По смерти предполагаемого кровного дитяти он медлил с поездкой в Россию несколько лет. Учил язык, несмотря на заверения, что буквально все тамошние дворяне говорят по-французски с детства и туда приезжаешь как в родную провинцию. Правда, выговор у них, как сплетничали, довольно странный. Однако и русский диалект, который давался ему прилично, звучал слишком грубо и раскатисто, "вороний грай", смеялся он, щеголяя азами знания перед солдатом-невозвращенцем по имени Николя Лунгин, который женился на дочке богатого поселянина, получил за женой добрый ломоть земли, по умолчанию "волю" от прежнего владельца и теперь, как учил Вольтер, возделывал свой сад. "До армии меня молодой барин всё на грамоту натаскивали, - объяснял он, - языки мне дались разные. А толку чуть: рассерчал евойный батюшка - и вмиг лоб забрили аккурат на все двадцать пять годов. Хорошо, ваш Наполеон мир порушил и стал Расею воевать. Вот на его холку-то и вскочили, и в Европу заехали".
Французский у Николя был, как подозревал его ученик, куда менее цветист. По крайней мере, таковым себя выказывал.
На прощание Арсена плотно обложили ворохом рекомендательных писем, подорожных, прогонных и медвежьей дохой - медведь сверху, медведь с исподу. "Самая способная на осень одежда, вы же, лягушатники, зябкий народ", - объяснил Николя. Объяснять ему, что конкретно этот "лягушатник" питается по большей части крысами да полёвками, а к холоду не весьма чувствителен, никто не собирался.
Когда после рассматривания документов (Арсен дал себе сорок один год и профессорскую степень) объёмистая карета с "полномочным представителем медицинской Франции" миновала шлагбаум, седока разместили в почтовых санях, укрыв по ногам меховой полостью, а ноябрьская степь разостлалась перед ним белейшим полотном, он сразу почувствовал себя в книге про себя самого, которую напишут лет через сто или двести.
Нечто, подобное прежнему его чутью, но более сильное, тянуло его вперёд, коренник бежал бойко и сильно, пристяжные по-лебединому гнули шеи каждая в свою сторону, гулко звенела под дугой гроздь колокольцев, ямщик звал их то ли "дарвалдая", то ли "эйзалётные".
В Таганрог к Александру он, тем не менее, не поспел, но это не было важным. Его приняли радушно и даже включили в посмертный консилиум, продемонстрировали методу бальзамирования высочайшего трупа. Смертью от холеры или брюшного тифа, что предполагалось другими врачами, никак не пахло, мозговые оболочки не были воспалены, однако Арсен посчитал излишним осведомлять об этом окружающих. Багрово-синие рубцы на спине и ягодицах, которые никто из девятерых господ - ни Тарасов, ни Виллие, ни остальные, - не замечал словно бы нарочно, казались результатом трупного разложения или умерщвляющих плоть процедур, которые практиковали в своей среде монахи, и гость решил, что со временем стоит над этим поразмыслить. Нечто говорило ему, что за скромность последует награда куда большая той, которую он мог заработать своей напористостью. В конце концов, хитрить Арсен не особо умел, да и судьбой юного короля Луи ни перед кем козырнуть, увы, не мог. А тревожить прах Королевы Роз с недавних пор казалось ему кощунственным.
Затесаться в похоронный поезд, вернее - примкнуть к нему и по пути завязать более или менее хорошие знакомства оказалось недурной идеей, как все не продуманное заранее в деталях. Тем более что на всех девятерых врачей со временем пролился золотой дождь, запечатывая жаждущие излиться признанием рты. Легальная замена мышьяку, усмехался про себя Арсен - по-простому Арсений Ермолаевич Мофрин, жалованный дворянин. Он не захотел получить вид на жительство ни в самом Петербурге, ни даже в Москве: снял уютный домик в подмосковном сельце Новые Гиреи, купил донского жеребца-четырёхлетку, рессорную коляску для лета, санки для зимы, сам закладывал, сам правил, да преискусно. Взял в ассигнационном банке двадцатипятилетнюю ссуду под залог старинного золота и бриллиантов, тонко рассчитав, что исчезнет даже несколько раньше необходимости полного расчёта, государство же и директор банка никак в убытке не останутся. Одним из алмазов был знаменитый "Санси", несколько серебряных рублей, подложенных тайком, были "константиновские", редчайших свойств, которые, то бишь свойства, должны были проявиться впоследствии.
Поскольку, в отличие от Франции, на него удивлялись, что-де всё сам да сам, завёл лакея, одновременно конюха и к тому же повара недурственного. История этой трёхипостасной личности были типично российской: крепостной откуда-то с Урала, отпущенный на оброк из небогатого дворянского семейства. Остальные холопы были смиренные землепашцы и честно отбывали барщину, не пытаясь намыть сколько-нисколько золотишка или поработать в горе у соседнего хозяина. Этот же был вскормлен одной грудью с молодым баричем, который родной маман не поспел узнать вообще - умерла в родах. Оба ребятёнка звали мамушкой кормилицу, бок о бок играли и учились, даже наряжали их сходно - чтобы старший во всём имел благой пример в лице младшего. Хотя никто из знавших о том не упоминал, были они не только молочные, но единокровные братья, а разошлись только по смерти батюшки. Молодой барин женился и осел на земле, то бишь в поместье, не весьма богатом и к тому же перезаложенном, его доверенный слуга отпросился на вольный выпас и чего только не перепробовал ради заработка: и старательствовал, и учительствовал, и барышничеством с ремонтёрством промышлял. Всего нахватался. Преуспел настолько, что по сути дела стал главным кормильцем знатным сиротам. Парижским диалектом владел нисколько не хуже самого "Арсень Ермолаича", по-русски "балакал", правда, с забавным пермяцким, что ли, акцентом, округляя "О", сильно частя и пропуская многие гласные звуки. Сразу сознался, что на этой службе собирается подучиться на фельдшера: рука у него отроду лёгкая, в травах и порошках очень даже смыслит, а уж книжная грамота с наукой ему дались, какой язык ни возьми. Имя сему чуду природы было Степан Иванов сын Ладыженских. Холопство свое он благоразумно опускал.
Арсений положил ему жалованья как трём вышколенным лакеям и ни разу о том не пожалел. Только вот с уничтожением пищи пришлось хитрить больше обычного и даже завести молосского дога, чтобы подбирал остатки после барина, - а по сути одного Степана, барин оставлял пищу по сути нетронутой. Впрочем, слуга догадывался кое о чём, не без того, но был скромен. Его хозяин давно умел сочетать щедрость с повелительным взглядом.
Отвечать ему тоже требовалось по всей правде. Как-то спросил Степана:
- Выкупиться на волю ты не пробовал? Положение твоё не пойми какое, то ли сам себе владыка, то ли должен отчитываться не одними деньгами. Капиталец у тебя явно имеется, в банке или под половицей. И я помогу, если надо, а то слуга двух господ получаешься, как Труффальдин из Бергамо.
- Барич мне тоже предлагал, Арсень Ермолаич. Знает, что никуда от него не денусь. Да как можно? Обрадуется шальным деньгам и все долги разом покроет, а без долгов закутит. Наряды барыне, гувернанток барышням, учителей модных сынку своему - вот, считай, и пуста мошна, а мне при дурной оказии и спрятаться не за кого. А у меня более монеты не возьмёт: даже взаймы. Обнищает - и делу конец.
Арсений вспомнил про Вандею и вообще Бретань. Там между вторым и третьим сословием испокон веку были отношения доверительные. Старший отвечал за младших и стоял щитом между ними и несчастьем. Считалось непристойным аристократу одеваться и вообще держать обиход, сильно отличающийся от жизни зажиточного крестьянина, - разве что крестьянская и дворянская моды были совсем разные, а вот мебель одинаково тяжеловесная, добротная, "этническая". Оба сословия были на "ты", что было знаком особой доверительности, "выканью" со стороны слуги хозяин мог вообще оскорбиться - чужие мы, что ли?
