Непонятно, почему Ной ответил ему именно в таких словах. Провизор - то было старинное название орденского гроссмейстера, вроде бы никакой разницы между обоими титулованиями. Что до самого сказавшего...
Не было ничего удивительного, что "брат" Ной (именовать его отцом ни у кого не поворачивался язык) забирал себе всё больше власти, которой никто не хотел - и в первую очередь он сам. Просто надо было волочь сей ковчег по бурным волнам жизненного моря, а любое имя, если рассудить, даётся в расчёте на будущее. Старики с их уникальным опытом и умением уходили вполне естественным образом, насытившись днями, как говорит Библия. Дни эти иной раз переваливали через границу века и не приносили владельцам никакого ущерба: ни давней лепры, ни теперешнего сифилиса.
Следует особо отметить, как их хоронили: орден имел от одного из ранних пап разрешение предавать любой прах огню или, на худой конец, жгучей извести. По-видимому, понтифик боялся проказы, а заодно и чумы, несколько больше, чем гнева Божьего. Усопших, таким образом, кремировали в особых печах с сильной тягой, собирали то, что осталось, в подобие глиняной вазы с соответствующими рисунками и надписями, а дальше, как гласил тёмный лазаритский юмор, мостили ими дорогу к храму. То бишь приподнимали одну из каменных плит, коими была выложена дорога к общемфу дому, и подсовывали туда очередной сосуд. Старожилы, среди них и Ной, отлично помнили, где кто лежит.
Арсену сей ритуал напоминал сразу две противоположных вещи. Во-первых, благочестивые распоряжения магнатов, иной раз завещавших упокоить их там, где по ним будут ступать ноги более бедные и праведные, чем были у них самих. А, во-вторых, заурядное правило гигиены: от гнилых захоронений внутри городской черты и тем более в освящённой церковной земле исходят, чего греха таить, на редкость тлетворные миазмы.
- Стоило бы развести вокруг Тампля сад, - поделился он как-то с Ноем крамольной мыслью. - За рвом - вообще милое дело. Камень не утучнеет, как его ни корми, а вот мать-земля...
- За туаз видно деревенщину, - отпарировал Ной. Но имел в виду нечто совсем другое:
- Крепость прокажённых рыцарей ставили за стенами, но уже несколько веков назад город её поглотил. Ты, собственно, чем думаешь? То есть, если повежливей, какими категориями мыслишь?
- Категориями будущего, - ответил Арсен, особо не думая. - Я так вижу в своих снах. Огромный парк и никаких тёмных башен.
Ной подумал:
- Либо город от нас отступит или отступится, либо у нас не станет дома, либо...
- Либо получится совсем иной замок с совсем другими привидениями, - подытожил Арсен. - Или в какой-то степени он уже есть. Ты вообще задумывался, как мы всякий раз сюда попадаем и отчего нас не беспокоят непрошеные гости?
Арсен переболел-таки зловредной язвой, что слегка подпортило ему внешность: пятнышко здесь, царапина от плохо поджившей язвы там. Однако Ноя это нисколько и ни в каком смысле не трогало. Он не был подвластен никаким недугам, помимо любовного, да и тот исходил не от Венеры, а от Адониса. Если его возлюбленный врач был сплетён из гибких, постоянно меняющихся струй, сам Ной казался выкованным из бронзы. Всякий раз, когда любовник простирался перед ним навзничь, позволяя распять себя на ложе, и принимал дерзкие ласки и укусы, обоим казалось, что время не властно над материалом, из которого они сотворены. И тем прочнее становилась эта уверенность и сильнее их любовная дерзость, что никак не могло у них случиться детей. Ибо дети - знак бренности жизненного начала в человеке и залог краткости его существования.
Нет, ребятишек они оба имели, и в избытке. Прибирали к рукам тех, кто по сути никому не был нужен, чьему исчезновению никто бы не огорчился, - и таких было большинство. Женщины зачинали и рожали, раз в год (а тои чаще) торжественно исповедавшись, причастившись и по всей форме подготовившись к мученической смерти. После того, как матерям очередной раз удавалось избежать плачевной участи, наставал черёд исторгнутого с болью плода: ибо даже в богатых семьях привычно выживали один-два младенца из десятка. "Европа тех времён была зоной рискованного животноводства", - думал Арсен спустя столетия, саркастически пожимая плечами.
Сам он света белого не видел - столько задавал себе работы. Межнациональная хворь, которой он занимался, притаилась, пошла на убыль - её научились кое-как бы унимать. Многие считали, что их вылечили гигантский приём ртути и очередной чудо-врач. Но заблуждались все они, кроме тех, кому удалось переведаться с Арсеном и на самом деле исторгнуть из себя заразу. Последний, тем не менее, не мог накопить себе славы на чёрный день - менять имя и биографию, переезжать с места на место приходилось по крайней мере раз в десятилетие.
Грядущая эпоха нуждалась в железе куда больше, чем в фармации. Арсен произвёл себя в полковые хирурги - с рядовых служителей пилы и тесака если и спрашивали документ, то к достоверности его не придирались. К тому же они с Ноем поднаторели в подделках, которыми снабжали вставших на крыло питомцев. Сам Ной в армии был больше по части полковых шлюх, которым хотелось поскорее родить младенца в чужие руки, - та ещё мясницкая работа. Чем особенно пленяло положение обоих: лекарей не так редко убивают, хотя, надо сказать, воскресают они много реже. Во всяком случае, можно было сделать последнее в другом месте и не утруждать себя объяснениями, отчего у тебя в башке ни одного седого волоса (Арсен), а на коже - ни единой морщинки (Ной).
Их Тампль, тем не менее, держался крепко, где и как бы это ни происходило. Арсен и Ной ощущали себя двумя столпами некоего храма будущего, которые назывались отчего-то Яхин и Воаз. Сами они давно уже лишь надзирали над пополнением, налагая на Францию своего рода девширме, налог крови по подобию турок, особым образом отмечая самых талантливых из тех, кого спасали. Всех приёмышей в "Белом" Тампле кормили, обучали начаткам владения клинком или простого медицинского ремесла и наблюдали, кто во что был горазд, - такие же сироты, только выросшие. Потом главы Ордена подвергали оперившихся птенцов нелицеприятному и весьма придирчивому экзамену (за что получили обобщённую кличку кровопийц) и выпускали за стены в неопределённой надежде, что судьба воспитанников переменится к лучшему. Напрасны были их надежды на то, что хоть один из сотни укрепится в первоначальной одарённости: никого не хотелось задержать дольше необходимого срока, даже тех, что учил остальных и поддерживал непрерывное обновление организации. Хотя все, помимо двоих отцов-основателей, были без обиняков смертны.
Старые звёзды одна за одной меркли, на небосклон взлетали новые светила. Некто Иньиго Лойола, рыцарь отважного и печального образа, посвятил боевое оружие Черной Мадонне Монтсеррата, отстоял перед ней ночь, словно паж, готовящийся к посвящению в рыцари, и вмиг основал новый орден - миссионеров и просветителей. Арсен с любовником шутки ради ломали себе голову - обращалась перед ним Каталонская Моренета, "Смуглянка", в чёрную кошку или обошлось без этого конфуза. В самом названии провинции слышалось ему нечто кошачье.
- Никогда Каталония не станет по-настоящему испанской, вот увидишь, - предсказывал Ной. - Кошку не заставишь делать то, чего она по-настоящему не хочет.
- Тебя тоже. И меня.
Всё эти разговоры были предтечами будущих изменений. Время наступало яркое, многогранное, подлое, и к нему приходилось приспосабливаться - чем дальше, тем виртуозней. Все поголовно чувствовали, что старая клетка сломана, и радовались, не понимая, что была она, по сути, внешним скелетом, как у насекомых, поддерживающим мышцы и само существование особи.
Ощутимый перелом в бытии старейших рыцарей Тампля случился в 1525 году.
