Аннотация: Не уверена, что правда о себе самом спасает от ощущения боли. Но эта идея мне нравится.
МИРИАД ОСТРОВОВ. АВАНТЮРА СЕДЬМАЯ
После Галина дивилась сама себе. Будь у неё кинжал, от которого девушку отвлекли нарочно. Или, скорей всего, отвлекло её собственное отвращение. Захлестни Галину та разъедающая сердце волна, что заставила ударить - в первый раз интуитивно, во второй - в полном осознании происходящего. Не одолей её дикая смесь равнодушия к себе и любопытства ко всему остальному.
Не будь всего этого, она - что? Сказала бы "нет" с самой решительной интонацией? Позвала на помощь? Кинулась в бег, расталкивая локтями толпу? Или, может быть, выхватила басселард (если бы он был) и выставила - в точности так, как видела однажды: уперев рукоять в живот и направив острие под рёбра одного из собеседников?
Они бы её попросту высмеяли. Даже не пытаясь разоружить. Как высмеяли и не попробовали бы переломить её решение в любом другом случае. Ей уже стало стыдно внутри себя - и больше всего в тот момент она боялась гласного позора.
Конвой двигался не торопясь, молча и с полнейшим чувством собственного достоинства. Ни один из клириков не пытался дотронуться и до самой мелкой оборки пленницы, не говоря уж о плече или локте.
Путь их снова лёг по незнакомым местам. "Этак весь Ромалин посмотрю", - подумала девушка.
И немного погодя: "Загипнотизировали меня, что ли?"
Последнее не имело под собой никаких оснований. Добрая воля и внушённые воспитанием правила иногда обращаются в сущий капкан.
Наконец, путники подошли к двухэтажному зданию с малой колокольней, окружённому службами. Службы соединялись паутиной узких тропок, вымощенных осколками тех плит, которыми был облицован фундамент. Посреди ходов росли кусты и деревья, были разбиты клумбы - куда более дикие и непричёсанные в сравнении со столичным стандартом, окружённые буйной травой. Сервет или послушник в короткой ряске, намереваясь выплеснуть рядом с куртиной орешника лохань рыжеватых помоев, уставился на них и оттого едва не обрушил весь заряд на огромного дворняжного кобеля, безмятежно дрыхавшего в солнечном пятне.
- Сюда, высокая сэнья, - её заставили отвести взгляд.
Галину провели мимо парадного крыльца и открыли невысокую дверцу, откуда вниз вел десяток плоских ступенек. Дальше тянулся коридор, сильно пахнущий половой тряпкой. По одной стороне были крошечные, в ладонь, роговые оконца, по другой - аккуратные дубовые двери. Один из езуитов подозвал очередного послушника, тот повозился с ключом, громогласно распахнул камеру:
- Будьте так добреньки здесь подождать.
"Добреньки...Все и вся взывают к моим лучшим чувствам".
Внутри было, собственно, не так уж плохо: откидная койка на петлях, на ней свёрнутый в трубку плед - то ли на ноги, то ли под голову, столик размером в табурет, привинченный к полу, табурет размером в ползада - той же системы, что и ложе. В самом духовитом углу - крепкая решётка вроде вентиляционной. На туалет не тянет - реальное отхожее место.
- Можете прилечь и дать ногам отдохнуть, - сказал старший. - Еду и питьё вам принесут, если желаете, но...
- Не советуете?
- Да, в общем. Разве немного сизого монастреля из наших подвалов. Вино чистое, сладкое: развеивает муть в голове, разжижает гуморы, покоит утробу. Так что весьма рекомендую. Впрочем, вас не замедлят вызвать.
- Благодарю, я и насчёт спиртного как-то не очень.
- Что же, ваш выбор.
Ушёл. Галина даже не обратила внимания, заперли за ним дверь или нет. Легла на койку, покрылась клетчатым сукном. И провалилась в совершенную бессознательность.
Проснулась от того, что на входе загромыхали железом, заскрипели ржавыми дверными петлями. Хорошо смазанные были - это сколько же лет прошло, пока успели заржаветь, подумала она, приподнимаясь.