"Оттого там и поднялись против якобинцев - все как один человек. Здесь бури не случится, уже сейчас узы рвутся нить за нитью, но вот к добру ли это или финал выйдет по Степанову предсказанию?"
Страна, где Арсен пытался жить в своё удовольствие, застарело холостякуя, немного жуируя, иногда практикуя по специальности, казалась ему полной парадоксов и какой-то неудобьсказуемой. Войны, революции, восстания, холерные и картофельные бунты, повальные декабристы и поляки, тиф и чахотка ... Всё смешалось в этом доме.
Царственные отпрыски получились в целом удачными. Не повод для прежней статистики - все благополучно остались живы и все выросли без ущерба для себя и окружающих. Александр - актёр, натура мягкая, уклончивая и в то же время упорная. Говорить о нём в прошедшем времени было неохота. Константин назван так в предвиденьи великой судьбы, однако Греции под него не освободили; оттого стал груб, своеволен, склонен к насилию, но сам склонил выю перед полькой и для того отрёкся от престола - к сожалению, слишком келейно. Когда на женину землю нагрянули холера рука об руку с польским освободительным восстанием, спешно побежал из Варшавы, где работал государевым наместником, но холера перехватила его у самого финала.
Николай, от Бога великий государь. Никто не учил его быть императором, готовили к блестящей военной карьере. Когда войска погнали на Сенатскую площадь - якобы защищать права Константина с его неладным отказом, - повёл себя, по мнению Арсения, как солдат и вполне достойно. Победил невысказанные страхи покойного брата. Приструнил Константина. Выкорчевал больную проблему с корнем, не унизившись до профессиональной казни за попытку цареубийства. Повешение пятерых позорно, быть может, но зато не четвертование по примеру Дамьена. Остальные бунтовщики по мере своих сил остались живы и покрылись славой. "О декабристах нельзя судить исходя из их печальной судьбы, как и о казнённых на гильотине, - говорил Арсений тем, кто пытался с ним спорить. - Уж поверьте мне, старику, на слово: они покусились на самое сердце этой земли. Если государь - лицо не священное, а так, наподобие живой юридической закавыки, лучше бы ему быть президентом, как в Американских Штатах". Многие считали его безвредным чудаком и резонёром, но эта слава была ему на руку.
Понемногу он баловался сочинительством, так, кропал стишки и повестушки, не придавая им большого значения. На сей почве сошёлся с кое-какими умными людьми, даже гостил у них в Петербурге. Военный хирург Даль, из датчан, обрадовался, что они вдвойне коллеги, указал ему на писателя с громким именем. Вон-де обрачился на днях, ищет продать выгоднее приданое новобрачной. Статуя императрицы Екатерины, двести пудов весу, ценность самой меди была преизрядна, но пока шло время, упала едва ли не ниже медной руды. Переплавку семейной святыни ему в конце концов разрешили, да к чему теперь?
Сходили - посмотрели в отсутствие хозяев. Вещь помпезная, небесталанная, сходство с оригиналом мизерное, в общем и целом ничего примечательного, если бы не...
Тот аромат истинной женственности, еле уловимый. Некая живая струя, что парадоксально теплилась в металле.
- Вы знакомы с Александр Сергеичем лично, Володенька Иваныч? - спросил Арсений. - Нет, но хотели бы? Тогда мой вам совет: как-либо доведите до его слуха, чтобы не покушался на продажу. Не говорил скверных словес. Не маячил рядом по-пустому.
- Я думал, что вы, Арсений Ермолаевич, детище французского Просвещения, - улыбнулся Даль.
- Самым краем зацепило, - ответил ему собеседник. - Потом, знаете ли, много чего случилось. Нет, покупать идолище я не собираюсь ни за какие деньги, на передержку или в залог брать - тоже. Не моё.
На том и покончили. Поэт после долгих мытарств, наконец, продал медную Екатерину некоему сталезаводчику за не очень большие деньги, но переплавлять её не стали. Даль увлёкся собиранием слов со всей России и сочинительством сказок в народном духе; Арсений, как и многие культурные люди, увлёкся лордом Байроном - было время огульного и повального увлечения романтизмом, сам Пушкин его не миновал. Тогда ходила по рукам небольшая повесть про лорда Ратвена, подписанная именем самого Байрона и дававшая не один повод для яростного возмущения последнего. Во-первых, его домашний врач, некто Полидори, уворовал идею самого Джорджа Гордона. Во-вторых, наделил главного героя именем, под которым в другом, чужом сочинении фигурировал сам Джордж Гордон, и узнаваемой внешностью. В-третьих, Ратвен был жестоким "вампиром" и неприятнейшим существом, можно сказать, карикатурой на великого поэта.
Так Арсений впервые догадался, кто он есть, но не возмутился кардинальному несходству, а скорее обрадовался, словно тайное, ставши явным, даровало ему своего рода индульгенцию. В конце концов, это было почти забавно.
И, в конце концов, куда больше, чем убоиной и зверьками-синантропами, он питался от чахоточных, безуспешно пробуя излечить их всех. Читал о болезни и сам пробовал итожить на бумаге.
В специальных руководствах описывались приметы, по которым можно распознать детей, втайне несущих в себе чахоточное начало:
"Они растут быстро, глаза и зубы у них прекрасны, шея длинна, плечи узки и поданы несколько вперед, грудь узка и плоска, верхние части рук тонки, бедра длинны, пальцы также, ногти довольно остры; кожа по большей части нежна и бела, а щеки румяны. Психические способности обыкновенно пресчастливые, но при этом показывается сильная раздражительность и страстность, упрямство и чувственность".
Склонность к чахотке давала о себе знать - в зависимости от пола подозреваемых - ночными поллюциями, обильными месячными, носовым кровотечением и пристрастием к рукоблудию у обоих полов. Во всём винили "распутства во всяком вымысле, злоупотребление кофием, смертоносную повадку младенческого пеленания и шнурования корсетов, плотоугодие, а наипаче мерзкую привычку к самоублажению, коему предаются молодые люди почти с самого отрочества".
Арсений прибавлял: "Положим, кто из нас не облегчал себе жизнь прикосновениями особого рода? Что до кофе, его пью даже и я, покуриваю тоже, а ведь эта привычка куда опасней для лёгких. Шнуруются поголовно все дамы, в умеренном виде корсет помогает держать внутренние органы в покое. Свивальник испытали на себе почти все, от крестьян до знатных, так им спится покойнее; больными же становится едва ли треть. Но что показательно: чахотка, особенно скоротечная, косит прекрасных лицом и телом, незаурядных, талантливых. Это выражено настолько, что кровохарканье часто понимается как знак избранничества, печать, налагаемая Богом на тех, кто более всего им возлюблен, и мыслится завершающим штрихом элегантности. К великому сожалению, такими чаще становятся бедняки, но мечтательность средних и высших классов от того не пресекается".
Он обрастал негромкой славой, как всегда и везде. Большего давно привык не добиваться: так безопаснее, питья ему хватит и без широкой огласки, а те исцеления, кои можно списать на неверный диагноз других врачей, пускай списывают. Да и в Божье чудо и силу молитвы так легко поверить! Касания рук, особенно той, что с изумрудным перстнем, тоже способствуют: и всё же - как мало и как скудно! "Словно мне препятствует некая сила. Будто необходим встречный ток, как тогда в Шартре, - можно сказать, один-единственный раз".