Благословенный король-рыцарь Франциск, потерпев грандиозное поражение при Павии, потеряв всё, временно - даже свободу и на четыре долгих года - обоих малолетних сыновей, пошедших в заложники, не потерял лишь чести. (Позже говорили, что с мальчиками в итальянском плену плохо обращались, - ну что же, дети владык всегда считались неплохой заменой денежному выкупу.) Итак, проведав, что его победитель, итальянский испанец или испанский итальянец Ферранте д"А́валос, маркиз ди Пескара, в той же битве был тяжело ранен, прикован к постели и не усидел в седле, когда кое-как выздоровев, возвратился к себе в замок, Франциск решил отправить к нему хирурга с наилучшей репутацией. В те времена великий Амбруаз Паре был всего лишь необученным подростком из гугенотской семьи, но вовсе не сиротой из тех, кем интересовались новые лазариты в лице их провизора. А посему указующий палец буквально наугад вперился в Арсена, выделив его из невнятной толпы живорезов. Такая вот выпала ему фортуна.
Недужный маркиз согласился принять врача. Мирная ставка знаменитого военачальника находилась не так уж далеко от места, где был разбит лагерь французов, оттого дорога мало запечатлелась в уме Арсена.
Встретили его любезно и, что было куда более удивительным, без дальних разговоров проводили к больному: здесь повторялась история с Людовиком Пауком, хотя никто не догадывался, что объединяло их обе.
Когда пациент не встаёт с одра болезни, это не означает заносчивости, как бы он ни был знатен. Однако дон Фернандо сел, опираясь кулаками в подушки, а усевшись покрепче, отогнал от себя лекаря и прислужников. Именно "дон Фернандо", а не "синьор Ферранте", назвал его Арсен, памятуя, что сей господин, неукоснительно следуя императорским римским интересам, любит наряжаться в испанском стиле, держаться с лёгкой испанской чопорностью и даже с нежно любимой супругой из рода Колонна говорит исключительно на испанском языке - благо оба люди широко образованные.
- Ваше сиятельство маркиз, - добавил затем Арсен, словно показывая, что человек, тем более человек по его собственному, человека, определению, для него много важнее любых титулований, врождённых и приобретённых. "Зануда я, зануда, - подумал при этом сам медик. - Хорошо ещё, что словесная коряга так и застряла в моём уме".
- Разрешаю вам меня осмотреть, мастер Арсениус, - так вас мне называли, - откликнулся маркиз Пескара. - Хотя те, кто так вас хвалил, говорили, что вы ставите диагноз буквально с одного взгляда.
- Могу, но не всегда делаю, - наполовину шутливо ответил ему врач, одновременно вслушиваясь, как работают лёгкие. Особенно левое, задетое копьём швейцарского наёмника, направленным снизу вверх. - Излишняя торопливость и нерассудительность - знак малого уважения к пациенту.
- И что же диктуют вам ваши рассудительность и неспешность? - спросил дон Фернандо, подставляя Арсену для прослушивания нагой торс. Врач даже залюбовался последним - весь в рытвинах боевых ран, но стройный, по-прежнему мускулистый, обтянутый кожей, продубленной кострами походов. - Заживёт ли моя рана, эта несносная прореха в моей груди?
Изо рта у него шёл смутно знакомый Арсену запах: крови тех бедняков на площади, где они с Людовиком и зелёными братьями... его собственных золотушных язв... Старой колдуньи, которую несколько столетий назад повесили на главной площади Ассахара.
- Нет, - вырвалось у него, - то есть это не рана.
Он на ходу поправил обмолвку, жаждущую обрасти подробностями. Но блистательный, отточенный теми же прошедшими столетиями разум уже составил общую картину из осколков.
- Значит, там не гангрена? - продолжил Пескара нервно.
- Нет.
- И всё равно дни мои сочтены. - Маркиз отстранился от того, кто прощупывал грудную клетку, и хоть Арсен нарочно согрел пальцы дыханием, приблизив губы к своим пальцам и чужой шее, больного пронизала крупная дрожь.
- Скажу так. В ногах ложа, на котором отдыхает великий воин, смерть лежит, свернувшись в клубок, словно верный пёс, и сторожит его покой. Ныне она стала в полный рост и перешла к изголовью. Но суть её остаётся все той же.
- И в чём моя беда? Не бойся сказать правду: я при жизни был храбр и умел отлично ладить с собратьями по оружию и нации. Авось сумею договориться и с Чёрным Господином.
- Вы задыхаетесь и кашляете кровью. Ближе к ночи вас бьёт сильный озноб. Дыхание ваше не вздымает грудь так же мощно, как в прежние времена, потому что ткани лёгких опали и всё больше деревенеют. Как ни парадоксально, этот недуг кажется мне сродни тому, от чего излечивает королевское прикосновение. Зараза, которая раньше язвила кожу, теперь съедает нежную ткань обоих лёгких.
- И спасти меня так, как спасал других, ты не сможешь, Арсенио Вороний Сын. Беря скверную кровь и вливая добрую.
"Меня предала молва, которая горазда на измышления, но изредка попадает в сердце мишени", - понял Арсен. Про Чернокрылого с его речами, чумные деньги и свой докторский костюм он и сам почти забыл, но люди, похоже, помнили и передавали из уст в уста.
- При болезни, от которой медленно чахнут, запрещено пускать кровь - приблизишь неизбежное, - ответил он правдиво и в то же время уклончиво.
- Не сделаешь, - Пескара горько рассмеялся и повалился назад в подушки. - Не захочешь или не сможешь? Только не лги мне - по глазам распознаю.
- Для меня "хотеть" и "мочь" слиты в одно слово, - честно ответил Арсен. - Его сиятельству нужны подробности?
- Ему уже нет, мне - ещё да. - Ум больного по-прежнему работал чётко.
- Меня притягивает не просто недуг, но возможность одолеть его известными мне способами, - признался Арсен так тихо, что почти не надеялся быть услышанным. - Здесь этого нет. Прямо сейчас я едва не совершил насилие над собою, однако в одном аромате ... будто я сивилла на треножнике...
В запахе он видел картины. Как ныне лежащий перед ним Пескара весело карабкается на городскую стену, а рядом шутит Шарль де Бурбон, бывший коннетабль Франции, при Павии он на пару с д'Авалосом ломали хребет его французам. Меткий выстрел со стороны осаждённого города опрокидывает вниз обоих. Кое-как встаёт лишь один.
Начинается зверство, уже не имеющее над собой главы и, вдобавок, никакой внятной цели, кроме грабежа и мести.
- Я не предсказатель. Не понимаю, когда, но скоро. Ваш друг погибнет во время штурма, вы сами будете близки к безумию, солдатня, оставшись без того, кто умел её усмирить, возьмёт большой христианский город и повергнет его ниц. Вместе с папой, кардиналами, храмами, картинами и статуями: всей пышно цветущей жизнью. По большей части то будут немцы-протестанты и французы-гугеноты. Вас будут презирать и те, и эти, особенно католики, - кажется, уже посмертно. Близкие вам люди подвергнутся нешуточной угрозе.
- Жена?
- У неё ведь там близкий родственник. - Арсений кивнул. - Кардинал и сторонник нынешнего Папы. И вряд ли вы сумеете защитить их посреди хаоса.
- Я солдат и не верю в смутные предсказания.
- А я лишь объясняю свою нынешнюю бездеятельность. Ибо верю в себя самого.
Больной снова усмехнулся.
- Вот ведь приучил себя к неизбежному, а забрезжила какая-никакая надежда - повёл себя как полный дурень. Эх, жаль уходить вот так - без потомства, которое продолжит род. Сиротить одну супругу, оставляя без утешения хотя бы в детях. Не странно ли - от девок и крестьянок полно ублюдков, а женишься на зрелой девице благородных кровей - и ничего?
- Виктория Колонна, - произнеся это, Арсен кивнул. - Я слышал о её славе и славе её благородной воспитательницы.
Мужественная Констанция д'Авалос, которая прославилась, защитив свой остров Искья от французов. Четыре месяца вражеский флот пытался взять Искью и вынужден был отказаться от затеи. Констанция прогремела в стихах лучших поэтов современности: по слухам, знаменитый Леонардо писал с неё свою Джоконду. У неё тоже не было своих детей.
Может быть, Арсену показалось, но стройный и как бы полупрозрачный силуэт скользнул в закрытом проёме - призрак женщины или сложным образом возникшее в зеркалах отражение.
