Как это получилось, что Амст, херова привратницкая наркотически-сексуальной свободы, стал так невыносимо праведен и чопорен, думал я, наблюдая за чинной погрузкой в аэробус живого товара. Ну, не такими в точности словами - если перевести, получится куда хуже. А я, как вы скоро поймёте, не то чтобы абсолютный скептик, но, в общем, так оно и есть.
Сопровождающие несли детей на руках, и каждый прижимал головку своего питомца к плечу. Нет, не потому что у тех бездействовали ноги - трап был крутой, а обвод двери служил финальной рамкой детектора. Один ребёнок - один спутник, слитная масса. Очередь, которую неторопливо резали гильотинной дверью на мелкие кусочки: сверху вниз, слева направо и опять двадцать пять. После каждой микрогруппы дверь выдвигалась в проём, чтобы не прорвался кто-либо незапланированный или незаконнорожденный.
- Любопытно, что им показывали, нашим премированным детишкам? - спрашивает Фран. - Рембрандта, Хальса, Ван-Гога, парусные корабли, но вряд ли дом Анны Франк и Улицу Красных Фонарей. Им ещё осмеливаются намекнуть на то, как их зачинают, но не на то, что и молодые смертны.
Мы с Фран напарники с немалым стажем, поэтому он перекачал в себя немалую дозу моего протестантизма и моей мрачноватой философичности.
- Стандартная кругосветка для ясельных отличников, - отвечаю я. - На очереди, как я понимаю, башни Петронас. Самый успешный сдвоенный член в мире. Музеи и рынки. Мечеть Джамек плюс индуистский храм с непроизносимым названием.
- Не работай путеводителем за бесплатно, Джин, - рассмеялся Фран. - Нам с тобой все равно не дадут отойти от борта даже справить нужду.
Я Евгений, Женька. Он - Френсис. Каждое из настоящих имён противно слуху другого партнёра: моё - слишком жужжащее (именно с того идущие на импорт "Жигули" в своё время назвали "Ладой"), его - слегка напоминает о безумии. Такого нам не надо: мы слитная команда из двух человек, почти что одно тело с самолётом. В воздухе мы охраняем внутренности, на земле - то, что снаружи, потому что гигантскую люльку запломбировывают и разве что не заваривают в перерывах между полётами. Мы не профессионалы, мы - куда большее. Едины с приписанным к нам бортом, как два ядрышка и стояк. Если нас используют по-другому, борт должен быть того же биологического вида: тупой нос, высокий клиринг, широкий фюзеляж, хвост обрывается круто, а не перетекает в этакую аппарель, брюхо почти стелется по земле, восемь аварийных выходов на триста пассажирских мест (полтораста родителей и нянек, полтораста ребят), два туалета, в носу и хвосте. Команда - семнадцать человек, включая нас, - ко спасению не предназначена.
Такие "Боинги" используются для прогулок в чистом надземном воздухе, который сгущается и нагнетается в кабины особыми фильтрами-накопителями. Прогулки перемежаются познавательными экскурсиями.
Мы - пастухи стад.
Ибо дороже нового поколения для Земли нет ничего.
Когда люди спохватились, что дети хоть и рождаются, но не во всех семьях и какие-то неправильные, скажем, лилипуты метр шестьдесят в холке, без малого двухметровые великаны, андрогины, ураниты и помеси, отчётливо принадлежащие к ведущим расам "третьего мира", было решено компоновать пары с использованием высоконаучных методов. Чтобы сочетали в себе все мыслимые таланты и добродетели Настоящего Мужчины - Защитника и Настоящей Женщины - Великой Матери и одновременно Прекрасной Дамы. И призывать на их обоюдную сексуальную тягу (разумеется, в демократическом обществе без последнего не обходились) благословение Божие. То бишь венчать.
Ожидалось, что избранное потомство послужит соблазнительным примером и вытеснит разнообразно диковидную поросль благодаря своей красоте, а, возможно, и жизнестойкости.
Можно было бы сразу сказать, что из высокой идеи ничего не выйдет, сказал мне однажды Фран. Даже при нынешнем, до крайности высоком состоянии генетических наук. И дело не в том, что евгеника опорочена фашистским применением оной. И не в том, что снижением рождаемости и чисткой брачных рядов озабочены прежде всего европеоиды.
- Вот мы думаем, что заповедь плодиться и размножаться дана без учёта конкретной ситуации и нашего поведения, - объяснил он. - На скрижалях. А то были даже не страницы - устный посыл.
- Куда подальше, - помню, я хихикнул, и мы чокнулись. В те времена мы поддавали с соблюдением ритуалов. Пока не перестали. Работа не благоприятствовала.
Именно тогда нас, уже признанных асов службы ментального надзора, подрядили опекать национальное достояние.
Дело в том, что в образцовых браках никто не рождался. Верней, рождался лишь на манер шекспировского героя - типа "из утробы материнской был вырезан Макдуф, а не рождён". Да, я знаю Шекспира вообще и "Макбета" в частности, что тут удивительного при таком Фран? Общая плоть - общие знания.
А ведь, учтите, наркоз дурно влияет на плод. Поэтому и роды идеальных женщин проходили натуральным образом, и редкие операции по извлечению.
Ведь, помимо прочего, легенда о бесстрашных "кесарниках", не знавших мук появления на свет и оттого не имеющих образа для грозного Бога, была ещё жива и нехило влияла.
И вот что. Заранее прошу прощения ещё за садизм.
Головки у младенцев получались крупные - этакие умники. А позвоночник и скелет - вполне себе интеллигентные. Мы ведь не троглодиты какие-нибудь. И давление на головку, что с натугой раздвигает малый таз, плющило нежный хребет и шею в гармошку.
Результат? Все мертвы, как щенки английского бульдога, которым не помогли специалисты. Везунчики - были и такие - субтильны до того, что первые два года их приходилось буквально носить в горстях, поддерживая черепанчик ладонями и упирая ножки в локтевые сгибы старшего. А года через четыре или пять один из настрадавшихся производителей получал возможность красиво оттянуться на свежем воздухе. Конечно, с непременным дитятей в "кенгурушке" или слинге, реже ведомым за ручку, - но для пользы обоих. Вящей пользы, как заметил Фран, щеголяя знанием древнерутенского. Информация необходима как воздух. Воздух - та же информация. Экскурсии утоляют голод всех типов.
- Нет, ты посмотри, - почти не разжимая рта, прерывает он мои воспоминания. - Эталонная пара. Их-то зачем принесло?
К трапу самолёта подкатил, лихо развернувшись, свадебный лимузин цвета утреннего тумана. Уменьшенная копия аэробуса - длинный, многооконный, округлый, только что без крыльев. Шофёр вышел из дверцы, перешёл на другую сторону и протянул руку - помочь пассажирке.
Поскольку крыша в таких машинах низкая, высадка затруднена: красавица уже выбиралась задом, подхватив подол белого платья так, что вырисовалась, по давнему выражению Анатоля Франса, вся орброза. Руки в пышных рукавах также были по виду чуток пингвиньи. И покатые плечи под свадебной пелериной. А когда новобрачная выпрямилась, глядя через водителя прямо на своего жизнеспутника, стало ясно, что она ещё и с приплодом. Нет, не по очертаниям, а по выражению надежды, решимости и страха, что нарисовались на округлом лице. Кстати, натуральная светлая шатенка, очень белокожая. Держу пари, что и гладенькая, соски большие и светлые, как мечта, а нижние губки слегка выступают из-под пухлых верхних. Спутник в синей костюмной паре и белой рубашке строен, чернокудряв, широкоплеч и обильно волосат - крутые завитки выбиваются из-под ушей, нижней губы и манжет. Нынче мода на всё натуральное, бреются и выводят растительность одни трансгеи.
