...А когда их, наконец, выплюнули из воды на волю, настала глубочайшая синева.
Она плескалась в окнах машины, щедрыми мазками ложилась на базальтовые своды, играла с отражениями звёзд и роняла блики на алтарь, где возлежало нечто узкое, жёсткое и крылатое.
- Конечно. И, кстати, пресное. Со дна бьют родники, сверху падает тень камня, оттого и получается такой чудной цвет. Я не знаю в точности, что ты видишь: лазурь или ультрамарин. У нас с тобой разные глаза.
- Ой. Туда можно выйти?
- Погоди.
; Нажал на газ, и внедорожник неторопливо двинулся к постаменту.
- Эта лодка рядом - для тебя, - объяснил коротко. - Чтобы пробиться наверх.
- Лодка? Если бы не эти странные поперечины на хвосте, я бы подумала, что самолёт.
- Один миллиардер задумал покорить на такой самые глубокие морские впадины, только сошёл с дистанции и с ума на первой, - пожал Лев плечами. - Мы сотворили из неё бур: корпус вращается вокруг неподвижно подвешенной кабины, носовой рассекатель, хвост и крылья с их элеронами работают как сверло. Когда "Цаттха" ввинтится изнутри в зрачок Ока Сахары и пробьёт его насквозь, следом хлынет вода из озера и подземных ключей. А сам он скользнёт внутрь за ненадобностью.
- Лев. А почему я должна сразу куда-то там двигаться?
- Я только исполняю приказы старших, детка.
- А я одна боюсь - ты же меня защищал. Ну не можешь ты так просто меня бросить!
- Ага, одна из типично дамских сцен, - он хмыкнул. - Что меня в пресной воде обессолит и обессилит, ты никак не заценяешь? Ничего, привыкай. Я тебя почти что с рук на руки сдаю.
Вытащил из багажника небольшой заплечный мешок. Буркнул:
- Вверху тебя твоё навороченное шмотьё не выручит. Вот зеркало внутри постарайся не разбить.
Вдел онемевшую от возмущения Марину в рюкзак, вынул из кузова наружу. Сноровисто запихнул в кабину - кресло услужливо приняло в объятия, двойная хрустальная крышка саркофага открылась и вновь захлопнулась. Девушка ещё успела увидеть, как Лев забирается в свою моторизованную скорлупу...
...Как вокруг всё замерцало, потянулось горизонтальные полосами, обратилось в серый туман... исчезло.
Кажется, внутри бурильного механизма было предусмотрено катапультирование, потому что едва мелькание замедлилось и прояснились контуры окружающей действительности, девушка очутилась на грубой каменной поверхности.
- В самом деле - око, - проговорила Марина очень громко, чтобы заглушить страх. - Большое-пребольшое.
Жара била кулаком в темя - то, что в нескольких шагах из жил земли вырывался клокочущий фонтан голубой крови, не помогало почти нисколько. Впрочем, явление природы быстро умолкло, растекшись большой лужей того же удивительного морского оттенка, что и в гроте. Пока мог достичь глаз, один за другим до самого горизонта поднимались мощные концентрические валы - грубоватое подобие знаков пустыни Наска или, быть может, лунного пейзажа. А в отдалении пели пески, которые вызмеивал и пересыпал из ладони в ладонь раскалённый ветер, вставали и развеивались барханы.
Странное дело, но посреди воплощенной фантастики возвышался небольшой дом вполне европейского вида.
- Пойти туда, что ли, пока голову не напекло, - снова сказала Марина и почувствовала на голове тёмную накидку, которой не замечала раньше.
- Вот зайду - и спрячусь назло. Выйду - как раз украдут, - продолжала она рассеянно, а ноги сами волокли её: от той добела раскалённой сковородки, что на небе - по чуть менее горячей, которая распласталась под ногами.
В мотеле, радующем гостя мало того что прохладной, но вообще ледяной атмосферой, не оказалось персонала. По стенам развешаны довольно свежие плакаты, стол консьержа завален грудой листовок ещё тех времен, когда общественность была взбудоражена казнью Муаммара Каддафи. Ни английского, ни тем более арабского языка Марина не знала как следует, однако глаза её мельком уловили слова "гибель великого рукотворного моря", "независимость", "государство для Великого Кочевья", и "туареги".
- Моя машина вроде была иной марки, - сказала она себе. - И сами люди иначе называются. Туарег - это раб, а они себя называют свободными. Свободный народ Имохаг.