В дни смерти поэта Арсен составил мимолётную компанию доктору Далю - не ради помощи. Там с самого начала сделать было ничего нельзя, кроме как укоротить агонию, в ином случае - получилось бы и у других с прободной язвой кишечника. Но чтобы посмотреть на прекрасную Натали вне торжеств.
В горе, с опухшим от слёз лицом, она блистала ничуть не меньше. Не зря говорили, что её бальные наряды обходятся по сути в гроши - один и тот же кружевной лиф без конца переходит с платья на платье. Всё это было лишь оправой внутреннему свету.
"А ведь она снова в тягости, - подумалось Арсению. - Какой это, пятый?" И вспомнил некий подслушанный издалека разговор. Муж брюхатит красавицу каждый год, будто пьяный мужик, лишь бы она от него не отдалялась, не была желанна никому, кроме него, брезгливо говорил Николай. Карамзин возражал государю: Александр Сергеевич детей своих любит трепетно и нежно, оттого и хочет их как можно больше.
"Об этом и подумать страшно, но ведь за неё отомстили, - вдруг подумал вампир. - Нельзя умалять златую красоту, разменивая на... на медяки. На самом деле Наталья Дмитриевна - из тех, кто сводит с ума, того не желая, она той же породы, что Жозефина и Шарлотта, но проявляет сие свойство под чужим влиянием и себе в убыток. Такие женщины хотят стать как все, но получается у них плохо".
И ещё кое-что он увидел со внезапностью прозрения.
"Завязался хороший мальчик. Миловидный, даровитый, как большинство постумов, которые пытаются взять как можно больше от умирающего отца. Опороченный с того момента, как его обнаружат, - все будут злословить, что мать понесла от любовника. К тому же он, рождаясь на свет, погубит родильницу и оттого, я полагаю, вскорости умрёт сам".
Арсений не был со вдовой в таких доверительных отношениях, чтобы советовать, да ещё и сейчас, да ещё о таком. Но вдруг почувствовал словно стрелу, изошедшую из глубин плоти, из чрева в чрево. И распавшийся узел.
"Вот и всё, - сказал он себе или, скорее, Натали. - Ты даже и не заподозришь неладное. Регулы на крупицу тяжелее обычного - так ведь и скорбь нешуточная. Но потом догадаешься, что непристойно тебе было ходить в рабах даже у гения. Выходи замуж за того, кого полюбишь, и пусть он служит тебе, как истинной, а не стихотворной мадонне. Роди ему детей. Стань родоначальницей созвездия, древа, раскинувшегося на все стороны света. Пей из своего, а не чужого стакана - не так уж он будет и мал".
С изрядным злорадством подумал, что поэт по большей части был прав насчёт жены. Чистейшей прелести чистейший образец. И для меня воскресли вновь и божество, и вдохновенье, и жизнь, и слёзы, и любовь - допустим, это не о ней, даже не о блуднице Аннушке Керн, а о ком повыше, да хоть бы и покойной императрице; но не всё ли равно? Вот оголтелые почитатели самого поэта его жену бы не пощадили, ославили, растоптали её саму или её память - и тем нанесли бы поэту несмываемую посмертную обиду, его подруге - незаживающую рану. А теперь - повешенные повешены, раненные на дуэли похоронены, но истинно живые останутся жить в веках. Что бы то ни значило.
6
Жизнь Арсена текла по сути скудно и скучно. Даже Степан, немало развлекавший его своими разговорами на довольно пустые темы, вполне свыкся со странноватым бытием хозяина, невместных вопросов не задавал и насильно свою стряпню в него не впихивал. Оба по виду старели: Арсений Ермолаевич - при помощи накладных волос и бороды с проседью, его спутник вроде бы сам по себе, однако не сильно торопясь. Фельдшером он, с лёгкой руки учителя, сделался весьма знающим, экзамен на чин выдержал блестяще, жалованье получал с двух сторон, казённое и от нанимателя, так что его благородные родичи могли существовать безбедно. Собственно, Арсень Ермолаич давно изволили сомневаться, что бытование господ Ладыженских было таким уж скорбным: на жирной земле всяко с голоду не помрёшь. А если верить Степану, так на Урале замахнись киркой - зараз самоцвет наружу выбьешь. Только глядеть надо в оба - они все в корке, от простой булыги не отличишь.
Своим открытием, что нерождённые дети, возможно, суть болезнь, ещё точнее - эпидемия, раз ему удаётся от них излечивать, Арсен не делился, хотя уверился в этом твёрдо. А вот на другие врачебные или околоврачебные темы беседовал охотно.
Задним числом они со Степаном сплетничали о покойной императорской чете. В медицинских кругах считалось, что Елизавета Алексеевна, кою обожали много более порфироносного супруга, тихо истаивала и в конце концов угасла от чахотки через полтора года после его загадочного успения. Оба и в Таганрог-то собрались ради её хвори. Урождённые признаки все как есть совпадали: сугубое ангело- и нимфоподобие, изобилие талантов и любовь к разнообразным искусствам, душевная щедрость и гибкий ум, длинные тонкие пальцы, белая кожа с бледным румянцем и нежный овал лица. Скорбь по Александру, который при жизни таки щедро и открыто понаставлял ей рогов (сама она если и была причастна к подобному, то лишь дважды и то по слухам), так вот эта скорбь была неподдельной.
- Но ведь, Арсень Ермолаич, при чахотке какая может быть мирная кончина? Кровь горлом идёт, люди по большей части от удушья умирают. Вот и господин Даль изволит говорить, что будто романтическую повесть написали о государыне. А писал-то кто? Никак, белёвский купец Дорофеев, у которого все они заночевали?
И цитировал:
"...государыня по входе в спальню тотчас села на приготовленную кровать и, будучи в сильном на лице поту, говорила, что желала бы знать, может ли кто другой вспотеть так, как она. На предложение камер-юнгферы г-жи Малышевской, не угодно ли будет их величеству переменить белье, сказала: "Не нужно". И приказала только обтереть себе лицо, шею и затылок. После чего выкушала чашку чая, который пила весьма медленно, и потом изволила скушать ложки четыре саго, делая всё сие, как бы принуждая себя. Говорила тихо, но скоро и смотрела на всё бегло. Причесав ея величеству косу, г-жа Малышевская оставила государыню с дежурной в тот день г-жой Тиссо, от которой я слышал, что слабость ея величества дошла до такой степени, что она, ложась в постель, не могла поднять на кровать ноги. В сию ночь государыня не почивала до пяти часов утра, принимая два раза капли и порошки, и спросила около сего времени доктора. Когда Тиссо доложила, что пошлют за ним, государыня сказала, что посылать не нужно, и, подтвердив о сем два раза, заключила тем, что ей очень хорошо и что она хочет уснуть, приказав идти спать и Тиссо. Все убеждения сей девицы позволить ей остаться были тщетны: государыня настоятельно требовала оставить ея одну.
Лейб-медик Рейнгольд, в разговоре с которым о слабости здоровья ея величества прошло довольно много времени, но призыву всё не было. Хотя он и не одобрял девицу сию, говоря, что сон может подкрепить силы ея величества, но Тиссо опять решилась войти в спальню и вышла оттуда встревоженная. Необыкновенная белизна в лице государыни и открытый рот весьма её испугали, что побудило войти в спальню в ту же минуту и Рейнгольда, который по довольном сначала рассматривании государыни через ширмы подошёл наконец к кровати. Но монархиня покоилась уже вечным сном".
- Как я понимаю, оба они, врач и фрейлина, так долго танцевали вокруг августейшей постели, что позволили её величеству сделать то, чего она всей душой хотела, - мрачновато заключил Арсений.
- Вы ведь не думаете, - что государыня втихомолку руки на себя наложила? Порошочки эти непонятные... - с хитрецой ответил Степан.