- Благородной Виктории тоже будут посвящать стихи, статуи и последнюю любовь, - вдруг ответил он. - Может быть, вы узнаете о том - ведь будете же вы где-то обитать после смерти?
Пескара умер через несколько дней, захлебнувшись своей собственной кровью. Рим всё-таки разграбили через два года, но оба Колонны, дядя и племянница, чудом уцелели. Экс-коннетабля убил молодой скульптор по имени Бенвенуто Челлини - по крайней мере, он был среди тех, кто хвастался этим подвигом, обрушившим на Рим бедствия, стократ превосходящие то, которое видел Арсен в опочивальне Пескары. Прежнее величие к городу уже не вернулось. Но Арсен не жалел о том, что обошёлся без своего обычного милосердия. У дона Фернандо был выбор - он мог настоять на исцелении. Однако если бы Арсен не предостерёг его, у старого Микеланджело Буонарроти не появилось бы платонической музы, у самой Виктории - пронзительно-чистых стихов, а в понемногу складывающейся коллекции Арсена - двух новых женщин любимого им склада.
Стоило порадоваться за старого скульптора: всю жизнь он тяготел к красивым мальчикам и мужчинам, оттого робел перед лицом женского пола. Единственной для него возможностью прикоснуться к тайне была дама без жалости и упрека, чрево которой ни разу в жизни не тяготилось материнством, а плоть - желанием помимо того, что было направлено к покойному супругу. Такая красота не вызывала у художника никаких опасений.
Стоило бы восхититься Викторией, сумевшей переплавить своё горе в нечто столь возвышенное, что оно пылало в сердце возрождённого Рима и мира, словно неопалимая купина. В монастыре, куда она удалилась, под её эгидой собирался кружок любителей вольных искусств и вольных мыслей. После её смерти и воцарения более ортодоксального Папы одна причастность к этому кружку могла уготовить такому человеку гораздо более реальный огонь. Однако посмертный монумент непревзойдённой женщине стал одним из лучших созданий Микеланджело.
Судьбы произведений искусства причудливо и счастливо переплетались с судьбами живых людей. Однако Арсен на всю жизнь запомнил тот смрад безумия и исступлённости, которым за сотню миль веяло от гибнущего Рима. Словно стая бешеных лис вырвалась из ада...
2
Годы слагались в десятилетия, десятилетия грозились перевалить через границы веков. Арсен уже давно стал записывать то, что не хотел потерять. Иногда это были краткие значки на полях научных трактатов, но всё чаще добытые знания соединялись в своего рода новеллу. Так легче было не упустить мелочей, которые позже могли стать наиважнейшим сырьём для выводов.
Ной и умозрительно-реальный Тампль по-прежнему были с ним, но занимали в его профессиональных делах всё меньше места. С сердцем, однако, было иначе. Там они по-прежнему царили.
Снова напомнила о себе властная покойница - Анна Французская. Это живое воспоминание звалось Диана.
Не имея собственных отпрысков, великая принцесса-консорт утешалась тем, что устраивала браки среди родни. Людовик Благоразумный не только плодил прекрасных ликом и телом бастардов, но и по мере возможностей поддерживал: приписывал к своей фамилии, дарил земли и титулы, гордился ими никак не меньше, чем своей выжившей троицей. Это, кстати, в те времена было в порядке вещей.
Так что Диана де Пуатье была внучкой короля Луи, внучатой племянницей Анны Великой (если Арсен не ошибся в терминологии родства) и невероятной красавицей на все времена.
Отец не очень торопился выдать её замуж. Наконец, выбор его пал на Великого Сенешаля Нормандии Луи де Брезе, внука Карла VII. Тогда Диане было уже пятнадцать лет, а Луи де Брезе - пятьдесят шесть. Диана была в расцвете своей прелести, в ней играли силы, пока не находящие себе выхода, Луи де Брезе - стар, угрюм, молчалив, но надёжен: скала, о которую разбиваются все удары судьбы. В браке он не проявил себя ничем особенным, кроме того, что Диана родила ему пятерых детей, из которых осталось жить двое (Арсен отметил это, не зная, зачем ему такое понадобилось), а овдовев через шестнадцать лет, практически всю жизнь носила по нему траур - черно-белый и невероятно изысканный. При дворе Франциска Блистательного (тогда ещё был жив её сенешаль) соперничала с королевской фавориткой Анной д'Этамп, и это несмотря на то, что была десятью годами старше и не поддавалась на монаршие ухаживания. Вообще ни на чьи. Верная супруга и добродетельная мать. Анна грубо завидовала Диане - а та просто жила и цвела. Ледяная Дева. Диана-охотница - ездила верхом она виртуозно и стреляла в цель метче меткого.
Сын Франциска Генрих, с кем неразрывно связана её история, получил от неё свой первый поцелуй, когда его, семилетнего дофина, и его старшего брата увозили в испанский плен, чтобы вернуть оттуда их отца. Диана тогда была в полном расцвете своей красоты, ума и жалости: в её разум никак не помещалось главное значение отпрысков царственной крови - быть разменной монетой во всякого рода сделках. Когда обоих царственных заложников через четыре долгих года, наконец, выкупили, принцу Анри было двенадцать - вполне взрослый юноша, годный к женитьбе и вскоре обвенчанный, - а Диане исполнилось не менее тридцати. Возраст увядания любой женской прелести, но смотрелась она семнадцатилетней. Именно в этот судьбоносный год сошедшая на землю небожительница потеряла мужа, будто кто-то - светлый или тёмный, безразлично, - ей ворожил.
Анри, на которого обращали мало внимания при дворе, внезапно потерял старшего брата. Он стал наследным принцем, затем - королем Генрихом Вторым, а Диана - признанной королевской фавориткой.
Таким образом, рядом с королём оказались две дамы - и две совершенно противоположные натуры.
Женой Генриха из дальних и давних политических соображений стала Екатерина Медичи, не снискавшая ни капли его любви. Как и сам Генрих, это было дитя, видевшее в жизни мало счастья и слишком много тюремных решёток: сирота с шестого дня рождения, заложница непрестанных войн и политический амбиций. По поводу её характера, выкованного разорением Рима и флорентийской смутой, Арсен мог бы сказать многое, но решил погодить - как ещё разовьются зачатки будущих потрясений. Во всяком случае, любить протестантских ландскнехтов, учинивших погром Рима, и последователей благочестивого безумца Джироламо Савонаролы, разжегшего в Городе Цветов ненависть ко всем Медичи без разбора, Катрин было не за что.
Вот мужа она легко приучилась любить, и каждый вензель, изящно сплетённый из двух букв - H и D, Генрих и Диана, - врезался не в стены многочисленных дворцов, а прямо ей в сердце.
Она происходила из богатейшей семьи, но вошла в семью мужа совершенной бесприданницей - так повернулись политические обстоятельства. Были годы, когда Италия по сути от неё отказалась.
Некрасивая, как все Медичи, худая, малорослая и с рыжими кудрями, она своим первым появлением среди французов сумела произвести фурор: высокие каблуки добавили роста, огромные, выразительные глаза придали живость лицу, чертам которого не доставало правильности. Позже молодую женщину прозвали пучеглазой итальянкой, что было не вполне справедливо. Хотя итальянкой она была безусловно.
При всей отточенной остроте мысли французский её был косноязычен. Единственно, в чём супруга короля забивала фаворитку, - от неё требовалось потомство, много потомства, и оттого Генрих исправно посещал постылую спальню, воруя эти часы у единственной своей любви. Но добился лишь того, что Екатерина родила мёртвую, недоношенную девочку, - тогда как на стороне (увы, мы не имеем в виду мраморную Диану) у него не случалось осечек.
Тем не менее, обе женщины дружили, хотя практически все при дворе были уверены, что Екатерина лицемерит. О Диане сплетничали куда уклончивей.
В те времена Арсен, согласно духу времени, кропал стихи в модном стиле и оттого приблизился хоть не ко двору, но к персонам, с ним соприкасавшимся: к плеяде дарований, задумавших реформу поэзии. Одним из них, кстати для Арсена, оказался некий паж, чей отец отличился в битве при Павии. Самому пажу помешала стать на ступеньку выше нарастающая глухота, бывшая следствием вовремя подавленного сифилиса. С глухотой Арсен пытался справиться тоже, однако вовремя почувствовал, что иной, более значимой роли юноши в обществе она лишь поспособствует. Из дипломатов и военных, как правило, получаются негодные поэты.