Откуда взялось это слово, из каких закромов сознания - непонятно.
Номера первого этажа почти все стояли пустые, электричество не работало, но прохлада сохранялась, как в своего рода пещере.
Девушка наугад зашла в одну из комнат, заперла дверь изнутри, села в пологое кресло напротив окна, уронив рядом мешок. И провалилась в сон.
В этом сне кто-то велел ей достать то самое дарёное зеркало и повесить на стену, а потом взглянуть. "Морская девушка может узнать правду о себе только из морского стекла", - сказали ей.
Только внутри была какая-то другая она. Бледнокожая, тонкая, будто куница, и крутобедрая, темно-каштановые вьющиеся волосы по колено, брови точно лук из рогов козла, а глаза как финики в меду. Красивая: солнце на полнеба стоит за плечом, рассыпается лучами в серебре амальгамы, любуется.
- Что за чепуха, - сказала она. - Пойти посмотреть насчет воды, что ли, - вдруг сохранилась после повального бегства обслуги.
В рюкзаке был сложен кое-какой съестной припас на первое время - Марина уже убедилась в том на ощупь. Однако есть ей не хочется нисколько - жара виновата? Зато погружение в воду с лёгким зеленоватым оттенком, что без помех лилась в ванну из широкого крана, доставило девушке неизъяснимое наслаждение. А вот зеркала в туалетной комнате отчего-то нет, и отяжелевшие от воды пряди могут быть сколько угодно тёмными, а кожа - русалочьей: не страшно ничуть.
Завернувшись в купальный халат из невесомой махры, Марина возвратилась на прежнее место.
Чтобы наблюдать потрясающий по красоте закат.
Небо в лучах заходящего солнца - розовый перламутр, незаметно сливающийся с нежно-голубым сиянием высот. Всё это громоздится на горизонте в несколько этажей, пылает и разворачивает пылающие багрянцем хоругви, разрастается причудливыми формами, в которых угадываются вышки и бастионы, многоярусные храмы и дворцы, стоящие посреди озера из жидкого рубина.
Мираж постепенно угасает. Наступает непроглядная ночь, расшитая огромными пышными звёздами... Ночь с её тишиной.
И с прохладой, которая обретает почти невыносимую, кинжальную остроту.
В полнейшей ледяной тьме Марина дотянуласьдо кровати, на ощупь куда более широкой и мягкой, чем на взгляд, и нырнула под жаркое покрывало.
И снилось ей, что огромный пылающий шар Солнца уже выкаттывается из-за горизонта и касается перстом сухих губ, вместе с солнцем и утром возрождается ветер, заставляя окрестные камни кричать, песчаные волны - колыхаться. А с ветром и песком пришли гости.
Марина увидела их совсем рядом - всадников с головами и плечами, плотно укутанными в грубую голубизну, верхом на верблюдах-дромедарах. Кое-кто в длинных рубахах, иные в защитной форме, но оружие держат вверх дулами, как сто или даже двести лет назад. Синие призраки пустыни. Люди индиго.
А впереди держит своего верхового мехари за узду - весь в синем, даже сияющие глаза, которые смотрят сквозь узкую щель в покрывале, - цвета глубокой озёрной воды.
- Кто вы все? Кто ты? - спросила Марина.
- Тот, о котором тебя предупредили, - ответил он. - Меня зовут в этих местах Египтянин, но это лишь сказка. Древние жители Кемет получили от моих предков, что называли себя Людьми Ветра, знание, когда погибла великая страна посреди моря. Мы же сами, передав его, откочевали вглубь пустыни. Так приказали звёзды, ибо они хотели, чтобы ничто не мешало моим предкам любоваться ими.
- А остров - Крит? Атлантида?
Египтянин рассмеялся одними глазами:
- Первое, может быть, и близко к истине. Старики говорят, что наша раса отличалась умом, силой и образованностью и существовала на Крите во времена фараонов. Когда остров погиб, она попыталась завоевать Египет силой, но потом поняла, что в этом нет смысла. Одни из нас обосновались рядом с морем и положили начало народу финикийцев, другие властвуют над тем, что не удаётся покорить никому. Я не очень слушаю всё это, ведь все люди - от одних и тех же корней, а корни имеют обыкновение спутываться. Но кое-что в этом есть. Критяне почитали Матерь Део, а наша легендарная царица Тин-Хинан казалась нам ею во плоти. Впрочем, если слушать все небылицы, рассказываемые у костра, Атлантид получится уж очень много. К тому же мы звали нашу родину иначе.
