Генрих Мух

ХАКАРИСТИ Древний символ счастья и благоденствия у финно-угорских народов.

14 февраля 1940 года. Карельский перешеек. Окрестности озера Муоланъярви.

- Вон они, глянь! - придушенным голосом прошипел Матти Ларгус, будто те, о ком он говорил, могли его отсюда услышать.

В это время Олли почти закончил возню с матерчатой лямкой тяжелого ранца, набитого тротилом. Фу-у-у... Взрывоопасная ноша, наконец, отделилась от его многострадальной спины и почти полностью утопла в снегу. Нелегко было переть ее на горбу от самой траншеи, да еще ползком по нетореной целине. Сто потов сошло, зато теперь, к счастью Олли, из поклажи на нем оставались лишь карабин и ремень с плотно набитыми подсумками. Матти было не легче, он всю дорогу тянул за собой деревянный ящик, наполовину заполненный бутылками с горючей смесью смолы и керосина, булькающими и дзинькающими в такт его змеиным движениям. Да и автомат "Суоми" с посеребренным инеем круглым диском, болтающийся на его спине, легким было никак не назвать. Олли заметил прозрачный парок, поднимающийся из-за шиворота белого маскхалата Ларгуса и, пропахав еще с метр на пузе, поравнялся с ним.

- Только не высовывайся, как на смотринах, - поучающим тоном тут же проворчал Матти. - Капюшон накинь! - и, подавая пример, поверх глубокого стального шлема натянул свой.

Олли не стал спорить, покрыв белой тканью и без того белую каску. Надо так надо, Матти хоть и моложе, но в этих делах будет поопытней. А у него, это как ни крути, первый бой.

Аккуратно выглянув из колючего сугроба, Олли скользнул глазами по запорошенному склону, на спуске упирающемуся в прихваченный морозом густой березняк. Заиндевевшие деревья на фоне стального карельского неба казались творением искусного стеклодува: неосторожно ткни пальцем и вся эта красота вмиг рассыплется на тысячу осколков с мелодичным хрустальным звоном. Только вот мелодичности летящим от него звукам явно недоставало. Так себе были звуки, будто кто-то вовсю тряс ведром, на дне которого болтались несколько гаек.

- Вон они, видишь, - простуженно повторил Ларгус, - смотри правей.

Но Олли и без него разглядел выползшие из-за деревьев две маленькие зеленые коробочки, до абсурда контрастно выделявшиеся на белом фоне. - У русских что, не нашлось белой краски? - подумал он вслух.

- Где уж там не нашлось, - хмыкнул Матти. - Раз танков у них до черта, то краска-то в Ленинграде по любому была.

- А что тогда прут, как на параде, - простодушно изумился Олли.

- Вот то-то и оно, что как на параде. Видать, думали так до самого Хельсинки дойти, - протянул Ларгус и коротко сплюнул в сугроб. - Только нам от этого не легче, были бы у нас пушки, специальные противотанковые, ну знаешь, эти, "Бофорс" - нам их англичане поставляют, такие низенькие, ну хотя бы одна, за пять минут перещелкали бы их, как в тире. Я такое не раз видел. - И по лицу Матти становилось более чем понятно, что он вовсе не сочиняет. - А у нас, сам знаешь, только это. - И он в сердцах ткнул локтем в слабосильно ойкнувший стеклом ящик.

Олли никогда не видел танки и теперь поедал глазами приближавшихся стальных "жуков", о которых был столько наслышан. Вокруг только и разговоров было - русские танки, танки, танки, маленькие, как эти, и другие величиной с почтовый вагон, и то, что похожи они на гусеничные тракторы. Трактора Олли не видел тоже, ни гусеничного, ни колесного. Даже на картинке. Не дошла еще механизация до хуторов в их краях. Для работы в поле и перевозки грузов народ по старинке использовал гужевой транспорт в одну-две пегие или буланые лошадиные силы. А здесь было на что посмотреть: настоящие боевые машины, где бы он такое еще увидал!

- Русский "Виккерс" Советский легкий танк Т-26. Создан на основе английского танка "Виккерс. МК. Е.", также известный как Виккерс 6-тонный. Закуплен в 1930 г. Принят на вооружение в СССР в 1931 г., - напустив на себя вид знатока, прокомментировал Матти, сморщив светлые брови, от чего еще больше стал похож на рано повзрослевшего ребенка. Хотя казалось, куда уж больше. На нежном, едва покрытом юношеским пушком лице Ларгуса лежала печать наивной детской доверчивости с беззаветной верой в то, что жизнь прекрасна и удивительна, не так давно в одночасье подло обманутого жуткой правдой в самых гадких ее проявлениях.

Гаечное громыхание и равномерное позвякивание, сопровождаемое утробным гулом, стало заметно слышней. Коробочки приближались пока еще совсем не страшные и даже как будто не особо опасные. Олли видел мельтешение узких гусениц с забившимся меж траками снегом, клепаные гайкообразные башни и торчащие из них кургузые пушечки, похожие на окурки.

Первая машина пробивала стальной грудью глубокие сугробы, отчего снег залетал на броню и, обтекая башню, крошевом разлетался в стороны, окутывая танк полупрозрачной белесой пеленой. Вторая двигалась чуть погодя, след в след за первой. Из ее башни торчали трубчатые рожки, поддерживающие такой же трубчатый полукруг, поверх основания ее небольшой пушки красовались две круглые фары. Все вместе - и то, и это ассоциировало танк с огромным майским жуком, ни с того ни с сего появившимся в карельских снегах. Правда, что первый, что второй огромны были разве что для жука, а так не больше, меньше грузовой машины, которые Олли не раз видел в Виипури. Финское название города Выборг.

- Хорошо, без пехоты, - все тем же тоном продолжал Матти, - а то была бы нам веселуха.

- Что? - переспросил Олли, завороженный созерцанием вражеской техники.

- Что, что, - пробурчал Ларгус, - разведка боем у них, говорю, вот что. Выясняют, есть ли на нашем участке ПТО.

- А если выяснят, что нет, как тогда?

- Пятый угол мы будем искать, если выяснят, - с ледяным спокойствием констатировал Ларгус. - Нельзя их отсюда выпускать, и точка! Особенно того, что с глазами и балконом на башне. И, видя глухое непонимание Олли, чего в нем такого особенного, добавил:

- Это антенна радиостанции, командирский танк, понятно? Сейчас он, чуть погодя, прям отсюда брякнет своим о том, что нас здесь всего взвод, ни одной пушки и всего четыре пулемета, и будет завтра их здесь целая дивизия, да еще после артподготовки, догоняешь?

- Может, все-таки не полезут, - сам не веря в то, что говорит, робко предположил Олли.

- И не надейся, - отрезал Ларгус, после чего, хрустнув снегом, перевернулся на бок, перекинул на грудь "суоми" и, клацнув затвором, кивнул на карабин Олли. Тот встрепенулся, выставил прицельную планку на "постоянно" и повторил манипуляцию товарища, досылая патрон в патронник.

Стрелял Олли неплохо, все-таки с детства на охоту ходил, и, надо признать, редко там промахивался, вот только какой вред можно причинить из винтовки танкам - по смотровым щелям что ли бить? И где, интересно, в нем эти щели?

- Хорошо, - одобрил его движение Матти. - Теперь повторим то, что нам сказал швед.

- Швед? - переспросил Олли. От вида приближающихся, растущих в размерах танков и своих мыслей в голове сделалось шаром покати, и все знакомые шведы из нее тут же испарились, разве что, пожалуй, кроме одного. Его имя чаще, чем чье-либо другое звучало из всех радиоприемников Финляндии. Не иначе, как последней надеждой нации этого шведа никто и не называл...

- Но не Маннергейм, - словно прочитав его, как книгу, отрезал Ларгус, попытавшись направить мысль Олли в нужное русло.

- Ларсен, фенрик Ларсен, вспоминай, там, в траншее... - и, видя, что с этим также туго, вздохнул и начал пересказывать все, не так давно тщательно разжеванное Ларсеном, им обоим.

- Перед нами колючка, это для них как слону дробина, проскочат, даже не заметят,- проволочное заграждение под снегом точно было не разглядеть, оно угадывалось по кое-где торчащим из сугроба промороженным седым столбам. - За ней эскарпированный ров, - продолжал Матти, - его запорошило, - и в подтверждение своих слов ткнул двупалой вязаной варежкой туда, где он предполагался. - Если русские не догадаются и попрут вперед, то сверзятся как раз вниз... А ты бери на мушку башню и щелкай их, как полезут из люков.

С этим было понятно хотя бы на словах, и Олли утвердительно кивнул. Правда, стрелять в людей ему еще не доводилось, впрочем, для Ларгуса это не было секретом.

- Не робей, доброволец, ты теперь финский солдат, не забывай об этом, - сказал он без тени наигранного пафоса. - А русских не вздумай жалеть, это наша земля и мы их с тобой сюда не звали, так что виноваты сами...

Олли и не робел, во всяком случае, пока, а уж как потом, жизнь покажет, если вообще оробеть успеешь...

- Пройти к траншее они могут только здесь, прямо перед нами. И если сунутся, хватай свой мешок, запаливай шнур и швыряй все, что в нем, под днище, ближе к гусенице. Не попадешь, не беда, в любом случае отвлечешь, а там уж мое дело...

- А ты? Ты где будешь? - спросил Олли предательски дрогнувшим голосом, перспектива остаться один на один с бронированными коробками его совсем не прельщала.

- Обо мне не беспокойся, я буду рядом, - ответил Матти, - главное, не нарвись раньше времени и проверь зажигалку.

Олли порылся за пазухой и извлек на свет божий теплую латунную гильзу, крутанул колесико, и она тут же ответила тонким, синим огоньком.

- Пойдет, - одобрил Ларгус, - а теперь давай к мешку.

Олли закинул карабин на спину и, развернувшись, как ящерица, возвратился к своей поклаже. Распустив пеньковые веревки, стягивающие мешочное горло, проник в его матерчатую утробу, в которой покоились два заряда из десяти скрученных проволокой килограммовых тротиловых шашек. Из каждой немаленькой связки торчали импровизированные ручки из сломанного надвое черенка садовой лопаты.

Нащупав запал из короткого хвостика бикфордова шнура, Олли остался удовлетворен и вновь глянул туда, где должен был находиться Матти, но того там уже не было. Он будто растворился вместе со своим деревянным ящиком, совершенно органично слившись с местностью и добавив к ней еще один ничем не примечательный сугроб.

Зато танки были метрах в тридцати. Передовой, подмяв под себя, как спичку, один из столбов, с ходу вклинился в полосу проволочных заграждений. Теперь Олли видел его боком, он плыл белым завалом, погруженный по башню в пушистый, как пена, снег.
С такой динамикой движения дорога ему была прямиком в ров, и Олли, скинув с плеча карабин, приготовился насладиться этим зрелищем. Кхххым-бам! Вдруг проскрежетало над самым ухом на манер остановки товарного вагона.

Такое с ним бывало и раньше. Стоило отвлечься на что-нибудь интересное, а пуще всего, до сих пор невиданное, как это что-то поглощало все его внимание, и окружающий мир переставал для Олли существовать. Такое с ним регулярно случалось во время поездок в Виипури. Грузовики, трамваи, высокие городские дома и старый шведский замок неизменно заставляли его "разинуть варежку". После чего Олли застывал как вкопанный на узком тротуаре в старом городе, безнадежно перекрывая своей массивной фигурой дорогу остальным пешеходам. Слово "деревня" было самым мягким эпитетом из тех, что он слышал в этом случае в свой адрес.

Олли повернул голову на скрежет и увидел застывшего в метрах пятнадцати от себя "майского жука", увлекшись созерцанием первого танка, о нем он как-то и позабыл. Эдак его попросту могли переехать, а он так и глазел бы в другую сторону. Мозгами Олли это понимал, но поделать ничего с собой не мог, что тут сделаешь, таким он был человеком. - Эге, а русские не такие уж дураки! - Танк встал как раз на кромке предполагаемого рва и с металлическим звуком медленно поворачивал башню в сторону Олли. - Черт, неужели заметили, - пронеслось в голове ураганом. Но ни оцепенения, ни суеты эта мысль почему-то не вызвала.

Танк закончил поворот башни, и Олли увидел бездонное орудийное жерло, казалось, направленное ему в самый лоб. В следующий миг фары над пушкой вспыхнули, залив до краев глаза Олли пронзительным желтым светом. Затем желтый сменила оранжевая вспышка, а уши забил отрывистый гулкий выстрел. Олли интуитивно вжался в сугроб, в трех метрах над его головой провыла 45-миллиметровая болванка. Пролетев метров триста, снаряд с грохотом врезался в окопный бруствер, подняв белесое тротиловое облако и швырнув во все стороны комья мерзлой карельской земли. Олли удалось поднять голову, но только лишь на секунду. На башне второй машины заплясал маленький огненный бесенок, щедро сыпанув свинцовым градом буквально в метре от его каски.

Заходясь хриплой скороговоркой, танковый пулемет вспарывал сугробы убористыми очередями, вышибая цепочки снежных фонтанов. Рыкнув движком и лязгнув траками, "жук" лихо развернулся на одном месте, вздыбив маленькую метель, и двинулся вдоль рва, то и дело харкая дульной вспышкой в ту сторону, где зарылся в землю их взвод.

Олли с большим трудом поднял от земли враз потяжелевшую голову и глянул себе за спину. Траншея утопала в густой дымной завесе. Вой снарядов перерастал в грохот, разрубая ее оранжевыми брызгами огненных гейзеров. По снегу в радиусе ста метров будто хлестали раскаленным стальным прутом, перед этим с визгом крутанув им над каской Олли. Прут выискивал жертву, и этой жертвой был он и еще, возможно, Матти Ларгус. Вспомнив своего товарища и наставника, Олли поборол желание закопаться в сугроб до грунта и попытался найти его взглядом, но результат был прежним - того нигде не было видно.

Странное дело, Олли не испытывал дикого желания сорваться с места и броситься куда глядят глаза. Да и куда бежать-то? Пуля везде догонит, только дернись, это и дураку понятно, а Олли дураком не был.

Тем временем танки поменялись ролями. "Жук" взялся крошить короткими очередями пространство за рвом, а вторая машина - охаживать из пушки далекую траншею, едва уступая скорострельностью пулемету первого. Траншея упрямо молчала, будто вымерла, и это, как теперь понимал Олли, совсем не устраивало русских.

Олли еще отчаянно надеялся на то, что у них закончится боекомплект и они уберутся к чертовой бабушке туда, откуда пришли. Но вместо этого танк, что был без антенны, пройдя вдоль запорошенного рва, развернулся и двинул вперед, точно в том месте, о каком говорил Ларгус. Да и на кой нужны они, такие места, скажите, пожалуйста!

Олли видел вороненый зрачок ствола, слегка блуждающий в такт раскачиванию машины на невидимых кочках, грубые стальные швы на орудийной маске и неаккуратные подтеки зеленой краски на лобовой броне. Гнусавя движком и постукивая железяками, коробка приближалась, медленно увеличиваясь в размерах, уверенно рассекая снег, как морской буксир гладь Финского залива.

Не за горами был и выход Олли. Осознание этого, утвердившись внутри, тут же поменяло восприятие происходящего, превратив небо в овчинку. Да и ту почти совсем загородила воняющая бензиновым перегаром безжалостная стальная туша со слегка сдвинутой вбок орудийной башней.

- Не спи, хуторянин! - взлетел откуда-то спереди пробившийся сквозь простуженный хрип юношеский тенорок Ларгуса. И тут же растаял, забитый громыхнувшей пулеметной очередью.

Олли сунул руки в мешочную горловину и крутанул большим пальцем ребристое колесико. Зажигалка сработала, исправно озарив мешок веселой вспышкой. Оп, потухла? Чирк... бикфордов шнур зашипел, как рождественский бенгальский огонь. Олли ухватил обломок черенка с нанизанным на него тротилом и вытащил взрывоопасную связку на божий свет. Теперь, для того чтобы достойно метнуть десятикилограммовый заряд, предстояло вскочить на ноги и как следует размахнуться. За этим дело не встало. Эээ-эх!...

Сверкнуло клочковатое пламя пулеметной трели, в опасной близости от головы прогудел раскаленный свинцовый рой. Олли невольно отшатнулся, это смазало замах, не позволив сделать его достаточно длинным. Но, тем не менее, стараясь вложиться, Олли отправил тротил в сторону танка и рухнул в снег, потеряв равновесие. Падение спасло Олли от следующей очереди, но не спасло бросок. Связка упала с недолетом в полметра, оглушительно лопнула яркой вспышкой, вздыбив огромный снежно-земляной фонтан, не причинив танку ни малейшего вреда.