- Вас готовы принять, уважаемая.
То были двое новых членов, с виду попроще. Крепкие парни с непокрытыми головами, в масках из чёрной тряпки по типу благородного разбойника Зорро, к поясу у обоих привешены цепочки, коими бряцают.
Эти уже церемонились поменьше: взяли с обеих сторон за руки и под бока, повели по коридору за угол.
Снова сюр настиг вплотную, подумала Галина. Мрачновато здесь, скажем так. По виду какой-то дебильный тренировочный зал: с потолка свисают кольца, цепи и канаты, по всем стенам многорядные балетные станки, на полу - старинные гимнастические снаряды, туго обшитые кожей. Как их там - козёл, осёл, конь. Толстенные маты на полу - острова, кругом обведенные протоками. Бороздками, по которым струится грязноватая вода с устоявшимся запахом пота, мочи, кала и прокисшей крови. (Блин. Неуместная чувствительность окультуренной землянки, привыкшей принимать душ дважды на дню.)
Вода тут имеется, кстати. Дубовая лохань ростом в полчеловека и диаметром как фонтан "Дружба народов" на ВВЦ. Для освещения используются факелы на стенах и жаровня на полу, откуда накатывает зловонная волна гари и копоти.
Несколько грубых кресел с высокими спинками и подлокотниками довольно странной формы. Широкая скамья, которую только что развернули и вынесли подальше от стены.
Прямо перед пленницей стол, за ним сидят трое людей в наполовину мирском, наполовину монашеском одеянии, таком парусинном, один держит перо, только что обмакнутое в чернильницу-непроливайку: изготовился писать. Судья, обвинитель и секретарь.
Грёбаная пыточная камера.
- Против высокой сэнии Гали, вполне оправданной в том, что касается убийства соплеменника, намерены выдвинуть ещё одно обвинение, - говорит девушке тот езуит, что постарше.
- То есть донести на меня?
- Можно выразиться и так.
Галина без особого труда вызволила кисти из захвата обоих стражников, мизинцем подсунула под чепец русую прядь.
- Могу поинтересоваться, что за криминал за мной числится?
- Будет числиться, - поправляет младший.
Голоса едва ли не почтительны, на лицах - снова: почти что любезное выражение.
- Зайдём с другой стороны. В чём вы хотите, чтобы я призналась?
Теперь все трое поднимают глаза от расстеленных перед ними бумажных простыней.
- Вы это узнаете немедля. После того мы можем сходно побеседовать и с вами - опять же если сэнии будет угодно.
Кивнул. Один из мужиков снова подцепил девушку за локти, поволок за штору, перегораживающую угол от пола до потолка. Усадил на кресло против узкой щели, сноровисто - не успела опомниться - приторочил к спинке и подлокотникам упругой шёлковой лентой. Другой такой, но покороче, замотал рот.
- Сэния порывиста и своевольна, - объяснил тихо. - Никак нельзя, чтоб она рвалась на сцену и пыталась восклицать. Это мешает следствию. Я попробую объяснить ей непонятное, угадать вопросы.
"Каков интеллигент от сохи. Или от меча с оралом".
- Вот. Нас не слышно и не видно снаружи, но вам внутри будет доступно и то, и другое. Такое свойство шкур ба-фарха. О вашем присутствии догадаются, но точно знать и отвлекаться не будут. Ясно? Нет, сэнья может не кивать, только прикрыть веки.
"Отпускают и снова цапают. Играют на кошкин образ... Чёрт, Галька, да собери мозги в кучку, наконец!"
Теперь в комнату вошли ещё двое в светлом, один в широкополой шляпе за спиной. Как крылья чёрного ангела в стоячем зеркале.
"Форма. Чёрт! Здешняя монашеская форма".
- Кто из вас двоих утверждает свою правду о женщине Гали Рутенке, пребывающей под укором? - спросил судья.
- Я, - ответил Барбе.
- Не мэса Орихалхо, что здесь тоже присутствует?