- А как по-настоящему зовут тебя самого?
- По-разному. Чем более я доверяю человеку, тем ближе те звуки, которые он слышит от меня, к истинному звучанию. Ты можешь называть меня Кахин, почти как отважную женщину - аменокаля Кахину, что возглавила наше сопротивление арабам.
- Это значит, ты мне доверяешь или наоборот?
Снова улыбка:
- Как можно доверять той, кто отводит глаза при разговоре?
- Хочешь, чтобы тебе глядели прямо в зрачки, - открой лицо.
- Такое покрывало лисам, как на мне и моих людях, надевают на мальчика, когда он становится мужчиной, и с тех пор его лицо запретно для живущих. Говорили раньше, что того, кто увидел лицо взрослого имохага, следует убить - иначе сам муж обязан покончить с собой. Благородные жёны имохаг хвастают друг перед другом, что за всю совместную жизнь не видели губ своего супруга. Мы едим, просовывая куски за свой обмот, и никогда не целуемся с любимой женщиной: только обмениваемся дыханием из ноздрей. Говорят, кожа, в которую впитывается синева наших одежд, защищает от нестерпимой жары. А ещё рассказывают, что так мужчины прячут свой стыд перед женщинами, которых однажды не сумели защитить от смерти. Ибо с тех давних пор жены у нас властвуют над мужами.
- Какие удивительные у вас обычаи. Что вы делаете с ними здесь?
- Где - в Сахаре? Стережём подземное море. Это наш дом.
- Дом? Море?
- И оно тоже. Но я имею в виду обеих: влажную воду и землю, опалённую сухостью и испаряющую в десятки раз больше, чем получила извне. Снега на вершинах Ахаггара и дожди, что рассеиваются, не доходя до земли, - ничто по сравнению с солёным океаном в недрах этой земли, который, смешиваясь с песком, превращается в гибельные ловушки для чужаков. От солнечного огня эта масса превращается в подобие хлебной корки, которая легко может лопнуть и поглотить человека с верблюдом. Это куда страшней феш-феша - зыбучего песка: тот поглощает жертву мгновенно, а соляная трясина засасывает путника в себя пядь за пядью. И опасней разлива пересохших рек, что оживают, набухая от зимних дождей, и мчатся вдаль подобно неукротимому жеребцу. Величественней пыльных бурь, вызываемых буйными ветрами по имени сирокко, шерги, хамсин, харматтан и самум, что срывают седла с наших мехари и катят перед собой камни, и коварней сухого тумана, когда в полнейшем безветрии пыль повисает над землёй облаком, омрачает солнце и сбивает с толку даже диких животных. Пугливые газели тогда спокойно шествуют в караване между людьми и верблюдами.
- Ты хочешь меня напугать?
- Нет, предупредить. Пустыня - не для слабых.
- Тогда - увезти отсюда к себе?
- Здесь нет ничего не нашего, и первый твой шаг вовне будет означать причастность к нашей жизни и согласие с нашим делом.
Марина хотела сказать, что этого её согласия как раз никто и не спрашивал, но нечто остановило дерзкий язык. Слишком выразительно блестели глаза на полоске смуглого лица, ловя её не прикрытый ничем взгляд, втягивая в себя, побуждая к искренности.
- Тогда чего же ты хочешь, Кахин? - спросила с расстановкой.
- Одну тебя, - ответил тот. - Мой народ обучен преодолевать многие расстояния и границы, которые ставят другие. Когда-то он был единым. Позже нас раздробили на семь частей, разбросали, как Озириса, по семи странам - Мали, Нигер, Буркина Фасо, Марокко, Мавритания, Алжир и Ливия получили от нас своё. Покойный диктатор хотел сотворить благо всем, в том числе нам, и мы служили ему. Служили верно, хотя быстро поняли: одно Прокрустово ложе на всех неизбежно провоцирует резню. Зарезали и нашего патрона, оттого плату за служение придётся брать с кого-то другого. Со всех.
- И с меня тоже?
- Нет, и зачем? Ты воплощение Великой Матери. То, чему должно свершиться, - свершится именно через тебя. Пойдём отсюда, - сказал он тоном, который при своей мягкости не терпел возражений. И именно благодаря мягкости.