Однако приблизился к высшим мира сего Арсен не через поэзию, а благодаря основному своему ремеслу.
В то время при дворе блистали двое: юный врач Амбруаз Паре, всем своим возвышением - и прямо существованием - отвергавший принятые в медицине устои, и престарелый Мишель Нотр-Дам, фигура куда более многогранная и сомнительная.
Талантливейший Амбруаз выдвинулся из полевых хирургов - к ним относились с тем презрением, которое Арсен считал побеждённым ещё давно. И это при том, что он преодолел фантазии, окружавшие чёрный порох, обнаружив, что он вовсе не отрава и лучше лечится не прижиганием, но повязкой с мягчительными мазями, и выучил всех перевязывать артерии, чтобы не допустить гибели от обильных кровотечений. Также Паре заново открыл Салернскую школу акушерства с её искусными приёмами родовспоможения. Но к нему Арсен не мог найти подходов: сам простолюдин, тот презирал 'медика-виршеплёта' за утончённую латынь, коей нисколько не владел, и за предполагаемое благородство крови. Впрочем, Арсен не мешал подобным слухам о себе, считая, что дворянину легче живётся на этом свете.
Много поживший на свете еврей импонировал нашему герою тем, что бросил вызов лёгочной чуме, куда более смертоносной, чем бубонная, которую Арсен знал хорошо. Причины для такого были не менее весомы, чем те, которые некогда предъявил к поветриям сам Арсен: чума в одночасье расправилась с любимой женой и детьми Нотр-Дама. И - вот чудо! Ему удалось остановить заразу благодаря гигиене, свежему воздуху и превентивному набору трав, которые должно было держать во рту. Однако те, кто заразился, все равно умирали. Таким образом, болезнь кончалась со смертью последнего пациента.
Заговорить о том с именитым и уже дряхлеющим врачом Арсену помогла страсть Нотр-Дама, иначе Нострадамуса, к поэзии в жанре пророчеств и предсказаний - или, если угодно, предсказаниям и пророчествам, облечённым в форму поэзии. Арсен всё гадал о происхождении латинизированного псевдонима: из литературной он латыни, церковной или медицинской? Мишель был на всё горазд.
Однажды его пожилой друг заметил:
- Ходят слухи, что вы, мсьё Арсениус, виделись с маркизом Пескарой после битвы под Павией. Я в это не верю, но любые россказни не беспочвенны.
- О да, - усмехнулся его собеседник, - должно быть, я так хитёр, что сам их распускаю.
- Во всяком случае, вы вращались в кругах более высоких, чем можно было ожидать от простого... хм... зубодёра и костолома.
- Я образован несколько шире, чем это может показаться.
- О том и речь. Таких знаний, которые временами рвутся из вас на волю, за обычный человеческий срок не наберёшься.
- Вы мудрый человек, и слава о вас звенит по всей Прекрасной Франции; но ведь я имею право быть Леонардо от медицины - и в то же время заядлым скромником. И уж точно в беседах с вами я не касался особо высоких материй.
Про себя Арсен подумал, что засиделся на одном месте, пора бы и честь знать. Младший господин де Ронсар предлагал ему место врача в английской дипломатической миссии - если восстановится наполовину погибший слух. Но затея провалилась.
- Супруга дофина, как вы знаете, страшно беспокоится о том, что ей не удаются наследники. Говорят, что ей посоветовали согревать низ живота, подвязав туда мешочек с коровьим навозом.
- Не так уж глупо на фоне повального шарлатанства. Это средство неплохо согревает и способствует вызреванию семени в утробе земли.
- Однако госпожа Диана тревожится не меньше. Её попытки повлиять на ситуацию, которая весьма невыгодна обеим подругам, зашли в тупик.
- Её светлость герцогиня Валентинуа обратилась к вам за советом?
- Они обе. Кажется, я ценюсь несколько выше обычного мага из тех, кто наводнил Лувр.
- И, простите, вы...
- Я не увидел ни одной благой приметы: ни в разуме, ни в духе. Все до единого обстоятельства резко тому препятствуют.
- В большинстве случаев желание родить вопреки физическим обстоятельствам и в угоду принятой норме - не подвиг, но блажь.
- Куда денешься. Его величество Генрих будет вынужден развестись с пустышкой - и бесприданницей к тому же, - а какую новую подругу жизни ему подыщут, Бог весть. Между прочим, госпожа Диана нисколько не претендует на чужоё место: ей довольно своего.
- И Парижская Богоматерь тут не при деле, - как бы походя заметил Арсен, - она же белая.
- Вы правы, и та, и другая дамы заказывают молебны - кивнул Нострадамус. - Молятся, так сказать, благородной матери моего имени.
Тут нечто внутри Арсена прорвало оболочку забвения.
- Я вот подумал о проблеме имён, - сказал он. - Отчего Париж, собственно, стал Парижем? Логичнее переделать старинное имя Лютеция.
- Там жили паризии, - ответил Нострадамус. - Галльское племя, которое подчинилось Риму. Во многих книгах это есть. Они основали крепость на острове Сите, ставшую центром нынешней столицы Франции.
- Которая звалась Лютеция Паризиорум, Lutetia Parisiorum, - Лютеция (не будем вспоминать, что это обозначает "грязь"). Паризийская, а если извлечь корни из сего болота, получится, что крепость построена "вокруг Изиды" и что здесь поклонялись Изиде и её сыну Гору. Распространённая римская ересь, - Арсен нарочно произнёс последнее слово с мягкой интонацией.
Его собеседник возразил:
- Полагают, что христианское вероучение поглотило старые языческие и в корне изменило их характер, - кивнул Нострадамус.
- Я и говорил о корнях, - повторил Арсен. - О древних легендах в новом обрамлении. Ибо после Изиды была не одна Мария и не одна Мать. Мария Дева - она небесная. Но в глубине топей покоится священная супруга и мать земных сыновей и дочерей. Чёрная Мария Магдалина, которая всегда благоволила французским королям. Пусть тьма чрева воззовёт к глубинам земли, и пусть сделают это обе высокородных дамы, связанные с фамилией Валуа.
Старый еврей снова кивнул:
- Похоже, на вас временами нападает тот же бесовский стих, что и на меня. Вы недюжинный пророк, мсьё Арсениус. Хорошо, я передам ваши слова госпожам Екатерине и Диане, которая выступает за неё ходатаем, но послушают ли они - ручаться не могу.
Уходя, Арсен слышал вдохновенное бормотание:
- Что такое сокровище катаров - Грааль? Просто золото или золото живое? Каждый век смотрит на это по-разному. Обделённый искренней верой мечтает о духовном сокровище, меркантильный - о драгоценностях, жаждущий сильной власти - о мощной крови Меровингов, вырождающийся - о потомстве с чистой кровью. Ибо Грааль - это всё и в то же время всё иное. Но никакому из времён Грааль не дастся в руки.
Это, как потом сказал себе доктор Арсениус, было началом профетического вдохновения мэтра.
Через месяц после их разговора супруга дофина счастливо затяжелела и разродилась наследником - хрупким, но вполне жизнеспособным мальчиком. Далее младенцы посыпались из неё как горох, иные умирали, иные оставались жить на этом свете, и так происходило в течение десяти лет, пока на свет не явились девочки-близнецы. Одна шесть часов пролежала мёртвой в чреве Екатерины, искорёженном многочисленными родами, и ей пришлось сломать ножки, чтобы извлечь наружу. Другая прожила целый месяц, и её успели окрестить, пока жива, тогда как сестра была наречена, вопреки обычаю, мёртвой.
"Вымоленные у христианского Бога дети всегда ущербны, - думал Арсен, будучи уверен, что Тёмная Мать не отозвалась. - Он не снисходит к мирским желаниям".
Так говорил он себе потому, что вскоре после того, как Генрих, уже полновластный король, перестал посещать Екатерину, не желая сделаться причиной её смерти, и поступил в полное распоряжение обожаемой Дианы. Любовница блистала, правила и умножала доходы. Екатерина отступила в тень.
