Ну, подсаживайтесь. Пожалуйста. Кушаков придерживал ногой дверь маршрутки, ожидая пока женщины запрыгнут в нее, не успев поскользнуться. "Спасибо", - пропела ему одна из них, стащив с головы вязанную шапку. "Мы еще с вами проедем", - непонятно кому и для чего бросила какая-то недовольная старуха, сидевшая в самом хвосте салона. Она была раздражена тем, что водитель постоянно задерживался, раздавая чужое время. "Мне еще на кладбище вечером", - кряхтела она, на что Кушакову даже пришлось высмотреть ее маленькую, замотанную в платок, головку на последнем сидении. "Ну вы что, бабушка, успеете еще на кладбище", - он рассмеялся, подмигивая раскрасневшимся от холода женщинам, располагающимся на соседнем с ним сидении. "Нам бы согреться", - промолилась одна из них, - "есть что?". Бабка от такой наглости еще больше взбеленилась, - "ну давайте еще употреблять алкагаль будем сейчас. Я тогда вообще сегодня никуда не попаду". Кушаков ей "ну вы и ворона". Она ему вслед что-то. Пришлось разнимать. Женщины тем временем постягивали верхнюю одежду, оставшись в шерстяных мокрицах, та, что понахабистее, приноровилась ущипнуть Кушакова за бок, "чего сидишь? Передай водителю без сдачи". Вторая с грустными глазами смотрела на свою подругу и молча кивала, что-то там себе мыча.
Водитель включил свет и принялся пересчитывать деньги, он приплевывал палец и перелистывал купюры. "Может мы уже поедем наконец-то?", - старуха нагнетала все больше. "Ну или хотя бы дверь закройте, метет же". Водитель посмотрел в сторону улицы, он и не заметил начавшуюся метель. "Вот же стал неудачно". В метре от газели раскачивался подбитый фонарь, а за ним два последующих были отключены, создавая черную дыру на белом заснеженном отрезке дороги. "Слушайте, вам надо, вы и спешите", - начала одна из женщин зачитывать бабке. "Я же говорю, ворона кладбищенская", - продолжил нравится ей Кушаков. "Все вы там будете рано или поздно", - перекривила его старуха. "Пешком пойду, Дмитрию Михайловичу огурчиков свежих отнесу, одна пойду, прямо туда. Пусть закусит". Бабка прошамкала что-то еще сморщенным беззубьем и собралась было клясти водителя, но передумала и каркнула. "Ворона", - Кушаков поднял палец вверх. "А ну брысь отсюдова", - он подскочил к старухе и подхватил ее под воротник.
Женщины загоготали. Водитель снова открыл дверь и Кушаков вышвырнул старушку головой в сугроб. "Дмитрию Михайловичу привет!", прокричал он, пока бабка выпутывалась из грязного рыхлого снега, пропитанного собачьей мочой. "Передам, передам, внучок, он в долгу не останется", - бормотала она сама себе. Дверь снова закрыли и в маршрутке раздался громкий дружный смех. Одна из женщин явно закурила, приоткрыв форточку. "Еще по одной", пищал Кушаков. "Оленька, подливайте, там еще огурчики свежие есть, угощайтесь", - не умолкал Кушаков. "Бабкино гнездо разворошили, воронье", - хрюкал пьянеющий водитель, - "а нам, девочки, еще ехать и ехать". Женщины хихикали, подкосив языки. "Ну так может к вам и доедем к полуночи". "Ко мне нельзя, женат", - взгрустнул водитель, поглаживая Кушакова по плечу, "а вот с другом, отставным лейтенантом, думаю, она не против была бы. Если переночует у нас, место есть". Кушаков надкусывал очередной огурец, когда пришло время поперхнуться. "Еще чего, размечтался, старый! Я с девоньками, куда они, туда и я". Огромной грабельной ладонью он зачерпывал шпротное масло и размазывал его на скривленном куске ржаного хлеба, подтирая остатки жира рубашечным рукавом. "Вечереет, поди свет забрюзжит и погаснет", - всматривался он в единственное желтое пятно на покрытой снегом дороге, внутри которого стояла маршрутка. Свет действительно забрюзжал, в нескольких десятков метров Кушаков увидел человеческую фигурку согбенную приземистым ветром и не унимающейся пургой. "Старуха все до кладбища не доковыляет", - подумал он и сам будто бы испугался интонации собственного голоса, который озвучил эту мысль в его голове. Говорил кто-то лет на сорок старше Кушакова. "Это что еще за хрипотный мужик там сидит?" - икнул Кушаков, обращаясь к обладателю голоса, который по его оценке был на лет сорок старше его самого. Оттуда, изнутри его головы постучали. "Кушаков, ты что дурак?", - тот же голос. "Это вас старуха прислала?", - не растерялся он. "Догадливый", - ответил мужчина.