- Даю отвод. Орихалхо - известная ищейка Готии, доверенное лицо самого Мариньи. Причём настолько самоуверенное, что не даёт себе труда особо скрываться. Конечно, мы с Готией дружески обмениваемся соглядатаями, но все-таки... Братьям нет смысла доверять тому, что исходит от этой персоны.
Морянин сделал резкий жест, как бы возражая. Но, может быть, то колыхнулся перед Галиной занавес, туманя видимость.
- Хорошо, пусть удалится. Мы поговорим с мэсой Орри позднее и более дружески. Брат, тебе известен ритуал утверждения?
- Безусловно.
Шёпот в ухо:
- Вам надо разъяснить, сэ-эниа? Во всех землях Запада простых очевидцев и тем более свидетельствующих в пользу не подвергают испытанию. Сопоставляют данные, предпочитая те, что исходят от лиц с заведомо хорошей репутацией. Но любой свидетель во вред самим фактом своего доноса ставит себя на одну ступень с тем, на кого возводит обвинение.
- Сейчас? - тем временем спрашивает Барбе, снимая и отбрасывая сомбреро на пол.
- Разумеется.
Снова торопливый шёпот:
- Естественно, так виновный может остаться без порицания, преступник - безнаказанным, но это лишь на первый взгляд. Уж поверьте.
К сомбреро летит расшитая блуза, тонкие сильные пальцы медлят на завязке шаровар.
- Я отвернусь к стене, вы разрешаете? При людях неловко.
"Знает обо мне. Или чувствует".
Кожа далеко не такая молочно-бледная, как раньше, - успел загореть от привольной лесной жизни.
За спину Барбе тем временем протягивают кожаный пояс сложного кроя - узким мысом вклинивается в ягодицы, спереди надёжно прикрывает срам.
Берёт в руки, накладывает, застёгивает ремень на чреслах, поворачивается лицом:
- Я готов. Ваш человек тоже, мой генерал?
Тот из провожатых Галины, что снаружи, кивает. Судья - генерал ордена, что ли? По крайней мере, это он отвечает:
- Твоё право один раз выбрать. Продолжительность?
- Пока не раскроюсь всецело.
- В этом нет ничего сверх общего закона. Опустим. Теперь поза: лёжа, стоя, на коленях?
- На коленях.
- Даю отвод. Только лёжа. Какое из дозволенных орудий - бич, плеть, розга, трость, хлыст?
- Трость.
Судья кивает:
- Позволяю совершить.
Шёпот позади Галины:
- Лежмя - самое безопасное, да и пояс не даст перешибить хребет или там копчик. Не весьма гибкая трость - самое тяжкое, но и самое точное. Когда человек не лжёт или не кривит душой, считается, ему даже не больно.
"Вот как? Считается?"
Экзекутор - тот самый второй стражник - вынимает откуда-то гладкую палку длиной с метр, слегка гнёт в руках, хлопает себя по мясистой ладони. Выражает лёгкое недовольство, меняет на другую, потоньше.
Барбе тем временем собирает волосы в узел, ложится на выдвинутую палачом скамью, потягивается всем телом, как бы расправляя затекшие мышцы, вдевает руки в специальные петли:
- Спрашивайте, отцы.
- Сначала для разминки. Имя?
- Барбе Дарвильи Брендансон.
Удар. Розоватый след на смугловатой коже.
- Ремесло?
- Клирик. Знаток Писаний. Актор.
Снова удар. По виду никак не более хлёсткий, но Барбе слегка морщится.
- Смирение тебе не к лицу. Говори полностью.
- Доверенный лейтенант братства Езу. Эмиссар-мобиль по связям в пределах вод и земель Востока и Запада.
Удар.
- Верно. Дальше. Твои руки были полностью развязаны во имя нашего последнего дела?
- Он умён и благороден, хотя нас не любит и оттого ставит препоны. Честно предостерёг меня от сомнительных контактов.
- Так и есть. Но ты их допустил.
- В пределах дозволенного. Обстоятельства сложились сами собой.
Удар. Рубец.
