Мудрая Татьяна Алексеевна. Decapitata

DECAPITATA

Каждый день мой замкнут как кольцо и закольцован, как нога редкой перелетной птицы.

Утро начинается с моего бега к сортиру, только я, в отличие от героя "Зависти" любимого мною автора Олеши Трех Толстяков, там не пою - руки заняты. В одной дедова утка, он только что, встав с ложа, соорудил новую порцию, в другой - подсохшие на ванной батарее трусики с нарядной отделкой, которые он надел после писания, а я с него стянула. Мои потому что. Выливаю, споласкиваю, опорожняюсь, спускаю за нами, вставляю нижний бюст в кружева. Умываюсь, чищусь, чешусь. Волосья отросли до плеч и всё больше похожи на крутую смесь соли с черным перцем. Убираю постель, натягиваю на себя теплое тряпьё, иду с собакой. В отличие от деда она своих дел в доме и на подстилке не делает. Возвращаюсь, фильтрую воду, грею для заливки собачьего корма, кипячу для дедова растворимого кофия, наливаю в большую железную кружку для варки его пельменей. Кормлю обоих иждивенцев, по пути к дедову ложу кормлюсь сама. Дед встает, садится и ест, для страховки придерживая некий сосуд у своего хилого аденомичного заморыша. Уношу порожнюю тарелку, собака походя лижет ее на десерт после Роял Канина, забираю очередную утку, чтоб им всем шею свернуло вместе с их творцом, ополаскиваю, мою всё и вся с жидким отбеливателем. Наряжаю деда в его трусы, пропущенные накануне через стиралку "Ардо". Он ложится.

Пауза. Соображаю тактически и стратегически.

Ибо мой день делится на пять салатов, как у правоверных мусульман. Только мольбы и преклонения у меня другие. И салаты по большей части помидорно-укропные с сыром. И чётки тоже: пять больших бусин - прогулка с Шарлоттой, завтрак, обед, ужин, прогулка с Шарлоттой. Между ними - энное число малых бусинок: утки и судна. Непредсказуемо и в то же время фатально. Парадокс предопределения и свободы воли.

Холодильник пора разморозить, белье - снова постирать. Обед - разогреть вчерашний борщик, сойдет ему. Стиралку нужно только загрузить и запустить, холодильник вынести на балкон, собака помогает тем, что сует нос в каждый съедобный сверток. Еще в "Квартал" сбегать живой ногой. Он круглосуточно на небольшой соседней площади, в отличие от "Перекрестка", который от нас через два пешехода с зебрами. То есть два регулируемо пеших перехода через шоссе. Ибо поход в магазин в моих условиях равен увольнительной солдата срочной службы.

Возвращаюсь с победой и тяжелогруженая. Женщина по определению животное сумчатое. Но не обильно кошельковое. С последним напряг.

Снова выливать одно, выгружать второе, следить за третьим. По дороге тушить свет: дедусь отмечает им свою трассу. Трасса - от трассирующих снарядов. Он, по всей видимости, захотел прямо перед местом блаженных раздумий добавить на истертый паркет немалую толику мастики особого вида и запаха, потом развёз ее босыми ногами по всем малым помещениям, шлепнулся на скользкое, да таким чистеньким и в постель свою залез. Собака, видимо, от сугубой тоски, изобразила узника замка Иф и прокопала туннель из коридора в туалет. Сомневаюсь, чтобы в этом была хоть какая-то нужда: в санузле ей делать нечего. Зато деду - вот зачем он изображал явление Спасителя народу! - понадобилось вытереть грязные руки моим личным и личным полотенцем, заодно стянуть сохнущий на ванной батарее лифчик и затем сполоснуть оба предмета в чаше унитаза. Очень кстати - самое время было постирать мою интимную принадлежность. Его невыразимые тоже: поднять с пола, куда он их бросил с ног, и замочить ради дезинфекции в растворе царской водки. Надеть на протянутые ноги чистую пару: мой титул - главный натягиватель королевских трусов. Ну и, само собой, отдраить пол и отчасти самого трусоносителя с мылом, щелоком и одеколоном.

Убираю лёд из морозилки допотопного образца - он подтаял и грохается прямо в салон для незамерзающих продуктов. Зато справляюсь быстро. Загружаю камеру едой с балкона, разгружаю стирательный бак и вешаюсь бельем на балконные веревки. Выливаю в унитаз полфлакона кёльнской воды - надо же как-то ароматизировать мой несчастный бюстгальтер. Я так его любила...