- Нимало не думаю. Зачем ей? Болезнь и так вскорости сделала бы своё дело. И аппетита не было, и общая окостенелость пошла... Но вот кое-что сверх общеизвестного ты понять сумеешь. Да что там - понимаешь уже. И ведь тело в том же Белёве сперва похоронили.
Тогда уже вовсю муссировали слух о том, что покойный император совершил подмену, дабы скрыться и иметь возможность прожить вторую жизнь как простой человек по имени Фёдор Кузьмич. Последние годы стало трудно прекратить паломничество к пещере на берегу уральской реки Сим, где старец скрывался от толп.
"Но и старец - не Александр Первый, хотя, судя по манерам, из благородных. Неужели его сообщники не могли сработать чище? - думал Арсен. - И горе его вдовы, судя по письму к матери, непоказное. Хотя... слишком уж рано она взялась за пространную и напыщенную эпистолу, если сопоставить даты. Ну а если она решилась в одиночку пройти по мужниным следам?"
- Знаете, что я вам скажу? - прервал его размышления Степан. - Доктор Рейнгольд и там и там. Категоричный отказ от лечения и там и там. И оба умирают в отдалении от свидетелей. Рядом с императором - одна жена, рядом с ней самой - никого.
- Продолжи моё рассуждение, - ненатурально покойным тоном попросил Арсен. - Труп Александра крайне быстро и полностью разложился, я сам свидетель. Отчего и пошли слухи, что это не он. Хоронили тело в закрытом гробу, который теперь вроде бы пуст, как вытекший сосуд. Елизавета сделалась мраморной, её вообще поначалу не тронули с места - и снова наглухо заколоченный ящик в Петропавловском соборе.
Степан надолго задумался.
- Что похожее и с вами надо будет проделать, я давно понял, - вдруг сказал он с лёгким отчаянием. - А как со мной? Вы же, Арсень Ермыч, не раз мои руки к губам подносили, хоть я и подлого звания. Гнилую перемежающуюся лихорадку снять.
Арсен рассмеялся.
- Да не доставлю я тебе хлопот по передержке: каков есть, таков и останусь. Уеду и без вести пропаду. Ты, если хочешь, оставайся рядом, а там посмотрим. Твои подопечные дворяне вполне без пестуна обойдутся. Переженились все, небось, и замуж повыходили.
Появлялись и сплетались в прядь иные метки и предвестники. Бывал в гостях неугомонный Владимир Даль, из дальних странствий возвратясь, беспечально похвастался пушкинским перстнем-талисманом. Таких было у поэта семь, но этот был изумрудом, оправленным в золото, и давал держателю власть над словом. Вещь эта обросла легендами. По одной из них, самой земной, кольцо подарил поэту перед ссылкой в Бессарабию дядя, Василий Львович. Оно было царским подарком кому-то из предков Пушкина, скорее всего, Абраму Ганнибалу. Еще одно предание гласило, что это был знаменитый перстень Поликрата, приносящим удачу в обмен на страшный конец. Шиллеровская баллада придавала этой версии особую романтичность. Но самой впечатляющей была версия, будто бы это дар царя Соломона царице Савской и сыну, которого она родила от царя.
- Богатый перстень, - похвалил Арсений. - Соломон написал притчи и Песнь Песней, творением царицы был её младенец Менелик, ибо женщинам, по мненью иудейску, большего не дано. Вы, Владимир Иванович, ведь трудитесь над словарём, и вот я готов предсказать, что когда вы его закончите - пускай и через двадцать-тридцать лет, -это будет нечто на многие века. Нельзя сравнивать поэтов: но помимо Александра Сергеевича и вслед погибшего Михаила Юрьевича, в России родилась и родится новая Плеяда. А ваш многолетний труд грозится быть неповторимым в своей обширности и точности. Изваян в камне. Кстати, можно посмотреть ближе рисунок на самоцвете?
- Да прошу вас, - Даль хотел снять кольцо и протянуть, но его остановили:
- Не надо. Этот изумруд есть вы, не разлучайтесь с ним ни на мгновение. Я разгляжу и так.
Арсений приблизил руку собеседника к глазам и тихо свистнул. Лира, выдавленная на камне - обычный символ творчества и одной из муз, - была окружена пчёлами.
- Хм, - пробормотал он. - Интересно, этот осколок мёртв или только прикидывается? Хотя я, верно, брежу. Если живой Грааль был на самом деле, ему пришлось бы стать неистощимым, как тело великомученика, подарившее миру сто пудов святых останков.
- Вы о чём, Арсений?
- Да так, вспомнил одну католическую сказочку. Она в России не очень популярна - не то что ваши донские притчи.
Когда Владимир Иванович раскланялся, Степан заговорщицки прошептал:
- Это вы, случаем, не о короле Артуре и Круглом Столе говорили?
- О них, хоть не совсем с того боку. Бесполезно, если вдуматься.
Сам он тоже разыскивал диковинные слова и древние русские предания в надежде напасть на след знакомых. Но чёрный ворон был птицей трупной, злой, арестантской. Кошку считали животным чистым, в отличие от собаки, но и та, и другая сподобились лишь простодушных "звериных" сказок. Человек мог перекинуться в волка, но не в ворона или кота. Вообще дела с кошками обстояли у русских лучше, чем в средневековой Европе, но неизмеримо хуже, чем у мусульман того же Истанбула, Стамбула, бывшего Константинополя. Из-за выселения бродячих собак на необитаемый Мраморный остров, где все они начали гибнуть, там сумели поднять всенародный бунт и едва ли не свергнуть султана. Кошка же попала в священные хадисы; надлежало обрезать полу или рукав у халата, который она выбрала в качестве ложа для сна, но ни в коем случае не сгонять её, как бы хозяин одежды ни торопился; убивший кошку должен был в возмещение построить мечеть (которую немедленно населяли её сородичи) и уже там просить прощения у Аллаха. Собака считалась украшением двора (в дом её всё-таки не пускали как нечистое животное), кошка - дома. И оба зверя служили свободолюбивым украшением улицы.
Но вот изумруд, вообще зелёные камни¸ живое золото... таких алхимических легенд, кажется, не было вообще.
- У нас на Урале потаённые сказы водятся. О крепости и хитниках, - тем временем говорил Степан. - Их при рудном мастере не расскажешь и ни при каких господах тоже. Я знаю, потому что не барин был, не заводчик, а старатель. И купец по мелочи, с инородцами торговал; но это совсем другой коленкор. Хотите слушать? Вы ведь тоже никакой не знатный барин, только ловко притворяетесь, я ведь вижу.
- Тогда говори - я ведь никому не выдам, если ты запретишь.
7
- Матушка наша кормилица была чистейших вотяцких кровей, хотя никто бы навскидку инородкой не признал: лицо кругло, щёки румяны, глаза широки да светлы, волос, когда осерчает да платок меж нами, драчунами, кинет, - чисто ржаное поле, по которому заря да ветер гуляют. Хотя, с другой стороны, вотяками в городе Перми и вообще на Руси кличут кого ни попадя, а сама рось, если прищуриться да глянуть, скорее в татарву отдаёт. Хоть и холопкой матушку кликали, да тихонько и за спиной; а лицом к лицу никто перечить не смел, разве что один батюшка. И кротка с виду, да никому забыть не давала, что у ней на правой руке баринов барич, а у левой груди, против самого сердца, родная баринова кровинка. Да и отец её был уважаемый шахтный мастер, которого утеснить мало кому давалось.
Вот она-то нам и сказывала родительское, как в возраст начали входить.