Олли поднял голову и увидел, как слегка отвалившая в сторону машина подминает под себя оседающее тротиловое облако. - Да чтоб тебя... Мимо! - пронеслось в голове Олли, которую опять пришлось ткнуть в сугроб, спасаясь от очередного свинцового зигзага. Он не сразу понял, что изменилось, рискнув поднять ее еще раз. Очевидно, пройдя еще метров восемь по целине, машина вдруг завязла, не в силах одолеть еще более глубокую снежную хлябь. Оставаясь на месте, танк отчаянно завывал двигателем, подкидывая вверх белые комья и выдыхая серые потоки выхлопных газов, не в силах двинуться с места, но это не мешало ему то и дело бухать из пушки, посылая снаряд за снарядом в сторону далекой траншеи. И, судя по вздрагиванию земли и грохоту взрывов, ребятам в ней приходилось совсем не сладко. Но дальше случилось такое, от чего Олли тут же позабыл то, что творится за его спиной.

Белой куропаткой метров за пять до бронированной кормы из снега выпорхнул Ларгус. Игнорируя длиннющую пулеметную очередь, поднявшую целую метель, он, утопая в снегу и подкидывая колени вверх на манер цапли, рвался к застрявшему в снежной ловушке танку.

Затаив дыхание, Олли наблюдал этот смертельный аттракцион. Должно быть, русский стрелок в дальней машине уже поймал в перекрестье спину Ларгуса и вот-вот сделает свое дело, перечеркнув ее очередью. Пулемет на миг заткнулся, так, видать, прицелился... Та-та-та-та-та-та!

Если бы Матти мог видеть цепочку снежных фонтанов, с клекотом его догонявшую, то, вне сомнения, рыбкой бы прыгнул в сторону... Но он не видел. Примерно за метр от бронированной кормы Ларгус размахнулся и точно запустил блеснувшую в полете бутылку в квадратный ящик моторного воздуховода. И тут же скрылся в поднятом свинцовым потоком снежном урагане.

Несколько минут головы было не поднять вообще, а когда это все-таки удалось сделать, Олли увидел языки малинового пламени, вырывающиеся из решетки моторного отсека. Из воздуховода валил уверенный жирный дымок. Это сыграло определенную роль, русские перестали лупить из орудия. А чуть погодя заглушили двигатель. Послышался глухой скрежет - на башне танка откинули квадратную крышку люка. Как по команде заткнулся пулемет "майского жука", очевидно опасаясь зацепить своих и ожидая дальнейшего развития событий. На Олли навалилась звенящая тишина, а на башне появилась и опять пропала голова в масляном танковом шлеме.

Там, где мог находиться Ларгус, не предполагалось никакого движения. Быть может, тот был еще жив и истекал кровью, а может, вообще был невредим и попросту затаился, во всяком случае, верить хотелось именно в это. Подавить желание немедленно ползти туда и тут же это проверить Олли помогла вдруг пришедшая мысль о том, что того же самого, скорей всего, от него ожидает стрелок в башне "жука", до рези в глазах вглядывающийся в снежную целину и ловящий в прицел малейшее движение. Надо ли говорить, что Олли решил ему такой радости не доставлять. Вместо этого он потянул из-за спины карабин и, прижавшись щекой к холодному, как лед, прикладу, совместил обе мушки на квадратной крышке танкового люка. Самое главное, что теперь Олли должен был сделать для Матти, это не дать к нему приблизится русским. Почему-то в голове всплыл и накрепко там засел только такой вариант дальнейших действий.

Тем временем из танковой башни показалась вихрастая голова паренька в сдвинутом на затылок шлеме - по виду ровесника самого Олли, а то и Матти. Окинув округу взглядом и не заметив в восьми метрах Олли, паренек взялся за край люка черными руками и, осмелев, вылез до середины грязной телогрейки.

То ли по курносому носу в отдельности, то ли по простецкому лицу в целом Олли без ошибки определил в этом парне вчерашнего сельского жителя. Хотя кого он ожидал там увидеть? Черта с рогами?

Грязный ватник плясал на мушке, Олли коротко выдохнул и потянул спусковой крючок. БАХ! Ткнула в плечо винтовка, и пуля с визгом ушла в молоко. Опять мимо! Олли судорожно дернул затвор, и в этот момент они встретились взглядом. Вне сомнения, теперь русский танкист его видел. Это было понятно по его глазам, таким же светлым, как у Матти, но расширенным от удивления пополам с ужасом.

Русский интуитивно отпрянул назад, и в это время почерневший от попаданий снарядов далекий окопный бруствер окрасился бледно-желтой прерывистой вспышкой. Вместе с двумя или тремя пулями, выбившими искры из крышки танкового люка, до Олли долетела короткая трель "максима". Чвак, пиу, пиу. Лицо русского разорвалось на четыре части и кровавыми ошметками вылетело вперед. Лишенный головы грязный ватник засучил по башне черными ладонями и грузно осел в люке, застряв подмышками.

БАХ, БАХ, БАХ! Три раза подряд пролаяла пушка "майского жука", над головой тоскливо провыли снаряды, и там, где бил "максим", один за другим с грохотом встали три кустистых взрыва. Затем башня "жука" с гнусавым бормотанием развернула рыло в сторону Олли и врезала длиннющей очередью из спаренного пулемета.

Поначалу показалось, что его огрели кувалдой по голове, аж искры из глаз брызнули, две пули чиркнули по краю каски, пробив капюшон маскхалата и наполнив рот вкусом медного пятака. Когда Олли в следующий раз с трудом поднял гудящую, как рельса, голову, то увидел еще одну фигуру, мечущуюся на башне теперь пылающего, как факел, танка. Ватными пальцами он подтянул винтовку, но выстрелить не успел, так как с адским грохотом, затмившим по громкости все звуки этого дня, взорвался танковый боекомплект. Олли обдало горячей волной, превратив рельсовое гудение в его голове в колокольный звон.

Внутренним давлением башню танка сорвало с погона и с гадким гулом отшвырнуло далеко в сторону. На ее месте из корпуса вздыбилось к небу малиновое пламя, переходящее в столб густого черного дыма. Воняло кардитом, толом и еще чем-то на редкость омерзительным.

Сквозь плавающие перед глазами фиолетовые восьмерки Олли видел, как, звякнув железом, начал потихоньку отползать назад "майский жук", напоследок еще раз выпустив трескучую очередь из башенного пулемета. Не спеша развернувшись, танк двинулся восвояси прежней наезженной дорогой, еще долго рассыпая по округе дробный перестук гусеничной ходовой, отраженный стеною елей.

Какое-то время Олли казалось, что русские вот-вот вернутся. Но звуки удалялись, и, осмелев и немного придя в себя, он встал на непослушные ноги и полез по сугробам к пылающему остову танка.

Яростное пламя дышало нестерпимым жаром, вытопив в сугробах заметную проталину.

Матти он нашел в метре от колеи, проложенной поверженной русской броней. Ларгус лежал лицом в снег. Судя по мокрому бордовому пятну, расплывшемуся на спине чуть ниже лопатки, одна из пуль попала ему точно в сердце. Олли перевернул его лицом вверх. Выходное отверстие на груди было ужасным. Казалось, кто-то вылил на белую грудь Матти литровую банку смородинового варенья. На заострившемся лице теперь отчетливо выделялись несколько маленьких рыжих веснушек, а в безмятежных глазах Ларгуса застыло серое карельское небо. Теперь тщедушная фигура Матти выглядела никак не старше шестнадцати лет. И, глядя на раскуроченный, полыхающий танк, еще каких-то несколько минут назад щедро сеявший смерть, совсем не верилось, что это сделал именно он. Олли проглотил комок, подступивший к горлу, затем снял с шеи Матти и пристроил себе на грудь автомат "Суоми", после чего стащил вязаную двупалую варежку и в первый раз в своей недолгой жизни закрыл глаза мертвому. Своей рукой...

Олли и так и сяк попытался пристроить себе на спину сильно потяжелевшее непослушное тело Ларгуса и решил, что если и дотащит его по такому снегу вместе с винтовкой и автоматом, то будет делать это целую вечность. В его гудящей медью голове мысли двигались медленнее, чем каменные жернова, и ничего путного в нее на этот раз не приходило. По-солдатски правильным было бы пока оставить Матти в покое и дотащить до траншеи оружие и боеприпасы в виде оставшегося тротила и неизвестно где находящегося ящика с ГС, а уж потом... Но он даже на время не хотел оставлять Ларгуса русским. А то, что те скоро опять нагрянут, Олли был уверен абсолютно точно. И никакая сила не смогла бы его в этом разубедить. Он сел на снег, повернувшись лицом в ту сторону, откуда пришли танки, закрыв собой тело Матти. Будто его бренная оболочка и впрямь могла защитить от них его мертвого товарища.

Карельский перешеек, 5 января 1940 года.

Большая чёрная ворона на общем заснеженном фоне с абсолютным доминированием светлых тонов смотрелась пятном сажи на белом холсте, случайно посаженным на него рассеянным мастером. Устроившись на разлапистой сосновой ветке, она удивленно косила круглым птичьим глазом не то на большую тропу, не то на маленькую дорогу, пролегающую меж глухих стен елового леса и высоченных сугробов, плотно сжимающих её своими мохнатыми лапами.

Да какая там дорога, дорога - это, пожалуй, громко сказано, зимник, да и только, посмотрели бы вы на неё весной или хотя бы вот не так давно, осенью, в октябре. Два-три дня дождей - телега по самую ось в жижу проваливается, не дорога, а одно недоразумение. Оно и понятно: хоть и лес сплошной, а до болота всё одно рукой подать. Сколько их здесь, тех болот!

Дорогой этой - не дорогой вовсе всю жизнь пользовались исключительно местные хуторяне, да и то только зимой или летом, если оно выдавалось достаточно сухим. Вела она от хутора Палу, на котором жили три семьи, до лесной делянки, куда тянулось ещё пара-тройка точно таких же зимников, ведущих из других хуторов, так как вся ближайшая округа запасалась там дровами. За делянкой дорога уходила в сторону хуторов Виру, правда, куда она вела потом, ворона не знала. За свою птичью жизнь дальше Виру она никогда не залетала, незачем ей было, здесь хватало своих неотложных вороньих дел.

Еще, пожалуй, за всю свою птичью жизнь она никогда не видела - ни здесь, нигде более такого большого количества людей, лошадей да всевозможных саней и повозок. Откуда они только взялись в этих дебрях, да ещё вдобавок лютой морозной зимой, когда в городе хороший хозяин лишний раз из дому собаку-то не выгонит. Впрочем, она была странной, эта зима, очень странной, не похожей на другие. Раньше никогда такой зимы не было. Во всяком случае, ворона на своём веку ничего подобного не припоминала.

Никогда прежде в декабре не было гроз с далёкими раскатами грома и всполохами алых зарниц в насквозь простуженном густо-фиолетовом небе, сверкающих гораздо ярче, нежели это бывало когда-нибудь в июне. А уж столько гари, сколько приносил ветер от бушующих где-то, не так далеко, пожарищ, здесь не было даже летом, в самую удушающую жару. Ещё хорошо, что гарь прибивали к земле обильные снегопады, в которых в последнее время точно недостатка не было, но стоило им утихнуть хотя бы на денёк, как ветер вновь приносил копоть, бессовестно марающую девственно-белое снеговое покрывало.

Размытые, будто смазанные фигуры людей, обвешанных оружием и одетых в белое, двумя параллельными цепями шли на лыжах по лыжне, проложенной крестьянами. За ними друг за другом и чуть левей, дабы не разбивали лыжню копытами, трусили буланые, но чаще гнедые лошади, запряжённые по одной в низенькие сани с каким-то прикрытым от посторонних глаз добром. Дальше были опять люди и вновь такие же крепкие гужевые лошади, тащившие другие сани, иногда среди них попадались нечастые, но снующие туда-сюда верховые в светлых овчинных шапках и серо-голубых длинных шинелях. Под верховыми были тонконогие кавалерийские кони. Хвост колонны терялся где-то среди уходящего вдаль частокола сосновой меди.

Впрочем, как бы ни была удивлена ворона, но в появлении здесь стольких людей она сразу нашла для себя несомненный плюс, уж у этих-то завсегда найдётся, чем поживиться, чистая удача, надо сказать, особенно этой гибельной зимой. Выпускать их из виду для вороны было как минимум нерационально. Впрочем, это вовсе не говорило о том, что людям стоило мозолить глаза с её всем известной вороньей репутацией. Кстати, чем это обычно заканчивается, птица хорошо знала. Гораздо благоразумнее, а главное, безопаснее для неё от греха подальше было бы перелететь чуть в сторону от дороги и наблюдать за колонной с безопасного расстояния, не привлекая к себе излишнее внимание. Птица взмахнула черными, как смоль, широкими крыльями и, отделившись от сосны, потерялась где-то за еловыми ветвями.

Фенрик Кнут Ларсен проводил взглядом росчерк вороньего силуэта и тут же вспомнил, что где-то читал о том, что во время войн в древние времена колонны войск неизменно преследовали стаи таких же ворон вроде этой, успевших насмерть пристраститься к вкусу гниющей человеческой плоти. Кстати сказать, с тех пор так ни черта и не изменилось. Вороны ведь всё те же. Да и люди, в общем, тоже - всё так же не могут обойтись без массового уничтожения себе подобных. Разве что научились делать это за прошедшие века гораздо эффективнее и быстрей. От окоченевших трупов, вмёрзших в снег на нейтральной полосе, отяжелевших, лоснящихся ворон не всегда мог отогнать даже грохот пулемётной очереди, это он не раз видел собственными глазами.

Назвать их колонну громким словом "войска" у Ларсена язык бы, пожалуй, не повернулся. Колонна являлась остатками пехотного полка "Виипури" финляндской армии, сильно потрёпанного после декабрьских боёв на высоте 65,5 близ деревни Ляхде в Южной Карелии.

Во взводе фенрика Ларсена из 30 человек личного состава, что были там с самого начала, не включая его самого, сегодня имелись в наличии всего лишь шестнадцать лиц рядового и сержантского состава. Плюс фельдфебель Микколо, заместитель командира взвода. Собственно, эти семнадцать солдат, сейчас скрипящие лыжами по лыжне, и были тем, что осталось от взвода на той высоте, трижды проклятой и ими, и русскими.

Для других 13 бойцов вверенного Ларсену подразделения война, как говорится, уже закончилась.

Прошитых пулемётной очередью, нанизанных на русский граненый штык, даже тех, кого разорвало в клочья близким разрывом фугасного снаряда или сожгло заживо потоком горючей смеси из жерла огнемётного танка, словом, всех погибших повсеместно в финляндской армии тщательно учитывали, аккуратно укладывали в одинаковые еловые гробы и в обязательном порядке отправляли по месту жительства для погребения с почестями, подобающими павшему защитнику родины. Будь этот защитник хоть последним водовозом, погибшим по собственной глупости (кстати, таких персонажей было тоже хоть отбавляй). Это был приказ МаннергеймаМаннергейм Карл Густав Эмиль Барон, Финский военный и государственный деятель шведского происхождения, генерал от кавалерии, фельдмаршал Финляндии. , за его выполнением тщательно следили, и, само собой, он неукоснительно выполнялся.

Приказ этот Ларсен считал в высшей степени правильным. Кто, скажите на милость, будет спорить с тем, что самым большим желанием любого солдата, особенно на войне, является желание хоть на минуту, но попасть домой. Уверенность в том, что он всё равно попадёт туда живой или мёртвый, чрезвычайно укрепляет солдатскую стойкость. Уж кто-кто, а Ларсен, безвылазно сидевший с ними в одних траншеях, был уверен в этом совершенно доподлинно. Тем более, для того чтобы увидеть, как с этим обстояли дела у русских, далеко ходить не надо, достаточно было взглянуть за окопный бруствер. Метрах в тридцати от угла траншеи, занимаемой первым отделением, буро-зелёными буграми с самого 17 декабря лежало четыре трупа, давно превратившихся в ледяные мумии. Уже мёртвые, не раз раздавленные своими же танками во время последующих атак.

По похоронным командам, работавшим с обеих сторон в основном по ночам, огонь старались не открывать. Атакуя в лоб без разведки (это было ясно как божий день) хорошо укреплённые полевые позиции финляндской армии, русские несли потери, гораздо более высокие потери, нежели сидевшие в обороне финны, следовательно, и работы у их похоронных команд было хоть отбавляй. Но что-то подсказывало Ларсену, что, если бы дело обстояло в точности, наоборот, с этой работой финны всё равно справлялись бы не в пример лучше русских. Глядя на грязно-зелёные бугорки, облюбованные воронами, страшно было подумать, чем бы все они тут дышали, будь на улице не зима, а жаркое лето.

