А мы пропали бы совсем, когда б не волки да вороны;
Они спросили: "Вы куда? Небось, до теплой звезды?"
Борис Гребенщиков
Хей, ученики мои и единокровники мои! Вы давно можете числиться во взрослых мастерах. Руки ловки, тела полны сноровки. Головы по завязку набиты науками, карманы платья - хитрыми штуками. Радуете старого рыбьего стригаля безмерно. Есть среди вас и чесальщики, и валяльщики, и прядуны, и в сушильный ларь кладуны, и ткачи, и портачи (в сторону: не те, кто портит, а кто платна кроит, да не так, чтобы семь раз отмерить, один отрезать, а враз), и прибрежные цедильщики, и под хмаревом белильщики. Солнце-то бы мигом выбелило влажные холсты, да вы ведь его и не помните. Я тоже: слыхал, что дед мой видал - говорил, ух и жаркое!
Но только один из вас будет моим наследником. Настоящим стригалём, который не боится танцевать на хребте Царь-Рыбы с длинной бритвой в руках. Нужно умение и чтобы с сачком бродить по отмели, высматривать, где короткий волос клочьями к берегу прибился. Такой просушить, выжать - готовый войлок получится, тонковат разве что. Недюжинная сила потребна его через валки пропускать, тако же - из долгого волоса нитку вить с деревянным маслом. Великая - прясть из нити: тяжёлая она, что гранит, что сами чешуи Рыбные. Твёрдая рука нужна из ткани доспех кроить острым кремнёвым ножом. Мощная рука - мять мялкой, колотить колотушкой, носить пудовые трубы полотна - расстилать на прибрежном песке. Весь мир мои питомцы оденут-нарядят, мастерами став. Но до того - не одно ваше ручное-телесное умение испытано будет, а и гибкость мысли. Послушайте историю, в годы до Большого Удара звались такие "миф" и служили для посвящений отроков. Извлеките должный урок и крепко-накрепко запомните.
Вот вы привыкли к выражению "Рыбий мех" - кого же ещё стричь да чесать, как не рыб.
Да и предки бы посмеялись. Над вами самими. Хотя бытовало у них ходкое "на рыбьем меху", а уж из рыбьей кожи и булгары много хорошего делали, и нивхи красотейшую красоту шили. Всю в цветных узорах. Только голая была эта кожа, да и рыбы - сплошная мелочь.
К тому времени, когда человек стал дерзок и самоуверен настолько, что возмечтал о вечном мире на планете, оружия у него накопилось - всю её можно было отравить насквозь или изорвать в клочки, как ряднину. А искусственные мозги, что управляли нуждами людей, были в миллиард раз сложнее, чем у каждого из них в отдельности, и вполне могли подумать не то, что надо. Примерно так и вышло. Или на дальних рубежах отказала какая-то "кнопка", или на самой Земле что-то неладно раскрылось, только выбилась издалека Пламенная Стрела длиной в тысячу тысяч морских миль и ударила в Континентальный Щит. Говорят, он задолго до того перестал быть единым, но от последнего толчка, самого яростного, вообще распылился на крохи.
Нет, это не погубило всей жизни: слишком крепко она укоренилась. До сих пор есть острова, что внедряются в самое дно, и неведомые дива плещутся у их основания; но большая часть дрейфует, словно поплавок. Людей нет, кроме таких, как мы, а созданное руками предков обратилось в пепел и смылось в воду. Да и в ее глубях уже не найти почти ничего от земной ци-ви-ли-зации. Оказалась совсем непрочной. Звери - те ушли. Их останков мы не находим. Говорят, стали обитателями жидкой соли. Назад в материнское лоно вернулись.
Но мелкие крылатики остались. И великие прямые деревья остались - на южных широтах. У нас-то их отродясь не было. Если и тосковать, то о цветах... А, видели, наверное, папоротниковый тюльпан, что рисуют на камнях влюблённые парочки? Хе-хе, и мы в тех аркадиях побывали. Не глядите, что дед сед и арат горбат. Рождаемся-то мы у мамы все как на подбор пряменькие и лысые. Точно после останочного излучения. А потом гнёт нас в дугу, як ту карликовую берёзу. Мясо крепче камня, жилы извиты причальными канатами, как волокна древесные, но всё-таки вышиной иной гоноболи поболе. Гоноболь - это ягода голубика, под берёзами растёт. Варенье битое не один из вас ел, когда хворь к нему прикидывалась.