- Лжёшь. Для такого ты слишком искусный солдат.
Барбе изображает кривоватую усмешку:
- Вы правы, отцы мои. Не впервые жизненным реалиям плясать под мою флейту. Разумеется, я мог бы весьма легко отвратить рутенку от себя, но того не сделал.
- Из благодарности, что ненароком спасла тебе жизнь?
Молчание. Потом отрывистые слова:
- Да. Нет! Всё моё поганое любопытство.
Удар. След. Тихий стон.
- Видишь? Не место каяться. Зачем ты подошёл к ней близко?
- В самый первый день увидел пятно вроде ведьминского.
- Сэниа Гали знает о нём и его возможной причине?
- Полагаю, что да. Вели бить сильнее.
- Что, до самой души?
Удар, глухой и, пожалуй, куда менее хлёсткий.
- Не так спросил. Раздели надвое, мой генерал.
- Знает ли сэниа о белой метке?
- Нет. Для такого нужно стать меж двух зеркал, а у неё и одно по сю пору в чехле прячется. Надевая украсы, глядится в солёную воду.
- Догадывается, чем недужна?
- Да.
Удар с замахом.
- Да, - подтверждает Барбе. - Не допускает эту мысль до себя, однако внутри нет сомнений. Братец позади, ты что, вообразил себя банщиком в хаммаме?
- Благодарим тебя, лейтенант. Теперь мы уверены, - подаёт реплику сосед генерала. - Нет, не двигайся пока.
Шёпот за плечом Галины:
- Не знаю, о чём они говорят и о чём молчат. Но ты ведаешь, сэниа. И учти: кое-что о себе человек не допускает до полного осознания. Видит нутром, а не разумом. Чует телом - не душой. Боится, что его правда о других слишком похожа на клевету. Такому человеку надо помочь.
- Ты упомянул ещё кой о чём, а на лавке без нужды подтвердил, - продолжает езуит. - Когда ты узнал, что твои друзья и попутчики слюбились?
- Это их дело.
- Тогда не нужно было вовсе упоминать... солёную воду.
- Здесь не допрос, полагаю.
- Конечно. Видишь, мы запретили тебя ударять.
- Никто из них не прятался и не лицемерил. И к чему?
- В самом деле - к чему?
Барбе поворачивает голову, встречается взглядом с обоими священниками:
- Я почувствовал некое тяготение с самого начала - и оно росло. Однако сэниа закрывала от себя самое трудное знание о своей любви. И главную опасность. Что смотришь, братец? Бей.
Снова удар. Вроде бы сильный.
- О, я был прав насчет неё. Все мы прямо-таки рассыпали намёки, оговаривались через два слова на третье. А наша Гали упорствовала в своём заблуждении. Без сомнения - нарочито. Когда она хочет, ум её буквально взвивается к небесам.
Удар.
- Да, ты явно не лжёшь и сведения твои - верны, - сказал второй священник. - Не мучь себя, Барбе. Ты раскрылся - но не прибавил почти ничего к прежнему обвинению. Помоги ему подняться, младший брат.
- Погодите, - Барбе напрягает всё тело. - Сегодня я был исполнен послушания. Теперь вам слово и мне награда. Где мои тридцать серебряных монет?
В воздухе каморы повисает молчание, такое же тяжкое, как запахи, сгустившиеся до предела. Наконец, генерал отверзает уста:
- Ты прямо сейчас нуждаешься в епитимье? Сие дело тайное.
- Что это за тайное, коли не судьба ему стать явным?
- Ну что же. Сам себя не щадишь, других не жалеешь - так и мы тебя не лучше.
Галина рвётся с сиденья, чувствует, что чужие руки толкают назад, закрывают лицо, закупоривают пальцами уши. Успевает поймать слова:
- Он что, обезумел?
И веский удар, который пятикратно умножается голосом и эхом.
- Нусутх, девочка, не беда, девочка, - слышит она через вязкость чужой плоти и своей крови, - он же клирик, тридцатник - дело у нас нередкое. Уж всяко надёжней, чем самому себя кнутом по плечам полосовать.