Кахин поставил на колени своего белого мехари, подсадил девушку в седло - полосатый ковёр с двумя торчащими возвышениями спереди и сзади - и сам вспрыгнул позади, захватив в руки повод. Верблюд степенно поднялся, накренив седоков на один борт, и неторопливо пошагал вперед. Спутники двинулись вслед за ними.
- Пятнадцать миль надо пройти до конца Ришатского Клейма, - проговорил Кахин за спиной девушки, - а потом еще столько и полстолька. Я бы мог устроить тебя позади, но тому, кто смотрит вперёд, куда легче. И ты ростом ниже моих плеч, оттого не помешаешь править.
Незнакомые, скрытные запахи обступили девушку - верблюжьего пота, горячего песка и камня, мелких животных, которых, она, казалось, видела носом, а не глазами, что почти совсем закрылись. Постепенно она свыклась и даже начала находить прелесть в самом здешнем пекле. Ничто не мешало ветвистым деревьям - прозябать здесь и даже выбрасывать редкий цвет, ящерицам и тушканчикам - безмятежно спать в прохладной песчаной могиле до тех пор, пока не разбудит луна. Изредка посреди скудной осенней растительности паслись антилопы, гривистый баран со своего горного склона провожал взглядом путников, змея струилась живой сталью на месте высохшего ручья.
И не хотелось ни о чём ни говорить, ни думать.
- Мы почти у цели, - сказал Кахин. - Это шатёр, фелидж, моей матери и отца.
Марине показалось, что жилище по своей сути представляет собой двускатный навес, покрытый толстыми шерстяными половиками. Каркас, подпёртый таким количеством ножек - то ли это были оконечности опорных шестов, - что и сам, казалось, вот-вот тронется в путь по здешним равнинам.
- Не бойся его вида, - усмехнулся Кахин. - Лучшего жилища для нас ещё не придумано. Увезти можно на одном верблюде, установить за час или два. Плотные кошмы задерживают песок: даже жгучий самум или беснующийся сирокко не страшны тем, кто укрылся в таком шатре. Это богатое жилище - целых восемнадцать шестов подпирает его, на правой половине, мужской, развешано оружие, в левой наши владычицы хранят свои музыкальные инструменты, принадлежности для старинного письма тифинаг, свои одежды и украшения из серебра. Хорошо, что мои названые сёстры уже поставили свои шатры: иначе бы их мужья теснились рядом с нами.
- Названые?
- Я приёмный сын у своих родителей: и если благородных имхаров называют Детьми Ветра, то ко мне это относится вдвойне.
Все всадники сошли с верблюдов, и Кахин повёл - вернее, почти понёс - девушку к себе в палатку.
То, что произошло далее, сквозило как-то мимо Марины, хотя сознание, несмотря на внешний зной и усталость, было хрустально чётким и ясным. Её обступили пожилые, молодые и совсем юные женщины в чёрных и темно-синих покрывалах, унизанных по краю серебряными бляшками, стали переодевать в такую же широкую рубаху до пят, как на них всех, поить кислым молоком, удивительно вкусным, и смешливо ворковать вокруг.
- Они говорят, что тебе мало туники-доккали и лилового покрывала для того, чтобы стать совсем похожей на нас. Надо переплести волосы, - передавал Кахин, стоящий рядом. - В мелкие дредки. Так голова под волосами меньше будет потеть. Я-то знаю, у меня такие же. Так что не противься - самой понравится.
А её уже разбирали на множество прядок и тянули, слегка дёргая кожу, и подвешивали нечто звенящее к концам тугих косиц, и натирали кожу чем-то приятно пахнущим. И красили хной ладони, подошвы и ногти.
- Они вот-вот пустят меня босиком по горячему полу, - пожаловалась Марина. - Что тут полагается носить?
- Сандалии из автомобильных покрышек, - усмехнулся Кахин. - Ну, из кожи верблюда, с загнутыми носами, чтобы не загребать ими песок. Это тебя устраивает больше?
На неё уже надевали широкие браслеты, узкие кольца и плоскую пектораль: тяжелое серебро с крупным, выразительным рисунком, сердолики, полированная верблюжья кость, странного, нехристианского вида крест, концы которого завершались кругляшами. Полюбовались своей работой и отступили на шаг.
- Прямо невеста, - Марина подняла руку к глазам, полюбовалась. - Чья - уж не твоя ли?