"Была в Большой Дремучей Парме гора, поросшая елью, а в горе, как в чуме, жила такая Чёрная Старуха: лицо как гагат, руки что уголь, а долгий волос и шуба до пят - из чистого золота. Можно было ей свои косы обстригать, но короче не становились. Можно было клок меха от полы или рукава на рукоделье пустить, но сама одежда с того короче не делалась. Внутри же Старухи жило дитя, дочь Старухи, а в ней совсем крошечный младенчик, Старухин внучок. Потому и Старухой её звали, хоть на лицо была - красивей нельзя, а ещё потому, что дольше неё в Парме никто не жил и не видел - ни зверь, ни рыба, ни птица, ни человек. Смертельных людей в ту пору было не так много, и к Старухе они в гости не являлись.
А глаза Старухины были из изумрудов, и когда снашивались, падали они ей в ладонь. И когда приходили в негодность глаза дочери и внука, выплёвывала их она изо рта и складывала все три пары в сундук. И пока не вырастали у всех трёх новые очи, служил ими Старухе Белый Ворон, который свил себе гнездо на вершине её чума. Улетал, накрывая мощными крыльями всю парму, и возвращался с вестями.
Надо сказать, что лишь в эти вороновы дни множилась вокруг мелкая двуногая людь, вырубала лес и ставила себе избы, охотилась на дичь для пропитания и добывала пушнину, чтобы одеться. А когда Старуха отворяла веки и обводила свои леса и холмы юным взором, всё становилось таким, как раньше.
Вот как-то открыла она глаза - а Ворона нет.
- Малые мои, не видите ли моего слугу, моего верного друга? - спросила Старуха. Надо сказать, что дочь видела сквозь тело и одежду матери, словно они были облаком тумана, а сын дочери - будто вокруг него был густой багряный дым с алыми искрами.
- Нет, не вижу ничего, - сказала Дочь. - Наверное, далеко улетел Ворон на своих белых крыльях.
- И я не вижу, - проговорил Внук. - Ничто и никто не движется в мире, только мельтешит вдали меж деревьев чёрная крупица сажи.
Подождала Старуха, проморгалась чутка и снова говорит:
- Ничего нет в моих глазах, хоть и хороши они, как раньше. А вы, дети мои, что видите?
- Вижу я за дверью тёмный лес без конца и края, - ответила Дочь. - Колышется он, словно каждое дерево - всего лишь трава под тёплым ветром.
- А я вижу среди травы бабочку, - добавил Внук. - Машет крыльями с тёмным исподом, летит - спешит собрать росный нектар с алых цветов.
Снова погодила Старуха и воскликнула:
- Вижу я невиданное, зрю небывалое! Но правда ли то, что собирается вот-вот явиться передо мной?
- Эта огромная, угольно-чёрная птица, похожая на бурю среди ночи и на ночь среди дня? - спросила Дочь. - О ней ты говоришь?
- То же наш ворон, это он вернулся! - воскликнул Внук радостно. - Только почернели его крылья на незнаемом огне.
Влетел тут Ворон в открытый полог чума и сел на плечо своей госпоже.
- До чего ты стал тяжёлый! - воскликнула Старуха. - Видно, подкормился на воле.
- Да, - ответил Ворон. - В мире людей свирепствует жуткий мор, и я пировал над телами умирающих. Думал - если отколупну клювом крупицу плоти, исцелятся язвы. Думал, если выпью хоть каплю их болезни, они останутся жить.
- Так вот отчего ты потерял свой прежний цвет - питался человечиной? - возмутилась Старуха.
- Нет, тогда я ещё был светлым. Но те, кто остался жив и выздоровел, собрали тела мёртвых и умирающих на поляне, окопали рвом и зажгли над ними срубленные сосны, чтобы выжечь заразу. Они полагали, что тогда мор больше не вернётся.
- А ты сам что же не улетел? - спросила Дочь.
- Огонь был слишком силён, - ответил Ворон. - Я опасался, что он пойдёт гулять по верхам живых деревьев и, чего недоброго, перекинется в наш лес. Вот и стерёг его, пока было можно.
Тут внезапно заговорил Внук:
- И многих людей тебе удалось перетащить сюда, возвращаясь?
- Никого, - печально ответил Ворон. - Все ушли с большими белыми птицами, у которых было человечье лицо, а мне не доверились. Лишь одна девочка перенеслась сюда, обняв меня за шею, но посреди пармы стала она зверем-рысью. Так что вряд ли стоит её считать.
Тут расхохоталась Старуха:
- Умён ты, чёрный птиц, да не догадлив. На беду своеволен, да к счастью удачлив. Таких-то питомцев мне и хотелось завести - своих на земле людей, но и для Великой Пармы вовсе не чужаков. Ладно уж, прощаю тебя, что не только смотрел, но и запретные тебе дела творил. Белым тебе, однако, больше не быть - не я мету наложила, не мне и снимать. Но вот лицо вместо птичьего клюва или маску в виде лица я тебе подарю, чтоб тебя не очень пугались. И да будешь ты во веки веков обречён целить всё живое, раз начал. Отменить сие нельзя, передать проклятие тому, кто сам того захочет, - можно. Деву, которой ты так по душе пришёлся, бери в жёны и соратницы. Приводите мне мой народ, ищите иных помощников себе - даю вам на то вашу полную волю. А подрастут мои кровные чада, выйдут наружу - тогда иное моё слово услышите".
- Мы мало что тогда понимали, брат и вовсе забыл, - прибавил Степан. - Но сказка скучной не бывает, вот мне и запомнилось. Ещё мы спрашивали, отчего Старуха темна лицом - матушка отвечала, что это у плодородной земли такой цвет. И одета Старуха, как земля, в живой огонь и солнце.
- Знаешь, - раздумчиво проговорил Арсений Ермолаевич, - я другого ждал. Мало это похоже на притчи и сказки, которыми рабочий люд себя на отдыхе тешит. Зато мне самому знакомо. Только дело было давнее и смутное. А что до теперешних дел - ведь не одна людская порода передо мной вырисовалась. Только сути не могу поймать. Кое-кому долгая жизнь светит и малодетность, яркий свет - а потом непонятно что. Иной и детей имеет, а через раннюю смерть перебирается как через высокий порог и вроде бы живёт себе дальше по второму, если не третьему заходу. Обновляется так. Первые во мне - и в тебе, моём помощнике - не нуждаются, вторым я могу слегка помочь, а могу и мимо пройти. Третьи же, с кем мы работаем... Ничем они особенным не славны.
- Так, может быть, вы неправильно поделили, Арсень Ермыч. Натрое, а надо пополам. Долгие люди и короткие, так матушка Фелицата говорила. Про тех, которые как все люди, ясно. А в необычных созданиях может одно и то же свойство и подобие давним предкам являться в большей степени или в меньшей. Опять же у людей есть разные расы - белая, чёрная, жёлтая, красная. Но все они от Адама и Евы. И у этих ваших - отчего не быть похожему?
Арсений чуть удивился Степановой прозорливости:
- Ты что - полагаешь, эти, кого я ищу, - не очень-то люди? Так ведь у них ребятишки появляются не только от себе подобных.
- Так ведь и у белых от цветного народу славные детушки родятся. Иной раз здоровей тех, у кого батька и матка одной масти. И даровитей - мсьё де Сен-Жоржа в Париже не знавали, от плантатора с Гваделупы и его рабыни? И музыкант отменный, и шпажный боец, и военный предводитель, а в придачу записной дамский любезник. Ростом под два метра и на лицо красив. Говорят, его именем улицу намереваются назвать, ту, где их консерватория, только тянут что-то.
"Уж который век тянут, - промелькнуло в мозгу Арсена. - Ждём двадцать первого... Нет, в самом деле, сотоварищ мой - такой уж причудник".