И тут недремлющий брегет уж прозвонил ему обед. Колокольным звоном чугунных часов с фигурами Данилы-Мастера и Хозяйки Медной Горы.

Погреть еду - минутное дело, но вот сахар для кофе с молоком... В посуде пусто. Когда я второпях засыпаю... насыпаю сахарницу из жестяной коробки с крышкой, последняя откидывается, предпоследняя гнусно уворачивается, и с полкило дорогого тростникового продукта сыплется на пол. Тут же подбегает Лотька и начинает лизать сладкое, что есть безусловная для нее погибель.

Главное - действовать оперативно. Сахар совком собрать в кастрюльку и поставить на газ. Потом сироп можно будет процедить от Лотькиных волос, перелить в банку - и пейте вволю чай со смётками. Или со снетками? Путаюсь. Коврик старый и задристанный, пылесосом его не проймешь, если б и работал. Выкинуть незамедлительно. Нет, не пылесос, у того еще есть надежда на лучшее. Пока хожу на помойку и обратно, борщик мал-мала перекипел, сиропчик подгорел и стал из грязно-желтого мутно-бурым - не беда, в семье любят жжёный сахар, от кашля самое то.

Сооружаю пожрать. Сервирую деду на музыкальном табурете - он круглый, массивный на всю ногу и четыре лапы, а что вертячий - не беда, я его винт уже заклинила негодяйской бумажкой. Прежде чем меня самоё переклинило.

Снова мытьё - в боку колотьё. Белье с балкона снять и в доме подсушить, протереть полы щеткой, тряпкой и коленками. Щетка ведь не везде достанет. Дед снова кряхтит - вельми большие дела рожает. Не беда - подхватим и вынесем, всё вынесем, большому кораблю большое и плаванье, только бы говняными лапками по всему судну не мацал. Тарелки в одной руке, это самое в другой - и марш к дальнейшим победам.

Деду - он, кстати, мой кровный отец, - девяносто три. Родил он меня тридцати лет от роду, и этот факт означает, по-моему, что по его смерти мне предстоит отмотать еще минимум три десятка: порода наша живуча донельзя. Сие обстоятельство делает мою смерть неким подобием скользящего по календарю движка. Жаль: я предпочла бы определиться с этим поточнее, ибо, что и говорить, такого я вроде не заслужила. Имею в виду - мерзости, которая называется в наших дольных землях долголетием. Ну почему обыкновенная смерть в постели, как правило, выглядит так, будто мы только и делали, что всю жизнь преступничали!

День, тем не менее, клонится к упадку, точнее - к закату. Хотя солнца этой туманной, тучной и облачной осенью как и нет, катиться за горизонт, стало быть, нечему.

Снова дед нарвался на малую постирушку. Стягиваю с него влажную майку и грязные трусы, несу прямо в бак. Стоило бы и самого деда простирнуть, завонялся очень - так говорят о воришке, которого поймали с поличным и по ком ныне плачет петля. Да барабан стиралки не такой большой, и вообще - он такого не заслужил. Оба такого не заслужили. Я имею в виду - мы оба.

Вытаскиваю белье из стирального барабана, выношу на свежий балконный ветерок. Оно исполняет на веревке гротескный танец висельника.

Ужин куда проще принести и перенести, чем прочие виды ухода за немощным и от действительности. Собаке можно после гулянья выдать сухим пайком - зубы точить и налёт снимать. Самой мне ужин и вовсе не нужен... хотя погодите, а обедала я или разделила еду с другом? Враг, во всяком случае, подачек не дождется и пощады от меня не получит.

Как чудесно ступать в бархатной темноте, проникнутой золотыми и розовыми звездами уличных ламп - глаза отдыхают, нервы укрепляются, чувствуешь себя ближе к дикой природе. Лотта тоже довольна - рвёт меня к каждой кочке и стервозно ее обнюхивает. Бдительность: каждая баба ей соперница, любой мужик - насильник и хам. Всё как у людей.

Кормлю собаку, чищу нам обеим зубы. Деда обтираю влажными салфетками от простуды. И зажигаю ночник, довольно яркий - иначе он спать боится. Хорошо, постель стелить одной мне: его ложе не закрывается, а собака плюхается на ночь куда ей угодно. Обычно - в то единственное кресло, которое пока избежало ее зубов.

Непререкаемая цепь событий: дерьмо чередуется с пищей, пища - с легкой дремотой, дрёма - с уткой, утка - с едой, еда - со сном. На сей раз окончательным. Смывающим скверну дня. Сном, который делает из гнилой ветошки человека.