- Ты красива и властна, - проговорил Кахин, - я бы правда хотел удержать тебя рядом на всю мою долгую жизнь, но это невозможно. Ты высоко поставлена над людьми, так высоко, что тебе нет смысла опускаться до моего рода. Ибо у нас выбирает женщина и делает тем честь мужчине. Но если будет твоё желание, мы можем сотворить между собой любовь: это будет к нашей обоюдной славе и не свяжет тебя путами. Ещё более великой честью мне будет, если ты выберешь меня мужем на время твоего пребывания здесь, а уходя - отпустишь. Ибо мужчина и женщина пребывают рядом друг с другом глазами, сердцем и памятью, а не только постелью. Тебе поставят такую же палатку, как у моей семьи, возможно, поменьше, чтобы ты могла вполне располагать собой. Такова асри - свобода наших женщин.
- Никогда не слыхала подобного.
- И не услышишь более нигде. Заучи ритуальные слова: если тебе приглянется кто-то из холостых юношей и он спросит: "Могу ли я нанести тебе визит сегодня ночью?", скажи: "Иди в мой шатер, я догоню тебя". Но вначале нарисуй на его ладони те способы, какими ты хочешь, чтобы он ублажал тебя. Это легко, не то что особые письмена женщин: ты быстро овладеешь знанием.
- И что - его лицо так и будет закрытым для меня?
- Может статься, и нет, если вы сумеете хорошенько спрятаться.
- А если я выберу возлюбленным или даже мужем тебя?
- Как ни был бы я этим польщён, однако на мне лежит запрет куда более строгий. Один взгляд на моё лицо без лисама может убить.
Марина кое-как вспомнила: что-то про богиню Танит.
- Но нет, я не хочу навязываться тебе лишь потому, что ты не умеешь говорить ни с кем помимо меня, - продолжил молодой человек. - Тебе надо побывать на праздниках тенди и ахаль, где встречаются молодые люди обоих полов. приглядеться к холостякам, а уж тогда и выбрать. Даже если твой взор упадёт на пришельца издалёка, он не пожалеет сил, чтобы навещать тебя как можно чаще.
- До чего романтично.
- Не смейся. Здесь часто говорят, что вера и любовь могут принадлежать только трём началам: женщине, воину и тем бесконечным горным вершинам, которые возвышаются над нашей землёй.
- Ещё лучше. Одного я не понимаю: что во мне такого, что меня баюкают на всех постелях и передают по всем мыслимым континентам?
Ей показалось, что на этих словах не только синие глаза - всё лицо высверкнуло из-под слоёв ткани.
- Вот из-за того. Поистине, не нас одних - и тебя следует называть человеком индиго. По виду суетна - однако с лёгкостью посыпаешь свой путь пеплом былых привязанностей. Кажешься грубой и глупой, но мимоходом роняешь удивительные прозрения. Хорошеешь так бурно, словно прикидываешь к себе все более и более роскошные маски. Я бы взял тебя силой, чтобы понять, что внутри тебя, и потому что ты сама хочешь такого. Но не стану поступать вопреки благородству.
Завернул покрепче свою накидку вокруг стана и ушёл.
Жизнь Марины с тех пор текла без особых опасностей и без самого Кахина. Её не учили ничему из того, что в прежнем мире называлось ремеслом и хозяйством: для того существовали мужчины низкого и высокого ранга. Только, подобно другим высокородным женщинам, - выводить таинственные знаки, удивительным образом возбуждающие в мозгу знание древней речи, играть на однострунном инструменте и напевать мелодии ветра. А под самый конец - танцевальным иероглифам.
Насчет конца Марина догадалась верно. До того она несколько раз присутствовала на ахалях, укутанная сверх меры, - чтобы не ловить на себе восхищенных взглядов. И жутко боялась, что ей начнут предлагать себя все мужчины подряд.
Но тут речь шла о другом. Мать пропащего Кахина, госпожа Тэкамат, однажды сказала:
- Ты должна суметь станцевать гуэдру. Без этого не станешь Женщиной Ветра для Мужа Ветра.
Марина уже знала, что эта пляска не считается ни сложной, ни сколько-нибудь эротической, хотя, кажется, сплошь состоит из необъяснимых словами тонкостей. И что исполняют её, выбивая неприхотливый ритм на обтянутом коже горшке вместо барабана.
- Мы нарядим тебя как подобает, Марджан, и поведём, - продолжала Тэкамат. - Тебе не нужно ни о чём беспокоиться - только держи сердце на привязи, а печень настороже. Основные движения ты знаешь, а прочие сами родятся.
