Встань у травы, смотри, как растет трава,
Она не знает слова "любовь".
Однако любовь травы не меньше твоей любви;
Забудь о словах и стань травой...
Б. Гребенщиков
Как это получилось, что Амст, херова привратницкая наркотически-сексуальной свободы, стал так невыносимо праведен и чопорен, думал я, наблюдая за чинной погрузкой в аэробус живого товара. Ну, не такими в точности словами - если перевести, получится куда хуже. А я, как вы скоро поймёте, не то чтобы абсолютный скептик, но, в общем, так оно и есть.
Сопровождающие несли детей на руках, и каждый прижимал головку своего питомца к плечу. Нет, не потому что у тех бездействовали ноги - трап был крутой, а обвод двери служил финальной рамкой детектора. Один ребёнок - один спутник, слитная масса. Очередь, которую неторопливо резали гильотинной дверью на мелкие кусочки: сверху вниз, слева направо и опять двадцать пять. После каждой микрогруппы дверь выдвигалась в проём, чтобы не прорвался кто-либо незапланированный или незаконнорожденный.
- Любопытно, что им показывали, нашим премированным детишкам? - спрашивает Фран. - Рембрандта, Хальса, Ван-Гога, парусные корабли, но вряд ли дом Анны Франк и Улицу Красных Фонарей? Им ещё осмеливаются намекнуть на то, как их зачинают, но не на то, что и молодые смертны.
Мы с Фран напарники с немалым стажем, поэтому он перекачал в себя немалую дозу моего протестантизма и моей мрачноватой философичности.
- Стандартная кругосветка для ясельных отличников, - отвечаю я. - На очереди, как я понимаю, башни Петронас. Самый успешный сдвоенный член в мире. Музеи и рынки. Мечеть Джамек плюс индуистский храм с непроизносимым названием.
- Не работай путеводителем за бесплатно, Джин, - рассмеялся Фран. - Нам с тобой все равно не дадут отойти от борта даже справить нужду.
Я Евгений, Женька. Он - Френсис. Каждое из настоящих имён противно слуху другого партнёра: моё - слишком жужжащее (именно с того идущие на импорт "Жигули" назвали "Ладой"), его - слегка напоминает о безумии. Такого нам не надо: мы слитная команда из двух человек, почти что одно тело с самолётом. В воздухе мы охраняем внутренности, на земле - то, что снаружи, потому что гигантскую люльку запломбировывают и разве что не заваривают в перерывах между полётами. Мы не профессионалы, мы - куда большее. Едины с приписанный к нам бортом, как два ядрышка и стояк. Если нас используют по-другому, борт должен быть того же биологического вида: тупой нос, высокий клиринг, широкий фюзеляж, хвост обрывается круто, а не перетекает в этакую аппарель, брюхо почти стелется по земле, восемь аварийных выходов на триста пассажирских мест (полтораста родителей и нянек, полтораста ребят), два туалета, в носу и хвосте. Команда - семнадцать человек, включая нас, - ко спасению не предназначена.
Такие "Боинги" используются для прогулок в чистом надземном воздухе, который сгущается и нагнетается в кабины особыми фильтрами-накопителями. Прогулки перемежаются познавательными экскурсиями.
Мы - пастухи стад.
Ибо дороже нового поколения для Земли нет ничего.
Когда люди спохватились, что дети хоть и рождаются, но не во всех семьях и какие-то неправильные, скажем, лилипуты метр шестьдесят в холке, без малого двухметровые великаны, андрогины, ураниты и помеси, отчётливо принадлежащие к ведущим расам "третьего мира", было решено компоновать пары с использованием высоконаучных методов. Чтобы сочетали в себе все мыслимые таланты и добродетели Настоящего Мужчины - Защитника и Настоящей Женщины - Великой Матери и одновременно Прекрасной Дамы. И призывать на их обоюдную сексуальную тягу (разумеется, в демократическом обществе без последнего не обходились) благословение Божие. То бишь венчать.
Ожидалось, что избранное потомство послужит соблазнительным примером и вытеснит разнообразно диковидную поросль благодаря своей красоте, а, возможно, и жизнестойкости.
Можно было бы сразу сказать, что из высокой идеи ничего не выйдет, сказал мне однажды Фран. Даже при нынешнем, до крайности высоком состоянии генетических наук. И дело не в том, что евгеника опорочена фашистским применением оной. И не в том, что снижением рождаемости и чисткой брачных рядов озабочены прежде всего европеоиды.