Пятеро бойцов Ларсена, выбывшие по ранению, кому, как считалось, повезло, валялись по госпиталям, скорей всего, давно отправленные глубоко в тыл санитарными поездами. Характер их повреждений Ларсен хорошо знал, как-никак всё-таки командир взвода, для того чтобы с уверенностью утверждать, что парни своё отвоевали, и это уж наверняка.

Самым "легко" раненым в этой компании был рядовой Илмари Рантала, 20 или от силы 22 лет от роду, этого Ларсен точно не помнил, так как во взводе этого парня считай, что и не было. Осколки фугасного снаряда погрызли его правую руку во время первого артобстрела, выпавшего на его долю, не хуже зубов голодного медведя. Ларсен не находил слов, с чем ещё это можно было сравнить.

Как только после мощного взрыва над траншеей рассеялась зловонная толовая хмарь, Ларсен и увидел Рантала самый первый и последний раз в своей жизни. Солдат сидел на земле, привалившись спиной к осыпавшемуся снегом и комьями глины окопному брустверу. На его лице не было ни кровинки. Он с удивлением в огромных серых глазах смотрел на свою правую руку, которая, по всей видимости, держалась только на одних сухожилиях и окровавленных обрывках рукава белого маскхалата. На передовую парень прибыл в первый раз из тыла от силы пятнадцать минут назад вместе с пополнением, предназначенным для их взвода, и ни разу не успел здесь выстрелить. Да что там выстрелить, максимум, что он мог успеть на передовой, выкурить одну сигарету на двоих с приятелем. Это Ларсен знал совершенно точно, так как в этот момент шёл встречать пополнение по длинной извилистой траншее. Он даже слышал, как со стороны русских в небе родился вой 6-дюймового снаряда, летящего куда-то в их сторону. Ребятам не повезло: в период затишья русская тяжёлая артиллерия вела по финским позициям беспокоящий огонь. Начаться это могло когда угодно и где угодно, но вот куда полетит снаряд, известно было разве что самому дьяволу.

С другой стороны, повезло, не повезло - это ещё как сказать. Насмотревшись здесь всякого, Ларсен был уверен в том, что, само собой, главное то, что все шестеро тогда прибывшие остались живы. В том числе и принявший в себя осколки рядовой Рантала. Пятерых других раскидало взрывной волной в обе стороны по траншее, лишь оглушив и присыпав землёй. Упади снаряд чуть правей, и похоронная команда пролила бы сто потов, собирая их мелкие кусочки, всегда похожие на окровавленные дымящиеся тряпки, в радиусе минимум ста метров. А то и собирать было бы нечего!

Позже как-то выяснилось, что, спасая от гангрены, руку Рантала ампутировали выше локтя. Вот такая получилась война у этого парня Илмари Рантала, бывшего учащегося реального училища города Выборга. Это Ларсен как командир взвода успел прочитать в его личном деле, перед тем как с рук на руки передать сержанту санитарного батальона.

Также из личного дела стрелка Ханну Лейно из первого отделения Ларсен узнал, что тот только этой весной окончил среднюю школу. Ему было 18 лет, это Ларсен помнил совершенно точно. Там, на высоте, во время очередной атаки русских на позицию взвода по его ногам проехал лёгкий танк. Этого как раз хватило для того, чтобы по колено превратить их в кровавое месиво.

На белом свете есть много очень счастливых людей, проживших целую жизнь и так и не услышавших, как кричит человек, чьи ноги вминает в снег стальная гусеница многотонной машины. Лично Ларсен был уверен, что тот, кто этот крик слышал, да ещё к тому же рискуя разделить участь кричащего в следующий момент, уже не может считать себя психически вполне здоровым. Во всяком случае, настолько, насколько он был здоров до этого. Нет, не может! Ей-богу! Не должен такое слышать нормальный человек.

Рядовой Лейно, вне сомнения, тут же должен был умереть от болевого шока, но он был здоров и молод. Да еще каким-то чудом рядом оказался достаточно расторопный санитар, сразу под пулями сумевший сделать ему укол морфия. Вот тут действительно "повезло" как раз во время, Лейно выжил, но остался без обеих ног.

Ларсен часто думал о том, какую судьбу предпочёл бы он сам, будь у него выбор - судьбу безногого Ханну Лейно или одну из судеб тех восьми бойцов из его взвода, что погибли на месте или скончались от ран, не доехав до госпиталя. Впрочем, нечего было и думать. На что ты годен без обеих ног.

Ничуть не меньше, чем их взводу, досталось и всему в целом пехотному полку "Виппури", в декабре прикрывавшему дорогу на Выборг, близ деревни Ляхде.

Собственно, считалось, что шоссе и идущую не так далеко от него железную дорогу прикрывают два бетонных бункера, ощетинившихся в разные стороны стволами станковых пулемётов. Пехотному полку "Виппури" отводилась в этой ситуации роль раздражителя для русских посредством занимаемой им реальной деревоземляной линии обороны в виде многочисленных траншей и дзотов, связанных в опорные пункты, разбросанные от берега озера Сумма-Ярви до начала незамерзающих болот Мунасуо. Типичная картина для предполья любого укреплённого района, созданная для того, чтобы придать живой силе противника нужное направление во время атаки, тем самым, подставляя её под фланкирующий и перекрестный огонь из бункеров.

Говорили, что в постройку одного из них финляндское правительство ввалило целый миллион марок. Ларсен считал, что бункер преисполненные достоинства государственные мужи могли построить проще и меньше, а главное - что дешевле. На сэкономленные деньги можно было вполне купить у шведов противотанковые пушки "Бофорс" 37мм противотанковое орудие шведского производства, использовалось рядом европейских стран на начальном этапе второй мировой войны.. Ударной силой русских была артиллерия, и главным образом - танки, которых было к тому же до черта много, и пушек этих на позициях катастрофически не хватало.

Между тем дальний бункер, кроме как "Миллионный", никто и не называл. Располагался он на соседней высоте, на карте Ларсена значившейся как высота "Язык", от позиций взвода да неё было не более километра.

Форт Поппиуса располагался выше и метрах в трехстах дальше, за левым плечом Ларсена, если он находился в траншее лицом к противнику. Это тоже был достаточно крупный бетонный бункер, рукотворно врезанный в высоту 65,5. Ещё он был, пожалуй, единственным крупным бункером, имеющим амбразуру фронтального огня, демаскирующую себя дульной вспышкой бьющего пулемёта. Понятное дело, что для русских она была как красная тряпка для быка.

Долбили по нему от души из всего, из чего только могли. Разве что пока без 205-миллиметровых гаубиц обходилось. У русских они были, но болтали, что вроде как застряли где-то на дорогах к фронту, на которых из-за большого количества войск и техники образовывались насмерть непроходимые пробки. Ни лично Ларсен, ни любой солдат из его взвода, понятное дело, по этому поводу совсем не расстраивались. Им всем за глаза хватало и того, что к ним время от времени прилетало. Внутри холодело от одной только мысли, что с ними будет, если в следующий раз русским пушкарям вдруг вздумается чуть-чуть подправить прицел.

По сути, взвод спасало только то, что занимаемые подразделением траншеи опорного пункта от самого форта находились несколько ниже и правей. Да еще, пожалуй, что меткость русских артиллеристов и минометчиков оставляла желать много лучшего. Конечно, они усердно пытались компенсировать это количеством выпущенных снарядов. Но получалось, надо сказать, не особенно. 16 декабря артиллерия русских целых два часа кряду осыпала снарядами далёкую берёзовую рощу, лежащую в стороне от каких бы то ни было позиций финской армии. Количество взрывчатки, отправленной в белые берёзы, вполне хватило бы для того, чтобы послать на дно огромный британский авианосец. Но зрелище впечатлило: буквально на глазах от бедных деревьев остались одни обглоданные пеньки, да вот только в роще на тот момент не было ни одного финского солдата, и оставалось непонятным, чем она могла помешать русским.

Всё это было явно не к добру, так и вышло: ближе к обеду 17 декабря, проведя опять мощную, но малоэффективную артиллерийскую подготовку, что и в предыдущий день, русские пошли на первый штурм.

Покрашенные в зелёный цвет, будто на улице не зима, а лето, угловатые танки, словно вышедшие из-под топора не слишком умелого плотника, с ходу преподнесли сюрприз учёным мужам из финляндского правительства и доморощенным стратегам из генерального штаба. Ревя движками и утопая в клубах собственных выхлопов трёх башенные пеналы на гусеничном ходу, без особого труда перемахнули "зубы дракона" - гранитные надолбы, заявленные как непроходимые заграждения для русской бронетехники, что в несколько рядов опоясывали обе высотки от озера Сума-Ярви до незамерзающих болот. За танками бурыми росчерками на белой простыне шли густые цепи русской пехоты.

Картина не для впечатлительных натур. Ларсен тут же подумал об актуальном дефиците чистых кальсон, что мог возникнуть в полку в самое ближайшее время. Правда, ещё была какая-то надежда на финскую артиллерию, которая, впрочем, быстро растаяла. Жидковато громыхнув где-то за дальним тыловым лесом, финская артиллерия выпустила по русским с пару десятков снарядов и почему-то тут же угомонилась, но этого было явно недостаточно для того, чтобы остановить такую чёртову прорву народа, прущего на их позиции.

Не то от страха, не то от запредельной степени возбуждения колени Ларсена тряслись мелкой дрожью. Хорошо, что руками до боли в пальцах можно было стиснуть "суоми" Пистолет-пулемёт конструктора Аймо Лахти, с 1931 года состаял на вооружении в Финляндии и ряда других европейских стран., рукам это помогало. Стиснуть бы ещё что-нибудь коленями, ими Ларсен от греха подальше намертво уперся в бревенчатую стенку траншеи.

Ещё мог запросто подвести голос, он мог предательски задрожать, задрожит, как пить дать, даже пробовать не стоит. Но этого, к счастью, и не требовалось, во всяком случае, сию минуту; вообще в бою для подачи команд следовало пользоваться никелированным свистком, висящим на шее Ларсена вместе с восьмикратным биноклем. Вот, например, один короткий равносилен в этой ситуации устной команде "взвод, внимание, огонь!". Но эту команду нужно подавать только после того, как русские выйдут к полосе проволочных заграждений и неизбежно собьются в гурты, обходя их по проломам, проложенным танками.

Ряды колючки уже терзал лёгкий "Кристи" Здесь, советский легкий танк БТ-2, аналог американского танка М 1940 конструктора Джона Уолкера Кристи.. Ларсен узнал его по клиновидной, опущенной книзу морде и большим колесам, расположенным в ряд под гусеницами. Маленький быстрый танк вырвался далеко вперёд и, что хуже всего, преодолев метров триста, двигаясь по прямой, мог запросто оказаться перед траншеями их второго взвода. После того как за ним ринется пехота, "зевать" всему взводу будет крайне вредно для здоровья в буквальном смысле слова.

Единственная тогда в полку противотанковая пушка "Бофорс" пряталась на соседней высоте, за углом бетонной стены бункера "Миллионный". Это была очень хорошая позиция, подъём на высоту 65,5 орудие простреливало прицельно.

Всё это Ларсен хорошо знал, но в тот момент почему-то начисто забыл. Что делать с танком, варианты были, и без этого они роились в голове Ларсена, наскакивая один на другой, но для их реализации следовало подпустить его фактически в упор, а уж после этого...

Орудийный выстрел Ларсен почему-то не услышал...

Попадание снаряда в танковый борт было равносильно удару гигантской кувалды, проломившей жестяной короб. Танк словно натолкнулся на невидимую преграду и грузно осел в снег, громыхнув напоследок заглохшим двигателем.

Противотанковый снаряд шведской пушки представлял собой 37-миллиметровую стальную коническую болванку. Прошибив броню, она поразила экипаж осколками; ни взрыва, ни пламени, но из заглохшего танка так никто и не показался. Медлить больше не стоило, Ларсен отпустил "Суоми" и потянулся за никелированным свистком.

Фигурки в серых шинелях и зелёных ушастых касках с гребешками идущие по колено в снегу, были прекрасно различимы на белом фоне. Их было много. Для солдат Ларсена, каждый из которых ещё в шюцкоре Шюцкор, боевая полувоенная организация в Финляндии. Создана в 1917 году, распущена в 1944 году. из винтовки выбивал минимум восемь из десяти с расстояния в пятьсот метров, это были очень доступные мишени. Без сомнения, знал своё дело и тот, кто бил из пулемёта во фронтальном каземате форта на их высоте, благо ствол на принудительно-активном водяном охлаждении, и заранее снаряжённая бесконечная лента позволяли поливать свинцом склон высотки практически без перерыва. Говорили, что после этого боя тот парень, пулемётчик из Поппиуса, целую неделю совсем ничего не слышал. Оно вроде и понятно, конечно, попробуй, посиди целый день за грохочущим, ни на секунду не замолкающим станковым пулемётом в тесном каземате дота. Впрочем, к этим рассказам Ларсен относился более чем скептически. Во-первых, пулемётчики сто процентов сидели в каземате посменно, это и ежу понятно, а во-вторых, будь он командиром пулемётной роты, то при таких реалиях приказал бы для начала личному составу для общения освоить систему жестов, после чего залепил бы уши всему расчёту. Чем? Нашел бы чем, хоть свечным воском. Зачем финляндской республике нужны глухие пулемётчики, да ещё в самом начале войны?

Какое-то время идущих в атаку красноармейцев кое-где прикрывала броня широких танковых лбов, но танки шли вперед, а пехота, хочешь, не хочешь, а падала в снег, не имея даже подчас возможности поднять голову из сугроба, так как плотность прицельного огня на квадратный метр была абсолютно невероятной.

Самым слабым звеном в Красной армии, без сомнения, была разведка. Вернее, не так - разведки у русских не было от слова "совсем", во всяком случае, на этом участке Линии Энкеля Линия Энкеля в советской позже российской истории более известна, как линия Маннергейма., это уж точно. Должно быть, всё, что их командование видело и знало, перед началом наступления было чередой противотанковых надолбов, повсеместно торчащих из снега, и бескрайние вереницы проволочных заграждений, перекрывавших одно из очень немногих направлений, доступных танковым соединениям, ведущим параллельно дороге на Выборг. Такой уж он был, Карельский перешеек - леса, озёра да незамерзающие болота, кроме как по немногим дорогам особо не покатаешься, даже на танках лютой зимой.

Еще, пожалуй, красных стратегов не на шутку раздражал и дразнил круглый, как шляпка гриба боровика, стальной броне купол дота, наглым образом торчащий на заснеженной вершине высоты 65,5.

Разведки боем, равно как любой другой, не было и в помине. Русские просто тупо перли вперед оголтелым навалом, рассчитывая на численное превосходство, скорее всего, ориентируясь на явно рукотворную стальную полусферу, хорошо заметную на одном из двух лежащих перед ними холмов. Вскоре выяснилось, что идущие в полный рост приземистые красноармейские цепи не знали даже приблизительного расположения хорошо замаскированных финских траншей. Правда, ровно до той секунды, пока их не подпустили на нужное расстояние и не открыли шквальный огонь винтовочными залпами.

О существовании бункера "Миллионный", самого большого бункера Линии Энкеля, в постройку которого накануне войны финляндское правительство вложило серьёзное количество государственных денег, они и ведать не ведали.

Строили его довольно долго, не один год, с привлечением к процессу чёрти какого количества военного и гражданского народа. До самого Ленинграда отсюда было не более 150 километров, а то и меньше; как столь грандиозное строительство могло произойти втайне от всевидящего ока русской разведки, о происках которой в тылу кричали с заборов агитационные плакаты, в голове начисто не укладывалось. Но факт оставался фактом, а с ним, как известно, спорить - дело неблагодарное.

Внешняя стена бункера "Миллионный", выходящая фронтом к противнику, была надежно погребена под толстым слоем наносной почвы, усыпана гранитными валунами, а теперь ещё вдобавок к этому глухо заметена снегом. Выглядела эта декорация логическим продолжением подъёма на вершину высоты "Язык". К тому же подъёма для войск совершенно непреодолимого.

Словно крупный хищник, притаившийся в засаде, бункер внимательно следил за склоном высоты 65,5 хорошо замаскированными глазницами амбразур, до поры высматривая многочисленную добычу. За амбразурами прятались все те же станковые пулемёты на принудительном водяном охлаждении. Когда пулемёты разразились бесконечными очередями, они ударили не просто во фланг, а практически в тыл атакующей русской пехоте.

Это было не что иное, как самый настоящий "огневой мешок", попав в который красноармейцы в придачу ко всему теряли даже теоретическую возможность откатиться обратно хотя бы к "зубам дракона".