Супругов принимают наверху последними. Вопрос о причине оказания чести и награждения виртуальным орденом остаётся открытым нараспашку. Дверь в салон должны закрыть мы.
Как вдруг - сюрприз. Водитель, оставшийся было не у дел, снова подходит к свадебной карете, извлекая оттуда новую и невесть откуда зародившуюся там персону.
Даму. Уже издалека я определяю, что она малайка или добротная помесь: гладкие чёрные волосы до пояса, огромные глаза, мягкие, как бы чуть расплывшиеся черты смугловатого лица, гибкая фигура, задрапированная в малахитовое платье. Такое же зелёное покрывало с точно такими же разводами - вроде муаровых, но погуще, - сброшено с головы на плечи. Не совсем по-мусульмански, однако.
Не обращая на нас с Фран никакого внимания, красотка подходит к трапу, в мгновение ока становится перед проверяющими и после обмена улыбками и непонятным бормотанием заходит внутрь.
- Вот так финт, - говорю я. - Никак наш коллега.
- Нет, я чувствую скорее няньку. Оберегательницу живота. Нанни Ог... Погоди. Нет, не скажу. Но ауры опасности вроде не излучает. Да, точно.
- Причём тут опасность? - отвечаю я. - Навернулось на язык из-за нашей служебной паранойи?
- Похоже на то, - Фран смеётся. - Оцениваем весь мир по привычной шкале. Кто не с нами - тот наш враг.
Мы бодро промаршировали по лесенке - она сотряслась под беглой фугой наших ног - и вошли, едва не вдавив "внутреннюю службу" в тамбур-переходник. Почти близняшки: физия благородного чингизида над комбезом цвета ночи, кожаный шлем с прозрачным козырем, защитный жилет с самурайскими крылатыми плечами, тяжёлые берцы. Только вот незадача: Фран мне едва по плечо. В крутых переделках я беру грубой массой, он - гибкостью, обаянием и умением предсказать следующий ход противника. Психист ещё тот. Впечатляющая оболочка призвана скрыть необычный факт, что всё оружие у нас внутри. Именно - мы сами, как есть голенькие.
Мы оторвались от взлётной полосы и внедрились в ночь, рокоча и уютно помаргивая стробами. Время полёта - двенадцать часов, пассажиры вполне успеют выспаться.
Наши места на самой корме, оттуда простреливается весь огромный салон. Неудобно - бойкое место, все ходят туда-сюда, как поршни. Зато никаких классовых перегородок. В тылах можно и пообщаться, и полежать друг у друга в объятиях, и осмотреться на автомате. Хотя нам не обязательно видеть глазами - сюда без помех притекают к нам ручьи разнообразных эмоций. И совсем не приходится стаскивать с себя комбез. Незримые для остальных пальцы ласкают шею, теребят соски, мелким дробным дождём пересчитывают бубенцы позвонков, спускаясь к ягодицам, навивают на себя поросль, всю в жемчужной испарине, проницая тайные отверстия. Это нисколько не отвлекает, как ни странно: напротив, "я-двое" вдесятеро мощней "я-одного", и чужие эмоции легко вступают в резонанс с нашими.
Только не стоит увлекаться до полного срыва в незнаемое.
Убаюканная душа сиамским близнецом плывёт над торчащими и опрокинутыми головами, созерцая картины.
Добрая половина кресел превращена в ложа, ремни-страховки расстёгнуты, ребятишки высвобождены из платков, шарфов и штативов, мать или отец свёртывается ящеркой, обвивает своё чадо руками и ногами. Идиллия.
- Беззащитны. До чего трогательно, - говорит та Психея, что носит имя Фран.
- Но ведь воздух в самом деле чист, - отвечает ей дрейфующий близнец. Морфей по кличке Джен.
Это не вопрос и не утверждение, не об атмосфере внутри и вне, даже не о запахах марганцовки, пластиката и ярь-травы. Кто в здравом уме и твёрдой памяти пожелает разорвать в клочки своё будущее?
О самих пассажирах. Потому что существуют ревность, зависть и соперничество. Расцвели как никогда раньше. Вот эти гремучие миазмы наша сладкая парочка и ловит.
Что-то я не верю каменному спокойствию Фран. Первый раз в жизни не верю.
И этот скепсис рождает полосу картинок.
Чуть взъерошенный юнец устроился как в шезлонге, - видать, привычней спать в эконом-классе. Поверх разметался сынок или дочка, не поймешь. Одёжки сплошь лиловые.
Белокурая полнотелая мамаша почивает кверху куполом. Купол явно не с Санта Мария дель-Фьоре, месяца три от силы. Первенец, лет четырёх, так и спит в бондаже - что-то у него с костяком или мышцами. Но хорошенький.
Наши финалисты-новобрачные. Младенец под двойной защитой: мускульной стенки и супружеских объятий. Судя по тому, что на женщине крошечная маска со шлангом, их проблема в хроническом кислородном голодании. Почему ради этого надо взбираться на верхотуру - выше моего понимания. Парадокс, вот именно.
Чета юных малайцев. Несанкционированная смесь - абориген и русская голландка. Из гостей, должно быть, возвращаются. Занять спецтранспорт им позволили, потому что, как принято у исламистов, детей у них двое, этакие загорелые орешки, и каждый член семьи проплачен в двойном размере.
Время от времени я умею помыслить или там почувствовать по аналогии - редкое для нашего брата свойство. Потому что внезапно я вижу рядом с малайцами ту самую Зелёную Даму. Ничью спутницу. Никакую не спутницу. Она стоит лицом к нам прямо посередине салона. Чуть склоняется над каждым из маленьких сородичей: вороные пряди ниспадают, закрывая оба лица, разводы на шёлке слегка расширяются, ткань морщит лёгкая, еле заметная судорога, которая передаётся ребёнку, а потом всё успокаивается.
Всё. Вообще.
- Фран.
- Замри, - доносится до меня как бы сонное. - Чёрная Кормилица.
Он сошёл с ума? Блядь, как башка-то болит...
Призрак изящно скользит по проходу - четыре лежанки с одной, четыре с другой стороны - и везде творит одно и то же. Бьёт поклоны. Сперва налево, неимоверно растягивая шею и в этот миг замирая всем телом, затем, выпрямившись, как сборный штатив, - направо.
Всё ближе. И ближе. И ближе.
Нам не полагается оружия - такая примета, иначе главное ремесло не дастся в руки. Притом силовики, из которых навербована команда, и оба пилота вооружены. Только вот их тоже настиг морок - как я не заметил раньше! Полтора десятка спящих сознаний и ни одного бодрствующего. По счастью, автоматика включена и удерживает нас на курсе. Аэробус не спит - значит, бодрствуем и мы.
- Не тронь, - слышу я. - Пенинггалан, у неё дар близкого предчувствия.
Но я распрямляюсь, будто пружина. Лихорадочно собираю в кулак свою особенную мощь. Насильно вздёргиваю и Фран - выдёргиваю из дурмана.
А женщина (как он её назвал?) уже здесь. Алые губы, концы волос хищно шевелятся, будто опущенные в кровавую воду. На шее багровая полоса, будто топором рубанули.
Кошмарный узор на растянутом перед грудью палантине извивается, словно змея на воде, переливается, множится. Чарует. Гипнотизирует.
И моя кровь, наша кровь двойным выплеском устремляется по этому пути.
Как раз вовремя, потому что тело корабля сотрясает жестокий удар - огненный великан переламывает сигару о колено и с размаху бьёт её раскалёнными и дымными кусками оземь.