- Вот мы думаем, что заповедь плодиться и размножаться дана без учёта конкретной ситуации и нашего поведения, - объяснил он. - На скрижалях. А то были даже не страницы - устный посыл.
- Куда подальше, - помню, я хихикнул, и мы чокнулись. В те времена мы поддавали с соблюдением ритуалов. Пока не перестали. Работа не благоприятствовала.
Именно тогда нас, уже признанных асов службы ментального надзора, подрядили опекать национальное достояние.
Дело в том, что в образцовых браках никто не рождался. Верней, не рождался на манер Макдуфа - типа "из утробы материнской был вырезан Макдуф, а не рождён". Да, я знаю Шекспира вообще и "Макбета" в частности, что тут удивительного при таком Фран? Общая плоть - общие знания.
А ведь, учтите, наркоз дурно влияет на плод. Поэтому и роды идеальных женщин проходили натуральным образом, и редкие операции по извлечению.
Ведь, помимо прочего, легенда о бесстрашных "кесарниках", не знавших мук появления на свет и оттого не имеющих образа для грозного Бога, была ещё жива.
И вот что. Заранее прошу прощения ещё за садизм.
Головки у младенцев получались крупные - этакие умники. А позвоночник и скелет - вполне себе интеллигентные. Мы ведь не троглодиты какие-нибудь. И давление на головку, что с натугой раздвигает малый таз, плющило нежный хребет и шею в гармошку.
Результат? Все мертвы, как щенки английского бульдога, которым не помогли специалисты. Везунчики - были и такие - субтильны до того, что первые два года их приходилось буквально носить в горстях, поддерживая кочанчик ладонями и упирая ножки в локтевые сгибы старшего. А года через четыре или пять один из настрадавшихся производителей получал возможность красиво оттянуться на свежем воздухе. Конечно, с непременным дитятей в "кенгурушке" или слинге, реже ведомым за ручку, - но для пользы обоих. Вящей пользы, как заметил Фран, щеголяя знанием древнерутенского. Информация необходима как воздух. Воздух - та же информация. Экскурсии утоляют голод всех типов.
- Нет, ты посмотри, - почти не разжимая рта, прерывает он мои воспоминания. - Эталонная пара. Их-то зачем принесло?
К трапу самолёта подкатил, лихо развернувшись, свадебный лимузин цвета утреннего тумана. Уменьшенная копия аэробуса - длинный, многооконный, округлый, только что без крыльев. Шофёр вышел из дверцы, перешёл на другую сторону и протянул руку - помочь пассажирке.
Поскольку крыша в таких машинах низкая, высадка затруднена: красавица уже выбиралась задом, подхватив подол белого платья так, что вырисовалась, по двнему выражению Анатоля Франса, вся орброза. Руки в пышных рукавах также были по виду чуток пингвиньи. И покатые плечи под свадебной пелериной. А когда новобрачная выпрямилась, глядя через водителя прямо на своего жизнеспутника, стало ясно, что она ещё и с приплодом. Нет, не по очертаниям, а по выражению надежды, решимости и страха, что нарисовались на округлом лице. Кстати, натуральная светлая шатенка, очень белокожая. Держу пари, что и гладенькая, соски большие и светлые, как мечта, а нижние губки слегка выступают из-под пухлых верхних. Спутник в синей костюмной паре и белой рубашке строен, чернокудряв, широкоплеч и обильно волосат - крутые завитки выбиваются из-под ушей, нижней губы и манжет. Нынче мода на всё натуральное, бреются и выводят растительность одни трансгеи.
Супругов принимают наверху последними. Вопрос о причине оказания чести и награждения виртуальным орденом остаётся открытым нараспашку. Дверь в салон должны закрыть мы.
Как вдруг - сюрприз. Водитель, оставшийся было не у дел, снова подходит к свадебной карете, извлекая оттуда новую персону.
Даму. Уже издалека я определяю, что она малайка или добротная помесь: гладкие чёрные волосы до пояса, огромные глаза, мягкие, как бы чуть расплывшиеся черты смугловатого лица, гибкая фигура, задрапированная в малахитовое платье. Такое же зелёное покрывало с точно такими же разводами - вроде муаровых, но погуще, - сброшено с головы на плечи. Не совсем по-мусульмански, однако.