Ну, ягоду брать-брусить, с ледяничным да барабулечным мёдом мешать да возить на ближние острова ради обмена - дело женское, смирное. Как и ловить-доить саму ряпушку и барабульку. Ваши мамки-няньки что первым делом вам говорили? Не ходите в полую да глубокую воду, шлёпайте по мелкому и ловите мелкое с милым или смешным названием. Медянку, серебрянку, гладкозмейку, ледяницу, флорель, харюса и всё такое: тут вам и еда, и сок сладкий, и жир подкожный, студенистый для лучшего грудничкового кушанья "мось". Это когда мешают его с ягодами да об пол и стенку шлёп да шлёп. Пока в сплошное сладкое дрожево не вымесят.
Нет, мы, мужики-артельщики, не для такого родимся. И у берега, куда линьку большерыба прибивает, шалые теченья-круговёрты бывают. А уж там, куда ходит стригаль на двойном челне, с крюком на гарпуне и мешком для рыбьей волны на его дне - и небесные шторма, и подводные бури от вулканов. А отыщешь бегемота, снарка и там левиафана - не зевай и не робей. До Пламенного Удара такие, как мы, назывались "горнотуристами-и-альпинистами". Гор нет - рыбы-глыбы остались, чтобы нам взлезать и освобождать их от дико наросшего и перепутанного. Но не всякий бегги так спокоен, чтобы от острия не увернуться и водоворота не закрутить, не каждый левиафан рад уступить, чтоб его от дикой гривы освободили, а что до снарка, поросшего нежной и почитай готовой пряжей, то добрая половина их - настоящие буджумы! О бармаглотах и джаббервогах вообще не говорю.
Все они рыщут по морям невидимыми путями, ведомыми лишь им, рыскают по волнам, как судно в бурю, любятся, плодятся и вступают в яростные схватки между собой. Наполняют мысленной и ароматической скуделью, уловляют в сети море-океан.
Вот, а теперь мы добрались до самого зёрнышка мифосказки. До персиковой косточки.
Как-то я, уже в преклонных по нашим понятиям летах, слоняюсь без дела над обрывом - сдал настриг артели в работу и до завтра бездельничаю. И вижу - дрейфует в воде большущий комок уж очень нарядных очёсков. И такой слишком ровненький, знаете.
Это с десятиметровой крутизны казалось, что большой да ровный. А когда я нырнул в чём есть, подплыл и дотронулся до шара руками - идеально ровная "сфера" в три четверти моего роста, покрытая желтовато-розовым пушком. Про такой принято говорить - "персиковый", но что это значит - неизвестно. В общем, как солнце утром в тумане.
Вот я допихал шарик до пологого берега, выкатил на гальку и любуюсь. Снова открытие: не совсем он круглый, в боку такая вдавлина от одного полюса к другому. Скорее продольная, чем поперечная: пипочки вроде как полюсов тоже просматриваются. Глобус от бывшей цивилизации сохранился, понимаешь, вместе с кое-какими бумажными знаниями. Не сгорели дотла. Это чтоб народ ложку до рта умел донести, плюху до щеки, а рюху - до уха. По одной небывальщине о лисе-Алисе в стране чудесных зеркал мы, кстати, своих теплокровных большерыб именуем.
Тут внутри плода словно щёлкнуло что-то, и он раскрылся. Лопнул как будто от спелости.
Глядь - внутри девочка лежит. Уютно свернувшись в подобии золотисто-цыплячьего пуха. Я вспомнил. Персик - растение, цыплёнок и курица - животные, а моё сравнение оттого хромает.
Боги и герои, она была такая хорошенькая, каких я в жизни не видел! Чёрненькие волосы "под скобку", носик-пуговка, кожа цвета калёных морских орешков и очень гладкая, ротик словно пурпур из тела раковины-багрянки и ушки будто сама та раковина.
Только она не спала - лежала в обмороке или вроде того.
Я поднял её на руки - волоконца под ней словно привяли и обгорели самую малость. От движения глаза открылись и наполовину бессмысленно глянули...
Ай, да какая же она была лёгкая - будто на солёной волне баюкало.