Болтали, что будто бы пулемётчикам из бункера "Миллионный" удалось приладить на пулемётный кожух оптический прицел. Вот это Ларсен как раз считал стопудовой байкой, исходящей от недалёких людей, ни черта не смыслящих в военном деле. Любому думающему человеку, хоть раз видевшему в бою амбразуры бункера, было понятно: их глубина и узость, призванные по возможности спрятать дульную вспышку бьющего пулемёта от наступающего противника, подразумевали очень небольшой сектор обстрела. При всем желании самый глазастый пулемётчик в эту жалкую дыру не мог разглядеть ни дьявола.

На деле всё было значительно проще: пулемёты "Максим" в бункерах, естественно, устанавливались на казематных станках. Направление и подъем ствола регулировались на них при помощи двух ухватистых барашков. Пулемётчик там был всего лишь руками. Глазами и волей в бункере - офицер-наблюдатель, его главным оружием - стереотруба и смотровая щель под защитой брони купола. Если им определялось скопление русской пехоты в определённом квадрате сектора обстрела какой-нибудь из амбразур, пулемётчик тут же фиксировал ухватистыми барашками направление зрачка своей адской машины напротив той или иной цифры, выбитой на шкале наведения казематного станка. После чего, получив команду "свыше", глядя разве что в бетонную стену, тупо давил пальцами на гашетку управления огнем. Впрочем, надо было отдать должное всем - и наблюдателям, и пулемётчикам, и заряжающим - без исключения, во время их работы даже в самую светлую голову, лезли мысли об оптическом прицеле, прилаженном на кожухе охлаждения ствола.

Шах и почти что мат бездарному командованию русских.

Правда, оно этого ни черта не понимало, вернее - понимать не хотело, раз, за разом толкая своих солдат в упрямые и столь же самоубийственные атаки.

Русских не жалели, их сюда не звали. Жалеть было впору друг друга. После того как к траншее всё же подползли две стальные коробки, они принялись заливать её гудящим пламенем из жерл огнемётов, выжигая взвод, словно тараканий выводок.

Нижнюю траншею пришлось оставить и быстро сматываться наверх. Лично Ларсен не видел в этом ничего постыдного. Солдатам было нужно время для того, чтобы собраться с духом. О существовании в природе огнеметных танков никто из них на тот момент и не подозревал.

С одной стороны, это было даже к лучшему. Из верхней траншеи внизу был пристрелян каждый метр, кроме того, длиннорукий рядовой Ахо вполне мог забросить туда гранату. Между тем все это оказалось без надобности: пехота, придавленная к земле перекрестным пулемётным огнем, до траншеи так и не дошла. Сразу за её бруствером молотили движками, все те же два огнеметных танка, державшие ход сообщения под прицелом пулемётов, и посему любая попытка вернуть её обратно при свете дня, была равносильна изощрённому способу самоубийства. Отбить её удалось только ночью, обойдя по темноте танки с тыла преимущественно ползком и закидав их бутылками с зажигательной смесью.

Это было отнюдь не просто, огнеметного топлива в обоих танках имелось еще предостаточно. Со змеиным шипением обе стальные угловатые черепахи по очереди выдували время от времени экономные клубы жирного малинового пламени средней длины. Ровно столько, сколько требовалось для того, чтобы осветить ближние подступы к машинам разлитым по снегу малиновым заревом. Обходить пришлось ползком, далеко таща на себе хрупкую стеклотару, заполненную легко воспламеняющейся жидкостью.

Осмотреться, высунув голову из цилиндрической башни, танкистам не позволял прицельный огонь из двух пулемётов "Лахти"Лахти-Салоранта М-26, Финский ручной пулемет разработанный конструкторами Аймо Лахти и Армо Салоранта в 1926 году. , бьющих из верхней траншеи. Раздавить их гусеницами, ориентируясь по пульсирующим во мраке крестовидным вспышкам, они не могли, так как не решались в темноте приблизиться к ним без пехотного прикрытия. Резонно опасаясь получить бутылку с зажигательной смесью на решётку двигателя или связку толовых шашек в ходовую часть. В смотровые щели русские мало чего могли разглядеть, даже маневрируя вдоль бруствера и регулярно выплёскивая в разные стороны огненные языки, освещая округу.

Впрочем, они всё равно пытались высунуться из башни. Им это было жизненно необходимо для того, чтобы хоть как-то оглядеться. После одной из таких попыток Ларсен увидел в бинокль, как человеческая голова, начисто срезанная с плеч пулемётной очередью, отлетает далеко в снег, словно отбитый кем-то футбольный мяч.

Рвотные спазмы, подкатившие из нутра тошнотворной волной, удалось подавить только немыслимым волевым усилием.

Фельдфебель Микколо и рядовой Ахо, преодолев в обход, по нетореному снегу бог знает какое расстояние ползком, едва приблизившись к танкам с тыла, два часа лежали в сугробе на почтительном удалении в ожидании удобного момента. Да обретёт ищущий, момент им был явлен. Во время очередного маневрирования русская боевая машина, лязгая гусеницами, прошла в считанных метрах от их лежки, неосмотрительно подставив им корму с решеткой моторного отсека. В неё тут же полетели бутылки с зажигательной смесью.

Через несколько минут охваченный пламенем танк, уткнувшись в окопный бруствер, освещал округу не хуже огромного костра, пылающего среди заснеженного поля. Выбор у его экипажа был невелик: либо сгореть заживо, сидя в машине, либо как-то её покинуть, подставляя бренные тела под финские пули, и он был очевиден... Когда на башне откинулись люки, вторая тихоходная стальная черепаха, огрызаясь пулеметным огнём на всех парах, на какие только была способна, спешила на выручку своему горящему собрату, до неё было не менее ста метров. Будь русские рядом, они, вне сомнения, прикрыли бы подбитую машину своим бронированным бортом от пулемётных очередей, но до них ещё было очень далеко. Всё, что они могли сделать, это, кусая локти, лицезреть развязку, которая не заставила себя ждать. Танкисты, сраженные пулемётными очередями, едва успев выбраться из нутра горящего танка, раскинулись на его броне, пожираемые красно-желтым пламенем. Русские спешили насколько могли, но они опоздали и вместе с тем потеряли бдительность.

В деревянном ящике фирмы "Алко", что тащили на себе по снегам Ахо и Микколо, оставалось ещё три бутылки той же фирмы, в которых по случаю войны был не алкоголь, а коктейль с адской смесью, именуемой в простонародье именем русского министра Молотова.

Экипаж второго танка понимал каждый, кто видел его ускорение, - из машины выжимали всё, что могли. Лязгая гусеницами и завывая карбюраторным двигателем, черепаха спешила на выручку к своим товарищам. Выручать там было уже некого, но русские об этом ещё не знали и, видимо, надеялись на лучшее. Всё их внимание было поглощено подбитой машиной, полыхающей, как скирда прошлогоднего сена. Пламя слепило и здорово сужало русским и без того скудный радиус обзора. Этим и воспользовались Ахо и Микколо в очередной раз, вынырнув из снега.

Та же тактика опять принесла успех, едва танк поравнялся со своим горящим собратом, как сразу же получил все три стеклянных снаряда в моторный воздуховод.

На войне как на войне, русские попали в ловушку, но этот экипаж был другим: никто из них в панике не полез через верх. У танкистов хватило решительности организованно покинуть машину через аварийный люк в бронированном днище. У одного из них, видимо командира, был русский аналог автомата "Суоми", у других всего лишь пистолеты. Отходить к своим для русских неминуемо значило получить в спину порцию свинца. Вместо этого они решили остаться, засев за горящими танками, решив продать свои жизни как можно дороже. На что они рассчитывали, было никому непонятно. Что такое один автомат и несколько пистолетов против огня ручных пулемётов с господствующей высоты? Впрочем, дороже продать свои жизни у них так и не получилось - рядовой Ахо был всем известным мастером в прицельном метании гранат на дальние расстояния.

Немного поразмыслив, Ларсен все-таки решил демаскированную нижнюю траншею пока не занимать. Поутру, как развиднеется, ее, скорее всего, накроют уже прицельными залпами тяжелых миномётов и артиллерии. Морозить в ней задницы остаток ночи не имело никакого смысла. Ларсен решил оставить здесь пару наблюдателей с полевым телефоном. Да положить под днище сгоревшего танка пулемётныq расчёт всё с тем же легким пулемётом "Лахти".

В эту ночь русским по любому было не до них. Ларсен был готов в этом поклясться, положа руку на сердце. Он отправил взвод отдыхать остаток ночи в блиндажи верхней траншеи, в ней же выставив боевое охранение ровно в одно отделение. Настроение у всей пехоты Ларсена, несмотря на усталость, было приподнято. Ларсен даже сказал бы приподнято излишне, что, впрочем, было вполне объяснимо: два сожженных танка, отбитая траншея и это в первом же бою. Ценой всего этого было всего лишь два легких ранения навылет, даже не требующие отправки раненых в ближайший тыл для оказания медицинской помощи, с этим на месте вполне справились взводные санитары.

Ту ночь, не сомкнув глаз, Ларсен просидел вместе с наблюдателями и пулемётчиками в нижней траншее. Засыпанное снегом вересковое поле за бруствером светилось его белизной, не без успеха отвоевывая пространство у выстуженной синевы декабрьской ночи. Даже невооруженным глазом и без осветительных ракет на нём можно было разглядеть активность чуть ли не до самых гранитных надолбов. Метрах в двухстах, прямо по фронту, от закопченного остова танка, облюбованного пулемётным расчётом, кто-то громко стонал, стонал жалобно и безнадежно, так, как стонут, не надеясь, что придет помощь, - казалось, там умирает крупный бессловесный зверь. В ту ночь, после первого боя, слушать это без душевной дрожи не хватало никаких сил, но выбора не было.

Лежа долгие часы в снегу на морозе под перекрестным пулемётным огнем, в шинелях и ботинках с обмотками, не имея подчас даже возможности просто пошевелиться, дабы разогнать кровь в леденеющих конечностях, красноармейцы ждали наступления темноты, как избавления от адских страданий этого дня. Теперь у тех из них, у кого еще оставалось на это достаточно сил, появилась призрачная возможность покинуть ползком это проклятое вересковое поле и вернуться к своим позициям хотя бы живыми.

Строго один раз в тридцать минут, сверяясь со светящимися стрелками наручных часов, Ларсен выпускал в безлунное небо бледно-желтую кляксу осветительной ракеты, заливавшую всю округу потусторонним, дрожащим светом. Тут же, где-то в стороне за его спиной, с треском оживало клочковатое пламя дульной вспышки тяжелого пулемёта, бьющего из фронтального каземата дота. В снега уносились жгуты трассирующих пуль, терявших в полете малиновые искры.

Время от времени осветительные ракеты подвешивали в черное небо на других финских позициях. Иногда после этого все было тихо, но чаще в дело опять вступали казематы фланкирующего огня бункера "Миллионный". В целях маскировки трассирующие пули в пулемётные ленты там не заряжали, да этого совсем и не требовалось. Наблюдателям в броне куполе, судя по всему, было достаточно белого фона и одних только осветительных ракет.

Поздние предрассветные сумерки смяли два желтых взрыва, безжалостно разметавших сиреневые узоры морозного утра. Русские рушили гранитные надолбы в преддверии будущей атаки. Но пока это происходило где-то очень вдалеке. Здесь же в траншее с ног сшибал пряный густой запах, расточаемый в морозном воздухе железнобокой полевой кухней, в которой допревала рассыпчатая гречка на сливочном масле, густо заправленная жирными сардельками, то, что надо, если тебе предстоит провести целый день на морозе. По рукам гулял огромный кофейник, настолько горячий, насколько же и тяжёлый - с ним управлялись исключительно в рукавицах. К кофе подавали прожаренные карельские хлебцы, снимаемые стопками с низеньких саней двумя кряжистыми дядьками из хозяйственного взвода. На их крестьянских лицах легко читалось, как им не терпится быстрей отсюда убраться. После двух взрывов, прогремевших где-то в районе "зубов дракона", их красные обветренные руки как по команде заходили ходуном, едва не выронив в утоптанный снег последнюю поджаристую стопку хлебцев, пышущих пекарней.

Дяденьки волновались совершенно напрасно, атака началась только спустя час после того, как их уже и след простыл от верхней траншеи. Это была настоящая атака смертников. Без какой бы то ни было артиллерийской подготовки, которой так опасался наутро Ларсен, красноармейцы двинулись на позиции взвода количеством ни менее двух рот в сопровождении всего лишь одного лёгкого пулемётного танка.

Поминая вчерашний день, ещё на дальних подступах, попав под шквальный огонь из обоих бункеров, русская пехота двигалась ползком, изредка переходя на короткие перебежки. Единственный пулемётный "Виккерс" также пользовался иной тактикой, не жили накануне его стальные собратья. Устаревшая, довольно уродливая двух башенная каракатица не то что не вырывалась вперёд, обгоняя пехоту, а вовсе даже наоборот - едва ползла, чуть отставая на её самом левом фланге, по возможности, как щитом, прикрывая красноармейцев от фланкирующего огня из дальнего бункера. Избежать потерь это, естественно, не помогало, насколько мог видеть Ларсен в восьмикратный бинокль, у русских их было не меньше вчерашнего. Но сегодня, оплачивая буквально каждый шаг своего продвижения солдатскими жизнями, они не валялись, как вчера, в снегу, боясь высунуть голову из сугроба, а хоть как-то, но всё же шли вперед, пускай ценой немыслимых потерь.

Целью атаки русских была всё та же нижняя траншея, на подступах к которой на разном расстоянии чернели остовы подбитых советских машин. Из тактических соображений Ларсен решил им в этом не препятствовать, приказав наблюдателям и пулемётчикам быстро сворачиваться и отчаливать наверх. Тем более, что на авансцену, урча двигателем и громыхая трансмиссией, выползла двух башенная каракатица, вдарившая по траншее из пулемётов, выбив из бруствера снежно-земляное крошево.

От огня единственной противотанковой пушки танк, без остановки маневрируя, прятался за корпусами сгоревших машин. Конические бронебойные болванки с шипением плюхались в снег, не причиняя каракатице ни малейшего вреда.

Как и следовало ожидать, через какое-то время в траншею под огнём винтовок и ручных пулемётов хлынули сильно поредевшие остатки русской пехоты. Вот уж когда их взводу пригодился чемпионский навык Ахо в точном метании гранат на дальнее расстояние. И еще, пожалуй, пять автоматов "Суоми", абсолютно незаменимых во время ближнего боя в тесноте ходов сообщения. Бросок гранаты, автоматная очередь в тротиловое облако, рывок вперёд.

Двух башенный пулемётный "Виккерс", взгромоздившийся поперёк траншеи, не открывал огня по причине жуткой мешанины, творившейся под ним с обеих сторон, в которой было не понять, где свои, где чужие. Пытаясь в ней разобраться, экипаж даже распахнул люки и тут же получил туда одну за другой две яйцевидные осколочные гранаты, превратившие танк в пылающий факел. Но русские не сдавались. Ларсен вообще подозревал, что они не умеют этого делать. Впрочем, это был далеко не тот случай, когда солдатская стойкость могла компенсировать бездарность командования. Им не стоило занимать траншею, в которой они были как на ладони для стрелков с верхних позиций.

Вскоре всё было кончено, траншея осталась за ними, за финнами. Но им дорого досталась эта победа, в тот день только убитыми они потеряли пятерых, не было от неё никакой радости. После боя всё существо Ларсена заполняли только отупение и бездонная усталость, как после тяжёлой, неблагодарной работы, за которую хочешь, не хочешь, а берись заново. На тот момент их срок пребывания на передовой исчислялся несколькими днями от прописанных в уставе двух недель, и можно было предположить, что останется от их взвода ещё через пару таких боёв. Даже если они выполнят поставленную задачу и отстоят этот опорный пункт.

Но обошлось... ей богу, всё могло быть гораздо хуже, а так можно сказать, что даже повезло. После того боя до контратак дело ни разу не доходило. Пулемёты надежно отсекали пехоту, и взводу приходилось иметь дело только с танками, в чём им здорово помогало орудие ПТО, удачно бьющее из-за стены бункера "Милионный". Без потерь, конечно, не обходилось, однако потери потерям рознь, особенно когда уже есть с чем сравнивать, но как бы там ни было, поставленную задачу взвод выполнил, вцепившись зубами в поросший вереском песчаный склон. Равно как и весь пехотный полк "Виппури", в целом отстояв обе высотки, а вместе с ними и дорогу на Выборг. Правда, после этого либо высокое командование не захотело в полной мере оценить их боевые заслуги, либо людские ресурсы Финляндии были уже на крайнем пределе, лично Ларсен более склонялся ко второму варианту. Словом, вместо того чтобы вывести полк в тыл для доукомплектования и отдыха, похоже, что их попросту перебрасывали на более спокойный участок фронта, подальше от шоссейных и железных дорог на Выборг. Впрочем, начальству было как всегда видней, и очень возможно, что на карельском перешейке для них ещё найдется какой-нибудь медвежий угол, затерянный в лесах, меж болотами, который также надо кому-то оборонять. Так почему бы, в конце концов, этим не заняться их героическому полку.