Наверное, на вот этих самых словах Галина прямиком попадает в тупую нирвану.
Когда она выходит из обморока, руки и рот её свободны, кресло придвинуто к столу, а в ноздрях царит умеренный ад: смесь чёрного мыла, серных воскурений и туалетной хлорки. Озирается по сторонам: обстановка вся на месте, кроме грязи, зато большая часть марионеток исчезла. Она, страж, генерал - и всё.
- Сволочи, - непроизвольно рвётся из уст. - Падаль.
- Вполне согласен с сэнией, - отвечает офицер от Супремы. - Хотя мы всего-навсего исполняем чужие желания. Очищаем совесть, позволяем и дальше сохранять достоинство.
- Что называется, не моё.
- Ну, главное - вы поняли.
- Что именно? Про запугивание, шантаж и вашу ошеломительную добродетель?
- Нет, - отвечает генерал. - То, в чём вы, бесценная моя, грешны.
- Вот околесица. Ничего путного я не услышала. Разве что - я по всем приметам белая ведьма, но это в Вертдоме не наказуемо.
- А. Разумеется. Помните из землянской истории, каким свойством должна обладать дьявольская метка?
- Нечувствительностью к боли. Отсутствием выделений.
- Это не наводит вас на некие ассоциации?
- Да, пожалуй. Инквизиторы часто занимались иглоукалыванием недобросовестно. Такие штучки с пружинкой, вроде рутенской иглы для забора крови. Ну, которой в указательный палец тычут.
- Хотите попробовать? У нас без обмана, ручаюсь.
- Не соглашусь - заставите?
Вместо ответа священник отдёргивает еще одну занавесь - в неглубокую нишу вмуровано зеркало в полный рост, где отражаются кольца.
- Можете зайти и раздеться. Я даже прислужницу могу позвать, если смущаетесь перед нами своей наготы.
- Как Барбе передо мной?
- Он насчёт сэнии вообще не понял, - отвечает тот самый... приставленный к её креслу. - Есть она, нет ли. К тому ж лейтенант одних мужчин стыдится.
Говорится это без малейшего осуждения. "У осла хвост растёт книзу. Испанские колонисты за неимением белых сеньор грешат с индианками. Барбе в принципе способен любодействовать только с мужчинами. Я не возмущаюсь, я просто устанавливаю факт".
Галина сбрасывает с себя всё до нитки - не мои проблемы, если вам двоим не удастся укротить зверя, - и выходит. Боком, чтобы уменьшить степень поражения взглядом.
- Теперь становитесь лицом к стене и беритесь за кольца. Они легко подтягиваются книзу.
Генерал принимает в одну руку зеркало, довольно большое, овальное, в другую - настенный светильник в обрешётке. Отличный факел, почти не колышется от сквозняка.
Подносит оба предмета к нежной, в мурашках, коже.
- Ну! Видите?
Чуть выше талии - россыпь бледных пятен размером с горошину или фасоль. Небольшие, чуть впалые. Витилиго?
- Сейчас брат Криспен уколет одно такое. И, будьте добры, не лукавьте насчёт своих ощущений.
Игла медленно погружается в пятно - нет... Когда монах её вытаскивает, не появляется ни капли жидкости. Ещё раз с тем же результатом. Ещё...
- Вы можете увидеть правду - или ни один из рутенцев на такое неспособен?
Девушка поворачивает голову, встречается глазами с обоими.
- Лепра? Нет. Не верю.
- Нет. Знаете. Ваш покойный батюшка притащил к нам вялую смерть, от которой не ведают избавления сами рутены. Не ведаю, на что надеялся: разве у Орихалхо о том спросить.
- Может, на то, что у нас бабы сплошь смирные и феминной заразы не подхватят, - смеётся Криспен. - О мужиках покойник думал, а о морянах и вообще позабыл. А ведь это они на помосте его обступали и принимали последнюю исповедь.
- Не верю ни во что.
