры,
и сзади нарастала пустота
оглоданной затоптанностью. Дальше
край поля жался к нам, 
словно облезлый кот,
          и...
наставало время пообедать,
так быстро кой чего перекусить:
картошечки горяченькой, мясца,
лучка и чесночка, чтобы не пресно,
колбаски, сыра, кашки с молоком,
яйцом - с десяток, грубой вермишелью,
консервной рыбой с чаем и пивком,
вишневой иль смородинной наливкой
и с беленькой, понятно... 
                         Только всё
сладчайшая венчала кочерыжка
ах - сочная да хрусткая на кус!
Ни дать, ни взять - сплошное упоенье,
чуть розовая, а размочи вином -
от горлышка уже не оторваться!..
Такая вот закуска!
                   А потом
одни полу блаженно утихали,
другие - за жеребчиком гонялись,
что от молочной матери отбился
и долго уже прыгал по стерне,
как будто ветер бурый лист вертел,
и раз от разу ржаньем заливался
протяжно-жалостным...
                    О, нету ничего
красивей, грациознее, чем конь!
"Собака - верный кореш, только конь -
он всем собакам..." - думал я и шел,
чтоб погулять, как будто, к близкой роще.

...Часа, сказать по правде, через два
наш бригадир,  ущербленность кирпичную
заветрия являя на лице,
нас смог собрать - по матерному - в кучу,
но нам было уже не до него,
ни до ножей и кузовов пустеющих,
но был по братски близок тот кочан,
который лобызали молодежно,
прося прощенье задом наперед,
слезою покаянной истекая... 

Все шли вразброд.
Одни тащили дам, 
которые старались беспардонно
усвоить местных говоров букет,
другие расстилались пьяным храпом
по без того свалявшейся траве,
политику смурные щекотали,
иной - то доедал, то допивал,
но вообще - всем было все прекрасно! 

А я добрел до леса -
далеко те, на полях, казались муравьями,
и белки шастали,
и блестки паутинные
мерцали от дерев солнцекачанья,
и всё чуть-чуть звенело - так листва
сама в себя безустально слагалась...

Вдруг кто-то очень близко застонал
и птица встрепенулась, и сквозь кроны
испуганно рванулась - только шу-у-у -
листва лавиной раскрошила тени...
тогда - на слух - я ближе подошел -
там женщина ничком во мху лежала
в цветастом платье, стрелочных чулках,
и просто плакала, но только ужас шел
коротким замыканием по жилам, -
так содрогалась хрупкая спина
от тело раздирающих рыданий.
"Да что же вы!" сказал я невпопад,
на корточки присев и удивившись, 
как ровно пролегала седина
в её густых и разнотравных косах.
"А.... Это - голова! Ах, голова!" -
она от боли громко прокричала,
и я оторопел. Подняв лицо,
она мне посмотрела
                   прямо в глаза,
и понял я, что удивительней лица
мне в прежних жизнях встретить не случалось, -
так четко пролегала светотень,
та пламенел румянца сок на скулах,
и складка рта была так тяжела,
так скорбна и мудра, так саркастична,
так вымучена...
Боже! Я на миг
окаменел, а после мысль мелькнула,
охолодила:
"Ну, дела! Так это ж - Смерть!"
"Ах, голова!" - протяжно застонала
чуть слышно Смерть (а то была она),
и, руки протянув, я сам невольно
стал гладить её голову:
"Ну, ну.... А вот и полегчает..." - говорил.
И - правда, она больше не стонала,
лишь всхлипывала, и,  вдруг отстранив ладони 
от млеющих висков, она мою
взяла в свой лед, приблизила к губам,
но не поцеловала, и в ушах
"Спасибо!", как "Спаси Бог!" прозвучало...
Но я готов поклясться, что она,
так глядя, даже рта не приоткрыла.
Потом - свернулась ежиком, а там,
посапывая чуть сквозь нос, уснула,
и по её щеке сошла слеза
и расплылась смолистой чернотою
по, словно пробуравленной, листве...

Ну, что еще?
Автобус подобрал
меня аж на проселочной дороге,
за километров восемь от тех мест.
Все спали, прислонившись кое-как
к кошелкам, переполненным капустой,
и на сиденье заднем я прилег,
под голову подсунув сетку яблок...
Нет, я не спал.
Я зрел капустный лист,
что плавно разворачивался в небе,
тускнел и наливался желтизной,
и город догорающим закатом
был с каждым разом ближе...

1985

***