А сами глаза! Каракатица выпустила в глазной белок свои чернила и они расплылись от виска до виска. Вот такие. Неземные очи. Океанские.
Звёзды? Нет, что вы. Звёзды - другое. Они светятся, а не вбирают свет в себя.
- Кайру, рыбак Межеморья, - тихо проговорил я.
- Момо, - пробормотала она как будто спросонья. - Момоко-тян.
- Сестра Момотаро, Мальчика-Персик, - отозвался я. - Персиковая Девушка.
Сказки мы ведь не все позабыли, и читать кое-кого покойная мама выучила.
До сих пор не знаю, говорила ли она со мной или пробормотала нечто на манер грудного младенца - и совпало. Но так мы и стали её звать: Момоко. Это когда я закутал найдёнку во что под руку попалось и водворил в камору холостяка, что в мужском крыле Длинного Деревенского Дома. Семейного, если говорить точно. Веранда была общая, и те жёны, что любили вставать из мужниной кровати допоздна и шествовать мимо юнцов так, что у тех поворачивались вслед им не одни только носы, это бабьё могло с успехом глядеть в мою дверную щель.
Девочка мигом ожила. Отсыпалась и много кушала, что вроде бы доказывало моё мнение: мы с вами половозрелые, и нам, в общем, никакой еды не требуется. Так, побаловаться.
Вот только интерес к хозяйству она проявляла зрелый. Мигом сообразила, чем мести пол, - такой щёткой из зуба кита-волосатика. У него шерсть не только на шкуре, а и во всём рту - водоросль цедить; знаете небось? Почти что каждый день вытрясала войлоки на веранде или выбивала суставчатой палкой из хребта дельфина. Отыскала клок акульей шагрени - полировать каркас и стропила. Пузырь неплохой ворвани - полировать стены изнутри и снаружи, с веранды. Вот я порадовался, что рёбра кашалота у нас в "долгой хижине" крепкие да гладкие, да и по шкуре не скажешь, что крупнорыб сам выбросился на берег и там издох. Даже волос немного сохранился, оттого внутри тепло.
- А что у вас рыбы не такие, как в иных морях? - спрашивала Момоко, кое-как выучив слова.
- Какие другие? - спрашивал уже я.
- Иные моря, иные ветра. Иные рыбы. Холодные, зачем греться?
Кое-как я объяснил, что большие рыбы - как раз теплокровные. Одинаково в любую жару или стужу, когда вода почти кипит вблизи огневого извержения или, наоборот, готова стать ледышкой, будто в погребе. Оттого и нужна им шкура, что тепло постоянное. Но раньше такого не было и у них. Это лучи от Гибельной Стрелы повлияли.
Про Стрелу она так и не поняла, говорит - Стальная Рыба с дымным хвостом. Или Железная с огненным. Металл, в общем. Металл мы знаем, ножи-бритвы у меня есть и такие, хотя костяной гибче, кремнёвый - острее. Я берегу оба пуще зеницы ока. До сих пор ими, случается, работаю.
- А почему и малые рыбки в пуху? - не унимается Момоко.
- Наверное, ради нашей нужды боги сотворили, - едва нашёлся я с ответом. - Как и самих рыб, больших и малых.
Любопытна была моя милая радость: совсем дитя. Так я её настоящих лет до самого конца и не понял.
Спали мы в разных концах моей каморки. И то диво, что у меня она оказалась - парни и тогда спали всем кублом на террасе, а то и прямо на голой земле: тренировались, чтобы от морского лютого холода сердце не зашлось. Я же невесту, было дело, с толком выбрал: умелый стригаль, "Наездник, что гарцует на Снарке". Так и прозвали. Погибла моя Айегюль, в море с лодки упав, остался я без жены и вдобавок - дитяти в её чреве. Но отнять у меня нашу келью после такого посовестились.
Вышла из Момоко вскоре умелая помощница в моём ремесле. И шерсть мыть, расчёсывать да класть по длине волокна, чтобы мастерам-шерстоделам сподручнее было. И шить нам всем обновы иглой из рыбьей кости, нитками из рыбьих жил. Украшала их необыкновенно: витки да топорики, стволы с ветвями, да такие все ровные да прямые, а на них цветущие плоды - иначе это не назовёшь. На дальнем архипелаге дубы с берёзами и осинами в дугу согнуты, узлом смотаны, будто корзина какая: от бурь защититься. И если родят лист с ноготок, на том большое спасибо.