И снова никто не спрашивал, чего она хочет сама. Просто завели в специально сооружённый шатёр и принялись обтирать влажным и наряжать.
Волосы, собранные в косицы, увенчали твёрдым чёрным колпачком, вычернили брови басмой, ногти - свежей хной. Нагие плечи покрыли широкой синей накидкой-хальк, закололи парой узорных булавок, усадили на пол в кругу сходно наряженных и безликих фигур.
- Возьми этот браслет, - сказала одна из женщин помоложе. - Тебя просят танцевать во имя его владельца.
Странный рисунок, по-здешнему угловатый, но в то же время выпуклые щупальца или жилы тянутся и переплетаются, будто на минойской вазе, пришло в голову. Но поверх сумбура мыслей уже лёг ритм.
"Дум-даа, м-дум-даа, дум-даа, м-дум-даа", забил барабан. Ему вторили женские голоса.
Руки сами собой выкинулись из-под накидки вперед, подобно змеям в броске, воздавая честь и благословляя, пальцы выписывали замысловатые знаки полузабытого языка. Север, юг, восток, запад. Вверх, вниз, волнообразно, вширь. Небо, земля, ветер, вода. Торс Марины раскачивался из стороны в сторону, вперёд - назад, будто схваченный неведомой силой.
"Дум-даа, м-дум-даа, дум-даа, м-дум-даа".
Колпак сжимал виски до боли, косицы, уложенные под ним короной, врезались в виски, лоб при раскачиваниях едва не касался пола, затылок - спины. Нечто освобождается, струится на лоб - освобождение от тягот, от давящей чёрной тьмы. Течёт между лопаток, как скользкий ручей. Глаза закрыты, на губы ночным мотыльком ложится застывшая полуулыбка.
Теперь уже не один барабан - освобождённые косы хлещут по земле, рисуя на ней ритм, раскачивая как верблюда. Как песчаную черепаху. Как щит глубочайших озёр. Тело трепещет, каждая клеточка в нём звучит в едином союзе с другими.
"Дум-даа, м-дум-даа, дум-даа, м-дум-даа".
Рвётся цепь, хальк ниспадает с гладких плеч на талию... наземь. Кружится голова, вибрирует пол, устланный коврами, вверху сгущается мрак...
И вдруг мир лопается, подобно перезрелому плоду, и наступает свет, заливающий нагие груди.
"Дум-даа, м-дум-даа, дум-даа, м-дум".
Обрыв всего.
Кажется, Марину тотчас подхватили и понесли куда-то прочь. Даже не в ту палатку, где жила.
Очнулась она от прикосновения к губам и соскам ласковых пальцев, будто выточенных из драгоценного сандалового дерева: в сознании перепутались цвета и ароматы. Может быть, цвет кожи в полутьме шатра казался светлее, возможно, запах мужчины преломлялся в кристалле её забытья.
- Кахин.
- Да. Я пришёл поблагодарить тебя за то, что ты выкупила мой залог.
- Тот браслет?
- Он самый. С него снято заклятие, и завтра наступит время продолжить мои странствия. Знаешь, что было до сих пор моим ремеслом? Я стерёг воду. Говорили ведь тебе, что под всей пустыней покоится запертая вода, которую лишь с огромным трудом выкачивали на поверхность через систему насосов и труб? Сей труд погубила война, однако он был обречён с самого начала, как любое насилие. Оттого пленная вода рождала в песках не настоящие сады, города и дворцы, но одни миражи.
- А ты сам разве не насилие сейчас творишь надо мной?
- Если так - оттолкни меня, попробуй. Сила твоя уже равна моей и скоро её превысит.
- Не хочу, - тихо отвечает Марина. - Нельзя так долго быть одной, как я была. Та заповедная вода, которая в Оке Пустыни и твоих глазах, - одна и та же?
- Ты говоришь.
- Но это не Великая Вода?
- Нет, но тем не менее - волшебный ключ к ней. Два смысла имеет это слово в языке твоей земли: то, что отпирает, и то, что пробивается из земли текучим хрусталём.
- Тогда ты и сам ключ?
Кахин смеётся:
- Снова ты сказала. А твои слова, брошенные ненароком, исполняются куда точнее выверенных и обдуманных.
- Ты всё рассуждаешь и даёшь своим губам не ту работу, какую следовало бы.