8
Это в самом деле выглядело диковатой причудой. За всё время служения Степан лишь несколько раз отпросился у Арсения Ермолаича - к родне на богомолье, прямо такими словами, с интонацией довольно смутной, по правде говоря. Арсений отпускал слугу - не всё ли равно куда - и отчёта не требовал. Раз только спросил:
- Не боишься пребывать в неволе? Не дай Боже, помрёт барин, все холопы, дворня и деревенские, к другому хозяину перейдут, и ты с ними.
- У моего братца родни много, и все сходного обычая, - как и прежде, туманно объяснил его верный фельдшер. - Сёстры не за чужих вышли, и мужнина родня такова же. Как в Америке бают - аболисьонисты. И матушка...
- Жива она?
- Дак с чего ей умирать? Порода крепкая, по сю пору ни одного седого волоса в золотой голове. Ум бодрый, глаза зоркие. Вот ноги, бывает, делаются словно из чугуна отлиты - это да.
Было замечено, что при переходе на родной русский диалект Степан словно нарочно глупеет. Буквально то же, повторенное по-французски, дало собеседнику явственно понять, что старуха постепенно уходит в скорлупу наподобие тех, что обволокли некоторых его знакомцев "вампирического толка".
По некоем размышлении Арсен сказал:
- Знаешь, надоело мне играть в дряхлого старца. По настоящему делу соскучился. Да и к тебе всякие сочные вдовушки повадились приглядываться - удивляются, что до сей поры в дело пригоден. Не отправиться ли нам в более студёные края?
К тому времени случились три вещи. Мастиф, которого им не хотелось тащить с собой на север (да и на юга, где душно и влажно), умер в весьма преклонном возрасте, наплодив уйму чудесных щенят улучшенной породы. Банковские вклады стало можно делать без указания имени, легко переводить на наследника и в другие города. Обнаружилось, что Степан давно подсуетился создать славу своему начальнику, что-де дальний родственник пермского медицинского светила, ныне покойного, и сам идёт по стопам троюродного дядюшки.
- В большой славе он был. Фёдор Христофорыч Граль, немец-лютеранин. Вы, Арсень Ермолыч, католик и француз, да им всем будет без разницы, лишь бы дело делалось.
Однако Арсений задумывался - время обучило его неспешности. Граль славился как известнейший и неустанный филантроп, бесплатно, за одно лишь небогатое казённое жалованье, пестовавший и окормлявший весь суровый край. Ездил повсюду и везде успевал. Не снимая врачебного мундира и шпаги (тогда на Руси все чиновные люди ходили в мундирах), воевал в тридцать первом году с холерой - и не допустил-таки в Пермь с окрестностями. Одним из первых в стране занялся пропагандой оспенной вакцинации: метод, по мнения Арсена, был куда более щадящим, чем старая вариоляция, но не сулил такой окончательной надёжности. Когда же умер в летах довольно преклонных - постоять у дома больного и проводить труп до могилы приезжали за двести вёрст.
Смерть его от гангрены впечатляла: заражение пошло с неудачного удаления мозоли. "Заметив начало антонова огня, - писал очевидец, - доктор собственноручно отрезал себе большой палец, но, к несчастью, это было поздно: воспаление уже распространилось даже по ноге, на представления же отнять ногу он отвечал: "Зачем, господа, хотите сделать меня калекою, когда я так бодро всегда бегал на ваших глазах? Я прожил шестьдесят пять лет - будет! Видал много раз смерть на других, пришел теперь мой черед испытать ее на себе". Эти слова были решением его участи: на третий день Фёдор Христофорович скончался".
Он был одним из моих искомых, заметил себе Арсен: неистощим и плодотворен в деяниях, бесстрашен в смерти. (Идеал его с годами несколько распространился.) Само имя - случайно ли оно созвучно Граалю и вороньему граю? Новоявленному и самопровозглашённому внучатому племяннику не стоило и пытаться заменить сего труженика. Следовало найти себе иную сферу деятельности...
Пока они со Степаном так медлили, грянула Крымская война между Россией, с одной стороны, и Турцией, Британией и Францией - с другой. Повод был, по мнению обоих наших друзей, самый что ни на есть идиотический: султан османов, владеющий Иерусалимом и Вифлеемом, присудил ключи от Гроба Господня, на которые претендовали сразу две конфессии, католикам, решительно отстранив православных за склочность. Разумеется, последние громко возмущались тем, что нехристи не почитают их искусства в разжигании священного огня, раз в году нисходящего на гробницу. Царь Николай не замедлил высказать Турции протест в весьма недипломатичной форме - и понеслось. Война кретинов с негодяями, как поэтически заклеймил её Фёдор Тютчев, имела под собой далеко идущие и глубоко лежащие цели: оттяпать у соседа кусок его территории и сделать колонией, подавить бунт, сиречь национально-освободительное движение, не дать России говорить от лица Европы и Азии, как несколько ранее её монахи говорили от имени всех христиан, взять реванш за былые афронты. "Мир погрязает в войнах, - говорил себе Арсений. - Разврат идёт по нарастающей. Сначала были наёмные войска, которым незачем было ни зверствовать самим, ни считать врагов зверями. Что они там конкретно делали, я помню, но, по крайней мере, не тратили сил задаром. Позже изобрели призыв в армию и патриотизм как оправдание даровым военным действиям - и сразу началось сущее людоедство. Под конец мирное население повадилось партизанить, подставляясь под удар уже в полном согласии с законами войны. Теперь воюют не профессионалы, а толпы, которых никто не учил владеть собой - а уж если сходить с панталыку, то исключительно по команде".
Однако он же утешился мыслью, что медицина (как и любой прогресс, в том числе промышленный и социальный) лучше всего движется войной. Кавказ и Севастополь явили миру хирурга Пирогова с его эфирным наркозом и - впоследствии - хлороформированием оперируемых, "ледяной анатомией", показывающей на примере замороженных и бескровных трупов, как надлежит делать правильные хирургические разрезы. Талантливейший человек, творческая личность, полагал Арсений: недаром считается другом Жуковского и Даля. Этот молодой сочинитель, граф Толстой, тоже даровит: описал войну не как подвиг или принесение жертвы, а как своего рода "бытовуху" - она ею и стала.
Снова о хорошем. С того же Крыма и Балаклавы началась кардинальная реорганизация больниц, связанная с именем легендарной Флоренс Найтингейл. Обоих, английскую медсестру и русского врача, впервые в истории назвали "медиками без границ".
Под конец Восточной войны случилось ещё нечто крайне важное. Не дожидаясь позорного Парижского мира, увенчивающего поражение России, император Николай умер при обстоятельствах, заставивших недругов злословить, почитателей - скорбеть о сугубой недоброжелательности Фортуны. Железный по виду, он либо нарочно простудился, стоя на ледяном петербуржском ветру в одном мундире, - либо в добавление к этому ещё и принял медленный яд. Подписывать договор, по сути лишающий отечество Чёрного моря, вводить повальную военную обязанность вместо солдатских поселений, безуспешно удерживать мятежную Россию в кулаке и под самый конец научиться умирать по примеру отца - всё это досталось в удел сыну Александру.
Арсения и Степана повальный нигилизм уже не касался. Оба вольные, как птицы, и свободные от любых обязательств, они уже были на дороге, ведущей в дальние края.
9
Ехали летом, не на казённых, на своих, и ласковые берёзовые перелески нехотя сменялись игольчатой гущиной. Тратиться на резвых почтовых лошадей Степан не пожелал, и вовсе не из-за денег - лишь потому, что это означало спешку поистине смертельную, признание, что их матушка совсем плоха. Однако свои лесные коники, чья порода была улучшена Арсением Ермолаевичем, были редких достоинств - долго не уставали (запасная пара трусила обочь крытого возка на долгом поводу) и могли идти по ночам, когда путники и обозы почти не попадались и скорость можно было брать почти курьерскую. Отдыхать и кормиться на траве им было почти не нужно, а люди обходились без этого и вовсе.