Готовить лакомые блюда моя красавица выучилась, но тогда, когда самой охота есть пропала. Я ещё говорю:
- Совсем большая сделалась моя дочка - мне аж по пояс головкой. Созрела.
- Я какой была, такой остаюсь, - смеётся. - Это Кайру-Кахайру на меня иным глазом косит.
Удивился я: впервые по имени назвала. Но вида не подал.
Между прочим, и я ведь моей приёмной дочке как мог - помог, как сумел - беду одолел. Те мохнатые волоконца, что внутри плывучего плода, немногим отличались от любого "морского меха". Ближе к животным волокнам, чем к растительным. Мех, а не мох. (Мотайте на ус и берите на ум, богатыри!)
К деревьям моё мастерство почти не имело отношения. Сухими ветками те владеют, кто за дубом следит, такую пословицу вы, уж верно, слыхали. Заветный амулет у меня на груди - из капа. Стоил как целый зимний войлок для кельи с переходом на стены.
А вот животин всяких я понимал. Ему звёздного света не хватало, тому фрукту морскому. Причём так называемого "жёсткого". Так я отыскал в дальних камнях место, откуда шла сильная вроде как... фос-фо-ресценция, ага. И каждый день откатывал шарик туда, а потом прикатывал домой. Он лёгкий был - как бы сам по себе плыл в воздухе. А не оставлял я его на ночь потому, что Момо-тян начала в нём спать. Ручная тварь был, однако.
Всё вроде налаживалось, устанавливалось. Даже солнечный глазок иногда пробивался через тучевые заслоны на секунду или две. Даже луна и звёзды гуляли не в одних хмурых разрывах, а на куске чистых небес.
Но тут аккурат заявились эти... мужнины бабы. Во главе со старейшиной.
Кайру им слишком дряхлый, чтобы завести жену. Оттого и приёмную дочку заиметь не смеет. "Поиметь" - глядело изо всех глаз.
- Отдайте ребёнка с его колыбелью, - говорят, - старшинам.
Типа распределить, сволочи. Нашли ребёночка, врали несусветные.
Я не просто возмутился. Выразил своё возмущение наглядно.
Клубочек-колобок в руки не давался. Откатывался и ещё норовил заехать по плечу или локтю. Кто-то шибко по уму двинутый да умом ушибленный вякнул, что-де "левитация" и "полтергейст". Неверно. Момо-кун чует в воздухе и около воздуха те незримые нити, что пронизывают мироздание. Похоже движутся и кормятся рыбы в океане.
Кончилось тем, что нас с Момо-тян повязали, запихнули в живой персик (он тотчас намертво захлопнулся) и со всего маху сронили с крутизны.
Говорят, доброе дело само тебе отплатит и ещё сверху даст. Кованым башмаком.
Мы не разбились о воду. Кораблик плюхнулся в море, подняв, наверное, целый гриб радужных брызг, и завертелся на волне, как бочка с квашеной килькой. А потом поплыл, гонимый легковейным бризом.
Последнее - стихи. Момо-тян успела в языке настолько, что уже стала бойко их сочинять.
За то время, пока мы сидели, сплетясь так, что "где мои ноги и где твоя голова", возникла, думаю, поэма. В моём случае - довольно-таки непристойная. Неправда, что неедяки и непитяки совсем не имеют потребностей, обратных еде и питью. Просто чудо-кораблик это всасывал, чтобы самому питаться. Также он был немного хроло... хлорофилловый и иногда, во время штилевой ясности, раскрывался и выворачивался, словно губы на лице.
И тогда мы с ней... Да полно реготать, как рыба-трубач. Миф - он и должен воспри...ниматься далеко не с постными рожами, но чтобы уж настолько!
Словом, когда нас обнесло мимо всех хоть сколько-нибудь обитаемых островов и прибило к необитаемому, общий вес корабельной команды немного увеличился.
А что я? Мне тогда едва минуло сорок. В нашем племени немногие дольше живут, про стригалей-акробатов и говорить не приходится. Тридцать лет - Бармаглоту на обед. Он, в отличие от тебя самого, хищный.
И насчёт роста умница моя мне разъяснила. А я вам.