Не обращая на нас с Фран никакого внимания, красотка подходит к трапу, в мгновение ока становится перед проверяющими и после обмена улыбками и непонятным бормотанием заходит внутрь.
- Вот так финт, - говорю я. - Никак, наш коллега.
- Нет, я почувствовал скорее няньку. Оберегательницу живота. Нанни Ог... Погоди. Нет, не скажу. Но ауры опасности вроде не излучает. Да, точно.
- Причём тут опасность? - отвечаю я. - Навернулось на язык из-за нашей служебной паранойи?
- Похоже на то, - Фран смеётся. - Оцениваем весь мир по привычной шкале. Кто не с нами - тот наш враг.
Мы бодро промаршировали по лесенке - она сотряслась под хором наших ног - и вошли, едва не вдавив "внутреннюю службу" в тамбур-переходник. Почти близняшки: физия монголоида над комбезом цвета ночного неба, защитные жилеты с самурайскими крылатыми плечами, тяжёлые берцы. Только вот незадача: Фран мне едва по плечо. В крутых переделках я беру грубой массой, он - гибкостью, обаянием и умением предсказать следующий ход противника. Психист ещё тот. Впечатляющая оболочка призвана скрыть необычный факт, что всё оружие у нас внутри. Именно - мы сами, как есть голенькие.
Мы оторвались от взлётной полосы и внедрились в ночь, рокоча и уютно помаргивая стробами. Время полёта - двенадцать часов, пассажиры вполне успеют выспаться.
Наши места на самой корме, оттуда простреливается весь огромный салон. Неудобно - бойкое место, все ходят туда-сюда, как поршни. Зато никаких классовых перегородок. В тылах можно и пообщаться, и полежать друг у друга в объятиях, и осмотреться на автомате. Хотя нам не обязательно видеть глазами - сюда без помех притекают к нам ручьи разнообразных эмоций. И совсем не приходится стаскивать с себя комбез. Незримые для остальных пальцы ласкают шею, теребят соски, мелким дробным дождём пересчитывают бубенцы позвонков, спускаясь к ягодицам, навивают на себя поросль, всю в жемчужной испарине, проницая тайные отверстия. Это нисколько не отвлекает, как ни странно: напротив, "я-двое" вдесятеро мощней "я-одного", и чужие эмоции легко вступают в резонанс с нашими.
Только не стоит увлекаться до полного срыва в незнаемое.
Убаюканная душа сиамским близнецом плывёт над торчащими и опрокинутыми головами, созерцая картины.
Добрая половина кресел превращена в ложа, ремни-страховки расстёгнуты, ребятишки высвобождены из платков, шарфов и штативов, мать или отец свёртывается ящеркой, обвивает своё чадо руками и ногами. Идиллия.
- Беззащитны. До чего трогательно, - говорит та Психея, что носит имя Фран.
- Но ведь воздух в самом деле чист, - отвечает ей дрейфующий близнец. Морфей по кличке Джен.
Это не вопрос и не утверждение, не об атмосфере внутри и вне, даже не о запахах марганцовки, пластиката и ярь-травы. Кто в здравом уме и твёрдой памяти пожелает разорвать в клочки своё будущее?
О самих пассажирах. Потому что существуют ревность, зависть и соперничество. Расцвели как никогда раньше. Вот эти гремучие миазмы наша сладкая парочка и ловит.
Что-то я не верю каменному спокойствию Фран. Первый раз в жизни не верю.
И этот скепсис рождает полосу картинок.
Чуть взъерошенный юнец устроился как в шезлонге, - видать, привычней спать в эконом-классе. Поверх разметался сынок или дочка, не поймешь. Одёжки сплошь лиловые.
Белокурая полнотелая мамаша почивает кверху куполом. Купол явно не с Санта Мария дель-Фьоре, месяца три от силы. Первенец, лет четырёх, так и спит в бондаже - что-то у него с костяком или мышцами. Но хорошенький.
Наши финалисты-новобрачные. Младенец под двойной защитой: мускульной стенки и супружеских объятий. Судя по тому, что на женщине крошечная маска со шлангом, их проблема в хроническом кислородном голодании. Почему ради этого надо взбираться на верхотуру - выше моего понимания. Парадокс, вот именно.