Так они преодолели муромские леса, буреломно произрастающие на песчаных дюнах, - сказочно разбойничьи места. Загодя вооружились пистолетами и саблями, которыми научились владеть виртуозно, в глубине возка, под свёрнутым матрасом и коврами, таилось Степаново ружьё с новомодной нарезкой ствола, но по большей части путники уповали на пронзительный взор Арсения Ефимыча - ему он вприглядку научился ещё у царя Николая Первого, умел остановить лихого человека на месте и словно в землю врыть. В глуби зрачков тогда роились густо-рыжие искры.
В Козьмодемьянске остановились поосмотреться - соскучились по большой воде.
Казань порадовала вековечной красотой, но путники не дали себя ею заворожить. Немного потолклись на ярмарке, осмотрели храмы, мечети и обе татарских слободы и даже ночевать устроились вне городских стен, благо экипаж позволял.
Следующий город под загадочным названием Оса, небольшой и насквозь пропитанный духом древесной смолы, уже совершенно не имел отношения к нынешней России и данному времени. Это было малое преддверие Великой Пармы: колоннады сосен, пирамиды высоченных тёмных елей на основании из плоских холмов. Путники находились на подступах к родному городу Степана.
Уже подъезжая к уральской столице (Екатеринбург тогда ещё не звучал так мощно), Арсен понял то, о чём его друг не умел даже намекнуть. Никаким Степан рабом в этих местах себя не держал, должно быть, вольную ему дали сразу, как Александр Первый сие барам позволил.
Молва была права. Пермь, былая столица Урала, хоть и уступала Екатеринбургу в блеске, но всё же была третьим по площади российским городом после Москвы и Петербурга. Тому были причиной широкие и в то же время обрывистые, заросшие диким лесом лога и реки с болотистыми берегами, которые без большого успеха пытались загнать под землю. Один такой ручей с претензией именовался Стикс и отделял от города Егошихинское кладбище. В него с помощью рва и вала отводились талые и дождевые воды с окрестных полей.
Но главной причиной того, что центр Перми сместился и город выглядел теперь слишком новым и каким-то неравновесным, был знаменитый пожар осенью 1842 года, явление из ряда непостижимо загадочных, почти мистических и оттого особенно страшных.
Предварил его сильный пожар в близкой Казани, которой, впрочем, было не впервые гореть. Однако растеклись слухи, что та же судьба ждёт вскорости и Пермь. Некто подбрасывал записки, в коих советовал горожанам заблаговременно уходить самим и спасать имущество. Многие с того держали самое ценное при себе, кое-кто пытался следовать непонятным советам буквально, втихомолку, ночною порою, пытаясь вывезти кое-что в безопасные места, за город. Однако полиция, вероятно, желая предохраниться от общей сумятицы, силой понуждала таких людей возвратиться с имуществом восвояси. Многие суматошно перебирали документы, пытаясь отделить более важные от тех, какие не жаль было обречь на поживу огню. Установили посменные круглосуточные дежурства обывателей. Но когда внезапно загорелось пустующее здание, стоящее на отшибе, все приняли это за настойчивое предупреждение, что поджигатели действуют и горестная судьба города неминуема.
День, когда начался пожар, был праздничным, и звон церковных колоколов по сути слился с жутким биением набата. Кто мог, похватал какое попало имущество и детей, нагрузил телеги и отправил их за город; большинство, без различия сословий, ринулось в поля, окружающие город, и бродили там в смятении, пытаясь охранить узлы с жалким, кое-как похватанным добром.
Горело с двух противоположных концов; мало кто сомневался в нарочитом поджоге; тем не менее, сильно дивились - с какой стати было злоумышленнику предупреждать жителей, а также тому, что все советы его оказались тщетны.
Новая застройка была по преимуществу каменной, квадратно-гнездовое строение улиц, которой славилась Пермь, нимало не пострадала, и всё же нечто с тех пор надломилось у города внутри. Он как бы разделился по огневой линии: "до пожара" и "после пожара".
- Такое впечатление, что либо уж очень хитро созоровали, либо... принесли жертву, - поделился со Степаном Арсений. А ещё помянул добрым словом покойного царя Николая, что сумел поспособствовать возрождению Перми. Ему, как знали все, выпал тягостный жребий потерять в один год Пушкина и Зимний Дворец, и если Дантеса и Данзаса, бывших зачинщиками преступной дуэли, он едва не казнил повешением (тень великого кардинала воззвала из гроба), то архитектора по фамилии Монферран,из-за чьей недоработки сгорело чудо света, достать оказалось невозможно. По его проекту уже давно строили великолепный храм с малахитовой колоннадой, имя зодчего марать было никуда не годным делом... однако Арсен усомнился, долго ли тому стоять. Может быть, беда перекинется с Питера на Москву, где тоже затеяно великолепное строительство.
Огненная стихия потребовала себе дворец императора, город сокровищ, теперь черёд за домом Бога, - поведал он тоном, который ему самому показался излишне пафосным.
- Вы человек весьма умный, - только и сказал Степан. - Но не судите заглазно, и тако же не судимы будете. Пермяки нынче все беды валят на некоего мещанина Старкова, коему оказалось под силу зажечь город с обеих сторон сразу, но никто в это не верит. Просто так жить покойнее. А об остальных вещах вот что скажу. Дворцу понадобилось полтора года, чтобы воспрянуть из праха, городу - три, а церковь чего хоронить, если она даже не родилась пока по-настоящему?
Что до городской усадьбы Степановой семьи, в тот горестный день брошенной на произвол, она, окружённая со всех сторон яростной стихией, уцелела буквально чудом. Пожарные, взломавшие подвал с явным намерением поживиться, говорили потом, что не видели там ничего, помимо глубокого, словно жерло, колодца, откуда валил ледяной туман и заволакивал всю внутренность дома. Далее внешних стен он не проникал. Осталось непонятным, как это явление не устрашило пребывавших на службе хитников. Иные балакали, что пожарники в дребезгач упились горячим шампанским вином из погреба, находившегося по соседству, и оттого сам чёрт им был не брат, - а то и вовсе попритчилось им с залитых шаров.
К отчему гнезду нашим гостям пришлось править через всю новую, каменную Пермь, глядя на прямые, чистые улицы которой, Арсений Ермолаевич припоминал известный стих Грибоедова о Москве: "По моему сужденью, пожар способствовал ей много к украшенью". Почти издевательский для потомков, современникам восстановления древней столицы он казался трюизмом.
Дом за каменной оградой показался Арсену едва ли не купеческим: сложен добротно и без причуд, лишь четвёрка круглых колонн обозначают благородство кровей. Но никакой штукатурки поверх дубовых стволов, на чём в своё время погорела былая столица: местный известняк, резанный кубами. Окна узки и обрамлены ставнями по сторонам, мезонин уютно нависает над крыльцом, опираясь на мраморные лапы. Внутри тоже славно: никакого тебе рококо со сладострастным изгибом и ампира с латунными нашлёпками. Барин, днями младше Степана (да как его величать-то, усомнился в своей памяти Арсений: Иван Христофорович, что ли? Отчество точно иное, чем у непородного братца), седой старичок, еле ноги волочил по безупречным паркетам.
Сказал вполголоса, указывая на поднос со влажной утиркой, пирожками на блюде, двумя стопками и графинчиком:
- Ждёт неотступно с самого раннего утра. Прислуга-то отослана, а она никак уйти не может. Доктор-то потребляет или как?
На диво невозмутимый Степан ухватил пирожок, утробно проворчав: "Со свежениной посекунчик, аж соком прыщет". Арсен обтёр руки полотенцем, на всякий случай опрокинул штоф на тыльную сторону левой, ополоснул, помогая правой, и обсушил, помахивая обеими кистями в воздухе. Так приучил себя, чтобы не спрашивать у хозяев рукомоя, который в таких домах находился по соседству с нужником.