- Нет, разумеется. Ибо знаете, - священник отвечает практически теми же словами. - Вас передавали из рук в руки, словно дорогую игрушку, непонятный артефакт, заряженную порохом бомбу, в которой не видно запального шнура. Учтиво отказывались принять в многолюдную компанию, стать же отшельницей вы не соглашались сами. Желали без конца странствовать втроём: с нашим Барбе...
- И с Орри. Нет. К тому же мужчины ведь и у вас не заражаются. Генетика. Человеческий генотип один и тот же.
- Наследственное вещество то бишь, - соглашается с девушкой генерал. - Ба-нэсхин, по всей видимости, для вас не люди. Даже... Даже любовница.
- Что-о?
- Все щадили ваш шифгретор. Ваш катьяд. Вашу нелепую и тупую гордыню, - отвечает священник резко. - И оттого не говорили с вами прямо.
- Можно притчу, святой отец? - говорит Криспен. - Как-то притащили мои племяшки на двор малого щенка. Нянчатся с ним, Орком назвали - самое кобелиное имя. Где-то через месяц-другой чихать начал, дрожать мелкой дрожью. Испугались ребятки - не чумка ли часом. Поволокли к коновалу. Тот повертел в руках успокоил: ничего такого, другая болячка, вылечим. А потом спрашивает: "Что это вы сучку всё "он" да "он" кликаете? Орком, а не Оркой? Ведь сразу видать, что труслива".
- Я не боюсь, - Галина облизала враз пересохшие губы. - Ладно, пускай смерть. Вы, наверное, сразу меня убьёте. Сожжёте, да?
- А что, это мысль, - отвечает священник. - Жаль, на редкость идиотская.
- Но Орихалхо... Не могу.
- Женский вариант имени, кстати. Мужчина был бы Орихалхи, - снова поясняет генерал.
- Это ведь было нельзя, верно? С одним полом.
- Без огласки да потихоньку - отчего ж нет? - говорит Криспен. - Это ж не прелюбы сотвори, а чистое милованье. Пошли бы детки - тогда...
Издеваются?
- И насчёт проказы никак не могу принять.
- И насчёт доказательств в полном сомнении, - подтвердил монах.
Её подталкивают к некоей узкой щели или водовороту. С состраданием, но вполне хладнокровно. И от одного этого - нет, еще и из-за Барбе! От всего этого Галина очертя голову бросается в омут:
- Так выньте из меня мою нутряную правду, - говорит, стараясь, чтобы не дрожал голос. - И покажите лицом.
- О. Вы согласны играть на условиях Ордена?
- Да. Согласна, если иначе никак. Только не заставляйте отвечать на что попало, как Барба.
- Досужих вопросов мы тут не задаём, уж поверьте, моя госпожа, - кивает генерал. - И ему не задавали.
А Криспен занавешивает зеркало, поворачивает Галину лицом к нему. К стене. Хорошие руки, надёжные. Говорит:
- Держись. Жми дерево крепче. Ты храбрая, а таким легко. Генерал, дайте я один поведу.
И другим голосом, как бы повторяя затверженное:
- Сейчас я не скрываю лица под маской, чтобы ты не видела меня в любом клирике и мирянине. Тебе не разрешено выбирать по причине малой опытности. Доверяй не мне - себе самой.
Жёсткая рука оглаживает нагое, дрожащее тело от волос, забранных в пучок, до бёдер. На перегибе спины, вблизи округлостей, приподнимается, делает как бы ступеньку, ветерок. Не возбуждает плотски: холодит, успокаивает. Слегка разминает мышцы.
- Пояс мне будет?
- Нет - с ним ты не доверишься как надо.
Возится недолго, потом спрашивает с резкостью:
- Твоё имя?
- Галина Алексеевна Шевардина.
Удар. Довольно весомый, кстати. Со щекоткой уж никак не спутаешь.
- Я не таможня и не пограничный контроль. Говори истинное.
- Галю. Малява. Пуговица.
Плеть оглаживает спину распущенными концами. Веер. Бархат по бархату.
- Ты что, удерживаешь руку?