Зато у правящей династии снова было вдоволь живой разменной монеты: легковесной, но красиво отчеканенной. Болезни лёгких и крови ходили по пятам большинства потомков. Когда старшую дочь Генриха Елизавету сговорили за испанского принца дона Карлоса, а позже - за самого короля, Арсен даже прикидывал, не отправиться ли в её свите - его приглашали, в Париже он примелькался. Но отговорил Ной. Он, давно и почти незаметно для самого Арсена, сделался его правой рукой и половиной естества, причём наиболее разумной:
- Погоди, мы стоим на пороге некоей кровавой перемены. Я её чую так же, как ты - дух моровых поветрий.
На турнире в честь свадьбы, не ожидаемая никем, кроме Нострадамуса, трагедия оборвала жизнь короля. Щепка от турнирного копья пронзила глаз и оборвала жизнь одного и счастливую судьбу двух. Диана потеряла всё, кроме жизни, которую торжествующая Екатерина ей оставила: наверное, в память о своего рода сочувствии в пору, когда "пустышке" грозил развод. Но саму вдовствующую королеву оттеснила от трона юная и прелестная жена нового властителя, Франциска Второго - Мария Стюарт, которая привела к трону всю родню, многочисленных Гизов.
Цветы, едва успев распуститься, осыпались. Франциск умер от гнойника в ухе. Елизавета, ставшая возлюбленной всеми королевой Испании, тихо увядала и, наконец, погибла в очередных неудачных родах - ей так и не удалось подарить Филиппу наследника, хотя выжившие дочери получилась в неё, умненькими и обаятельными. Отец позднее часто прислушивался к их советам.
На престол Франции взошёл десятилетний Карл, Екатерина восторжествовала, но это было горькое торжество. "Все вымоленные дети мечены чахоткой, что стоит на страже, - говорил Арсен одному Ною. - Эту кровь ты и учуял, нет？""Нет, - энергично тряс головой его любовник. - Будет ещё хуже". "Бедняжка она. Потерять мужа, сына и дочь и получить взамен войну с Гизами".
О том, какой ценой властной даме из рода Медичи достались её дети, Арсен чётко держал в уме. Было бы кстати снова посоветоваться с мудрым евреем, понимавшим в Чёрных Мадоннах, но он умер двумя годами раньше. В тот же год сдалась своему возрасту Прекрасная Диана, его ровесница, которую никто не видел по-настоящему старой.
А ещё через шесть лет...
3
В эти дни Белый Тампль зачем-то совместился с Чёрным, где мальтийские госпитальеры, видимо, торжествовали свою недавнюю победу над Великим Турком при Биргу и Сенглеа. Лазариты, как питомцы, большие и малые, так и Ной с Арсеном, воспринимали их медленно двигающимися на вершок от пола силуэтами и надеялись, что сами кажутся рыцарям подобием смутных вихрей. Правда, иногда Ной с чего-то утверждал, что они с Арсеном в глазах пришлых иоаннитов тоже плывут, как привидение с большого перепою, и называл это общей теорией относительности всего сущего. Отчего он так решил, Арсен понять не мог, хоть оземь убейся. На вопрос, откуда привидение раздобыло хотя бы толику спиртного, Ной тоже не отвечал, отговариваясь тем, что помимо общей теории существует и частная. Главное, что они с рыцарями-вояками не путаются друг у друга под ногами.
... В тот душный августовский вечер их мучила бессонница, к тому же Арсен ощущал тяжкий смрад, который сгустился над Парижем, прибивая к земле струйки знакомой вони. К привычному запаху огромного неряшливого полиса они давно притерпелись и отмечали лишь изменения, когда ветерок возвышал одни ароматы над другими, а затем перемешивал.
А потом гулко и мерно зазвонил колокол на храме Сен-Жермен л'Осерруа. Во времена Меровингов там было языческое капище, а теперь - приходская церковь царствующего дома Валуа.
Мужчины переглянулись.
- Сегодня итальянка мстит Парижу за Рим и за Ним, - чуть бессвязно произнёс медик. - Екатерина. Нынешние короли всегда тянулись к местам, питающим их корни, но из корней подчас вырастают странные побеги.
- Тогда нам тоже время идти, - ответил солдат. Ной уже стоял в колете, небрежно натянутом поверх рубахи, шароварах, чулках и башмаках с развязанными шнурками. Шпага и перевязь лежали рядом на табурете.
- Не играй в записного дуэлянта, - ответил Арсен. - Они так показывают, что не стронутся с места во время поединка, а нам это к чему? Хорошо, что сам я цеплять длинный клинок не обязан. Зато, пройдясь медицинским обходом, я на всякий случай стёр с кое-каких знакомых дверей белые кресты. Почему не красные, как когда чума? Никакой заразой в тех домах, кстати, не пахло.
- И никакими чёрными гугенотами из тех, что сволоклись на свадьбу шлюхи Марго и задиристого Анри Бурбона - тоже? - понятливо кивнул Ной.
- Купцы и алхимики нередко ходят в тёмных одеяниях, - ответил Арсен. За столетия совместной жизни оба приучились понимать один другого с полуслова.
- А, что купец, что гугенот - те же торговцы. Кто бархатом и сукном, кто Царствием небесным, - Ной затянул на себе колет, пристегнул длинный клинок к поясу, затянул пояс на талии, парный к нему кинжал с широкой чашкой бросил Арсену:
- Оденься соответственно этому. Не стоит излишне бросаться в глаза.
События этой ночи и последующих дней, куда более страшных, были впоследствии расписаны как по нотам и разыграны словно реквием. Но для добрых парижан, которые не пустили к себе ни одного постояльца и ныне отсиживались за крепко заложенными дверьми, это была ночь как ночь, слегка пошумнее иных - и только. Воры, которые ломятся в солидный купеческий дом, и стражники, что пытаются им помешать, - предмет куда более докучливый. К тому же пуритан легко было узнать по одежде и легче лёгкого - спровоцировать на драку. В том смысле, что хлопот и, соответственно, звуков получалось не так и много.
Гизы резали протестантских вождей, как сами гугеноты недавно резали католиков. Королева стравила молодого Гиза с адмиралом Колиньи, убийцей его отца, и пожинала плоды своей политики, надеясь спихнуть вину на лидера католиков и его семейство. Только события этой ночи переросли политику, переросли и войну, которая, по определению, есть продолжение политики иными средствами, и теперь напоминали Арсену гигантский антонов огонь, антонов костёр, антонов пожар, словно все поголовно вкусили хлебов раздора, густо пропитанных экстрактом спорыньи. А подо всем безумством прятался подленький частный расчёт: убей твоего ростовщика. Избавься от постылой жены и пасынка. Насладись своей безнаказанностью.
Арсен позже полагал, что спас бы многих, умей он как следует убивать. Ничуть не меньше, чем Ной, который, едва переправившись на другой берег Сены, стал крушить направо и налево. Первую же добытую белую кокарду в виде креста он бросил любовнику, не взяв себе ни одной из других. Арсен не разил - пытался по мере хитрости усмирить, на мгновение припав к виску, горлу или запястью. В атмосфере всеобщего буйства это делало человека открытым для смерти. Поэтому пуритан мужского пола не защищал ни один из наших друзей: дело мужа - выплёскивай ярость на врага, борись и гибни. Женщин они вынимали из онемелых вражеских рук и отволакивали в более или менее укромное место, где первых приходилось успокаивать. Ибо они из последних сил продолжали кусаться и царапаться вместо того, чтобы покориться насильнику в надежде на кое-какую, да милость.
Под конец Ной до отупения пресытился пролитой кровью, Арсен же набрался болезни до такой степени, что едва не сходил с ума от бешенства и злобы. Злобы не своей и по сути беспричинной - врач, поднаторевший в своём ремесле, не умеет гневаться на больного.
Настало утро, осветившее оголённые трупы без национально-религиозной принадлежности и боярышник на Кладбище невинно убиенных младенцев, покрытый неурочным белым цветом. Это чудо подвигло добрых парижан на выброс куда более чудовищной ярости, который не могли остановить ни король Карл, ни королева мать, ни полиция, которая сама развратилась зрелищем безнаказанных погромов и грабежа.