Спать...

Стоит едва призакрыть глаза, отдаться онемению членов и воспарить над своим собственным телом, как начинается извечный штурм высокой твердыни.

Первый приступ.

Я одиноко поднимаюсь по широким ступеням, и тяжкий шлейф парчовой, золототканой мантии волочится следом, заметая мой путь. Короткие седые волосы выбились из-под капюшона, мягкие башмаки без каблука ступают не скрипнув. Весь высокий помост обтянут сукном, бархатно-чёрным - как ночь, как отдых от трудов. Я ступаю на плотные доски и иду к тем троим, что возвышаются надо всем. Интересно, думаю я, рядом низкое широкое кресло почти без спинки и что-то из параллельного бытия... журнальный столик, вроде как, только больно уж солидный, что ли. Массивный - вот правильное слово.

Снаряжая меня сюда, девушки-прислужницы говорили:

- Как вам было обещано в самом начале, так и будет. Никакого телесного и душевного притеснения. Но мы все должны увидеть, как вы встретите необычное, возможно даже - неприемлемое для вас. А это непременно должно произойти, ибо в том и есть суть вашей жертвы. Только не пытайтесь, во имя всего святого, сдержать свои чувства. Это тоже условие - по вам будут гадать. Делать на вас ставки, если это будет понятнее. Хотя нет, вовсе не так.

А как тогда?

Я прямо подхожу к ним - широкоплечий, хотя не такой уже высокий молодой человек и при нем двое совсем юнцов, - говорю им:

- Я в полном твоем распоряжении, мейстер Ингмар. И вашем, юные эсквайры.

И почти щегольским жестом скидываю мантию на руки одному из подмастерьев. Теперь на мне одна лишь батистовая рубаха до полу, с широкой алой опояской. Нет, безусловно, эти физиономии мне знакомы по прошлым снам - во всяком случае, лицо старшего.

- Госпожа Тациана. Ты простишь нам то, что мы сделаем с тобой?

Ингмар снова уклоняется от писаного и скрепленного печатями текста. Не давать ему поблажек.

- Что простить? То, что твой меч заберет у меня всё оставшееся мне время с его болячками? Да, разумеется. Это исполнение договора. Что ты причинишь мне боль? Последнего не знаем ни ты, ни я, потому что с того света никто не возвращался. Да прощаю, прощаю, конечно. Всё равно назад уже не открутишь.

Вся троица улыбается - едва заметно.

- Так ты мне доверяешь? Доверяешься?

- Нет слов, маэстро. Разумеется.

- Тогда в знак доверия и примирения - выпей из моих рук.

Ингмар поворачивается назад - не без изящества - берет со столика серебряный кубок на ножке и, слегка придерживая за основание, протягивает мне. Я...

Кто-то врубает в комнате электричество на полную мощность. Наш милый дед уперся руками в сервант: от усилий, нужных ему, чтобы удержаться на хлипких ногах, сотрясается стекло дверец, а чашки китайского фарфора - фасонные такие, широкие и с узкой подставкой - мелодично звякают друг о друга.

- Дедусь, тебе что надо? Нехорошо тебе? - щурюсь я от палящего света.

- Татьяна, какой сейчас месяц? Январь? Жарко.

- Октябрь, первое число. Это затопили на пробу. Всё? Иди к себе.

Беру его сзади под мышки, поворачиваю и двигаю вперед, будто рабочий тачку. Он семенит, послушно перебирая босыми ногами.

- Форточку открыть? Тогда лезь быстренько под одеяло, простудишься.

По пути обратно прихватываю последний образец дедовой мочи - он не любит, когда это остаётся надолго, и попытки выплеснуть ее куда ни на то составляют главный предлог его ночных странствий. Что можно, раз ты всё равно уже здесь, чётко излиться в санитарный фаянс, как обыкновенному человеку, в дедову башку не влезает.

Сплю дальше - практически с начала. Такое правило. Можно, однако, слегка прокрутить на скорости, будто фильм с кассеты. Но со звуком.

...Второй приступ.

Всхожу на эшафот, волоча золоченый хвост, будто ящерица. Говорят, они со страху его теряют, только это не ко мне, милостивые государи.

Палач и два его подмастерья. Плаха и стул, привязав к которому, рубят повинные головы - только этот куда как изящнее. Эстетика, туда ее в качель...

Почему я не боюсь ни антуража, ни людей, напротив - встречаю как добрых знакомых?

Не глядя, бросаю мантию в чьи-то объятия.