Нет, он не даёт себя целовать и сам такого не делает. Зато его руки уже оплетают её стан, пальцы проникают в пупок, запутываются в её коротких волосах, колени раздвигают, щиколотки сжимают и удерживают. Её длинные мелкие косы оживают и ласкают его покрывало и плечи, и тонкий стан, и худощавые бёдра, и плоский живот, спускаясь всё ниже. Дыхание смешивается - давно уже не скажешь, где чьё, - и сбоит. Плачущее лоно всеми губами открывается навстречу тому, кто пока медлит на пороге.
Впервые в жизни она имеет дело с мужчиной, приходят к ней неуместные слова. Впервые балансирует на краю обрыва еще задолго до того, как сорваться вниз...
И срывается навстречу тотчас же, когда он входит - сразу всей восхитительно чудовищной плотью. Со всхлипами, со стоном, проклятиями и криками радости качается женщина в ритмично набегающих и уходящих волнах прибоя.
- Я сделал так, как ты хотела? - спрашивает Кахин, когда остывают и молот, и наковальня.
- Не знаю. Это было как смерть.
- Правдивы твои слова, потому что она сама как мы двое. Кто это - мужчина или женщина? Аллах ведает... Когда бьют барабаны Смерти и она выступает открыто, сидя на белом жеребце и держа развевающееся чёрное знамя, - это мужчина и истинный вождь. Такому несвойственно заключать союзы и быть слугой кому бы то ни было. Он способен на хитрость и обман, но нечестие ему не к лицу. Он легко смиряется с поражением: ведь его противники только и делают, что оттесняют его к прежним границам. Возможно, воин-Смерть даже огорчается слишком лёгким победам - ему по нраву стойкие в борьбе. Он презирает трусов, которые не понимают, что ни бегство с поля боя, ни возведение крепостных стен не спасёт от него - лишь встреча лицом к лицу, без забрала и с оружием в руках.
Так проходит предначертанная жизнь человека. Но под конец её Смерть неизменно перевоплощается в женщину, является безоружной, в облике покорной девы с тёмными косами и опущенными долу глазами. Приходит тихо, как соблазнительница, - и мы опьянены её дыханием, полным неизбывной медовой сладости. Вот тогда сопротивляться недостойно мужчины и следует уступить. Ты поистине такова.
- Значит, сейчас не я - но ты уступил и покорился?
- Ты говоришь.
- Снова эта непонятная формула. Я говорю - правду?
- Говоришь то, что ею становится, едва слетев с твоих губ.
- А твоих я не видела и не ощущала. Как не видела лица. Разве это называется - подчиниться мне всецело?
Кахин молчал. Он уронил себя с тела девушки, и теперь оба лежали рядом, выписывая друг на друге накожные письмена самыми кончиками пальцев.
- Ты не знаешь, - ответил мужчина. - Я урод. У меня по сути нет рта, нет губ: вместо них бахрома, похожая на водоросли, колышимые течением. Может быть, после моих слов тебе будет не так страшно глянуть. Я не воспротивлюсь: можешь делать всё, на что будет твоя воля.
Тот мрачноватый стиль, в котором была подана сентенция, придал Марине смелости. "А что будет потом? - спросил тихий голос внутри неё. - Он подчинится тебе, как под самый конец мужи подчиняются смерти? Намекал же".
; Однако рука её уже потянула книзу витки лисама.
...И ничего ни уродливого, ни пугающего. Округлые ноздри, что дышали на неё сквозь синюю ткань. Изысканно подвитая борода ассирийца, что сливается с висячими усами.
- Ты красивый. Ты такой красивый, как лики на древних рельефах, - говорит ему девушка. - Если бы я приказала тебе умереть, то лишь чтобы тобой не посмели восторгаться другие женщины.
И - самой себе на удивление - легко касается губами живой бахромы.
И нет смерти. Вообще. Если не считать блаженной гибели в любовных муках.
Когда они уже под утро вышли из палатки, моросил тёплый дождь, прибивая песок и наполняя собой бесчисленные впадины. Трава давала бесчисленные побеги и шла в рост прямо на глазах, расцветали акации и тамарикс, а ребятишки с азартным писком шлёпали по лужам, отгоняя от новорожденной зелени шустрых коз. И где-то вверху рождался тягучий, прохладный ветер.
- Это весна? - спросила Марина, подставляя лицо.
- Это новая земля взамен старой, - ответил Кахин. - Выкупленная жизнью и страстью нас обоих.