- ... с тех пор как погибла её собственная дочь, она опекает всех детей сразу. Тех, которые не жильцы, понимаешь? За минуту или две до агонии, катастрофы и прочего. Эй, ты чего вырубился, друг?
Меня, скорбно лежащего, трясут за плечи так, что зубы щёлкают.
Кое-как поднимаюсь. Совершенно голый, только вшивая полоска ткани на сраме.
Френсис одета в точности тем же модельером - гладенькая, мускулистая, узкобёдрая, грудки торчат, как две пуговицы.
- Провалы в бессознательное, - диагностирует она. - Вроде бы даже отвечаешь, моргаешь глазами как умный. А потом снова отключка. И всё стёрто, как в компе. Приходится загружать по новой.
- Что...
- Пока не знаю, кто шандарахнул. И дела нет. Но это не изнутри, бомбу мы бы с тобой вмиг почувствовали.
- Дети...
- Не так чтобы хорошо. Ты ей помешал, а со взрослыми она и не пожелала связываться. Прожили, как говорят древние римляне.
Я огляделся вокруг себя. Граница между как бы тропическим как бы лесом и песками, поросшая редким кустарником, полог из жалких тряпок, убогий колодец - его отмечают два-три камня, не будь я спецом по выживанию, не понял бы.
Фран проследила за моим взглядом, кивнула:
- Вот именно. Там внутри и груднички, как понимаешь. И бывшие в утробе. Кое у кого вид реально жуткий - вроде крупного слизняка а завёртках. Но пьют тухлую воду и животом не маются. Старшенькие каких-то личинок накопали: вкусные. Сами жуют и кормят остальных кашицей изо рта. Три дня как. Мой хронометр работает, но как-то странно, рывками.
- На рай немного не похоже, - заметил я.
- Шутишь, - отозвалась она. - Молодец. То, что нам надо в данной конкретной ситуации.
Ну да, ну да! Френсис не женщина, потому что имя позволяет. И оттого ещё, что в нашей славной психованной армии традиционно служат только мужчины. Несмотря на то, что из баб получались самые лучшие шаманы, не говоря уж о ведьмах. Ведьмак - далеко не ведьма женского пола. В том смысле, что ему до них как небу до земли. И прорицатель Тиресий, классик нашего жанра, насильственно обратил себя в женщину, чтобы успешнее работать на избранном поприще. Всё так. Только зачем ворошить здесь и сейчас такие вот неактуальные вещи?
Надо сказать, Фран держится весьма бодро для человека размытой гендерной ориентации, не понимающего, на каком он (она), собственно, свете. И обременённого кучей бледных существ, условно - младенцев. Возрастом от двух внутриутробных месяцев до пяти внеутробных лет, но все примерно одинакового размера - живая иллюстрация к брошюре против аборта, тот, кто публиковал это непотребство, явно желал, по всей видимости, растрогать человечество. Кое-кто из самых ранних напоминает личинку термита, которыми мы все здесь питаемся, у более поздних - розоватый пузырь вместо головы, ласты недоразвитых конечностей и бессмысленно тёмные пятна вместо глаз. На иных словно бы надета маска из грубой красной глины, а руки, ноги и ведущий в никуда пупочный канатик выглядят скопищем переплетенных трубок. Кое-кто хвостат и весь покрыт тончайшими волосками - такие показались бы вполне хорошенькими, если бы не повсеместные кровавые жилки: от них кажется, что мех прорастает прямо из скользкой цыплячьей плоти.
Напоминает известную мысль: человек - бледный червяк в коконе высоких технологий. А без них - почти что нуль. Говорят, если оградить изначальную личинку от высоких излучений "с небесного верха", она не разовьётся, так и останется уродом и идиотом. Любопытно: на человеческом зародыше кто-нибудь такое пробовал или только над приматами поиздевались? Получается как-то однобоко...
Хотя нет, я не прав - не все детишки такие освежёванные. Малайская двойня - цвета выдержанного бренди, с бойкими карими глазёнками и таким же бойким язычком. Им навскидку года по четыре, и хотя они не самые старшие, но явно более всех прочих тянут на человека. Даже именами обзавелись: Махатхир и Мохади. И хотя вряд ли помнят свои прежние, данные папочкой и мамочкой, через самоназвания чётко просвечивает политика. Президент такой у них когда-то был.
Словом, малайчата - безусловные лидеры нашей компании. Вот я - нет. Просто мужчина их общей суррогатной мамаши. А поскольку из-за того нам требуется время от времени оставаться наедине, сразу же по пришествии меня в чувство на ближних кустах отыскался подходящий тент не очень больших размеров. Мы с Фран чуточку приподняли его в центре, чтобы не провисал, и притянули колышками к земле, оставив для входа такую пазуху. Типа пола на полу заехала.
Наши детишки - народ смирный и с большого перепугу не требует больших забот. А, может быть, просто атмосфера вокруг благостная. Скажите, отчего никто из них не помнит или не осознаёт отсутствия родителей? Откуда вот взялись все эти тряпки, даже не шибко закопчённые? Можно подумать - явились, ибо пришла нужда. Под ними спасаются от зноя. Их окунают в воду или обмазывают съедобной кашицей, прежде чем обмотать младенца. Ими обтирают с него пыль, грязь и экскременты. А это в нашем скудном положении даже излишество.
Словом, кое-как приспособились. Не загибаемся, хотя, кажется, это дело времени. Даже огонь получили - не сразу, но, пожалуй, из-за того, что в пекле жара и так предостаточно. Бить кремнём о кремень меня учили, но кругом один песок под корнями и вокруг них.
- Сырая пища вредна для здоровья, - провещал я однажды. - И вяленая. И сушёная. И толчёная. Микробов много потому что.
Ерунда, похоже. Мы навострились отыскивать корешки и разорять муравейники, потом плоды трудов надо было этак на сутки выставить на солнце, чтобы пропеклись. Но ведь огонь - знак победы титанов над богами. Прометей и всё такое. Ждать грозы или иных катаклизмов было скучно, и потом - накликаешь ещё на свою голову тучку радиусом этак в милю, с железными молниями и каменным градом. Из десяти способов обойтись в походе без спичек большая половина работала только зимой, а меньшая - при условии, что от цивилизации остались хоть какие ошмётки.
Когда Фран вникла в мои страдания, то отломила от куста прямую ветку - такими дети сверлили здешний песок ради еды и воды - и сказала:
- Ошкурить нечем, резать волосы нечем, но если ты и я оторвём у себя по пряди, можно будет ссучить неплохую тетиву.
Рвать? Нашли мазохиста...
Кажется, тут я и наткнулся на обсидиан с острым сколом, но, как нарочно, слишком мелкий для того, чтобы высечь искру. Пришлось держаться обходных путей: слегка нарушить целостность скальпа, причём открылось, что мы оба шатены с лёгкой проседью, сделать насечки на концах ветви, натянуть тетиву, обкрутив вокруг сухой ошкуренной палочки... и тереть, пока из ладоней на сухую траву не посыплются искры и она не затлеет, пуская вверх седую курчавую прядь.
В сухой траве здесь недостатка не было: достаточно редкая, чтобы пламя не расползлось, она попадалась под руку, стоило протянуть её вперёд, оглаживая песок.
Огонь - это магия единства. Магия противостояния темноте - а ночи здесь были бархатно-тёмные и большеглазые. Свет звёзд не доходил до дна мира, луны мы вообще не видели ни разу, и мы с Фран представляли себе, как это может быть страшно.
Но почему-то дети не проявляли особенных эмоций: либо помнили, как уютно было в глухой материнской утробе, либо нечто специально отгородило их от любой тоски и любого страха. Старшие кое-как умели говорить - но о погибших родителях не вспоминали и они.