- Мейстер Ингмар, я в твоих руках. Договор должен быть честным обоюдно, так я мыслю?

- Так, мейсти Тациана.

- Что мне еще для тебя сделать? Волосы довольно ли коротки?

Он слегка приподнимает их, чуть касаясь пальцами моей шеи.

- Можно было бы чуток еще пообстричь - чтобы только тебя коснуться. Такая стройная шея достойна особой заботы.

Ну да. Последний секс в моей жизни.

- Ой, маэстро, ты снова со мной плутуешь.

- Я? Нисколько. Я лишь верен слову и условию.

- Я тоже.

- Тогда в знак исполнения их обоих, в знак прощания и прощения - выпей это вино.

Кладу свои пальцы поверх его ручищ и наклоняю сосуд к себе. Дух гвоздики, аромат корицы, цвет тёмного рубина. На губах моих - терпкость кожицы давленых гроздьев с лидийских, летейских холмов. А дна совсем не видать.

- Хм... Мейстер, ты уверен, что я не должна с тобой поделиться в честь того самого всепрощения?

- Уверен. Пей.

Пригубливаю. Это почти глинтвейн - такой я любила в детстве, но давали мне сущую каплю. И пахло не совсем так. Попроще.

- Мейстер. Прежде чем выпить до дна, если уж так надо, я хочу... Отодвинься в сторону, прошу тебя.

Там, за его спиной, на дереве лежит нагой двуручный меч с тупым завершением - имя хозяина почти одинаково с именем клинка. Я вытягиваю из лап Ингмара заупокойный кубок, окунаю в эту местную "Изабеллу" кончики пальцев и роняю на скандинавскую вороную сталь одну-две капли. Больше нельзя. Меч должен остаться голоден.

- Всё. Я повторяю то, с чего начала, побратимы.

- Я к твоим услугам, госпожа моя. И мой Инграм жаждет поцеловать тебя. Но скажи сперва, как оно тебе? Мое вино?

- Крепкое. Сладкое. Как бы с него мне голову до срока не потерять.

- Уж этого не бойся.

...Страх. Прямо-таки ужас, от которого я теряю последнее самообладание. В сердцевине огня, посреди ослепительно яркой комнаты надо мной возвышается сутулая тень и трясет меня за плечо:

- Татьяна, где собака? Ты ее куда дела? На улицу выбросила?

- Дед, пойдем посмотрим, - отвечаю я, кое-как приходя в себя. - Никуда с порога не девается... Вот же она, поперек ванной лежит, - говорю, зевая. - Ты ее совсем затуркал своей иллюмина...ах... цией. Лотька, ко мне! В комнату, быстро!

Я отворачиваюсь, чтобы загнать псину, - и еле успеваю оттащить нашего старого пройдоху от проема входной двери. Замки открывать он по жизни мастер.

- Уйди, простынешь, на ступеньках упадешь. Ничего тебе там не светит, дедусь.

Снова передвигаю его на нужное место, как пешку. Захлопываю, наконец, входную дверь и запираю на особый замок - тугой. Хотя стоит отцу захотеть... Холодильник со сломанной замочной пружиной он ведь взламывает. И откусывает колбасу прямо с нечищеного батона.

- Ложись и спи, наконец. Больше ничего тебе не надо?

Ему ничего не надо. Вот разве что крошечный банан облупить. Его личный. И спинку почесать. Нет, завтра точно его помою - вот только дочка с работы явится. И с вечерних институтских занятий. Помою и солью помои.

В очередной раз гашу свет и засыпаю прямо с пол-оборота.

...Третий приступ. Самое начало как следует проштудировано, его мы, так уж и быть, пропустим.

- Моя жизнь - в твоих руках, мастер. И на лезвии твоего почти что тезки, рукоять которого на картине с героем-драконоборцем поворачивается к любому из тех, кто смотрит.

- Ты разделишь со мной вино, госпожа?

- С твоим мечом - да. Но и только. Побойся Бога, мастер. Там же опий, верно?

- Можно и так сказать. Хотя на самом деле - нет. Иные травы. Не столь опасные.

- Вот и чудесно. Не хотелось бы, чтобы хмель и дурман настигли меня раньше смерти.

Я отбираю чашу, отпиваю из нее малый глоток и лью струйку по небольшой впадине, что начинается от рукояти, стараясь протянуть ее по короткому, в треть лезвия, долу. Это называется "привадить меч к себе". И "очистить от земной скверны" - как самурайский короткий меч перед самой священной из церемоний.