Его повели наверх, сначала по широкой одномаршевой лестнице, потом по узкой, с перилами по одной стороне. "Почти что Белый Тампль", неожиданно мелькнуло в уме.
Матушка Фелицата пребывала у себя в светлице, откуда простирался вид на внушительную городскую панораму, а из низкого противоположного оконца был виден густой и мрачный лес. Он перемежался с проплешинами вырубок, провалами горных разработок, но уничтожение ландшафта было заметно, лишь если смотреть привычным взглядом.
Арсен подошёл к вольтеровскому креслу, такому же дряхлому, как его хозяйка, и поздоровался. Губы старухи слишком закоснели, чтобы ответить, но выцветшие очи внезапно сверкнули рыжим огнём, да и пряди, выбившиеся из-под чепца, седина не успела сильно попортить. Рука, жилистая и вся в коричневых метках, вытянулась и крепко уцепила его запястье.
Отмахнулся от братьев: уйдите, отступите, чтобы мне вас не видеть. "Отпусти", еле пробормотала матушка, он понял, о чём это, оба смысла сразу, - ибо ведунья не может умереть, не отдав другому все свои жуткие тайны, - но лишь крепче перехватил пальцы, сплетя их с чужими в фигуру бесконечной восьмёрки.
И заструился палящий ток, стирая имена и опыт, сплавляя их в неразличимое и деля надвое заново. Заволок поволокой, поволок вниз по ступеням винтовой лестницы в водоворот стигийского колодца, пустил вниз по водам без челна.
Он, по-прежнему без имени (Щегарь Степан? Щегол Данила?) очнулся под ледяными сводами, откуда свисали огромные сосули. "Сосульки, пермяк ты солёны уши, - прозвучало в мыслях, - невзирая на размер; и не сосульки вовсе, а сталактиты".
Что-то юрко кишащее обжигало ему лодыжки и тянуло за собой. Глянул под ноги - то был поток огненно-рыжих ящерок, от их игры шло-переливалось яркое сияние, бросая блики на стены и потолок. В сталактитах играли и скрещивались звёздчатые радуги, всполохи озаряли темноту в конце длинного туннеля, дивно изменчивый мир раскрывался кругом него наподобие многолепесткового цветка.
А в сердцевине цветка восседала женщина с огромным чёрным вороном на руке.
У неё была золотисто-смуглая кожа и зеленовато-чёрные, словно двойной омут, широко расставленные глаза под ряснами из мелкого скатного изумруда, падающими на лоб и скрывающими брови. Венец был девичий, с городами, и сплошь унизан самоцветным камнем. Косы янтарного цвета ниспадали на ворот и струились по муару наряда, а сам узор платья тоже струился прядями, закручивался в воронки, складывался в текучую мозаику. "Живой шёлковый малахит", - догадался он.
- Подойди ближе, ослушник, - проговорила красавица голосом низким и звонким и поманила его той золотосмуглой рукой, коя была свободна. - Тебе было сказано бросить, а ты уцепился, как тонущий за соломину, и выплыл. Вернее, заплыл, а вот в пещеру, в лабиринт или салом, решай сам. Живёшь как боги на руку положат. Хватаешь, что под руку попадёт. Набрёл на одну дерзкую догадку, потом на другую; связываешь одиночные колосья в пучок, потом бросаешь сноп на черно-белое поле и начинаешь новую партию шахмат с новыми фигурами. Так и рехнуться недолго, право слово. Однако ты сметлив да приметлив, а это немалое угодье. Пьян да умён - тьма угодий в нём.
И в тот же миг засновали-засквозили ящерки, жар их тел по бокам и позади него стал нестерпимым, и он сделал шаг вперёд.
- Ещё ближе, - сказала красавица, - не заставляй моих огнянок лишнего трудиться. Или ты боишься меня, что куда худшим жаром спалю?
- Боюсь, - ответил он честно, - слишком ты прекрасна, чтобы смертному тебя не страшиться.
- А ты смертен? Только не надо мне сейчас силлогизмов про Адама. Типа все люди тому подвержены, он человек, ergo - и он тоже.
- Не стану. Не думаю, ибо заклятье на мне положено твёрдое. Но когда я иду навстречу тому, что может раздробить мне все кости до единой, ввергнуть в вечное пламя или озарить неиссякаемой любовью, я мню себя подверженным смерти. Так легче быть храбрым и делать то, что судьба требует.
- Ну и лих ты, упырь лихой да бабий наездничек, - рассмеялась она. - Знаешь ли, с кем нынче повелся?
- Знаю. Ты Сорни-Най, Дева Золото-Огонь, и Медной Горы Владычица.
- Было бы чем владеть, - ответила дева горько. - Срыли гору до основания и в самое недро погрузились. Истощили его и бросили. А знаешь ли ты, что я делаю, когда мщу за поругание своё?
- Знаю. Города обращаешь в пепел.
- О, то не я, я как раз предупреждала, - возразила она. - А что не вняли - не моя беда. Однако почему, как ты думаешь, так мало людей погибло, да и те были бухие пожарники? Город же так обновился, как более не бывать ему. Прямые улицы, ладные дома, широкие площади. Ещё бы люди ручьям и рекам волю дали, а не прятали в землю и не накрывали каменным надгробьем, словно те покойники. То есть я выпрямляю чужое слово, а говорит-выпевает его вон она.
Тут из малахитовых складок выбралась ящерка чуть меньше и увёртливей остальных и задразнилась язычком на ворона. Тот хрипло каркнул, осаживая баловницу.
- Ты вон думаешь, это просто одна из тех, кто мне служит, - кстати, такие тварьки называются саламандрами, ты явно слыхал про личный герб первого Франциска. Саламандра в британской геральдике означает храбрость и мужество, а царственный француз присовокупил к гербу ещё и девиз: "Лелею добро и изгоняю зло". Умелый воин. Покровитель искусств.
- И первый любовник Дианы, - добавил мужчина, стоящий перед Хозяйкой. - Быть может зря, что лишь платонический. Они были созданы друг для друга, а сын получил лишь искру и отголосок.
- Ты понял, - веско ответила она. - На твоей руке - живое кольцо. Пусть и герб твой будет живым. Про саламандр пишут, что они бессмертны, как все древние драконы, укус их ядовит, а прикосновение шкурки целебно. Они могут тушить костры, но предпочитают раздувать их. Саламандру считают духом огненной стихии, но чаще всего она возжигает пламя и солнце в крови. Само её тело состоит из затвердевших частиц древнего пламени: она ровесница исконного рода разумных. А эта моя любимица - ещё и отменная певунья.
Хозяйка замолчала.
- Бер-ри, - вдруг вмешался в паузу ворон. - Она тебе покор-рится, потому что со всей стр-растью желает тебя.
"Тот ли это легендарный лекарь в человечьей маске, которую он может надеть поверх птичьей, как врач надевает птичью личину поверх своей собственной? - подумал Арсен, ибо ясный разум вернулся к нему вместе с именем. - И где ребёнок, который должен быть в чреве богини или на её руках? А другой, постарше, если то не дева, а отрок,- не тот ли, которого помещают рядом с Марией под именем Иоанна?"
С такой мыслью он протянул руку, словно по наитию, - и дотронулся до неподвижно застывшей саламандры. Краем глаза увидел на спинке россыпь тёмных точек, будто бы отверстий... и очутился в обыкновенной жизни.
- Отошла с миром, - сказали ему в два голоса.
- Арсень Ермолаич, - торопливо шепнул Степан чуть позже, - не давите так драконюшку, камень сердолик - он дюже хрупкий, а пожатие десницы у вас гранитное.