От черных закопченных печных труб деревни Ляхде, тоскливо торчащих в небо на месте сожженных домов, им предстояло отмахать на лыжах достаточно приличный километраж - почти до самого села Муола, а это, почитай, все километров 30. Однако настроение было у всех почти что праздничное. Главным было то, что они всё-таки покидали чёртову высоту своими ногами, выполнив не самую простую задачу.

Накануне лютовала жуткая стужа, выбивающая из почвы остатки влаги, ударами хлыста там и тут трещали лопнувшие на морозе древесные стволы. В каленом воздухе висела собирающаяся в низинах легкая туманная дымка. Казалось, стоит вдохнуть такой воздух полной грудью, и вот оно, гарантированное воспаление легких или в лучшем случае какой-нибудь острый бронхит.

На момент начала передислокации ничего подобного не было даже близко, мороз заметно ослабел, а в бледно-голубом небе висело далёкое зимнее солнце, делавшее снег ярче и белей. Совсем не близкий путь полка здорово напоминал довоенный лыжный пробег в шюцкоре. После двухнедельного сидения в траншеях на передовой почти, что в натуральной заднице у самого дьявола любые перемены казались переменами к лучшему.

Весь полк, за исключением командиров батальонов, начальников служб и офицеров штаба, шёл на лыжах. Немногие верховые отличались от одетых в белое лыжников серо-голубым сукном офицерских шинелей, чуть более замысловатым покроем овчинных шапок и отсутствием стальных шлемов. Батальоны шли повзводно, шли минометные батареи, отдельный противотанковый взвод, полевые кухни и небольшой санитарный батальон. Практически считанные на пальцах одной руки противотанковые пушки "Бофорс" двигались на конной тяге. Таким же нехитрым манером шел наваленный в сани немудреный полковой скарб. Нормальная картина для финской армии. Это вам не у русских, где, по словам разведчиков, половину любого обоза составляли гусеничные тягачи. Личный состав полка в местами прожженных и затасканных, ни разу не стираных маскхалатах, скорее, походил на сборище портовых нищих, нежели на подразделение регулярной армии. Между тем, это никого не смущало, должно быть, в первую очередь потому, что по пути им не попалось ни одного подразделения "Лотта свярд" Женская, военизированная организация, в Финляндии существовавшая в период с 1919 по 1944год. . Да и откуда им было взяться, этим "Лотта", на затерянной в заснеженных лесах рокадной дороге. Шли ведь они не в тыл, где до черта лазаретов и прачечных, в которых этим "Лотта" по сути, и есть самое место.

Сосновые боры чередовались с густыми еловыми лесами сплошь из пушистых зеленых красавиц, напоминающих своим хороводом о недавно прошедшем Рождестве.

Когда дорога немного отжимала лес в стороны, навстречу им проходили другие пехотные части. Те, что, по всей видимости, успели побывать в боях, выглядели ничуть не лучше, чем они сами. Какой-то егерский батальон и вовсе смотрелся как побывавшая в лютой переделке пожарная команда. Где и как воевали эти парни, для всех так и осталось загадкой, но очевидно было, что на орехи им досталось ничуть не меньше, а то и больше, чем их взводу.

Солдаты свежих, с иголочки одетых подразделений смотрели на его бойцов, как на настоящих ветеранов. Под их взглядами, преисполненными неподдельного уважения, вояки Ларсена, самому старшему из которых было чуть больше двадцати, невольно подтягивались и напускали на себя суровый вид. Ни дать ни взять закаленные в боях матерые истребители танков. Самого Ларсена это здорово забавляло, хоть какое-то разнообразие по ходу неблизкой дороги. А то всё лыжня, лыжня, спина впереди идущего да стена запорошенных елей, которой не видно ни конца, ни края до самого горизонта.

Но без приключений, как выяснилось, все же не обошлось.

Начало воздушной атаки Ларсен откровенно прозевал, должно быть, кто-то из солдат всё же успел крикнуть "воздух", но его голос неизбежно потонул в адском реве авиационного мотора.

За какую-нибудь секунду, соткавшись из воздуха на фоне линялого солнца и тут же заложив над кромкой вековых елей немыслимый вираж, маленький тупорылый моноплан сходу ринулся на штурмовку полковой колонны, кишкой растянувшейся по просеке больше чем на целый километр.

Когда Ларсен, наконец, задрал голову к небу, одномоторный истребитель уже шел с бешеной скоростью над самой просекой, едва не задевая крыльями верхушки деревьев. Почти в тот же момент на его плоскостях заиграли желтые сгустки пламени. Буквально в метре от идущих в два ряда лыжников зимнюю дорогу распороло пополам сдвоенной очередью, посланной из авиационных пулемётов.

Подобное все они уже не раз проходили на высоте у деревни Ляхде, правда, бывало это не на дороге, а в глубокой траншее. Ткнешься грязной мордой в ее земляное дно, и вроде как обложенные бревнами стены создают иллюзию безопасности. Хотя, если рассудить здраво, уложи русский пилот тогда очередь точно в траншею, куда ты из неё денешься. Вот так и здесь, возьми он чуть левей, и черт его знает, сколько было бы сразу трупов. Да видать, летчика здорово подвела скорость и стремительность захода на цель.

Отработка действий личного состава во время воздушной атаки была в финской армии чуть ли не самым популярным упражнением. Но быстрота развития событий откровенно повергла ребят в ступор.

- Воздух! - срывая связки, истошно проорал Ларсен, едва над ним проревела крылатая машина. И тут же, оттолкнувшись лыжными палками, резво рванул в лес, подмяв под лыжи куст подлеска. Пойди, разгляди его под белыми шапками засыпанных снегом елей.

Цепочки лыжников вмиг рассыпались, словно шарики жемчуга, соскользнувшие с порванной нити, основная их часть тут же хлынула под защиту соснового полога. Но были и те, кому в случае авиа налёта предписывалось помочь ездовым свести с дороги сани вместе с запряжёнными в них лошадьми, а главное дело, три противотанковых орудия. Их было немного, но на свой страх и риск, избавившись от лыж, они наоборот, бросились на дорогу.

Меж двух кривобоких берёз Ларсен пролетел под звук треска ломаемых тут и там ветвей, словно через чащобу, вместе с ним ломился крупный кабаний выводок, который вместо характерного хрюканья изрыгал отборную брань с последующими призывами скорейшей божьей кары на головы всех русских пилотов. Хорошо (просто чудо), что на пути Ларсена во время его прямолинейного забега сквозь чащу не оказалось ни одного пня, иначе не только минус лыжи, что, в общем, вполне поправимо, но и, скорей всего, минус ноги, что было бы не только больно, но и к тому же жутко обидно. Ладно, если бы ещё в бою, но вот так, во время бестолковой беготни по лесу от русского самолёта...

Тем временем попытка эвакуации с дороги лошадей и орудий осуществлялась силами бойцов противотанкового взвода и отдельной транспортной роты, по крайней мере, так было сказано в боевом расписании. Ворочать свои пушки артиллеристам, было не привыкать. Во время боёв на высоте 65,5 им редко позволялось выстрелить дважды с одного и того же места, то есть, раз выстрелил - орудие демаскировал, подхватывай его всем расчётом и тащи на запасную позицию. Да и сколько их было сделано, таких выстрелов! Но это там, а здесь тебе ещё и лошадь помогает. Остаётся только найти подходящий просвет меж деревьев, в который можно загнать гужевой транспорт вместе с запряжённым в него орудием. С этим было сложней, лес вдоль дороги был достаточно густым, но... Короче, жить захочешь - найдёшь! Здесь без вариантов. Артиллеристы были ребята опытные, не раз битые, да и пушек у них не бог весть какое количество, а всего лишь три.

Ничего подобного, к сожалению, о солдатах транспортной роты сказать было невозможно. В большинстве своём их возраст был глубоко за сорок. Некоторым бойцам Ларсена они годились не то что в отцы, а, скорее, в дедушки. Как правило, довоенная жизнь этих людей так или иначе была связана с лошадьми. Это были городские извозчики, уходящие в прошлое вместе со своими экипажами, активно вытесняемые с улиц Выборга автомобилями такси. По случаю войны в войска вместе с лошадьми были мобилизованы возницы-ломовики, конюхи, а также земледельцы из окрестных городу крестьянских хозяйств. Словом, все те, кто до этого не имел к армии ни малейшего отношения и кого пару месяцев назад в ней трудно было даже представить. В окопах эти солдаты, естественно, не сидели, по сути, являясь типичными обозниками, без которых не обходится ни одна армия, по крайней мере, во время ведения боевых действий.

Само собой, с дисциплиной в таких подразделениях было тяжеловато.

По мнению Ларсена, для того, что хотя бы поддерживать в этой компании нужную степень активности (в целях всеобщего, естественно, блага), ей требовалась регулярная порция увесистых тумаков. Так, без повода, чисто для профилактики, не глядя ради дела на возраст наказуемого. Дедушки были, мягко говоря, выпивающие. Впрочем, беря во внимание их гражданские профессии, это вполне укладывалось в стереотип. Конюхи, они все такие, это вам каждый скажет.

Где дедушки брали пойло, когда кругом среди почерневших печных труб чадили головешки, а население давно было эвакуировано в глубь страны, история умалчивала. К тому же за оставление части в боевой обстановке запросто могли отвести в дальнюю траншею и, что называется, пустить в расход. Правда, несмотря на то, что в этом смертном грехе дедушки замечены не были, зловонная сивуха у них не переводилось.

Нельзя сказать, что в линейных подразделениях служили сплошь одни трезвенники. Но там всему было своё время, и потом, хорошенько "поддать перед боем", это почти наверняка значило нарваться на пулю. Тому, кто хоть раз побывал в бою, это было более чем известно.

Пенсионерам в бой было идти не надо, и посему они пребывали в том состоянии, в каком обычно пребывали на работе, а тем более на работе лютой зимой. Впрочем, работать они умели и никакое хмельное или похмельное состояние этого изменить не могло. В полку работу видели и, сославшись на то, что зима была действительно на редкость холодной, не применяли к ним крайних мер.

С лошадками дядьки, конечно, ладили, что и говорить, вот только ни быстрота реакции, ни решительность действий в нешуточной боевой обстановке к числу их достоинств явно не относились. Ларсен не помнил ни одной тренировки, где транспортной роте удалось вписаться в самый простенький норматив на быстроту действий подразделения во время условного нападения на колонну во время марша.

Получив вводную "воздух", пьяные дедушки неизменно сбивались в кучу из лошадей и повозок, через пару минут, перераставшую в чёрти какую свалку. Одним словом, обозники, они обозники и есть, где они другие?

Казалось бы, зная такую, мягко говоря, особенность транспортной роты, будь то авиа налет или не дай бог артобстрел, командованию ничего не стоило приказать бойцам линейных подразделений подхватить сани вместе с лошадьми и "мухой" затащить их хотя бы в подлесок. Но не тут-то было! По случаю воздушной атаки на марше полка устав гласил однозначно: первостепенной задачей командиров линейных взводов во время авиа налёта является скорейший вывод личного состава вверенного им подразделения из-под огня противника. По мнению Ларсена, это было совершенно справедливо. Во-первых, его бойцам и без этого будь здоров, доставалось в окопах. А во-вторых, на войне каждый должен заниматься своим делом, а не хвататься, за что попало. В финляндской армии солдат было принято беречь не на словах, а на деле. Впрочем, у страны с населением чуть больше чем три миллиона человек других вариантов не было. Начни финны воевать так, как русские, и через полгода такой войны в окопах было бы сидеть уже просто некому.

О лошадях, санях и извозчиках Ларсен вспомнил, только когда оторвался от дороги в чащу минимум на 50 метров. И, скинув лыжи, метнулся в снег, приложившись боком о диск "Суоми", всё это время висевший за спиной, но в суете почему-то съехавший под мышку. Ещё он вспомнил о трёх противотанковых орудиях "Бофорс", остатков былой роскоши после боев на высоте 65,5. Нормальная, между прочим, штука, эта шведская пушка, на раз пробивает броню любого русского танка, хоть в лоб, хоть куда угодно. Впрочем, вполне возможно, что Ларсен видел еще далеко не все модели.

Эти пушки в финской армии были на вес золота, их было не просто мало, их не хватало катастрофически! Ну, ещё бы, с таким-то огромным количеством танков у русских, даже если бы пушки днем с огнем собирали по всей Скандинавии и, наконец, собрав, притащили бы сюда, в Финляндию, их все равно было бы недостаточно.

Наличие хотя бы одного такого орудия в линии обороны существенно облегчало работу всему батальону. И, что самое ценное, в разы снижало количество потерь. Оно и понятно: одно дело поражать танки на расстоянии и совсем другое - подбираться к этим звероподобным стальным коробкам, нагруженным бутылками с зажигательной смесью или чёрти каким количеством взрывчатки. Даже если в процессе этого действия тебя не намотает на гусеницы и не срежет пулемётной очередью, всегда остаётся шанс сгореть заживо путем попадания шальной пули в "хрустальный" боеприпас или в лучшем случае быть разорванным на куски, попади она в мешок с тротилом.

То, что в сверхскоростные истребители даже русские не сажают бестолковых, было понятно совершенно отчётливо, и все вышесказанное по поводу противотанковых орудий русский летчик должен был понимать не хуже самого Ларсена. И если на дороге всё-таки замешкались, за жизнь коноводов и артиллеристов сейчас он не дал бы и ломаного гроша.

Коли так, то попасть, и не просто попасть, а гарантированно вывести из строя низенькие, покрашенные под цвет снега противотанковые орудия русскому еще нужно было суметь, особенно если учесть, что все они были грамотно рассредоточены по всей длине колонны. Другое дело лошади, на них маскхалат не нацепишь, точнее, при желании, наверное, все-таки можно, да видать, командованию помимо этого было еще, чем забить голову и до лошадиной маскировки посредством каких-нибудь белых накидок у него руки так и не дошли. И, кстати сказать, совершенно напрасно, лучшего ориентира для прицельной стрельбы русский вряд ли мог себе даже пожелать. Благо, пушки, как уже было сказано, двигались исключительно на конной тяге.

Ларсен точно так же, как большинство городских жителей, к лошадям был совершенно равнодушен. Иногда его не на шутку раздражало, когда какой-нибудь раззява-извозчик раскорячит свою повозку среди трамвайных путей на узких улочках старого города, что называется, ни пройти ни проехать. Конным спортом Ларсен не увлекался, а из всех видов сухопутного транспорта, как и все прогрессивные люди, предпочитал автобус или трамвай. Ну а на войне... На войне по старинке основной тягловой силой были лошади. Доставалось им от неё ничуть не меньше, нежели людям. Люди знали, за что они сражаются и умирают. Лошадям же, само собой, было глубоко все равно, им недоступны человеческие идеалы. Приди завтра на эту землю русские, в их жизни ровным счётом ничего не изменится, все будет точно так же, как и всегда. Лошади не понимают человеческого языка и поэтому не могут делить людей на русских и финнов. На добрых и злых - это, пожалуйста, на глупых и умных - сколько угодно, и ещё, должно быть, к особой для себя категории относят людей жадных.

С тех самых пор, как стоит мир, людям нужна лошадиная сила, человек слаб, тут никуда не денешься вне зависимости от социального строя, вероисповедания, внутренней политики и расположения государственных границ.

А вот в чём факт, что без людей лошадям было бы значительно лучше: их не морили бы голодом, не изматывали бы непосильной работой, не подвергали побоям и не бросали бы на произвол судьбы, иной раз, даже забывая просто пристрелить, чтобы прервать их страдания.

Лошадям неведомо чувство Родины, но они всегда были рядом с бойцами, изо всех сил помогая тянуть нелегкую военную лямку. Что тех, что других одинаково нашпиговывало свинцом и разрывало в клочья. Да подчас так, что и не разобрать, где солдат, а где лошадь. Люди в большинстве своем знали, за что сражались и умирали - они умирали за независимость финляндского государства, ну а лошади... А лошади - всего лишь скотина, и посему материал расходный, стоит ли говорить о скотине, когда на карту поставлены такие высокие материи.

Рев авиационного двигателя удалялся по восходящей дуге, теперь он звучал намного выше и значительно левей, пока только одному чёрту было известно, отвалит ли русский восвояси или пойдет на второй заход.

Облюбованный Ларсеном сугроб намело у подножья толстенной вековой ели, готической башней уходящей в небо, ближайшую часть дороги совсем скрывали от глаз её разлапистые ветви, нависающие сверху натуральным театральным занавесом. Да ну и бог с ней, с дорогой, Ларсена она пока не интересовала, он вцепился ухом в клочок голубого неба, затерявшегося меж верхушек деревьев, пытаясь расслышать, не раздробится ли звук авиационного двигателя, едва изменив тональность, на несколько источников, его издающих.