Позже говорили, что католическо-протестантский брак был приманкой для гугенотской знати. Много позже сообщали, что сам Гаспар де Колиньи созвал всех протестантов, каких смог, чтобы их силами устроить захват власти в свою пользу. Но последнего так и не сумели доказать.
Иными словами, Валуа хотели сделать дело чисто - натравить нелюбимых Гизов на гугенотскую знать, а всех гугенотов - на правящую по факту дела лотарингскую династию, - но не учли психологии толп.
Но тем двоим, кто на рассвете перешёл ров незримого Тампля в обратную сторону, все эти выкладки были безразличны.
Внутри Арсен сразу почуял некую перемену, которая раздражила его ещё больше. Даже самое укромное место в башнях, их приёмная с дубовым кабинетом и соседствующая с ней спальня, казались чужими. Будто мебель - шкаф со множеством ящичков, степенная кровать под балдахином, столы и стулья - в охотку порезвились без хозяев и не успели занять прежнее место.
Он повалился на постель, примяв покрывало и край занавеса, и стал сдирать с себя камзол. Плащ и оружие он незаметно для себя потерял ещё на улицах.
Напротив Ной почти вслепую нащупал кресло и с усилием вписался в него со всей сбруей.
- Все хотели как лучше, а получилось как всегда, - пробормотал он, словно цитируя известную цитату античного классика. - Это ж как море черпать напёрстком. Повальное неразумие и бешенство, которое распространяется со скоростью наводнения. Вопрос: что делает человека злым? Ответ: принадлежность к роду человеческому.
- Не дави на меня краснобайством, с утра обрыдло, - ответил Арсен. - И сам ты. и всё, и все поголовно иоаннитские призраки. Накудесили тут.
- Какие тебе, к чёрту, призраки? - Ной выпрямился.- Ты что, даже не понимаешь, что я тебя нарочно подзуживаю? А ну, встань!
Арсен поднял голову. Тем временем Ной сдирал с себя и расшвыривал по комнате всё то, во что утром так тщательно наряжался, - смятое, грязное, в бурых пятнах. На коже крови не было: успела впитаться внутрь.
- Вставай, - продолжил он властно. - Ты, надеюсь, помнишь, что твоя судьба - переболеть всем, от чего ты лечишь? Если не хочешь окончательно спятить с ума и там остаться - слушай, что я тебе говорю.
Теперь Ной остался наг, будто те, на улицах Парижа. Зрелище бледной плоти, которую сваливали в кучи, где она слипалась и окончательно теряла людское подобие...
Арсена передёрнуло.
- Нет, - живая смуглота кожи вспыхнула и очертила его любовника золотым ореолом. - Не думай. Не рисуй себе картин. Иди ко мне. Возьми какой-нибудь шнур из груды моих тряпок. Подлиннее и потоньше. Достал? Свяжи мне запястья, да покрепче. Тебе же вечно хотелось верховодить, усесться на меня сверху, а я не давал, верно?
Арсен повиновался, словно был связан сам.
- Теперь отцепи шпагу от портупеи, - продолжал его друг тем же ровным тоном. - Вместе с "ладошкой" из ремешков. Сложи портупею вдвое, чтобы пряжка оказалась в кулаке. Добротная бычья кожа, хоть и не расшита ни спереди, ни сзади. Молодец. А теперь подними голову и смотри на меня: нравится, как я стою? Мне так и остаться, или повернуться спиной, или лечь ничком прямо на этом месте?
От этого спокойствия, даже безразличия нечто в груди Арсена, до тех пор яростно подавляемое, вспыхнуло белым пламенем и взорвалось.
- Нет. Иди на ложе, - он толкнул любовника по направлению к постели, сам опередил его на шаг и приглашающе отдёрнул занавесь. - Во всю длину и лицом вниз. Только не задохнись в пуховых перинах с подушками, прошу тебя. Ты, скорей всего, полагал, что коротким ремнём я до самого пола не достану?
Занёс руку над головой и ударил с замахом.
"Если твой клинок короче того, что у противника, - удлини его, сделав шаг вперёд".
Выпал вторично. Рассёк кожу, заструилась кровь, пятная белые льняные простыни.
- Вот славно, - пробормотал Ной, вцепляясь пальцами в ткань. - Мой личный цирюльник всегда под рукой, даруя клиентам нездешний покой.
Но Арсен не обращал внимания на его балагурство - продолжал бить, разбрызгивая алую жидкость. Что-то попадало ему на губы - машинально слизывал. Где-то после десятого удара он смог ухмыльнуться очередной шуточке пытаемого. После двадцатого, когда убедился, что наносимые им раны заживают, едва успеешь отнять руку с орудием, понял, что всё происходящее между ними было всего лишь шуткой, разве только чуть грубоватого тона. Шутил и он сам - жёсткий матрас и туго набитые подушки были его собственной выдумкой, чтобы спину не так ломило после трудового дня или вообще суток. А на тридцатом ударе палач в нём до конца исчерпал себя. Арсен отбросил портупею, стащил с плеч камзол и сам бросился во влажные от мужского пота покрывала.
Такие, как они с Ноем, не могут запятнать себя ничем, но и их собственные телесные жидкости иной раз испаряются подобно льду или йоду - бесследно.
На сей раз он в самом деле был сверху, пронзал, нанизывал на вертел и палил сладостным огнём. И это он сам едва не пресек своё собственное дыхание - с такой жадностью зарывался в нежную плоть, пахнущую не дымом пожарищ, а палой весенней листвой, не безумием города, но созревшими луговыми травами.
Ибо на крови человеческой вырастают самые пышные цветы и зреют сладчайшие виноградные гроздья.
Зеркал у них в покоях не водилось. Но когда кончилось это утро, и этот день, и наступил ясный вечер, Арсен поднёс к глазам длинную прядь и поверил другу, что все волосы у него стали белее снега.
- Как у меня, - кивнул Ной. - Когда пришли, они были словно пылью присыпаны. Но ты давно потускнел мастью, я и не беспокоился особо.
- Поди теперь пойми, с чего я поседел: от переживаний этой ночи или оттого, что я пил кровь, пережжённую в твоём тигле, - ответил Арсен.
- Насчёт крови не скажу, ибо не знаю, - ответил друг. - А что до резни - чума выглядит куда хуже. Только вот шума от неё не так много.
- Ной, - снова спросил Арсен. - Я ведь должен бы распалиться, наказывая тебя. Как теряли разум те люди на улицах. А наоборот: утих и исполнился мира. Хотел бы знать, есть ли на свете существа, подобные нам?
- Полагаешь, мы с тобой друг другу подобны? Это не встречный вопрос и не половина ответа, а, если вдуматься, весь ответ. Но ты, если хочешь, продолжай строчить в своих бумажках. Прикрепляй к ним своих победоносных женщин.
4
"Реальная жизнь отличается от артистического вымысла полным отсутствием чувства меры", - размышлял Арсен по поводу очередной поимки в загодя расставленные сети. Не то чтобы он был недоволен, напротив. Но справедливо полагал, что история, которая разворачивалась у него на глазах, способна поразить не одних его нынешних современников, но ещё более потомков.
Все его "прикреплённые к бумаге" женщины умели прославиться в областях, кои считались исконным уделом мужчин. Война и управление государством, философия и поэзия, власть над думами...
Портрет покойной Елизаветы Валуа, Исабель Испанской, присланный царственным вдовцом трагически больной матери, поражал и сам по себе.
Екатерина похоронила Карла¸ угасшего (на выбор) от отравы, кровавой испарины и хронического кашля, имевшего в основе угрызения совести (говорили, что он сам стрелял из окна по гугенотам, что было явной неправдой) и запущенную чахотку. Потеряла Маргариту, сбежавшую из-под строгого надзора, чтобы предаться буйным и разнообразным плотским страстям. Генрих Третий, любимец матери, был бесплоден, отчасти поэтому при его дворе двоим дворянам без впечатляющей родословной (Ной поостерёгся глубоко внедряться в Готский альманах) жилось куда легче прежнего. После заговора Ла Моля и Коконна, дворян из свиты Франсуа, герцога Алансонского, и странной гибели последнего - будто бы от руки дамы, благосклонности коей он хотел добиться, - крепкое мужское братство вновь вошло в моду. Только гетерии получили название миньонов. Собственно, Ла Моль как раз был миньоном, то есть любимцем Алансона, и поочерёдно нырял из постели брата в постель сестры. За что, собственно, и потерял голову.