Чета юных малайцев. Несанкционированная смесь - абориген и русская голландка. Из гостей, должно быть, возвращаются. Занять спецтранспорт им позволили, потому что, как принято у исламистов, детей у них двое, этакие загорелые орешки, и каждый член семьи проплачен в двойном размере.
Время от времени я умею помыслить или там почувствовать по аналогии - редкое для нашего брата свойство. Потому что внезапно я вижу рядом с малайцами ту самую Зелёную Даму. Ничью не спутницу. Ничью спутницу. Она стоит лицом к нам прямо посередине салона. Чуть склоняется над каждым из маленьких сородичей: вороные пряди ниспадают, закрывая оба лица, разводы на шёлке слегка расширяются, ткань морщит лёгкая, еле заметная судорога, которая передаётся ребёнку, а потом всё успокаивается.
Всё. Вообще.
- Фран.
- Замри, - доносится до меня как бы сонное. - Чёрная Кормилица.
Он сошёл с ума? Блядь, как башка-то болит...
Призрак изящно скользит по проходу - четыре лежанки с одной, четыре с другой стороны - и везде творит одно и то же. Бьёт поклоны. Сперва налево, неимоверно растягивая шею и в этот миг замирая всем телом, затем, выпрямившись, как сборный штатив, - направо.
Всё ближе. И ближе. И ближе.
Нам не полагается оружия - такая примета, иначе главное ремесло не дастся в руки. Притом силовики, из которых навербована команда, и оба пилота вооружены. Только вот их тоже настиг морок - как я не заметил раньше! Полтора десятка спящих сознаний и ни одного бодрствующего. По счастью, автоматика включена и удерживает нас на курсе. Аэробус не спит - значит, бодрствуем и мы.
- Не тронь, - слышу я. - Пенинггалан, у неё дар близкого предчувствия.
Но я распрямляюсь, будто пружина. Лихорадочно собираю в кулак свою особенную мощь. Насильно вздёргиваю и Фран - выдёргиваю из дурмана.
А женщина (как он её назвал?) уже здесь. Алые губы, концы волос хищно шевелятся, будто опущенные в кровавую воду. На шее багровая полоса, будто топором ударили.
Кошмарный узор на растянутом перед грудью палантине извивается, словно змея на воде, переливается, множится. Чарует. Гипнотизирует.
И моя кровь, наша кровь двойным выплеском устремляется по этому пути.
Как раз вовремя, потому что тело корабля сотрясает жестокий удар - огненный великан переламывает сигару о колено и с размаху бьёт её раскалёнными и дымными кусками оземь.
- ... с тех пор как погибла её собственная дочь, она опекает всех детей сразу. Тех, которые не жильцы, понимаешь? За минуту или две до агонии, катастрофы и прочего. Эй, ты чего вырубился, друг?
Меня, скорбно лежащего, трясут за плечи так, что зубы щёлкают.
Кое-как поднимаюсь. Совершенно голый, только вшивая полоска ткани на сраме.
Френсис одета в точности тем же модельером - гладенькая, мускулистая, узкобёдрая, грудки торчат, как две пуговицы.
- Провалы в бессознательное, - диагностирует она. - Вроде бы даже отвечаешь, моргаешь глазами как умный. А потом снова отключка. И всё стёрто, как в компе. Приходится загружать по новой.
- Что...
- Пока не знаю, кто шандарахнул. И дела нет. Но это не изнутри, бомбу мы бы с тобой вмиг почувствовали.
- Дети...
- Не так чтобы хорошо. Ты ей помешал, а со взрослыми она и не пожелала связываться. Прожили, как говорят древние римляне.
Я огляделся вокруг себя. Граница между как бы тропическим как бы лесом и песками, поросшая редким кустарником, полог из жалких тряпок, убогий колодец - его отмечают два-три камня, не будь я спецом по выживанию, не понял бы.
Фран проследила за моим взглядом, кивнула:
- Вот именно. Там внутри и груднички, как понимаешь. И бывшие в утробе. Кое у кого вид реально жуткий - вроде крупного слизняка а завёртках. Но пьют тухлую воду и животом не маются. Старшенькие каких-то личинок накопали: вкусные. Сами жуют и кормят остальных кашицей изо рта. Три дня как. Мой хронометр работает, но как-то странно, рывками.
- На рай немного не похоже, - заметил я.
- Шутишь, - отозвалась она. - Молодец. То что нам надо в данной конкретной ситуации.