На появление в воздухе финских самолетов Ларсен даже не надеялся. Дураков нет в сказки верить! Они, как известно, все еще в начале войны вымерли, да видать, заодно вместе с финской истребительной авиацией как минимум на этом участке фронта. Конечно, чисто гипотетически, она где-то, может, и была, но на деле ни сам Ларсен, ни кто бы то ни было другой из полка "Виппури" в небе ее ни разу не видел.

Сидя в продуваемых ледяным ветром окопах на высоте 65,5, солдатам хотелось верить в то, что доблестная финляндская авиация занимается важным делом, прикрывая мирные города в глубине страны, на которые регулярно вываливают тонны смертоносного железа русские бомбовозы. Ключевым словом во всем вышесказанном было слово "хотелось". Парни в их полку были преимущественно городскими, достаточно развитыми, и не обделёнными широтой кругозора. Все они, конечно же, хорошо понимали, какие шансы у финских допотопных этажерок с неубирающимися шасси в бою против скоростных монопланов русских. Им вряд ли было под силу даже хотя бы догнать неповоротливый бомбардировщик.

Звук самолета заметно сместился вправо и вот-вот вновь был готов, перерасти в оглушительный рев. Всё было ясно, русский шёл на второй заход, но он был один, это Ларсен выяснил, слушая небо. Будь их звено или хотя бы двойка, им бы ничего не стоило встать в круг и заходить на колонну по очереди, и тут уж многим не помогли бы ни маскхалаты, ни лыжи, ни даже самые толстые деревья. А о лошадях и пушках и говорить нечего. Но русские почему-то так никогда не поступали.

Подобную адскую карусель Ларсен как-то видел перед самой войной на экране кинотеатра "Марс" в Таммерферсе. Перед просмотром художественного фильма там всегда крутили традиционный киножурнал. Как правило, в нем показывали всякую всячину с мира по нитке, словом, в крайне сжатом формате все то, о чем ежедневно говорилось в радиотрансляциях и печаталось в газетах. В тот вечер весь журнал был посвящен самому громкому событию последних месяцев: осеннему вторжению германских войск в Польшу. Наверное, каждый, кто в тот день смотрел из темного зала на широкий экран кинотеатра, до краев наполненный дымом пожарищ, детским плачем, паникой и воем воздушной тревоги, невольно повторял про себя, как мантру: "Лишь бы не с нами! Лишь бы не у нас!" Как потом выяснилось, для Финляндии это был первый звонок.

Надо сказать, что сам журнал увлек Ларсена значительно больше, нежели последующий просмотр фильма. В то время он как раз учился на курсах младших офицеров и просмотр боевой техники самой боеспособной и передовой армии мира, каковой он считал армию германскую, был ему, понятное дело, гораздо интересней какой-то там слезливой мелодрамы. До службы в армии Кнут Ларсен водил трамвай по старому Выборгу, уж где-где, а на той работе хватало всякого - и комедий, и мелодрам с избытком, причем таких, что ни одному режиссеру не управиться, реши он вдруг придумать нечто подобное для яркости кадра. Вечно спешащий и опаздывающий народ скучать вагоновожатому никогда не позволял. Подчас Ларсену казалось, что все драмы и комедии из тех, что в принципе могут произойти с людьми в трамвае, уже произошли на его глазах. И в будущем на работе ни смеяться, ни плакать будет уже просто не над чем. И каждый раз убеждался в том, что ресурс народных талантов воистину неисчерпаем.

Конечно, русским летчикам до германских люфтваффе было еще очень далеко. Причем далеко настолько, что у них еще не было ни тактики, ни подобных самолетов для того, чтобы её применять. Хищные германские монопланы с неубирающимися шасси и причудливым изломом крыльев, придававшим им сходство с какими-то степными стервятниками, не просто вставали в круг, закручивая адскую карусель над польскими кораблями, но и преднамеренно срывались в крутое пике для последующего дьявольски точного бомбометания. Буквально всем кораблям для того, чтобы пойти ко дну, хватало двух-трех попаданий после первой же атаки.

Обучать этому трюку своих русских союзников германские пилоты явно не спешили. Возможно, это у них было еще впереди. А может, все-таки не до такой степени они были союзниками, германцы и русские. Поди, разбери их волчьи натуры...

Рев становился просто невыносимым, казалось, пилот мог регулировать громкость своей машины и на этот раз врубил её на полную катушку. Ежу понятно, что такого не бывает, просто, судя по звуку, на этот раз русский решил зайти ещё ниже, чтобы тщательнее прицелиться, вдруг отчётливо понял Ларсен и, не искушая лишний раз судьбу, живо перебрался за спасительный ствол вековой ели.

И совершенно напрасно, русского не интересовал лес с укрывшейся в нём пехотой. Когда к реву добавился перестук пары пулемётов, невидимую дорогу вновь щедро засыпали сгустками раскаленного свинца.

И все повторилось снова, сделав своё черное дело за какие-то считанные секунды, истребитель, мелькнув шаровой молнией меж деревьев, вновь умчался на разворот.

Так, понятно, ничего нового не произошло, пока самолёт еще раз вернется, в запасе оставался какой-то совсем небольшой отрезок времени и Ларсен решил провести его с максимальной пользой.

Прежде всего, нужно было достичь дороги, черт его знает, что там успел натворить этот русский. Забота о лошадях и орудиях, понятное дело, никоим образом в обязанности Ларсена не входила, для этого имелся командир отдельного противотанкового взвода, прикрепленного к их батальону. Им был высокий флегматичный лейтенант Рютьинен, настоящий кадровый офицер, не чета самому Ларсену, попавшему в армию из шюцкора. Уж он-то должен справиться на дороге не хуже, чем управлялся со своими пушками-малютками там, на высоте, под ураганным огнем русских.

Головной болью Ларсена в этой ситуации в виде авиа налета, застигнувшего взвод на марше, было, прежде всего, максимально быстрое, а главное, своевременное выполнение личным составом команды "воздух", после чего должны следовать немедленное рассредоточение и маскировка. А в конечном итоге, как следствие всего этого, минимальные боевые потери и максимальная готовность взвода к дальнейшему развитию событий, какими бы они ни случились.

Ларсен обвел округу цепким придирчивым взглядом и остался полностью удовлетворенным: все сидели тихо, как мыши под веником. Метровые сугробы да одетые в белое огромные деревья, и больше ничего - ни скрипа, ни движения. Лишь верхушки елей шуршали в вышине мохнатыми темно-бирюзовыми ветвями на фоне застиранной синевы простуженного январского неба. Даже пулемётчики со своими не столько тяжелыми, сколько неуклюжими длинноствольными "Лахти" умудрились полностью вписаться не то что в норматив, что, надо сказать, вообще бывало нечасто, а поставить, судя по динамике, чуть ли не рекорд всего соединения. Оно и понятно, русский летчик - это тебе не проверяющий из штаба полка и даже не из штаба армии. Свою резолюцию он ставит не чернилами в зачётную книжку командира взвода, а очередью раскаленного свинца. В связи, с чем не вписавшиеся в общий норматив отправляются отнюдь не драить ротные нужники, а прямиком на встречу с самим Создателем значительно раньше положенного срока.

Тем не менее, убрать с лесной дороги пушку, весящую почти 900 килограммов, пусть даже при помощи лошади, это совсем не то, что убрать с неё пусть тяжёлый, но всё-таки пулемёт. Здесь нужно попотеть даже при наличии в пределах досягаемости подходящего по ширине просвета между толстенными древесными стволами. С просветами, насколько мог судить Ларсен, было совсем не густо. Лес тут был что надо, сам чёрт ногу сломит. Да и русскому, раз за разом заходящему именно на дорогу, видать там было, что расстреливать. Даже удивительно, почему на ней до сих пор ничего, не взорвалось и не пылало.

Совершенно противоречивые мысли, как будто исходящие от разных людей, летели в голове Ларсена со скоростью курьерского поезда. С одной стороны, скорейшее прояснение боевой обстановки ввиду отсутствия каких бы то ни было приказов вышестоящего командования, являлось прямой обязанностью командира взвода. Ведь так, или всё-таки нет? Хотя чего там, к дьяволу, выяснять, и так всё более чем понятно. Рано или поздно расстреляет русский весь боекомплект, сожжет львиную долю топлива и умотает на свой аэродром. Так или почти так решил бы на его месте любой другой командир взвода. Но всё это было отнюдь не про Ларсена. Его деятельная, неугомонная сущность бурлила в нём настоящим гейзером, не позволяя бесцельно сидеть на месте или, как теперь, валяться в сугробе прошлогодним овощем. В военных реалиях это подчас выходило боком самому Ларсену, и он как мог, боролся со своей импульсивной натурой, правда, взять над ней верх получалось далеко не всегда. Должно быть, на склад характера Ларсена наложила свой отпечаток его гражданская профессия. В трамвае ведь как: пока сидишь в пустом вагоне где-нибудь возле вокзала в ожидании поезда, то и денег не зарабатываешь, и сил нет, как ноги мерзнут, так как печка в нём включается только во время движения, а уж как поехал, там и настроение совсем другое.

Повозившись в снегу, пристраивая в лыжных креплениях пьексы, Ларсен встал, опираясь на палки, и споро рванул обратно к дороге, лихо объезжая многочисленные деревья. Времени на этот маневр у него было совсем немного, ровно столько, сколько русскому понадобится на очередной разворот. В сугроб меж двумя елками, что росли почти у самой просеки, Ларсен влетал под очередной заряд вновь навалившегося с неба адского рева. Секундой позже утоптанную дорогу взрезало длинной полосой высоких фонтанов снежного крошева, напрочь отбив желание на неё соваться даже у такого типа, как Ларсен.

- Разрешите доложить, герр фенрик, фельдфебель Микколо.

Более неподходящего момента для обращения по всей форме, прописанной в уставе, сложно было даже придумать. Во время прыжка в сугроб Ларсен от души наглотался снега и теперь пытался от него избавиться путём частых плевков, проклятый снег забился даже за шиворот и облепил лицо Ларсена манером комичной маски. Не командир взвода, твою мать, а рождественский снеговик, сходство со снежным увальнем должно быть отлично дополнял длинный нос Ларсена, на который как назло не налипло ни снежинки.

- Веду наблюдение за действиями противника, - как ни в чем не бывало, закончил Микколо, совершенно не обращая внимания на вовсе не командирский вид своего непосредственного начальника.

Во время прыжка в сугроб Ларсен его попросту не заметил. Вот уж воистину у страха глаза велики!

Ларсена Тойво Микколо знал достаточно давно, регулярно добираясь до работы в Выборгский порт, он частенько попадал в вагон трамвая, управляемого Ларсеном, приветствовал его дружеским кивком, покупал билет и садился на жесткую лавку к дребезжащему окошку.

Как любой уважающий себя здоровый и нестарый житель Выборга мужского пола, Ларсен и Микколо, конечно же, состояли в отрядах шюцкора. Между прочим, нормальная затея, этот самый шюцкор: работай себе, где хочешь, ходи на тренировки, да играй там, в войнушку под присмотром офицеров, вышедших в запас. Добровольная военизированная организация являлась, по сути, в Выборге своеобразным мужским клубом и вместе с тем в свете предвоенных реалий популярным увлечением всей прогрессивной молодёжи.

Самым главным из того, что давал, по мнению Ларсена, этот самый шюцкор, была возможность совершенно легального ношения, а также хранения в собственной квартире настоящей винтовки армейского образца. Очень недурно владеть винтовкой, а это тоже, по мнению Ларсена, было весомым приоритетом, в щуцкоре учили даже самого последнего маменькиного сынка или хуже того, какого-нибудь олуха царя небесного, ни дня, не служившего в армии.

Так же, как битому, молодому парню, пришедшему заниматься боксом и наконец освоившему после долгой пахоты стремительно зубодробительную комбинацию, не терпится попробовать, как это работает в реальной ситуации где-нибудь в подворотне, так и стрелку, неплохо овладевшему винтовкой в условиях полигона, хочется проверить полученный навык в настоящем бою. Уж поверьте, такой морально-эмоциональный настрой является самым подходящим для новобранца, которому скоро предстоит отправиться на реальную войну. К тому же это здорово облегчало жизнь инструкторам по тактике и огневой подготовке в любом учебном подразделении.

Шюцкор был особым миром, той стороной жизни, в которой ваше положение на социальной лестнице до вступления в организацию ровным счётом ничего не стоило, ну или почти ничего, впрочем, точно так же, как и размер вашего счёта в банке Финляндии. Тот, кто служил в армии, должен знать, как это бывает. В одном сыром окопе в учебном лагере шюцкора могли сидеть начальник цеха пивоваренного завода фабриканта Сергеева, директор общеобразовательной школы и банковский клерк средней руки. Командовать этими достойными господами, получившими высшее образование, вполне мог отставной фельдфебель, простой грузчик из порта, слесарь, почтальон или пожарный, понятное дело, академическими знаниями отнюдь не отягощенный, зато не просто когда-то побывавший в армии, а получивший боевой опыт на гражданской войне. Говорили, что на той войне, отгремевшей в Финляндии больше 20 лет назад, за красных финнов тоже воевало немало русских. Тогда красным это не помогло - войну они проиграли. С тех пор в народе накрепко укоренилось непоколебимое мнение о том, что на этом все не закончится, и русские обязательно вернутся на финскую землю с оружием, так как это всегда было на протяжении нескольких сотен лет.

С голодных и холодных времен той войны очень многое изменилось. Бушевавший в Европе экономический кризис 1931 года не затронул Финляндию в полной мере так, как это было в соседних странах. То ли реформы, проводимые правительством Свинхувуда Свинхувуд Пер Эвинд, финский политический деятель, президент Финляндии 1931-1937 годах., оказались настолько эффективными, то ли причина крылась в чем-то другом, этого Ларсен точно сказать не мог, так как в экономике был силен лишь исключительно на бытовом уровне. Между тем зарплаты точно так же, как и цены, оставались прежними, это знал каждый, кто ходил в магазины. В трамвайном депо, в котором работал Ларсен, не было ни массовых увольнений, ни забастовок. Не было их и в городе, уж кто-кто, а вагоновожатые быстро узнают новости, в трамвае людям рты не заткнешь, бубнят и бубнят себе всю дорогу, как радио. Впрочем, Выборг - это не Тамерфорс, коптящий небо заводскими трубами не хуже самого Манчестера. Правда, там Ларсен тоже бывал, учился несколько месяцев перед самой войной в школе младших офицеров. В те редкие дни, когда ему удавалось попасть в город, он не видел там ни толп голодных рабочих, ни штрейхбрейкеров, уныло бредущих за полосой полицейского отцепления. Лично Ларсена, впрочем, так же, как всех его друзей и знакомых в родной Финляндии, все устраивало, и он ни за что на свете не согласился бы в поисках лучшей доли переехать из своего Выборга куда-нибудь к чёрту на рога.

С самого нежного детства Ларсен только и делал, что слышал о грядущей страшной войне, что вот-вот должна неминуемо прийти с востока. Слышать об этом приходилось от разных людей, иногда всего-то старше самого Ларсена на какой-нибудь десяток лет, но, несмотря на это, видевших войну своими глазами и помнящих её очень отчётливо. И особенно то, с чем это сопряжено: когда она шагает по улицам твоего детства и стучится костлявым кулаком в твой собственный дом.

Что 26-летний Ларсен, что Микколо, который был старше его на пару лет, относились к тому поколению, что выросло в Финляндии уже без войны и толком не знало ни лишений, ни тем более потерь. Но им выпало родиться и вырасти в самом красивом городе Финляндии, их Выборге, а уж он-то даже для самого последнего хуторянина, несомненно, был тем же, чем для каждого русского являлся их Ленинград. И если Париж стоил мессы, то за Выборг стоило, как минимум сражаться, и Ларсен без разговоров разбил бы морду любому, кто думает иначе и осмелится высказать это вслух.

Под крик вездесущих балтийских чаек в мансардные окна Ларсена заглядывала средневековая башня святого Олафа, а из своего дома, будто бы перенесенного в Выборг из Копенгагена, Микколо видел потрясающе красивый новый вокзал, похожий на застывшую в камне морскую пену. Такого вокзала не было не то что в Хельсинки, но и, по слухам, даже в самом Стокгольме, в котором ни Ларсену, ни Микколо побывать ещё так и не довелось.

От замка до вокзала на трамвае нужно было ехать несколько остановок, и посему в шюцкоре Ларсен и Микколо состояли в разных взводах, относящихся к тому же к разным ротам, организованным по территориальному принципу. Вот где они ещё регулярно встречались помимо трамвая, это на летних общегородских двухнедельных сборах, которые штаб этой организации проводил каждый год с неизменной регулярностью. Гоняли их там, в три шеи, иной раз так, что за целую ночь - от отбоя до подъёма - обмундирование от пота просыхать не успевало, какое уж тут общение. Но они всё равно при встречах не забывали приветствовать друг друга товарищеским рукопожатием.