Вокруг живого костра собрались все, и стало видно, что число спасённых не соответствует грубым расчётам. Положим, части не удалось перейти, но если имеются недоноски, то ведь должны быть беременные мамаши, а их-то зачем пустили на борт?
Или физиологически зрелых младенцев кто-то низвёл до уровня бессмысленного плода?
Попытки навести порядок на мясной фабрике имени Иеронима Босха всякий раз проваливались - и тем не менее наше зыбкое братство кое-как прозябало. Увидев зажигательный лук, Махатхир на пальцах объяснил мне принцип то ли ворота, то ли бурава: одно побольше, другое подлиннее и скопом на поперечные рукояти навалиться. Вместо стрелы "набобровали" единственное в округе прямоствольное дерево, которое можно было так назвать: похоже, акацию. Хотя в здешней флоре я разобрался плоховато. По крайней мере, древесина была адекватная: мы испортили с десяток обсидиановых рубил с зазубренным краем и изгрызли ствол словно мыши, пока свалили тощенького патриарха. В пару ему пошло растение типа ивы, из которого троглодиты когда-то сделали первенца нашей цивилизации. Тетиву для большого лука мы сплели из лиан, заодно полакомились ягодой, немного напоминающей волчье лыко. Я было запретил скармливать её несмышлёнышам, но потом махнул рукой. Пусть выживают как получится, и так сплошь да рядом творится нечто, взламывающее любые рамки. Так что всё наше племя ходило (в буквальном смысле) до вечера сплошь в бледно-фиолетовых пятнах. И спать в них легли.
А рано поутру мы с Фран и ребята постарше обкрутили верёвку вокруг стоячего дрына и налегли на поперечины. Одна команда во главе с Фран в самом деле, грудью на ствол, другая, где старшим был я, потянула на себя противоположный конец. Ибо стать со стороны вервия никак не получалось.
Нет, я понимал. Все мы понимали, что это не метод, лишь намёк на него. Только при каждом порыве к цели достигалась не одна она.
Дети явно очеловечивались. Очертания тел становились худощавыми, руки-ноги удлинялись, кожа смуглела, в глазах начинали роиться крупицы смысла. Ни головы, ни конечности не выглядели более водянистой слизью, залитой в кожистый мешок. Ещё бы: им приходилось двигаться. Хоть на своих двоих, хоть на четвереньках... Нет, ни в коем случае не ползком - земля мигом раскалялась от трения.
Уже тогда, наблюдая эти природные аномалии, я начал подозревать, что нас учат. Но ещё более уверился в этом после того, как всего лишь через час нашей потной и пыльной работы из-под бура, выстрелив им наружу, забил фонтан чистейшей артезианской воды. Волшебство, не иначе!
И мы, хохоча, плескались во вмиг набежавшей луже, пока она не впиталась в почву, обмазывали друг друга рыхлой грязью по самые уши. Целебной грязью - всю присущую от рождения расслабленность с них как рукой сняло. Как хмельные - так упруго скакать на месте, подбрасывая вверх ноги, и так вертеться волчком, как делали сейчас наши ребятишки, я не умел и в школьниках. Да и видел-то лишь когда к нам на гастроли приезжали вертящиеся дервиши из Коньи.
- Сыты, пьяны, одеты, да ещё подошвы загрубели и стали словно каменные, - резюмировала Фран. - Воды и то ухитрились под сурдинку набрать - вон ямы в плотной глине доверху дождём налиты. Слушай, а если нам затеять настоящее строительство? Имею в виду хижины - больших деревьев тут нет, но хотя бы кустарник проредим.
- Ты не боишься, что с такими природными тенденциями у нас в самом деле вырастет город? - спросил я в ответ. - Этак примерно через недельку?
Ибо я, как ни странно, вовсе не соскучился по цивилизации, откуда нас выперло резким пинком под зад.
- Надоело отсутствие приватности, - коротко ответила она. - Палатка - не выход, там полог не застёгивается. А вокруг сплошные детки с широко закрытыми глазами.
Это она вспомнила древний фильм, где обиняком упоминался и мельком показывался ритуал колдовского посвящения Великой Матери и священного брака.
И то, что Фран такое сказала, означало, что мы окончательно выходим из состояния войны с природой и друг с другом.
Трудились мы всей когортой и без устали - так с недавних пор стало у нас заведено. Я рубил лесной кустарник тесаком из нефрита (пожелать алмазные вставки в лезвие показалось слишком жирно), Фран подсекала более или менее прямые стволики кремнёвым топором неуклюжего вида, дети выносили всё это из леса и складывали на поляне. Собирали всю конструкцию по предварительному плану, который полетел в единый миг: достаточно сказать, что поначалу мне хотелось шалаш, Фран начала делать прямоугольное строение на четырёх опорах с плоской крышей, но в конце концов получилось нечто вроде папуасской хижины с треугольными фасадами, передним и задним, коньковой балкой и крутыми скатами, достигающими земли. Выглядело оно так, будто мы со дня на день ожидали в этой полупустыне потопа.
А ещё там была дверь, которую можно было при желании закрутить изнутри на палочку, продетую в петлю.
Похоже, одних этих приготовлений хватило бы, чтобы отбить у меня всякую охоту к интиму. За многие годы жизни я убедился, что самое главное в жизни надо делать второпях, словно кот, хватающий куски с праздничного стола, и, сверх того, крадучись и озираясь по сторонам, аки тать. Иначе пропадёт всякий вкус. А когда тебе удаётся в кой-то век устроиться уютно и по-человечески, можно держать пари: то, что у тебя висит ниже пояса, в такой позиции и останется. До тех пор, пока любимая не засандалит тебе в пах голой пяткой или не уязвит куда как покруче. Я, понимаете ли, человек, полный противоречий, и моя любимая половая принадлежность переняла от меня это милое свойство натуры.
Но отчего-то, едва мы под каким-то неясным предлогом забрались внутрь хижины и оказались в ажурной предвечерней тьме, случилось обратное. Моя рука сама ущипнула пятнистую, как у леопарда, шкурку вокруг левого соска, пальцы Фран сомкнулись кольцом вокруг моей мандрагоры, на которой, как на залёгшем в буш десантнике, зажглись камуфляжные пятна. Так подшучивало над нами солнце, пробиваясь через неровное плетение: мы видели себя самих - и не видели в одно и то же время. Были надёжно спрятаны от по-прежнему убийственного светила и им же расчленены на куски.
Свободным от пожатий пальцем я робко отыскал щёку моей партнёрши: скромное продолжение умеренно дерзкого начала. Её губы наудачу впились в моё запястье - где Фран обучилась таким вампирским штучкам, не знаю, но от одного этого я почувствовал, что из меня вытягивают все имеющиеся соки. Потом скользнули вверх, к подмышечной впадине - я захихикал от щекотки, - мельком коснулись крошечной ареолы и вполне ожидаемо вышли на финишную вертикаль, ставшую немного короче оттого, что мой заветный корень приподнялся кверху. От взаимно порывистых движений тени заплясали, воруя у нас всё новые территории. То же сотворила шевелюра Фран, широко раскинувшаяся на моём потном животе. Похоже, что в атмосфере двойной укромности мадам покусилась на некий кошелёк с двумя округлыми монетками: именно что покусилась, от "кусать". Хотя и ногти у неё отросли нехило и были заточены на манер пилы. Мне пришлось буквально скорчиться, чтобы поцеловать даму в поросшую густым волосом макушку, слегка отодвинув свой операционный узел от хищных пальчиков, и коварно запустить свою руку в совсем иную, невидимую и неведомую шерсть, разъединяя жёсткие, спутавшиеся прядки в поиске песчаной розы о четырёх изысканно выточенных лепестках, этого прелестного каприза природы... о-о.