И вот именно теперь старшая дочь старой королевы вернулась под родной кров.
Платье из золотой парчи и жемчужного низанья, натянутое на жёсткий остов юбки-вердугадо, плавно расширяющийся книзу. Корсаж повторяет эту же математическую фигуру, но в перевёрнутом виде. Конус на конусе - чистейшая геометрия, которой подчинена живая плоть. Но лицо и руки нежны, благородны, исполнены неувядаемой прелести. В чём-то похоже на древнюю мадонну Шартра, весенний цветок в древней чаше или чаще, единственное различие - королеву не посмели изобразить арапкой. Или, вернее, даже не подумали.
Весь двор, оба круга - большой и малый - прошли перед портретом.
- Восхитительно, - проговорил Арсен. - Кто художник?
- Это не лучшая из картин-поминаний, - пояснили ему. - Лучшее Филипп оставил себе - хоть и женился во второй раз, и получил сына, а всё же француженка ему дороже австриячки. А исполнила женщина, фрейлина королевы, воспитательница её дочерей-близняшек и придворная художница. Итальянское чудо, которое привёз из Милана герцог Альба.
- Имя вам известно?
- Весьма странное. Софонисба... как её... Ангишола. Король устроил ей выгодный брак, когда понял, что у него нет причин удержать даму при себе. Кажется, они с мужем поселились в Палермо.
Арсен не расспрашивал более, но на следующий же день уехал из Парижа и пустился по следу. Ною, который сослался на дела, связанные с Белым Тамплем, он пообещал вскоре вернуться. Но задержался куда дольше, чем планировал: хотя ему не было необходимости заявлять о себе как о враче, но пропустить очередное свидание с чумой оказалось свыше его сил.
Вот во что вылились обуревающие Арсена чувства.
"Софонисба и в самом деле было именем, данным при крещении. Отец нарекал сына и дочерей - первенца и следующую за ним буйную шестёрку - не совсем по-христиански. Любовь его к античности выводила на свет всяких Амилькаров, Гасдрубалов, Европ, Минерв и Лавиний.
Знатный ломбардский род отца не мешал ему омывать кончик шпаги и край плаща золотым дождём. Его супруга, из рода не менее славного, и дети никогда ни в чём не нуждались.
Когда синьора Бьянка умерла, надорвавшись в очередных, на сей раз бесплодных родах, молодой вдовец крепко задумался над жизнью. К его чести, вводить в дом мачеху не пришло ему на ум. Отвлекая сирот от печальной реальности и одновременно привлекая к познанию наук, он заметил, что грифели и мелки служат мальчику, чтобы испещрять доску странным подобием математических знаков, девочки же малюют ими каракули на всех клочках и ровных поверхностях, до которых могут дотянуться. То, что делали все шесть юных дев возрастом от пяти до десяти, было, если присмотреться, настоящими рисунками. Вернее - набросками.
Для юного Амилькара уже давно были наняты учителя, впрочем, как и для его сестёр, долженствующих в будущем приобрести разностороннюю учёность и сделать честь своим будущим мужьям. Таково было требование времени.
Но было и кое-что ещё.
Старинное присловье: "Стальной клинок нередко одевают в бархат, драгоценное оружие прячут в потёртые ножны".
Сказки о крёстных феях и их дарах.
Модная идея о предопределении и предначертании.
В идею отец не верил. Практичные ломбардцы с их умением торговать и торговаться, в том числе и с судьбой, чаще повторяют иное: "Ты сам кузнец своего счастья". Присловье учитывал: сам не особо щеголял нарядами и отпрысков держал в чистоте и простоте.
А вот феи...
После рождения первенца донна Бьянка поведала супругу, что в радостном помутнении чувств якобы видела крошечную женщину в одеянии из радужных крыльев - и ничего более на той не было. Женщина протянула родильнице ожерелье из шести золотых колечек, таких маленьких, что едва годятся на пальчик новорожденного, и сказала голоском, звонким, как биение крови в ушах: "Шесть дочек родится у тебя. Каждой тотчас наденешь по кольцу. Это их талант, который не годится зарывать в землю, и талант редкостный. Если какая-нибудь из сестёр откажется - ибо нелёгкая предстоит ей судьба, - талант перейдёт к другой и умножит её собственный. Но избежать его вовсе нельзя: кощунство это. Затем что Божий это дар".
Колечки были невидимы, однако донна Бьянка уверяла, что всякий раз, когда появлялась на свет очередная дочь, с шеи матери соскальзывало сияющее кольцо и приникало к нежному пальчику, внедряясь в плоть. И снова исчезало из глаз людей - лишь в очах младенца появлялось сияние как бы чёрного алмаза.
По этой самой причине все шесть дочерей, помимо знания латыни, знакомства с историей, сочинения стихов и игры на музыкальных инструментах обучались у одного из лучших художников города. Назовём его Беноццо из Палермо - потому что истинным именам лучше стереться из памяти.
Способности девочек, потом девушек были разными. Старшая, самая даровитая, умерла, будучи двадцати лет от роду. Ещё одна постриглась в монахини, словно чего-то испугавшись. Впрочем, безусловное дарование открылось и в ней - на портрете, который сделала её младшая сестра-погодок, драгоценная фамильная грань смотрит на зрителя из отверстых зениц, а белоснежные руки держат Евангелие, словно малого ребёнка.
Три самых младших дочери вышли замуж по любви: они предпочли настоящих детей вымечтанным.
Так Софонисба стала обладательницей всех шести незримых колец. И стала жить в окружении многочисленных картин, где изображала своих домашних: далеко не святое семейство. Женщина не могла получить в натурщики нагого апостола и тем более Христа, распятого в одной набедренной повязке. Вместо анатомии тела, которую проповедовал великий Микеланджело Буонаротти, художница вынуждена была изучать строение внешних покровов: складки, кружева, изысканно ниспадающие ткани. Вместо игры мускулов - тончайшую мимику лиц, отражающую душевные движения, жестикуляцию рук. Тогда же она приучилась изображать саму себя - чего-чего, а зеркальных стёкол в их богатом доме хватало.
К тому времени девушка превзошла своего учителя, который нисколько не ревновал её к своей славе. По-видимому, он был влюблён в милую генуэзку: на картине её работы, где Беноццо изображён с портретом Софонисбы собственной работы (своеобразный замысел), его правая рука, как принято, держит кисть, но левая целомудренно касается груди ученицы самыми кончиками пальцев. Такая возвышенная мантика.
Ученица работала много жёстче и не боялась показать на полотне характер. Сам великий Микеланджело дал ей несколько уроков и остался доволен - даже восхищён. Почуял в ней родственную натуру, готовую всю себя отдать в уплату за овладение мастерством.
Она путешествовала и становилась всё более известной. В Милане, куда она к тому времени пребывала, проездом побывал некий герцог, усмиритель мятежных Нидерландов, и с чего-то удумал заказать у неё парадный портрет. Женщина у мольберта - редкое до невозможности и весьма лакомое блюдо...
Мужчина в пышном и одновременно траурном одеянии. Рука в охотничьей перчатке с раструбом хищно сжимает рукоять толедской шпаги. Выражение лица - не столько злое и гневное, сколько усталое. Но есть и первое, и второе, и многое из того, что человек склонен прятать от самого себя.
Нет, Альба не вскричал, как позже Папа Иннокентий о своём изображении кисти Веласкеса: "Слишком правдиво!" Поблагодарил, заплатил и рекомендовал художницу своему патрону. Патроном же был сам король Филипп.
На автопортрете, писанном накануне отъезда в Испанию, Софонисбе двадцать семь лет, но выглядит она влюблённой девочкой: кудри вместо привычного пучка на затылке, чёрный бархат платья, сшитого в имперском стиле, оттеняется кружевным "жёрновом" вокруг шеи, оттеняет нежную кожу и увлечённый блеск невероятно тёмных глаз. Почти камеристка Рубенса, но писана десятилетиями раньше - и, осмелимся сказать, лучше.