Когда как раз в канун Рождественского сочельника в окопный бруствер угодил танковый снаряд, накрыв Ларсена земляным валом пополам со снегом, Тойво Микколо был тем человеком, кто первым бросился его откапывать. И неизвестно, чем бы всё это кончилось для оглушённого, лишённого воздуха Ларсена, промедли Микколо тогда хотя бы минуту.

Уж кто-кто, а фельдфебель Микколо вполне мог позволить себе хотя бы улыбку, глядя на выбеленное снегом лицо командира взвода, вот только сложившаяся ситуация к улыбкам явно не располагала.

Посреди наезженной и утоптанной множеством ног дороги лежал лицом вниз лейтенант Рютьинен. Его Ларсен узнал по светло-русым слипшимся волосам, которые шевелило дуновение ветра. Сорвавшийся с его головы угловатый шлем откатился далеко в сторону и теперь походил на выброшенный за ненадобностью тазик для бритья, неизвестно для чего покрашенный в белый цвет. Ларсен достаточно насмотрелся на покойников за полтора месяца войны, чтобы сразу понять, что санитар тут уже не поможет, здесь нужен был капеллан.

Пожалуй, санитары ещё могли помочь двум бойцам противотанкового взвода, отползавшим к противоположным обочинам дороги. Один из них подволакивал негнущуюся простреленную ногу и тихонько поскуливал, загребая снег обессилевшими руками. Куда ранен другой, понять было невозможно, так как он уже почти достиг спасительных деревьев на другой стороне просеки, оставив за собой обильный кровавый след. Вот только где были и чем занимались в этот момент те самые санитары, вместо того чтобы выполнять свои прямые обязанности, известно было только господу богу.

Чуть поодаль лежали ещё два или три мёртвых тела, похожие на мешки с тряпьём, но много хуже было совсем другое. Метрах в восьми от них на дороге стояли сани, уж их Ларсен ни с какими другими спутать не мог. Под его личным присмотром ещё в селе Ляхде бойцы грузили на них оставшиеся ящики с миномётными снарядами, тащившая их лошадь сорвалась из упряжи, и где она теперь пребывала, как говорится, ищи ветра в поле.

Но это было ещё не всё. Одна из пушек была тут же, она уперлась передком в сани, стоящие фактически колом, в её упряжи отчаянно билась низенькая гнедая кобылка, не в силах сдвинуть с места чёрт знает насколько увеличившийся в весе непосильный воз. Гнедая жалобно ржала, то и дело, припадая на передние ноги, задними копытами она что было сил била в дорогу, выбивая из неё белые комья, летевшие в небо, в котором где-то, не так далеко, всё так же стрекотал русский самолёт. Глядя в её коричневые глаза, полные смертельного животного ужаса, Ларсен готов был поклясться, что она понимает: моноплан обязательно вернется, будь он неладен, а ещё лучше понимает, чем грозит ей его возвращение.

- Очередью оглобли перерубило, - спокойным голосом, лишённым даже намека на эмоциональность, присущую ситуации, констатировал Микколо. - Между лошадью и санями, представляете, как повезло скотине.

С Ларсеном Тойво Микколо общался достаточно свободно, а один на один мог позволить себе общаться вполне, как приятель, но в бою он по непонятной метаморфозе переходил на обращение к кому бы то ни было исключительно по уставу. Будь то сам командир батальона или личный состав вверенного ему вечно взмыленного отделения - разницы не было.

- Рютьинен наповал, - подытожил Микколо, внимательно глядя в лицо Ларсена, принимать решение здесь и сейчас предстояло именно ему. А вот каковым оно будет, от этого скорей всего зависело, жить им сегодня обоим или всё-таки умирать.

Вот какого дьявола, спрашивается, тебе не сиделось за той, такой безопасной, такой уютной толстой елью, наконец, осознав, сей факт, тут же подумал про себя Ларсен. Вечно тебе, ослу, больше всех надо, ты вообще кто такой, взводный? Так сидел бы и тихо радовался, что твой взвод на отлично выполнил команду "воздух", на сей раз, обойдясь без потерь, ждал бы, пока объявится командир роты со своими ценными указаниями. А не проявлял бы инициативу, которая так или иначе, всегда выходит боком инициатору, во всяком случае, в армии - это уж точно. И это ещё вдобавок с твоим-то "везением". Ведь вся рота знает, да что там рота, это знает весь батальон, что, если в полосе обороны того самого батальона со стороны русских позиций покажется хотя бы один единственный танк, он обязательно выйдет не куда-нибудь, а именно на участок траншей, занятых взводом Ларсена.

От одной только пули, засаженной русским в эти сани... Как раз об этом не хотелось даже думать. Вот что, скажите, они смогут там сделать вдвоем с фельдфебелем? Разве что геройски погибнуть, как будто до этого им редко предоставлялась такая возможность. Кому будет лучше оттого, что его и Микколо разорвет в клочья вместе с лошадью и пушкой. Да и плевать на эту пушку с башни святого Олафа, на доукомплектовании как пить дать никуда не денутся, пришлют новую. И даже если не пришлют, жизнь, она ведь одна, и она, вне сомнения для каждого, дороже какого-то там противотанкового орудия.

Все эти мысли промелькнули в голове Ларсена за какую-нибудь долю секунды, в завершение он подумал о том, что от просеки в чащу надо рвать немедленно, и минимум метров на двадцать, иначе в любом случае костей не соберешь. Он уже набрал в грудь воздуха, чтобы выдохнуть в бесстрастное лицо фельдфебеля спасительное "отходим", но вместо этого почему-то бросил гораздо более привычное "за мной!".

Вскочив на ноги фактически в рост, Ларсен кинулся к защитному щитку низенькой пушки, покрашенному под цвет снега, благо лыж на нем уже давно не было, да они были и ни к чему на твёрдой, укатанной дороге. Вслед за ним с каким-то микроскопическим зазором из-под защиты еловых крон вылетел слегка опешивший фельдфебель.

Ларсену вместе с Микколо нужно было, что есть мочи упереться в сани, груженные снарядами, для того чтобы столкнуть их с места и пропихнуть малость вперед, тем самым, освободив лошадь. Ещё не мешало бы между тем увесисто вдарить ей ладонью по крупу, придав максимальное ускорение. Дальше умное животное все свои действия прекрасно выполнило бы и без коновода. Припустить что есть духу хотя бы по бесхитростной прямой линии, увлекая за собой орудие. Перестав, наконец, быть неподвижной мишенью, для русского летчика и одновременно с этим максимально увеличивая расстояние между собой и взрывоопасными санями.

Однако всего этого, так гладко изложенного на словах, с таким же успехом могло и не случиться. Ещё знать бы, сколько времени у них было в запасе на всё про всё.

Лёжа в снегу в пяти метрах от дороги с самого начала этого чертова авиа налёта, Тойво Микколо переживал за то, чтобы никто из вояк его отделения с дуру не пальнул в воздух в сторону русского самолёта, особенно из "Суоми", тем самым, демаскировав всё подразделение. А ещё думал о том, что была бы его воля, он собственными руками приткнул бы "Лахти" в берёзовую развилку да от души шарахнул бы по этому стервятнику длинной очередью с упреждением. Но когда догадался, что делать этого без команды никто не собирается, то понял кое-что ещё. На каждый последующий заход летчик тратит гораздо меньше времени, нежели на заход предыдущий. Теперь Тойво готов был поклясться, пилот учился, учился по ходу атаки, так как раньше этого никогда не делал, и почему-то тут же представил себе сидящего в кабине моноплана двадцатилетнего сопляка вроде тех, что лежали в снегу за его спиною. А может, всё было вовсе не так, и за его ручкой управления сидел вполне себе взрослый дядька, умудренный жизненным опытом, просто недавно пересевший с биплана на моноплан. Но, как бы там ни было, ждать он себя не заставил.

Самолёт Ларсен увидел в тот момент, когда они с фельдфебелем, чуть не порвав жилы, почти столкнули с места тяжеленные сани, ещё хорошо, что было слегка под горку. Оставалось только чуть помочь лошади да поддать ей для скорости. И, наконец, выдохнув, броситься в спасительный лес. Появись самолет, позже хотя бы на полминуты, то так бы оно и было. Но это был по-настоящему лихой разворот под прямым углом, что называется, фактически "на пятаке".

Истребитель, покрашенный той же зеленой краской, что и русские танки, на пушистом фоне заснеженных елей смотрелся инородным телом, пришедшим из того мира, что остался для них у села Ляхде. Тупая морда и короткий фюзеляж вовсе не мешали ему выглядеть стремительным и вертким. Это рукотворное подобие разозлённого шершня неслось на них с бешеной скоростью на головокружительно малой высоте, подымая за собой маленькую метель.

Истошный рев его двигателя, усиленный стенами леса, залепил уши Ларсена липким воском, но, скорей всего, это случилось от небывалой натуги, с которой он уперся в проклятые сани.

Кто бы мог подумать, но тот смертельный страх, что нагнал на них русский своим стремительным появлением, наконец, помог развить их троице необходимую мощность. Чрезвычайно поспособствовал этому и фельдфебель Микколо, всё-таки изловчившийся приложить по лошадиной заднице своей тяжеловесной пятернёй. Неподъёмные, словно набитые булыжником, сани преодолели с полметра в нужном направлении, освободив бедную гнедую, и та, не заставив себя ждать, бросилась к лесу, неизбежно увлекая за собой передок с закреплённой за ней покрашенной в белое низенькой пушкой.

Всё, что происходило дальше, отпечаталось в памяти Ларсена манером замедленной кинопроекции, причём в силу того, что у него заложило уши, проекции беззвучной.

Должно быть, с патронами у пилота уже было совсем не густо, и в этот раз он решил действовать наверняка, подойдя к цели как можно ближе и опустившись на небывало низкую высоту. Тупоносый моноплан нёсся над дорогой, зажатый с двух сторон еловыми стенами, снизившись почти до середины высоченных стволов запорошенных деревьев.

Ни Ларсен, ни Микколо уже, ни черта не успевали, кроме как тупо пялиться на мгновенно приближающийся самолёт. Вот сейчас он откроет огонь и первую же очередь засадит во взрывоопасные сани. Но не тут-то было... Осыпав дорогу дождём из срубленных ветвей, моноплан вдруг качнулся в воздухе, как потерявший равновесие канатоходец, отчаянно борющийся с земным притяжением. На миг его поймал, после чего перевернулся кабиной вниз прямо над головой Ларсена и, осенив просеку тщательно выведенными красными звездами, врубился в лес, ломая, как спички, попавшиеся на пути многочисленные деревья. Вслед за этим в глубине лесной чащи родился огненный шар, обозначив место его падения густо-черным столбом, встающим ввысь из-за одетых в белое елей.

Минутой позже лес вокруг просеки ожил, наполняясь шевелением и звуками отрывистых команд. На дорогу высыпали солдаты - кто на лыжах, а кто просто так на своих двоих, где-то, как хворост, трещала древесина, поедаемая языками жадного пламени. По дороге стучали копыта, слышались удары кнута, хруст ломаемых сучьев да недалёкое лошадиное ржание. Ещё был скрип санных полозьев и металлическое клацанье винтовочных затворов.

Ощущение того, что он мог вновь всё это слышать, наполняло всё существо Ларсена небывалым счастьем. Пожалуй, такой его полноты он, ей богу, не испытывал с самого детства и в связи с этим по его лицу блуждала блаженная улыбка.

Ларсен вместе с фельдфебелем сидели на дороге, опершись спинами о злополучные сани. Фельдфебель во всю дымил сигаретой, и её терпкий дым приятно раздражал обоняние Ларсена, заставляя глубже втягивать длинным носом морозный воздух. Мысль о том, что можно закурить самому, не пришла в голову Ларсена даже после того, как капрал протянул ему мятую сигаретную пачку. Почему-то ему казалось, пошевели он хотя бы пальцем, и это блаженное состояние тут же испарится, слетит с него, как расколотая ореховая скорлупа, в один миг, вернув его в прозаичную реальность.

С полу взгляда на фенрика Ларсена было понятно, что здесь нужно средство намного радикальнее табака. И оно сразу же нашлось в алюминиевой фляжке, извлеченной Микколо из своего ранца, подбитого серой овечьей шкурой.

После того как спиртное, прокатившись по пищеводу огненным шаром, благополучно ухнуло в желудок, Ларсен наконец-то включился в происходящие вокруг него события и смог реагировать на них должным образом.

Четверо желторотых бойцов под руководством не в меру строгого капрала, что, судя по всему, был их ровесником, перекладывали снарядные ящики в другие сани. Несколько тут же нашедшихся санитаров, чья принадлежность безошибочно определялась наличием характерной повязки с красным крестом поверх рукава маскхалата, временно переквалифицировавшихся в похоронную команду, укладывали на ещё одни сани трупы погибших. Последним было тело лейтенанта Рюйтьинена, туда же последовала и слетевшая с его головы белая каска.

Местами всеобщая суета перетекала в некое подобие построения по взводам для последующей переклички. Обвешанные оружием вояки Ларсена в количестве семнадцати человек вытянулись неровной цепочкой напротив почти уже полностью опустевших саней. Должно быть, в Лапландии передохли все медведи, так как на этот раз произошло это без окриков фельдфебеля. Тому оставалось только подойти к уже твёрдо стоящему на ногах Ларсену и, приложив руку к овчинной ушанке, доложить об отсутствии каких бы то ни было потерь, не считая нескольких пар сломанных лыж. Что он немедленно и сделал.

За спиной фельдфебеля тут же замаячила приземистая фигура командира роты лейтенанта Койвисто.

Эйно Койвисто был кряжистым мужчиной лет тридцати, обладавшим светло-рыжими волосами и ещё более светлыми ресницами. Несмотря на два месяца войны, он так и не сумел избавиться от объемного брюшка, разве что немного уменьшившегося, но, тем не менее, заметно нависавшего над широким ремнём. Ларсену лейтенант Койвисто устойчиво напоминал узловатый пень, коих в карельских лесах было превеликое множество. У него было широкоскулое, треугольное лицо, мясистый, слегка вздёрнутый нос и светло-серые, какие-то совсем прозрачные глаза, которыми он регулярно морозил, нижестоящих по должности и званию ледяным инспекторским взором. Верхушкой своей подбитой овчиной зимней пилотки Койвисто едва доставал Ларсену до кончика его длинного носа. Для того чтобы явно не разговаривать с ним снизу вверх, особенно на глазах многочисленных подчинённых, лейтенант никогда не подходил к нему вплотную. Правда, недостаток в росте несколько компенсировала ширина покатых лейтенантских плеч; в этом плане для того чтобы догнать Койвисто, Ларсену прежде всего очень долго и упорно следовало бы поработать ложкой.

- Только тебя здесь и не хватало. - Тут же подумал Ларсен. Не тот человек был Койвисто, чтобы радоваться его появлению. Правда, откровенно говоря, будь на его месте любой другой старший офицер, его реакция была бы той же. Кто, скажите, в армии ждет что-то хорошее от появления начальства, будь на то действительно реальный повод или по причине, понятной только разве что одному дьяволу.

Но это были всего лишь мысли, причём текущие в Ларсене исключительно в потоке сознания. А на деле он, как и много раз до этого, привычно сделал, что называется морду кирпичом. После чего подал команду "смирно" и в точности, вплоть до буквы, повторил все действия и слова фельдфебеля, только теперь уже обращённые в свою очередь в сторону командира роты.

Личный состав взвода Ларсена, невольно выровнявшийся и подтянувшийся после его команды, здорово раздражала привычка Койвисто распекать их командира, с которым они сообща хапнули не один фунт лиха, в присутствии подчинённых. Что в корне противоречило уставу.

Вечным предметом шуток и бесконечных пересудов в траншеях и блиндажах их роты была манера Койвисто очень редко надевать каску. А дело было в том, что офицер, одетый в каску и маскхалат, вроде как ничем и не отличается от солдата. Во всяком случае, чисто визуально. Как-то так получалось, что прерогатива не ношения стального шлема была исключительно привилегией офицеров уровня командира батальона и выше. За исключением разве что их пребывания на самой что ни на есть передовой, под самыми что ни на есть осколками да пулями. А такое в силу их должностей, как известно, случается, мягко говоря, нечасто.