В общем, когда мы в дружном согласии достигли самых нижних горизонтов бытия и улеглись на грубо сплетенную циновку этаким двойным морским узлом, оставалось сделать немногое. Как раз хватило оставшейся ночи в совокупности с дремотными рассветными часами.
А поздним утром нас разбудил азартный гомон детишек, что явственно напоминал птичий. Мы поднялись, раздвинули щель в редких прутьях - и увидели.
Из пустыни, одетый лишь в нарядную головную повязку из бисера и такой же поясок, в нашу сторону направлялся маленький, стройный, очень смуглый человечек с дротиком в руке и луком за спиной. Он как две капли воды походил на подростка, но, похоже, им не был. След в след за ним, изящно ступая по горячему песку, шла голенастая пустынная кошка - гепард.
- Бушмен, - прошептала Френсис. - Народ Пустыни. Овакуруа.
- Это Цонома. Примерно так звучит его имя, если убрать оттуда хрюканье и щёлканье, - говорит Френсис. Она разбирает все на свете языки, потому что заходит изнутри, вроде как шарит в мозгу, улавливая связи между звуком и картинкой. - Нет, он не мальчик. И не божество. Но сумел приручить котёнка гепарда, когда убили его мать. Котёнка? Или вернее сказать - щенка? Нет, они же львиные родственники.
- Повадки собачьи, - говорю я, стараясь не показать удивления. - Вон как об ногу трётся.
- Цонома говорит - самка гепарда погибла на охоте, и его супруга Нау выкормила детёныша своим молоком. Это большая удача. Обычно их женщины не в силах кормить двух младенцев сразу.
От моих психоулавливающих способностей после бурного перепихона остались какие-то лоскутья - надеюсь временно. Всё мало-мальски ценное вытекло ей в рот и прочие части прелестного тела. Так что приходилось верить даме. Хотя она всегда была более сильной из нас двоих, что верно, то верно.
- А на кого была охота? - спросил я, не торопясь приходя в себя.
- Цонома отвечает: "Овакуруа не убивают больших кошек, кошки не охотятся на овакуруа". Достаточно тебе такого ответа?
Я вспомнил один рассказ знакомого антрополога. Однажды вечером совсем рядом с их костром раздался короткий рёв леопарда. Один из носильщиков, как раз из бушменского племени кунг, начал искусно подражать очень похожим на кошачьи призывным звукам, которые издает томящийся от любви хищник. Мягко ступая, леопард подкрался ещё ближе и больше часа просидел в нескольких метрах от костра. Он наблюдал за людьми и слушал игру на гитаре - совсем как человек. Когда концерт окончился, зверь исчез. Но на следующий вечер опять пришёл послушать музыку; его никто не приглашал, но и не посмел гнать.
После этого побасенка, какой нас потчевал один белый пассажир, показалась мне до крайности глупой - и всё-таки по-прежнему достоверной. Будто бы бушменки, будучи не в силах выкормить двух младенцев подряд, вынуждены оставить одного из них в пустыне. И подбирают сувенир всякие там дикие кошечки и собачки. Как говорится, что за счёты между роднёй!
- Но это неверно, Джин, - поспешно проговорила моя милая. - Бросают на произвол судьбы только стариков и по согласию последних. Если им надоела жизнь и они не хотят быть бременем для остальных.
Я, наконец, сподобился имени после долгого перерыва. Кажется, до сих пор Френсис не была уверена, что это я сам тогда возродился посреди пустыни.
Что же, подумал я, возможно, так и есть - и это в корне меняет дело. Когда твоё тело наносит тебе оскорбление за оскорблением... Тогда все мы не прочь ощутить его малость переродившимся.
Кажется, впервые я ощутил нечто похожее незадолго до того, как мной, перспективным психистом излишне средних лет, вплотную занялись вышестоящие паукообразные... простите, наукообразные органы.
Тем временем наши шпроты-переростки окружили пришельца и его животное - вблизи он казался их сверстником, если не вглядываться особо, а оно - безусловным "домашним любимцем". При особо пристальном рассматривании становились видны ритуальные шрамы на лице мужчины и морщины на лицах обоих наших гостей: последние образовались, как я подумал, из-за того, что Цонома куда солидней, чем можно вывести из его возраста, а гепарду приходилось часто обнажать клыки.
Только вот я и не подумал возражать, когда младенцы начали трогать украшения Цономы и дёргать гепарда за бархатистую шерсть, издавая нестройный гвалт. Самое удивительное - все отлично друг друга понимали.
- А ожерелье у тебя из чего? Ой, скорлупа страуса?
- И на головной полоске тоже она? Осколки, ага. Красиво.
- Хорошая киса, только ноги длинные. Бегает быстро? Понятно. А как её зовут?
- Бадзан, - услышал я. - Баианг. Это царственный самец. И...
- Твой побратим?
- Вы верно услышали. Бадзан мне как сын, потому что моя дочь и он пили молоко из одной груди, хоть и из разных сосцов. И лежали на одних и тех же тёплых коленях моей красивой жены. Вместе они разыскивали и пили яйца жаворонков. Вместе собирали коренья и охотились. Моя дочь и Большой Кот - почти супруги.
- А может быть такое? Сестра и брат по молоку - и крови, ты говоришь? И муж с женой.
- Отчего же нет, - парень улыбнулся. - Если предназначено.
Кажется, те, кто выдумал насчёт универсального языка младенцев, были правы. Я уже давно не удивлялся, что понимаю всех людей, на каком бы языке они ни говорили: дело сводилось к тому, чтобы прочитать за примитивным "вербалом" некие вечные знаки.
- Джен, - вдруг прервала моё слушание Френсис, - это ведь тварь родом из Малайзии, как и Зелёная Дама. Нас не оставляют попечением.
- Что ты имеешь в виду? - я чуть повернул голову, чтобы она легче приняла мои мысли. Большого смысла в том нет, но привычка - вторая натура.
- Ты ведь слышал имя? Народ овакуруа меняет чужие звуки на привычное щёлканье. Баджан или баянг - малазийский демон-вампир, он принимает вид хорька или ящерицы. Может быть, ему не захотелось входить в тело какой-нибудь мелочи вроде суриката, потому что по сути он кот. Говорят, у колдунов принято держать баянга в клетке, а кормить только яйцами и молоком. Ты ведь помнишь, что говорил его хозяин?
- Не хозяин, - возразил я, но Фран пренебрегла моей поправкой.
- А ещё баянга можно создать из духа младенца, умершего при родах. Не это ли случилось, когда умер сын Нау?
Я хотел сказать, что она крутовато берёт, но...
- По поверью, именно баянги нападают на людей, страдающих каким-либо тяжелым недугом, - продолжила она. - Может быть, это следствие, может - причина, но кто из нас полностью здоров?
И кто был полностью здоров на борту малайзийского самолёта, подумал я тайком от неё. Даже про меня такого не скажешь. Разве что Фран?
- И ещё баянг любит охотиться на детей куда больше, чем на взрослых. Это, по определению, служащий демон и часто передается от поколения поколению в пределах одной семьи.
- Спасибо за справку, - ответил я. - Только суеверные россказни - это хоть и свидетельство, но не документ.
- С другой стороны, говорят так. Если нечто выглядит как собака, пахнет как собака, рычит как собака и притом ест собачью еду, то кем же оно может быть, если не собакой?
- Пока я не слышал, как рычит эта суперкиса, - возразил я. - И не видел, что она изволит кушать. И когда некая жутковатенькая леди забирала младенцев из аэробуса, ты ведь ничего не имела против?