- В старину на Земле были разные племена одного народа. Вы, скажем, - патагонцы, два метра и выше. Я - пигмейка или из бушменов. Цвет кожи, разрез глаз и тому подобное - условность, ты из нивх-гу, я из ямато. Среди народа Ямато-э тоже были карлики, а небесное Ямато всё сплошь такое. Адаптация к плодным лунам.
Постойте, о лунах - чуть позже. Тогда я лишь спросил:
- Кем были эти ямато на земле, если были?
- Островным народом, у которого земля вечно колебалась под ногами, заставляя укреплять свой дух и поднимать до неведомых высот. Оттого и поняли они своё призвание раньше всех народов, привязанных каждый к своему куску почвы.
Словом, выстроили мы семейный дом из плавника и утеплили рыбьим мехом, самым лучшим. (Те два ножика я исхитрился - привёз с собой, один в кулаке и немного окровавленный.) Рыбки и ракушки с нежными именами прямо кишели у берега, кое-кто выбрасывался прямо на горячие от солнца камни. Ягод было ничуть не меньше. Кожу и рёбра Рыбы-Льва я пустил на челнок-катамаран, ваша матушка затеяла торговлю - мужчина делает своё дело, женщина своё. Сначала занятие это было рисковое, потом оживилось. Многое пришло к нам с островов: металлы, семена деревьев, куски древесины, твёрдые, как плоть джаббервога. И невесты нашим сыновьям, пышущим ярой жизнью как никто более на островах.
Момо-кун немного подрос, цвета его стали ярче: мы ведь переселились на более солнечную сторону или само Солнце смилосердилось к людям Земли и стало из белёсого - ярко-белым. Или ослабло ядро затяжной зимы - решайте сами для себя.
И вот однажды ваша кровная матушка, и приёмная мать ваших жён, и вечно юная бабушка всех ваших внуков...
Одним словом, Момо-тян сказала:
- Мой дом не здесь. Волей небес притянуло меня в ваши воды. Небесный Ямато - весь дивно украшенный космос, и тысячи племён живут в нём, непрерывно странствуя в больших и малых кораблях, рассевая повсюду жизнь. То наше призвание. Если я останусь - исчахну.
Я ответил:
- Горько мне, но корни мои и плоды в этой погибельной земле. Я что дерево: здесь пророс, волосы мои напоены Солнцем, посеребрены Луной, корни втрое длинней ствола - ищут в скалах пищу и влагу. Ремесло моё - укреплять и лелеять хрупкую земную жизнь. Если улечу с тобой - исчахну.
Так мы расстались, и была в этом великая и светлая печаль.
Ибо понял я в тот день и час. Увозила моя нежная супруга во чреве своём моих первых дочерей - до того ведь не было ни одной. Когда настанет время им отделиться от матери, как яблокам от яблони (тоже древесные плоды, о которых сложена пословица), выйдут они в пушистой кожуре малых Момоко и поплывут по безвоздушному океану так же точно, как большой Момоко с моей суженой внутри плыл по водному морю. Так же точно, как большие рыбы в солёной воде, будут они неведомым чутьём отыскивать дороги к мирам, готовым изгнить по людскому нерачению. Становиться на плавучий якорь, пускать в воду зыбкий корень, родить земное потомство, но позже, когда созреют силы зачать новое поколение Странниц, возвращаться вместе с потомством на родные небесные пажити.
То, что я, нисколько не бахарь и не грамотей, рассказал вам самыми лучшими своими словами, вы слышали: здесь отрывок, там клочок, здесь притча, а там и побасенка. Но вот что открою вам напоследок.
На самом верху многоочитого небосвода, полного знойных и остывших солнц (ибо каждая звезда - живое солнце, каждая планета - солнце погибшее) виднеется одна-единственная Тёплая Звезда. Она не жжёт, только светит и греет. Когда исчерпаю мои немалые лета, отправлюсь и я в путешествие до Персиковой Звезды моей Момо-тян. Там мы встретимся для иного странствия, уже не имеющего ни цели, ни конца. Потому что разве это цель и работа - рука об руку высаживаться на крошечных юных звёздочках, пить опаловое молоко из их сосцов и обирать сверху тонкое руно, ласковую рыбью волну, мерцающую радужным огнём?