Одна из женщин вышла на улицу, задрала юбку и села в снег. "Ну вот обязательно сейчас, Оленька, вам приспичило", - подловил ее водитель, "еще застудитесь, а вам еще рожать". Оленьку стошнило огурчиками в ответ. "Ну что вы со своими советами, Николай, под руку лезете. Рожать, не рожать, сама разберусь. Вы бы отвернулись что ли, а то пялитесь". И ее стошнило еще раз, а водитель продолжил пялиться.
"Кушаков, вы пьете?", - спросила его вторая, которая вела себя приличнее и на провокации не поддавалась, ее звали Татьяна, и все что она помнила, это как ее принимали в пионеры, а после этого белое затмение и делай, что хочешь. Татьяна была серьезнее Оленьки и слова взвешивала, как куски свиного сала. "Кушаков, если пьете, то хватит болтать, берите стакан", - она пододвинула бутылку к нему, - "сами наливайте, я вам не прислуга". "Таня, вы когда-нибудь слышали чей-то чужой голос у себя в голове", - спрашивает ее Кушаков, "нет вы не подумайте, я нормальный, я не про это, о чем вы подумали, если вы об этом подумали". Татьяна смотрит на него пустыми водянистыми глазами, вылавливая смысл из сказанного, потом наливает себе и пьет. Оленька с водителем уже не прячутся и эта их бесцеремонность становится неловкой. "Татьяна, ответьте". Кушаков приближается к ней вплотную и собирается это же прошептать еще раз, понимая, что ответ Татьяны ему уже не интересен. Он что-то шепчет собеседнице в ухо, от чего она начинает смеяться и прижиматься к нему все блплотнее. "Кушаков, я вам в матери гожусь", - мокро жует она. "От вас пахнет огурчиками", - он целует ее и она медленно сползает по спинке сиденья, отвечая ему на поцелуй.
Все это время бабка сражается с порывами ветра и с черепашьей скоростью пробирается в сторону оврага, за которым лес, а за ним кладбище, а там Дмитрий Михайлович ждет. "Иду, иду, милый мой", - перешептывается с ветром Антонина Львовна. Какие-то загнанные голодом собаки освежевывают что-то стонущее. "Хоть бы не дитя", - крестится она и ускоряет шаг. Стонущее оказывается каким-то лесным животным, оно вырывается и оставляя кровавый след на снегу, исчезает в зарослях. "Вот этого мне только не хватало", - бабка оглядывается в сторону собак, а они на нее. "Ах вы мои сиротные", - начинает голосить она, спотыкаясь и падая в снег, несколько песьих морд обнюхивают ее со всех сторон, Антонина Львовна просит снег спрятать ее, позволить ей в него провалиться. "Ну хоть раз, защити", - взывает к силам зимы она, вздымая беспомощно руки, одна из собак принюхивается к ее горлу, там что-то пульсирует.
Сердце Антонины Львовны колотится так сильно, что она не сразу понимает, что собственно происходит и почему собаки вдруг завизжали и бросились рассыпную. "Ну что вы, бабушка, испугались?", - перед ней стоит голый Кушаков, кожа белая, глаза черные. "Разбежались шавки?", - наконец обретя дар речи спрашивает она. "А ты чего это с голой жопой ходишь?", - одна из собак, поскуливая, дергается в снежной яме, пытаясь встать. "А я с вами пойду, к нему", - он показывает ей ладонью в сторону леса. Вон туда". "К Диме пойдешь? Ты чего, допился? Белая прихватила? Накой ты мне там нужен? Иди срам прикрой", - Антонина Львовна приподнимается, облокотившись о снег, - "сама дойду, говорила же". Последнее сказать у нее не получается, чем-то передавило глотку и она только каркает. Карр. "Я же говорил, ворона, а мне не верили. Лучше бы тебя собаки изгрызли, валялась бы здесь закоченевшая на морозе". Он все сильнее сдавливает ей горло, опуская ее лицом в снег, она немного сопротивляется, но в какой-то момент мягчеет и поддается. Кушаков окунает ее в сугроб еще раз и отпускает. "Дмитрию Михайловичу привет передавай!". Он вдруг понимает, что замерз. "Как я здесь вообще очутился?" Следом он понимает, что стоит голый в заснеженном поле, а напротив него сидит ворона и каркает. Карр, карр.