Фран помолчала, а потом выдала:
- Дама мне сказала. То есть в ту секунду мне некогда было задумываться, как и что. Просто стало понятно, что судьба младенцев по определению безотрадна - без оплошного выстрела из "Бука" или "Града". Да, кстати, там был именно выстрел, а не взрыв - мне сказали. (А кто сказал - замнём.) Наша Дама - богиня. Или, может быть, богиня-шутиха, об этом после. Я увидела, как время течёт для них вспять, оживляя, и снова вперёд. Как они вырастают, хвалимые и оберегаемые, а между ними и окружающим создаются и крепнут защитные оболочки, скорлупки и преграды. Одежда по моде, начиная с распашонок и ползунков. Стены из экологически неприродного материала. Книги, что накладывают на Вселенную шоры чужого и предвзятого взгляда, инструменты, которые сводят её к ряду точнейших и кое-как увязанных друг с другом показателей. "Прежде чем выйти на улицу, они будут смотреть температуру и силу ветра в интернет-сводке", было сказано мне. И всё, что есть на земле, эти андроиды сочтут своим достоянием и потребят.
Цонома погладил своего спутника по крутому лбу и что-то проговорил. Мне даже показалось, что я понял, но моя милая заговорила раньше:
- Он объясняет: "Люди цивилизации - не придирайся, я не умею перевести точнее, по смыслу вроде "окученные" - они бездомны. Занимают гнездо... думаю, это ниша... и гадят под себя. Тупые расточители и транжиры: разрушают всё вокруг, вынуждены идти дальше, оставляя за собой земную и космическую пустыню. Где положен им предел? Истинный человек должен быть скитальцем, который переходит с места на место, с сухого на влажное, чтобы расцветить скудное и объять необъятное".
- Не ново, - буркнул я, - стоило бы услышать от этой парочки кое-что пооригинальней. Типа "Боги решили, что культурные люди недостойны иметь потомство, и отняли их. И отдали..."
- "Насилие в ответ на насилие, - услышал я в своей голове чёткую фразу. - Люди широкого мира отнимают у земли то, что она дала бы по доброй воле, и плодятся, как саранча, а потом им надо ещё и ещё. Для овакуруа и кунг прилёт саранчи из дальних пределов - праздник: она очень вкусная. Дети-подарки для них праздник: из них можно сотворить истинный народ, который не отягощает собой землю".
- Что-то скудноват отдарочек на подарочек, парень, - снова проворчал я. Что это говорил бушмен - или его зверюга? - это я уже понял. - Пески без конца и края. Роща, должно быть, тоже.
- Остров с берегами, - сказала Фран. - Они говорят, это большой остров посреди тихого, смирного, но в самом деле бескрайнего моря. Вроде ясель или детского сада. Здесь дети и их воспитатели останутся до тех пор, пока им не станет тринадцать - возраст, когда овакуруа и прочие племена маленьких людей могут считаться взрослыми, пройти испытание и создать семью.
- Хм. Не рановато ли? - спросил я. Смешно, однако в этой абсурдной ситуации я ещё пытался отыскать повод для споров. Впрочем, я никогда не мог войти в положение человечества, а ситуация показалась мне по крайней мере забавной. - Они ведь не эти недорослики, у них цикл развития другой.
- У наших детей нулевая наследственность, - объяснила Фран. - Подобие воска: лепи что хочешь, лишь бы получился человек. Так говорит Цонома.
И снова я не понял.
- Его второе имя, часом, не Заратустра? - съязвил я. Ну, хотя бы живы остались - и то благо.
В голове тем часом вертелись дурацкие стишки, которые я сочинил в честь своего первого причащения крови и плоти:
Есть Ад, есть Рай и есть Земля Спасения.
Рассмотрим по частицам предложение,
Предмет мы расчленим по жилкам и суставам:
Ад - мы, Рай - где нас нет, спасенье - в нашем праве.
- И что теперь воспоследует? - сказал я, чтобы перебить внутренний голос. Наши квазизародыши тем временем высыпали из укрытий - не так уж быстро из-за природной трусоватости - и окружили новое явление. Над ними явно сбывалось: все были как на подбор стройненькие, желтовато-смуглые, тонкокостные. Вечные детишки телом - но во взгляде каждого бродило нечто озорное, беспокойное, авантюрное.
- Нас поведут, - пожала плечами моя подруга.
- Куда и зачем? Пустыня широка и привольна, - отозвался я. - Иди куда хочешь, а всего лучше - оставайся на месте.
- Это остров, - чуть недоумённо повторила Фран, - круглый такой. Довольно большой, за день не обойдёшь. Я ходила без тебя на разведку: повезло, что ты дня три валялся без памяти. Остров омывает тихое море. На самом деле тихое, по крайней мере, до сезона шквального ветра и штормовых приливов, которые способны мигом смыть нас с береговой кромки вместе с налётом цивилизации. Это будет не скоро, и люди песков такого очень ждут - потом берег покроет сплошная еда для настоящих людей. И слой жирной грязи, на которой смогут расти новые маленькие деревья. И замаячат на горизонте великие хозяева морских пустынь и берегов.
В последних фразах мне почуялось влияние местных уроженцев - и некая тайна.
- Ладно, вижу, вы тут без меня всё решили, - ответил я с облегчением. Оказалось, что на самом деле я только того и хотел: двинуться с мёртвой точки.
Мы набрали воды в спешно изобретённые корзины, обмазанные глиной, - не себе, так в подарок. Солнышко исправно обожгло их не хуже очага. Цонома уверял, что они с Бадзаном в любой момент учуют влагу под слоем почвы, а нет, так убьют какого-нибудь зверька, который недавно напился сам, и выжмут его желудок. Но я сказал - упаси боже. Вот всяких акрид добывать, то есть саранчу во время прилётов-налётов, или хромую антилопу завалить - пожалуйста. Настолько мы тут сделались кровожадны. К тому же аналогичных припасов не имеем - всё, что летает, ползает, перекатывается, внедряется в песок или глину, стоит на якоре тонкого корешка, перемалываем вмиг. Дико растущие организмы требуют.
- Может быть, шатры с хижинами разберём и возьмём с собой? - предложил Махатхир.
- Не нагружай старших! - вроде как пошутил Мохади. И чуть серьёзнее: - Скорее придём - скорей отыщем новые сучья и шкуры. Или выроем яму в земле. Трогаемся в самый разгар дневного пекла - тут и умом легко тронуться.
Фран только вздохнула и головой покачала на все потуги юмора. Что ж, за очеловечивание приходится так или иначе платить...
В общем, устроились так. Нам с Фран быстренько соорудили зонтик из остатков жилья - этакую брачную хупу на четырёх столбах, будто у нас имеются лишние руки. Четверо ребятишек побойчее подхватили сооружение - им тоже досталось немного тени, отчего я сообразил, что эта компания чётко всё продумала за какие-то минуты. Остальные детки замотались пятнистыми тюрбанами явно из чего-то авиационного: парашютный шёлк или чехлы от сидений? Наши проводники обошлись без телячьих нежностей и даже не прибегали под передвижной тент охладиться, как остальные. Что несказанно меня утешило - испытывать толерантность и политкорректность гепарда на своей собственной шкуре отчего-то не хотелось.
И тронулись.
По пути нам как-то и пить ни разу не понадобилось: так было - не то что хорошо, но жутко интересно. Вот вроде ничего нет, кроме голой земли, а прищуришься да приглядишься - кишмя кишит на ней всякая живность. Да и каждая травинка словно с нами разговаривала: не словами, но очень внятно и членораздельно. Ветер играл на выступивших из почвы костях неведомых тварей, как на ксилофоне, солнце во всю глотку смеялось на ярко-белом небе, Цонома напевал себе под нос что-то фольклорное, а его хищный кот ритмично порыкивал в знак согласия.