К слову сказать, лейтенант Койвисто своим пребыванием в траншее да под обстрелом также отнюдь не злоупотреблял. Максимум, на что его хватало- это руководить боем из бетонного или на худой конец деревоземляного бункера, благо такая возможность была у него всегда. Жители Южной Карелии на славу потрудились в преддверии войны над строительством укреплений. Ещё к тому же сидел их полк исключительно в обороне. Правда, иной раз приходилось, и контратаковать, отбивая ночью потерянную днём траншею. Но это опять же происходило, как правило, без него. Для действий непосредственно в полосе обороны роты у Койвисто были такие люди, как Ларсен. Конечно, зачем при таком раскладе утруждать себя ношением тяжеленной каски? Как говорится, что положено Юпитеру... К тому же любому самому сопливому новобранцу сразу видать, кто здесь самый большой начальник, по всем правилам вольный поощрять и наказывать. И это уж явно не тот, кто мечется туда-сюда вместе с бойцами, ест с ними из одного котла, да ещё к тому же чисто внешне от них никак не отличается. А каску, её ведь всегда можно успеть надеть, если вдруг приспичит. Тем более, если вон она, лежит в обозе в пределах досягаемости любого посыльного.

- И это всё? - процедил Койвисто после несколько затянувшейся паузы. Однозначно дав понять Ларсену, что ни одно его действие не может быть скрыто от всевидящего лейтенантского ока.

- Нет, не всё, - тут же продолжил Ларсен. - В связи с потерями, понесёнными противотанковым взводом, а также гибелью лейтенанта Рюйтьинена мною и фельдфебелем Микколо были предприняты успешные действия для спасения противотанкового орудия.

- Для спасения орудия, говорите, - тон Койвисто явно предполагал чёрный сарказм. - А может, вас, фенрик, перевести из боевого подразделения в хозяйственный взвод? Будете там лошадям хвосты крутить да конюхами командовать. Вы же этого хотите? А мне на доукомплектовании пришлют нового командира, который не будет совать свой нос, куда не просят. Рискуя в боевой обстановке оголить вверенное ему подразделение на самом ответственном посту.

Несмотря на то, что Койвисто по своему обыкновению фактически сыпал цитатами из устава, он, судя по всему, рассчитывал услышать сдавленные смешки и придушенные хихиканья со стороны строя. Но ничего подобного и близко не было. Напротив, все семнадцать юнцов вместе с примкнувшим к ним фельдфебелем Микколо ещё больше темнели и без того неприветливыми лицами, недобро смотрящими на лейтенанта из-под обреза надвинутых на глаза глубоких шлемов и овчинных шапок.

Чёрт знает что! Ну и дисциплина у этого Ларсена. Не подразделение, а обвешанная оружием банда малолетних преступников. Эко зыркают из-под шапок. Того и гляди, кто-нибудь за автомат схватится. Но до этого, естественно, дело не дошло.

- Мы вернемся ещё к этому вопросу по прибытии на доукомплектование. А пока командуйте, фенрик, готовимся к продолжению марша. - Закончил Койвисто, как будто это без него было непонятно. После чего, круто развернувшись, направился в сторону невнятной возни бойцов первого взвода, пытавшихся вытянуть из снега два тяжеленных "Максима" на треножных станках. За каким чёртом они поволокли их в лес, когда этого совсем не требовалось, история умалчивала.

Для того чтобы продолжить марш, как минимум нужно было заменить сломанные лыжи. С этим вполне могла справиться парочка бойцов, посланных с их обломками к недалёким саням ротного каптенармуса. И всё бы ничего, но там ещё требовалось расписаться в интендантской ведомости. А это значило только одно: хочешь, не хочешь, - а тащиться туда придётся вместе с ними самому Ларсену, так как жутко въедливый интендант не делал поблажек ни одному командиру взвода.

Ничего другого от Койвисто Ларсен, признаться, и не ожидал. С него станется, бывало, отмачивал и не такое. Да и с должности тот грозил его снять далеко не впервые. Ага, попробуй, сними Ларсена с должности за здорово живешь! Здесь тебе не казарма на "зимних квартирах", где одного снял, а другого поставил на его место исходя из чистого самодурства. Здесь фронт, и должность командира взвода - это далеко не должность начальника продовольственного склада, где колбасу спиртом протирают. На передовой, на глазах Ларсена с должности взводного снимала только русская пуля с последующей отправкой по месту жительства в деревянном ящике. Да было бы ещё, за что снимать! Личный состав взвода полностью жив-здоров и, что называется, неплохо смазан. Материальная часть не утеряна и не повреждена, за исключением разве что нескольких лыж, что, по сути, являлись расходным материалом. Мало того, им с Микколо к тому же каким-то чудом удалось спасти материальную часть противотанкового взвода, в которой, в конце концов, крайне нуждался не только их батальон, но и весь полк в целом. За такое не с должности снимать, а награждать надо. Ну и Койвисто, ну и осёл...

Но в армии начальников не выбирают, какой попался с таким и служи. Благо, был ещё командир батальона капитан Лундквист, мужчина вполне себе здравомыслящий и адекватный. Так сказать, последняя инстанция на местном уровне. У него Ларсен был на хорошем счету, и если что, как ему казалось, он вполне мог рассчитывать, по крайней мере, на разбирательство по справедливости. К счастью, до этого дело ещё ни разу не доходило.

Такие или почти такие мысли посещали голову Ларсена по дороге к саням каптенармуса. Всё-таки, наверное, он зря забивал себе всем этим голову. То, что Койвисто любил потрепаться перед строем в батальоне, пожалуй, было известно каждому. Но далеко не каждый стал бы воспринимать его слова всерьёз. Авторитета это ему отнюдь не добавляло, но самому Койвисто солдатское мнение было до лампочки.

Скупое на тепло и свет январское солнце уже задевало верхушки одинаковых сосен со стволами, будто отлитыми из меди, меж которых иногда попадались тонконогие белые березки с редким вкраплением черного цвета, словно нанесённого на них плакатным пером. На белую дорогу ложились длинные, сиреневые тени; широко шагая по ним, ступал Ларсен в компании с рядовыми Ахо и Сеппяля, что несли, прижав к себе руками, обломки пострадавших лыж.

С правой стороны от них в плотной стене леса зиял, ощерившись измочаленными стволами, огромный пролом, пробитый упавшим самолётом. Повал деревьев, как будто скошенных немыслимым буреломом, заканчивался гигантским костром. Языки малинового пламени с остервенением лизали четыре почерневшие сосны, несмотря ни на что всё ещё упорно смотрящие в небо. Туда же вертикально вставал чёрный, туго скрученный дымовой жгут, безжалостно пачкающий голубой свод, уже принимавший к востоку слегка фиолетовый оттенок.

- Ты только посмотри на это, - неподдельно восхитился рядовой Ахо, глядя во все глаза на гигантский костёр. - Как будто шаровой молнией ударило!

Лаури Ахо восемнадцать лет исполнилось два месяца назад, ровно месяц из этих двух он провёл в учебном батальоне, а другой - на фронте с самого первого дня войны. Из последнего месяца сам Ахо, пожалуй, выделил бы двадцать дней, от первой до последней минуты проведённых им в траншеях у форта Поппиуса.

Служить в армию Ахо пришёл со своей собственной винтовкой "Укко Пекко" Финский аналог винтовки Мосина., из которой он, даже едва проснувшись, выбивал 9 из 10 более чем с пятисот метров. Винтовку Лаури подарили в тот день, когда ему исполнилось ровно 16 лет. С ней за два года перед армией он начисто протёр коленями форменные бриджи, ровняя собственным животом городское стрельбище шюцкора. И посему не совсем понимал, зачем ему нужно было терять целый месяц в учебном батальоне. Разве что ради строевой подготовки или еще какой-нибудь скучной муры вроде караульной службы.

Эта винтовка и сейчас висела за его спиной, обтянутой белой тканью. В неё-то и упёрся охапкой сломанных лыж рядовой Юсси Сеппяля, когда Ахо невольно замедлил ход, разинув рот на разгорающийся лесной пожар.

- Да шевели ты копытами, - пробубнил Сеппяля. - А то будем до вечера таскаться с этими лыжами.

- Да где тут таскаться-то. Вон они, сани, - Ахо ещё более замедлился и немного развернул корпус к Сеппяля.

Лицо Ахо разительно не сочеталось с его фигурой, особенно для того, кто какое-то время мог наблюдать за ним со стороны спины, а потом зашёл спереди и заглянул под капюшон маскхалата.

При росте в 1 метр 85 сантиметров в свои теперь уже полные 18 лет Лаури Ахо обладал широкими плечами взрослого мужчины и литым торсом, достойным настоящего биатлониста. При всём при этом у него были чрезвычайно выразительные синие глаза, бессовестно выдающие весь ход его мыслей в любой ситуации. Эти глаза располагались на полудетском, почти девичьем лице, не знавшем бритвы, покрытом нежным юношеским пухом, безошибочно выдававшим в нём вчерашнего школьника, кем он, собственно, и являлся на самом деле.

- Слушай, Юсси. А ты видел хоть раз, как бьёт шаровая молния?

- Ты сам-то видел? Давай, давай, я тебе говорю, шевели подставками. - В том же тоне пробубнил Сеппяля, с опаской поглядывая в спину высокой фигуре Ларсена, успевшей удалиться метров на десять вперед по дороге.

Юсси Сеппяля 18 лет уже исполнилось как полгода, и на правах сего факта Юсси считал себя гораздо серьезней, а главное, не в пример ответственней своего приятеля Ахо. Всей своей крепко сбитой кривоногой фигурой он напоминал обстоятельного мужичка, должно быть, невольно копируя манерой поведения отца или старшего брата.

Между тем среди беспорядочно наваленных сосновых стволов и безжалостно обгрызенных желтоголовых пней угадывалось некоторое движение. На фоне преимущественно чёрно-белого пейзажа в непосредственной близости от дороги стали различимы четыре фигуры так же, как они сами, облачённые в белые маскхалаты. Солдаты пробирались к просеке чуть ли не по пояс в снегу, беспрестанно подныривая под красноватые сосновые стволы, превратившиеся в лежащие друг на друге неотёсанные длиннющие брёвна. Их лица знакомыми не были, но должно быть, они были из тех, кого командование отправило обследовать место падения русского самолёта.

Первым шёл солдат возрастом никак не менее 40 лет. Определить его воинское звание было невозможно, так как петлицы на кителе прятались под белой тканью маскировочного халата. Из-под каски по испещренному морщинами узкому лицу, несмотря на мороз, катились крупные капли пота. По виду им обоим он вполне мог подходить в отцы.

- Слышишь, дядя! - Тут же окликнул его Лаури Ахо в неподдельной манере уличного лоботряса. - Ну, чего там хоть есть-то?

- Да ничего, тётя, - ответил ему солдат в точно таком же тоне. - Сходи сам да посмотри. - После чего, должно быть, как следует, рассмотрев того, кто перед ним стоит, тут же поправился: не вздумайте даже туда соваться, жарит так, что всё равно ближе 10 метров не подойти. - И, коротко вздохнув, добавил. - Ещё найдете, где себе задницы подпалить.

- Сеппяля, Ахо, - на них смотрел, заметно помрачнев и насупившись, фенрик Ларсен. - Что за базар в армии, солдаты! - Эта фраза была у него дежурной, но извлекаемой исключительно в нужный момент. Как правило, если она звучала, это не предвещало ничего хорошего для того, кому была адресована. - Шире шаг, не растягиваемся. - Что Ахо, что Сеппяля уже давно были не из тех, для кого Ларсену следовало бы повторять дважды. Дураков что называется, не было. Ахо спешно кивнул своему новому знакомому, и они вместе с Сеппяля тут же поспешили вслед за Ларсеном, в сторону интендантских саней.

Солдат еще какое-то время смотрел вслед удалявшейся троице, после чего похлопал себя по карманам в поисках сигарет и запустил руку за ворот маскхалата, из-под которого на свет божий выглянули майорские розочки в петлицах кителя. И, видимо, не найдя искомое, обернулся к тем, кто его сопровождал и уже успел выбраться на дорогу. - У вас не найдётся сигареты, Ваттанен я свои, кажется, где-то посеял?

- Да, герр майор, вот, возьмите. - Высокий лейтенант выудил из кармана мятую пачку "Норд Стейт" и протянул ему сигарету.

- Как вам это зрелище а, лейтенант? - Майор глубоко затянулся и выпустил вместе с морозным паром тугую струю табачного дыма.

- Да уже привычно, герр майор. - Лейтенант безуспешно пытался спрятать улыбку. - Школота, что с них взять, сами видите, фактически дети. Это первый батальон. У них там таких большинство. Иногда мне кажется, что те, кто его формировал, были не вполне в своём уме и специально собрали там рекрутов, которым для того, чтобы пойти в армию, не хватило нескольких месяцев, а то и целого года, и они, не стесняясь, накинули его себе на призывном пункте. Прикажете наказать, герр майор? Я доложу об этом капитану Лундквисту.

- Значит, Ваттанен, говорите, дети? - Майор глубоко затянулся. - А воюют, как взрослые, вы не находите? Не надо никого наказывать. - После чего щелчком отправил окурок в сторону леса.

Когда они возвращались во взвод, по чащобе, путаясь в еловых кронах, плыл запах рисовой каши, щедро заправленной консервированным мясом. Сеппяля шевелил ноздрями, нюхая воздух, - я что-то не пойму, мы здесь что, до ужина застрянем, сколько хоть времени уже?

Так получилось, что обладателями наручных часов во взводе были разве что командиры отделений да ещё к тому же сам Ларсен. Задавая этот вопрос, никому, по сути, не адресованный, Сеппяля нерешительно посмотрел в сторону командира взвода, не очень рассчитывая услышать ответ. В ожидании ужина или обеда этот вопрос рядовой Сеппяля мог задавать до бесконечности кому угодно, несмотря на должности и воинские звания.

- Прежде чем накормить вас ужином, рядовой, министерство обороны финляндской республики и я лично гарантирует вам минимум ещё три часа лыжной прогулки. - Правда, произнося эти слова, Ларсен в его сторону даже не повернулся.

- Чего ты хоть городишь, желудок, - зашептал ему Ахо в самое ухо. - Совсем разум потерял со своей кашей, ты вокруг посмотри, ещё не стемнело даже: ее, поди, только варить начали.

Пристыженный Сеппяля тут же потупился.

И действительно, несмотря на ароматы, щедро расточаемые по округе дымящейся полевой кухней, заставляющие сжиматься судорогой солдатские животы, никаких приготовлений к приёму пищи явно не наблюдалось. Всё было совершенно напротив. Обвешанный оружием личный состав полка создавал сутолоку, подтягиваясь ближе к лыжне, а те, кто уже успел пристроить ноги в креплениях, выстраивались на ней в две параллельные цепочки.

Нужно было поторапливаться.

На дороге стоял обоз, приведённый в полный порядок. От лошадиных морд валил пар. У саней топтались возницы, что-то подтягивая в упряжи, зачем-то под них заглядывая или проверяя перед дальней дорогой надежность уложенных ящиков.

- Гляньте герр фенрик, это же ваша пушка!

Они и впрямь подходили к орудию, спасённому Ларсеном, довольный Ахо пнул носком пьекса по её ребристому колесу.

Они почти прошли мимо, когда Ларсен услышал за спиной негромкое лошадиное ржание. Оно было явно адресовано ему.

Ларсен остановился, он был готов поклясться, что его окликнули.

Гнедая лошадка смотрела на него из-под дуги и часто-часто кивала большой замшевой головой. Меж двух острых ушей по лошадиному лбу рассыпалась забавная пушистая чёлка. Коричневые лошадиные глаза, совсем недавно заполненные животным ужасом, светились неподдельной человеческой благодарностью.

- Марта благодарит вас, герр фенрик, за то, что вы спасли ей жизнь, - сказал усатый возница, сидящий на орудийном передке.

- А ты сам-то, где был в тот момент, солдат?

- Как где, там же, где и все, - возница мотнул головой в сторону леса. - С ней был старый Турвинен, вон он лежит в санях вместе с теми тремя мальчишками-пушкарями. - Возница опять мотнул головой. - Эх, грехи наши тяжкие, что ему, слава богу, пожил. Поедет теперь домой, к нам, в Тали, как настоящий герой, покрытый национальным флагом. - Возница украдкой смахнул навернувшуюся слезу, - нужен теперь его бабке тот флаг.

Но Ларсен уже не слушал его причитания, на войне они звучат повсеместно. Всё слушать не хватит никакой нервной системы. Ларсен залез в свою сухарную сумку и извлёк оттуда ржаную горбушку. Марта аккуратно взяла угощение мягкими губами, согревая своим дыханием его ладонь, и с удовольствием задвигала челюстями. А он гладил её по тёплой замшевой морде свободной рукой...

Далёкое январское солнце давно скрылось за островерхой чередой еловых макушек. Особенно короткий в этих краях зимний день подходил к концу и ранние сумерки уже набросили на заснеженный лес своё фиолетовое покрывало. До села Муола полку "Виппури" оставалось пройти ровно половину пути.