- Нет. Верь мне. Хотела сюда ехать? За многие радуги?
- Да.
Удар, Больно. Жжёт. Что за...
- Отец хотел. И страшно было оставаться в России.
Удар. Прошёл спокойно.
- Не суть важно. Не протокол, поди, пишем. Пошли далее. Доверилась батюшке? Любила?
- Разные вещи. Да. Да.
Плеть, кажется, рассекает мясо до костей. Галина еле сдерживает крик.
- Помни, я не наказываю, а показываю. Любила - восхищалась или любила - страшилась?
- Второе.
Точно горячая рука гладит - соединяет края лопнувшей кожи.
- Крис, погоди. Теперь я тебя спрошу. Это ты у меня условный рефлекс вырабатываешь? За неправильный отзыв - кнут, за верный отзыв - пряник?
- Не грузи простеца терминами, коих он не понимает, - вполне добродушно укоряет Галину священник. - Нет, наш младший брат не задумывается над ответами: это пока всё равно. Ты сейчас учишься на пустяках. Криспен, тянуть больше не надо.
- Галю. Можно так звать?
Она кивает, не открывая рта.
- Галю, ты Орихалхо любила?
- Конечно.
Жарко, душно - говорят, некоторые краснеют всей кожей. Вот так, как она сейчас.
- Не боишься признаться?
- Нет. Неправда - боюсь. Но эта боязнь из тех, что поднимает кверху.
- Эйфория, - смеются сзади, - Ой, Галю, только не маши от нас крылышками, не надо.
- Что, уже всё? - спрашивает она.
Но в ответ прилетает такое, что содрогается вся плоть и тело выгибается, точно лук. Напрягается, тянется вслед за плетью.
- Не страшишься. Но не думаешь об этом верно. Как рано ты поняла, кто хранитель твоего тела? Он... или она?
Девушка, словно под внушением гипнотизёра, лихорадочно перебирает факты.
Имя Орихалхо, произнесенное с нарочито странным акцентом. Недюжинная сила. Манера говорить обиняками, избегать прошедшего, личного времени. Курьёзное телосложение. Да и Барбе с первого же взгляда понял, поддержал игру самолюбий, но изо все сил пытался вразумить обеих.
- Галю надо немного поторопить?
Хочется от души выругать садиста, но нечто в интонации...
- Да, только в самом деле немного. Тихо. Делай ритм. И, ну... не по плечам.
Орихалхо - живая драгоценность. Как она тогда нагая стояла на берегу, склонив голову, и волосы прикрывали её спереди всю, будто святую Агнессу. Или раньше - в женской тунике и дорогих бусах. Каким голосом напевала. Как дотрагивалась - ни один мужчина так не умеет...
- Теперь стой. Прошу тебя.
"Шепчет трава на губах - прощай И иные злые слова. Мы с тобою воздвигнем рай, Как замолкнет молва". Романтическое. Лесбийское.
- С первого дня увидела. Но мне было всё равно кто. Я всё забыла, - говорит Галина, буквально захлёбываясь словами. - Оба следили, чтобы я не разносила заразу, Орри и Барб. Оба меня лелеяли и скорлупой обводили. Развязывали узлы, что я запутывала. Не боялись моей грязи - щитом становились между мной и другими. Не щадили себя - это я бездумно ими рисковала. Это подлинная правда. А теперь бей изо всей силы, Крис!
...Всё-таки Криспенова магия, очевидно, напоследок дала сбой - или уж слишком громкий вопль из самой Галины вышел. Типа никак не получилось у обоих расслабиться на последней фразе.
Очнулась после всего она лёжа на животе и с носом, уткнутым в тугую подушку. В белой комнате были открыты окна, солнце запуталось в летучих занавесках. Оторвала от валика голову - больше ничего не получалось, спину будто могильной плитой придавило. Вокруг стояло две кровати, простеньких, без полога, но с высокими боковинами. Должно быть, чтобы страдник через край не вываливался. Одна постель была пуста, хотя и чуть смята, из другой смотрел знакомый темноволосый затылок.