И нечто ещё ритмично и влажно билось вдали огромным сердцем.
Зрелище того, что под ногами завораживает - а, может статься, были и иные тому причины. Оттого мы увидели стоянку рода лишь тогда, когда упёрлись в неё носами.
Дюны, заросшие колючками, финиковой пальмой и саговником. Норы и ямы в земле, кое-как загороженные палками с развешанными на них лохмотьями шкур и утварью из тёмной глины и больших белых скорлуп. Палки кое-где сходились над углублением, образуя пирамиду, - то был, видимо, шатёр важной персоны. Наполовину погасшие кострища, в которых, судя по запаху, что-то пеклось. Деловитый смуглый народец, что копошился между тем и этим - так усердно, что поднял головы нам навстречу, лишь когда Цонома выкрикнул приветствие.
И лишь тогда мы заметили декорацию заднего фона.
Море удивительно нежного голубого цвета, сливающееся с небом куда более прохладных оттенков, чем было над песками. Легчайшую кисею на горизонте, словно сплетённую из тумана радужными спицами. И некие огромные тела, шумно спящие посреди всполохов и мерцаний. Время от времени из дыхала одного из них вылетал ревущий фонтан и ниспадал очередной радугой.
Слона-то я и не приметил. Причём морского...
- Гхфроу, - произнёс Цонома с великим почтением и так чётко, будто сидел прямо у меня в мозгах. - Большие. Стали в кольцо и охраняют. Ждут хозяев с дальнего берега.
Глава вторая
Что это я всё о Фран? Женька, собственно, тоже не совсем мужское имя. И Джин тоже. Приблизительно в той же мере. Как там прочирикал Маршак в переводе Роберта Бёрнса?
Бубенчик ландыша в росе,
Да и не он один,
А все цветы и птицы все
Поют о милой Джин.
А главное - тут нравится нам обоим, что слегка странно, если присмотреться. Былая хижина в лесу (поклон Генри Дэвиду Торо и до кучи Дрю Годдарду) не так укромна, как дыра в земле, кое-как прикрытая от зноя шатром из пальмовых листьев и с норой в одной из стенок (подобие спальни). Народ вокруг подобрался конкретный: нянькаться с нашими личными недоростками мне и Фран не приходится, делает это вся община... таких же полуросликов, если сказать прямо. Очень милые граждане - старички весьма юного темперамента, несмотря на сплошные морщины и обвисшую кошельком кожу, грузные и грустные старушки, способные, тем не менее, всю ночь напролёт отплясывать у костра, юнцы, похожие на подростков, девицы с невероятно округлыми задиками, полными аппетитного молодого жирка. На этих задиках, собственно, юноши и женятся: стреляют по шеренге, стараясь попасть, оно конечно, в избранную сферу, но самые выдающиеся мишени поразить, натурально, легче.
После этого молодой человек, если ему нравится сама девушка, а не только её главная округлость, посылает к ее матери для переговоров своего лучшего друга, дядю или отца. По существующему обычаю, мать сначала отказывает, под тем, например, предлогом, что они, родители девушки, слишком бедны и она им помогает. Этот отказ чаще всего только дань традиции - если девушка обещана, то есть просватана, под выстрел она не становится. Когда взрослые приходят к согласию, на сцену выступает сам претендент. Следует обмен репликами, в котором по-прежнему не участвует предполагаемый тесть.
Итак, юноша говорит женщине:
- Отдайте за меня вашу прекрасную дочь.
- Мы слишком бедны и не можем сделать это, - возражает мать. - Кто без неё будет нас кормить?
Жених настаивает:
- Я говорю верные слова. Если вы умрёте, я вас похороню. Если умрёт ваш муж, я похороню его.
Угрожающий оттенок, так легко прочитываемый в этих утверждениях европейцем вообще и приблатнённым русским человеком в частности, означает только, что молодой супруг будет ухаживать за родителями девушки и делить с ними их заботы и хлопоты до самого конца их жизни. Тогда мать говорит:
- Хорошо. Можешь взять ее себе в жёны. Но смотри, не забывай о своих обещаниях.
Далее начинается самое важное, потому что сговор - это сговор, а девушку никто и не пытается приневолить. Жених идёт к своей царевне-лягушке и оставляет своё оружие - лук, стрелы и острую копалку - в её коробчонке. Утром смотрит: выдворят - это как у меня на родине гарбуза поднести. Оставят - значит приняли как всеобщего кормильца.
Ходят с детками и рожают здешние дамы легко - как в кустики, простите, сходить. Беременность на них почти не сказывается: приходится чернить слегка отвисшее пузичко углем, чтобы зауважали. А то от растительной аскезы тут все почти такие. Мужья охотятся и выкапывают коренья, жёнки любую добычу мужей и отцов разбирают на нитки: что съесть сейчас, а что потом, немного прикоптив, из чего сшить полог или каросс, такую накидку-карман для очередной молодухи, что пустить на лоскут для починки, а что - на крепёж всего этого. Яичную скорлупу либо толкут и добавляют в глину, либо делают из неё посуду, на удивление крепкую: птички все, как на подбор, либо страусы, либо эпиорнисы. Мусорных терриконов цивилизации тут не водится, зато много такого, от чего цивилизация европейского пошива в своё время благополучно избавилась.
Ну да, например, существ-гигантов, незлобивых нравом, которые в иных местах насильственно повымерли. Убивать их - невелика честь для охотника, оттого мясо не считается особо вкусным. Десяток песчаных зайцев ценнее, к примеру, одного лысого мамонта, мозаичное покрывало - цельной шкуры. Я поначалу смеялся над такой извращённой системой ценностей, потом привык.
Удачливый ловец метит в вожди. Но по-настоящему вождей у овакуруа нет как нет: есть мудрый "старший старец", немножко шаман, с которым часто советуются, есть прирождённые лекари и лекарки, есть, наконец, сказочник - самая важная персона в здешнем лагере, потому что он учит. Не так, как остальные, показывая приёмы и ухватки, надзирая за охотой, стряпнёй и ремёслами. Такая натаска происходит сама собой, как в любой правильной семье.
Нет. Сказочник, этот носитель народной мудрости, усаживает вечером детишек вокруг костра и начинает вещать: завлекательно и непонятно, задевая и тревожа некие струны, что натянуты в каждом из нас от рождения. Выводов ему не требуется, но изменяют его россказни сильно. Или будят - не знаю, как сказать точнее. В том числе меня. Меньше, чем моих бывших поднадзорных - к счастью или наоборот, я ловил кое-какие смыслы и определял их жёстко.
Вот одна такая повестушка, сочинённая неведомо кем и словно бы после конца земли и пересказанная нашим Сказителем по имени Кцагхн, сухим, как богомол, старичком, скуластое личико которого напоминало арбузное семя или мордочку экзотического насекомого. Понимал я с пятого на десятое, а те, кому предназначалось, - и того меньше.
"Хей, ученики мои и соплеменники мои! Скоро вы будете числиться во взрослых мастерах. Руки ловки, тела полны сноровки. Головы по завязку набиты науками, бедренные пояса - хитрыми штуками. Радуете старого рыбьего стригаля безмерно. Есть среди вас и чесальщики, и валяльщики, и прядуны, и в сушильный ларь кладуны, и ткачи, и портачи (в сторону: не те, кто портит, а кто платна кроит, да не так, чтобы семь раз отмерить, один отрезать, а враз), и прибрежные цедильщики, и под хмаревом белильщики. Солнце-то бы мигом выбелило влажные холсты, да вы ведь его и не помните. Я тоже: слыхал, что дед мой видал - говорил, ух и жаркое!