Фрейлина и наперсница юной королевы Изабеллы - райской птицы из более жарких и пылких краёв. Доверенное лицо стареющего короля. Модный придворный живописец, которому не платят денег за ремесло, - только не женщине, только не в Испании! За иные обязанности - можно, и со всей щедростью.
Но юная портретистка не обращает никакого внимания ни на ущемление в правах, ни на досужие толки, ни на громкую славу. Своих персонажей наряжает как нельзя богато и искусно. Однако себя...
Благородному придворному кавалеру приличествует чёрное - благородная дама принимает это на свой счёт. Свободная блуза из шерсти и такая же юбка цвета ворона: хоть сейчас берись за палитру, не испортишь одежды краской. Коса, свёрнутая узлом, слегка оттягивает голову назад - отменная осанка. Гордость без гордыни: взгляд, притушенный опущенными веками, как-то особенно прост, на округлом лице играет спокойная улыбка человека, что ценен сам по себе и давно знает об этом.
Что удивительно, героиню автопортретов можно без малейшего ущерба для восприятия вписать в любой воображаемый век. В семнадцатый. Восемнадцатый. В двадцатый. В любую страну. Во Францию. В Германию. В Россию. И везде она будет сиять утренней звездой.
Что ещё более удивительно - старую деву с милым, но почти крестьянским лицом усердно обхаживают. И не из-за богатства семьи и её собственного - бескорыстно. Она знает толк в мужском поле и не торопится с выбором пары. То есть считает, что торопиться некуда вообще. Софонисба потому лишь и показывает жизнь лиц с таким искусством, что проникла в запрятанные за масками души, - весьма, надо сказать, глубоко. В свои тридцать семь это философ, отлично знающий цену человечеству.
Внезапно умирает королева. Так же, как мать художницы, - обессилев. Слишком много беременностей, а в результате ни одного мальчика, наследника отцовской короны. Но девочки талантливы и жизнеспособны: хорошие советницы отцу, умные соправительницы. Это художница понимает, изображая обеих своих питомиц, обеих любимиц на очередном парадном полотне. И долгожданного наследника от австрийской принцессы - тоже изображает и понимает. Забавно, что инфанта рядят в такую же точно оболочку, как его сестёр, - жёсткую, как коробка с новогодним деревцем. Женственную.
Вот именно. Ради этого мальчика король спешно женился. В какой по счёту раз? В четвёртый? Новая королева не жалует фаворитку старой, хотя и позирует: замороженная плоть, ледяная статуя, одетая в мрачность.
Король чувствует обязанность возместить любимице протори. Не деньгами и почестями - их и так в избытке.
Какой самый очевидный способ, читатель?
Да, ты прав. Но пока властная рука перебирает знатных и знатнейших женихов, саму Софонисбу вновь накрывает судьба.
Её зовут Франсиско де Модена.
Наполовину испанец, наполовину итальянец, из славного рода д`Эсте: отец его держит Сицилию от имени испанского владыки. Худенький, невзрачный отрок с мягкими чертами лица, небрежно одетый в гибкие ткани, - это когда в моде у мужчин форменный воинский доспех, подбитый ватой. Умей Софонисба писать на мифологические темы, быть бы ему Ганимедом или, на крайний случай, одним из его сверстников, ошеломлённо следящих за полётом орла с пленённым отроком в когтях.
И - робкий до бессловесности. Но однажды подстерёг её и заговорил красноречиво и со страстью:
- Сеньора соотечественница. Не сочтите, молю, за дерзость. Вас неволит король. Меня - мой батюшка герцог. Я, как старший в роду, обязан взять за себя чистоту и знатность и родить с ней потомство. Ко всему этому у меня не лежит душа - куда охотнее бы я постригся вместо младшего брата, мой же Федерико смотрит на своё грядущее монашество как на жупел. Он прирождённый владыка.
- А сами по себе вы хотели бы тонзуры, синьоре Франсиско? - спросила женщина по-итальянски. - Если отважитесь выйти из-под воли отца и действовать по личному усмотрению. Скажите мне от чистого сердца.
Тот покачал головой:
- Полагаю, старик меня не проклянёт - он отходчив. Однако я люблю суетный мир и ищу ныне третий выход из положения.
Женщина рассмеялась в душе: истый гранд, ходит вокруг да около вместо того, чтобы от души поучаствовать в корриде.
- Как я понимаю, вы предлагаете мне сделку? - спросила в ответ. - Если я возьму... если вы соблаговолите отдать мне руку, добрый герцог получит в лице невесты примерно то же, что желал. Знатность, условное девство, надёжную ширму для неких экзотических наклонностей первенца... Хороший предлог держать второго сына про запас...
Потому что художница давно уяснила себе, что бесплодна. Плата за одарённость и возможность без помех предаваться любимому делу. При её сдержанно вольнолюбивой натуре - плата не такая уж большая.
При дворе об этом были наслышаны если не все, то многие.
- Его величество не любит, когда идут против его воли, - добавила она. - Он приискивает мне, старушке, блестящую партию в лице какого-нибудь родовитого Мафусаила.
- Но тонкий ценитель искусств, каким является король Филипп, должен ведь понимать... - юноша замолк.
- Да, - кивнула художница. - Обеспечив моё будущее таким вот замечательным образом, он впредь лишается моих малеваний - в замужестве находятся заботы куда более пристойные. Но это никак не заградит руку дающую и благотворящую.
- Ваши полотна - ваши дети, - ответил дон Фернандо. - Настоящие и будущие. Я нимало не покушаюсь на них. Живите свободно!
И, чуть помявшись:
- Я ведь и не мужеложец, что бы там ни думали остальные. Но не всем же из нас быть густобородыми самцами в вечной жажде самки...
... Они обвенчались, и это было чудесно. Король без большой натуги принял изменившиеся обстоятельства - человек, рождённый ко власти, в отличие от приобретшего её с большим трудом, не держится за мелочи. И оттого умеет обратить проигрыш в выигрыш, малое поражение - в большую победу.
Настоял, чтобы респектабельная дама продолжала, хоть понемногу, играть в любимые игрушки. Осыпал дарами на свадьбу и положил солидную пожизненную пенсию, выплата коей возлагалась на испанскую корону: чтобы не прекратилась и после его смерти.
Молодожёны отправились в длительное путешествие по морю - и по Италии. Сроком на семь блаженных лет. Объехали всех родичей с его и её стороны. Отец уехал из родных мест и укоренился в соседней Кремоне: патриарх посреди разросшегося, словно душистый терновый куст, семейства. Брат стал учёным, как и желалось ему. Сёстры постарели, меньше прочих - монахиня. И всё же - сколько новых впечатлений и трогательных воспоминаний, сколько лиц! Кисть художницы не знала отдыха. Вазари, автор "Пятисот жизнеописаний знаменитых художников" писал о ней: "Но если женщины так хорошо умеют делать живых людей, следует ли удивляться тому, что те из них, которые пожелают, сумеют сделать их так же хорошо и на портрете?"
Которые пожелают. Стало быть, Софонисба в тайной сокровищнице свой души желала второго, истинного, так страстно, что оно пересилило первое, бывшее для неё скорее данью всеобщей привычке? Данью скорее тягостной, чем желанной?
"Что же, так тому и быть, - сказала себе она. - Никогда я не плыла в стрежне общего потока. Моё русло узко, течение в нём не бурное, но это мой источник жизненной влаги".
Палермо, где супруги решили осесть под твёрдой рукой вице-короля, - большой портовый город в Сицилии, весёлый, грязноватый и шумный.
На одном из заморских кораблей туда явилась "Чёрная смерть". В те времена это было ужасом повседневным и почти что бытовым: кто мог - пережидал на месте, кто умел - отплывал на первом же судне или в надежде спастись уходил за стены. Потом возвращались те, кто сумел сохранить себя, и рождали новое поколение обречённых жизни.
Фернандо заразился и сгорел в три дня: хрупкий мальчик. Софонисба выстояла. Наверное, удержавшись за подрамник.