- Чтоб ты был ко мне более милосерден, чем жизнь, - тихо говорю я и пью чашу до донца. Переворачиваю над полом - чтобы все видели: ни капли не осталось.

Мне становится чуть холодно - время нарочно выбрано тёплое, полуденный разгар индейского лета, да и сладкое вино разожгло костер изнутри, но вот поди же!

- Никак ты боишься, госпожа моя?

- Твердокаменными бывают лишь полные дурни, мейстер.

Он поддерживает меня за локоть, я протягиваю руки вперед, как на картинках, и киваю тому мальчишке, что не держит моего плаща.

- Тебе не велено связывать ни рук, ни ног, ни колен, мейсти. Нас предупредили, чтобы мы не совершали того, что похоже на насилие.

- Ладно уж, как-нибудь и так справлюсь. Только бы своим шевелением прицел вам не сбить. Держать-то меня за долгий волос не получится...

Парни сначала не понимают, потом до них доходит. Снова улыбаются.

И снова поворачиваюсь к моему Ингмару. Он чуть облизывает губы, прежде чем сказать:

- Госпожа Тациана, как ты соблаговолишь принять мой удар - спереди или с затылка?

- Я храбрая, мейстер, или только соблаговоляюбыть храброй?

Он молчит в недоумении.

И тогда я говорю - совсем без позы.

- Мне очень страшно. Того, что я непроизвольно отшатнусь в сторону, когда твой клинок сверкнет в вышине небесной рыбой. Тогда ты меня лишь поранишь, а это очень больно. Куда больнее, чем умереть. Но это и всё. Спереди.

- Тогда сядь, чуть откинься, обопри плечи о спинку и держись крепче за подлокотники.

И слегка толкает меня в то самое кресло.

- Глаза тебе завязать? - слышу я сквозь плотно зажмуренные веки.

- Уже нет смысла, по-моему. Солнце. Тебе в спину, мне в лицо.

- И вино. Вяжет крепче веревок и слаще сна, правда? Если ты ему позволишь.

- Ну ты и хитрец, маэстро.

Я тоже, между прочим, куда как хитра. Через полуоткрытые веки я вижу, что мейстер берет клинок за рукоять обеими руками, но не заносит через плечо над головой, как вроде ему приличествует. А вот поиграть чуток мечом, чтобы показать свою ловкость, ему по сценарию как раз полагается...

И тут я чувствую... всей своей парчовой, ящерной, ящеричной шкурой чувствую, что вот-вот снова прервусь. А четвертого приступа мне нынче дано не будет.

- Инграм, иди. Ингмар, делай. Делай!

И на небе с тонким свистом зажигается, бликует, ликует второе солнце. Ниспадает в меня кометой...

Это не дед. Это просто утро. Облачное, зябкое - пробное отопление снова отключили, гады. Трубы ржавые, без конца требуют починки. Ну ничего, взбодримся, однако. Я раньше специально голышом поутру бегала - чтобы проснуться. Утро красит ясным светом... Кого красит? Забыла. Но на этих словах и в самом деле пробивается нежное солнышко.

Что-то я и правда нам обоим купила - нашей горемычной связке.

Значится, так. Все посты проверять, с собакенцией гулять, дежурство по кухне, а кто опоздает - два наряда вне очереди. Из новопеределкинского импортного секонда. Там сегодня как раз самая выгодная половинная уценка, а мне куртка приглянулась крутой фирмы "Волчий След", дочь говорила - никто пока ее не тронул. Эх, старая барабанная шкура только и мечтать может о времени, когда молодой телятинкой была, говаривал когда-то мой родной, мой истинный дед. Только мы ведь, Танюшка, и есть простая кожа для барабана, в которую лупят все, кому не лень, - да к тому ж еще и продранная. И всё-таки наше дело - звучать и звать других на бой, и задавать ритм окаянной ихней жизни.

Вот под эти стихи, внука моя:

Комментарии: 93, последний от 12/11/2014. © Copyright Мудрая Татьяна Алексеевна (Cardinena@yandex.ru) Размещен: 04/10/2010, изменен: 03/09/2013. 25k. Статистика. Рассказ: Мистика, Хоррор, Постмодернизм Ужас как смешно Иллюстрации/приложения: 1 шт.		Ваша оценка:
Аннотация: Жертвенный, по чисто внешней видимости жуткий сон искупает и выкупает злую реальность. Ибо сон гораздо тяжелее яви на весах Времени...

Мудрая Татьяна Алексеевна : другие произведения.

Decapitata