(При этом слушатели дружно почёсывались: они-то как раз ведали, как полуденное светило может надрать шкуру.)
Но только один из вас будет моим наследником. Настоящим стригалём, который не боится танцевать на хребте Царь-Рыбы с длинной бритвой в руках. Нужно умение и чтобы с сачком бродить по отмели, высматривать, где короткий волос клочьями к берегу прибился. Такой просушить, выжать - готовый войлок получится, тонковат разве что. Недюжинная сила потребна его через валки пропускать, тако же - из долгого волоса нитку вить с деревянным маслом. Великая - прясть из нити: тяжёлая она, что гранит, что сами чешуи Рыбные. Твёрдая рука нужна из ткани доспех кроить острым кремнёвым ножом. Мощная рука - мять мялкой, колотить колотушкой, носить пудовые трубы полотна - расстилать на прибрежном песке. Весь мир мои питомцы оденут-нарядят, мастерами став. Но до того - не одно ваше ручное-телесное умение испытано будет, а и гибкость мысли. Послушайте историю, в годы до Большого Бенца звались такие "миф" и служили для посвящений отроков. Извлеките должный урок и крепко-накрепко запомните.
(Отроки, видимо, подслушав год назад, когда посвящали прежнюю связку, чуточку хихикнули заранее. Мои недооформившиеся питомцы, которые расселись по окраине главного круга, подхватили позыв как бы по инерции.)
Вот вы привыкли к выражению "рыбий мех" - кого же ещё стричь да чесать, как не рыб.
Да и предки бы посмеялись. Над вами самими. Хотя бытовало у них ходкое "на рыбьем меху", а уж из рыбьей кожи и булгары много хорошего делали, и нивхи красотейшую красоту шили. Всю в цветных узорах. Только голая была эта кожа, да и рыбы - сплошная мелочь.
К тому времени, когда землянин стал дерзок и самоуверен настолько, что возмечтал о вечном мире на планете, оружия у него накопилось - всю её можно было отравить насквозь или изорвать в клочки, как ряднину. А искусственные мозги, что управляли нуждами людей, были в миллиард раз сложнее, чем у каждого из них в отдельности, и вполне могли подумать не то, что надо. Примерно так и вышло. Или на дальних рубежах отказала какая-то "кнопка", или на самой Земле что-то неладно раскрылось, или крепких юных рук не стало со всем управиться, потому как истощилось людское семя.
Только выбилась издалека Пламенная Стрела длиной в тысячу тысяч морских миль и ударила в Континентальный Щит. Говорят, он задолго до того перестал быть единым, но от последнего толчка, самого яростного, вообще распылился на крохи.
Нет, это не погубило всей жизни: слишком плотно она укоренилась. До сих пор есть древние острова, что, как и прежде, внедряются в самое дно, и неведомые дива плещутся у самого их основания; но большая часть дрейфует, словно поплавок из пемзы или пробковой коры. Людей нет, кроме таких, как мы, а созданное руками предков обратилось в пепел и смылось в воду. Да и в её глубях уже не найти почти ничего от землянской цивилизации, что оказалась совсем непрочной. Дикие звери - те не погибли. Их останков мы не находим. Из моря изошли, в море и вернулись. Назад в материнское лоно.
(Здешнему океану в самый раз пришлось, подумал я. Вроде бы ничего вокруг нам не светит помимо него.)
Нет, мелкие крылатики для опыления злаков и травок остались. И деревья остались - на южных широтах. У нас-то их отродясь не было. Если и тосковать, то о цветах... А, видели, наверное, папоротниковый тюльпан, что рисуют на камнях влюблённые парочки? Хе-хе, и мы в тех аркадиях побывали. Не глядите, что дед сед и собрат горбат: рождаемся-то мы у мамы все как на подбор пряменькие и лысые, точно после останочного излучения. Это потом гнёт нас в дугу, як ту карликовую берёзу. Мясо крепче камня, жилы извиты, будто волокна древесные, но всё-таки вышиной иной гоноболи поболе. Гоноболь - это ягода голубика, под деревьями растёт. Варенье битое не один из вас ел, когда хворь к нему прикидывалась.
Ну, ягоду брать-брусить, с ледяничным да барабулечным мёдом мешать да возить на ближние острова ради обмена - дело женское, смирное. Как и ловить-доить саму ряпушку и барабульку. Ваши мамки-няньки что первым делом вам говорили? Не ходите в полую да глубокую воду, шлёпайте по мелкому и ловите мелкое с милым или смешным названием. Медянку, серебрянку, гладкозмейку, ледяницу, флорель, харюса и всё такое: тут вам и еда, и сок сладкий, и жир подкожный, студенистый для лучшего грудничкового кушанья "мось". Это когда мешают его с ягодами да об пол и стенку шлёп да шлёп. Пока в сплошное сладкое дрожево не вымесят.
Нет, мы, мужики-артельщики, не для такого родимся. И у берега, куда линьку большерыба прибивает, шалые теченья-круговёрты бывают. А уж там, куда ходит стригаль на двойном челне, с крюком на гарпуне и мешком для рыбьей волны на челночном дне - и небесные шторма, и подводные бури от вулканов. А отыщешь бегемота, снарка и там левиафана - не зевай и не робей. До Пламенного Удара такие, как мы, назывались "горнотуристами-и-альпинистами". Гор нет - рыбы-глыбы остались, чтобы нам взлезать и освобождать их от дико наросшего и перепутанного. Но не всякий бегги так спокоен, чтобы от острия не увернуться и водоворота не закрутить, не каждый левиафан рад, чтоб его от дикой гривы освободили, а что до снарка с его нежной и почитай готовой пряжей, то добрая половина их - настоящие буджумы! О бармаглотах и джаббервогах вообще не говорю. Все они рыщут по морям невидимыми путями, ведомыми лишь им, рыскают по волнам, как судно в бурю, любятся, плодятся и вступают в яростные схватки между собой. Наполняют мысленной и ароматической пряжей, уловляют в сети море-океан.
(Как бы это не о наших сторожах сказано, подумал я снова.)
Вот, а теперь мы добрались до самого зёрнышка нашей сказки. До плодовой косточки.
Как-то слоняюсь я, уже в преклонных по вашим понятиям летах, без дела над обрывом. Нет, не как слон, хотя не знаю, кто это такой. Живое и большое нечто и совсем безволосое. Не то что я. Сдал настриг артели в работу и до завтра бездельничаю. И вижу - дрейфует в воде большущий комок уж очень нарядных очёсков. Такой слишком ровненький, знаете.
(В самом деле. Идеально ровненькое и геометрически правильное - значит, факт неживое. Только детки вряд ли такое прочувствовали.)
Это с десятиметровой крутизны казалось, что большой да ровный. А когда я нырнул в чём есть, подплыл и дотронулся до шара руками - очень ровная "сфера" в три четверти моего роста, покрытая желтовато-розовым пушком. Про такой принято говорить - "персиковый", но что это значит - неизвестно. В общем, как солнце утром в тумане.
Вот я допихнул шарик до пологого берега, выкатил на гальку и любуюсь. Снова открытие: не совсем он круглый, в боку такая вдавлина от пипочки до пяточки. Скорее продольная, чем поперечная. Глобус, в общем. От бывшей ци-вили-зации такой сохранился, понимаешь, вместе с кое-какими бумажными знаниями. Не сгорели дотла. Это чтоб народ ложку до рта умел донести, плюху до щеки, а рюху - до уха. По одной небывальщине о Лисе-Алисе в стране чудесных карт и зеркал мы, кстати, своих теплокровных большерыбов именуем.
Стою я, значит...
Тут внутри плода словно щёлкнуло что-то, и он раскрылся. Лопнул как будто от спелости.