Я - Яшка. Тот самый серый законопослушный осёл из Аккермановки - фешенебельного поселка расположенного около города Новотроицка. Самые большие милиционеры и близкие к управляющему директору металлургического комбината люди - 'крутые по жизни' понастроили в нашем посёлке многоэтажные особняки и отгородились от коренного населения двухметровыми заборами из керамического кирпича. Мой старый и добрый приятель - Вулкан Камагатага - писатель и публицист, неоднократно рассказывал про это миру в своих 'памфлетах' и 'эпиграммах'. Приврал он мало - 'в плепорцию' - фамилии поменял, да кое-что приукрасил в силу голодного оптимизма. Горькое было время. Он батрачил за тарелку борща на даче у главного милиционера города - у Сашки Сажина, клал ему дымоходы и печи '...за так', забесплатно, '...за восьмёрочку в табеле', проданный в это рабство начальником цеха ремонта металлургических печей - заслуженным металлургом России. В отпуск без содержания на производстве хотели отправить Вулкана '...его прорабы', когда он попробовал откуситься от этой напасти. Как упрямого осла за забор на пожухшую траву - кнутом и оглоблей (ни овса тебе, ни соломинки...) на вольные хлеба - 'в гортоп' называется - достали до слёз!
Бедный Камагатага! Я действительно отобрал у него последнюю белую булку на остановке около продовольственного магазина и вёл себя при встрече как разбойник. Хватанул я в последующей жизни рабства в десятикратном размере (бессовестный осёл!), сегодня знаю не понаслышке о горечи и о том унижении, которое испытывает трудолюбивое животное, когда его понукают и бьют по ушам за непослушание, ссылаясь на экономический кризис...
В рассказе 'Старый рэкетир', это обо мне, мой любимый писатель исказил некоторые биографические факты моей жизни. Я, право, не старый осёл - не согласен! Около шести лет от роду мне было во время описываемых событий. Я был холост и встречал рассветы, истекая истомой. В жизни я не познал ещё ни одной ослицы, но догадывался, что где-то на краю посёлка живёт зазноба ушами мягче и краше меня. Я ждал любви!..
- Ольга Сергеевна! - спросила как-то бабушка Матрёна мою хозяйку. - Ты никак тоже в город переезжать собралась?
- К Новому году я, тётя Матрёна, покину вас.
- Вы бросаете меня старуху одну.
Семён - никудышный сосед у нас был, а все-таки помогал ей, скрипя зубами, передвигать по дому иную утварь: чинил комод, покрасил краденой краской окошко в горнице и двери в сенцах, поправил антенну на крыше - ветра у нас бойкие, злые ветра: мачты гнут, срывают кровлю, рвут рекламу на заборе! Он чувствовал себя виноватым перед старушкой после того самого случая с крестом на кладбище. Не спал ночами. Глазищи свои бесстыжие отворачивал от соседей - совестили его... Даже главный оперативник города - подполковник (безнравственный, но бесстрашный человек) такой же вроде бы, как и сам Семён по жизни жадный и желчный, не протягивал ему руку при встрече, хотя и спас от бесчестия в ту роковую осень.
- Если бы я только знал, что суд не оправдает Назима, - не дал взятку Назим судье - не хватило денег, - я бы своими руками твою волосатую задницу... - он любил, не заканчивая этой мысли, назидательно говорить Семёну о его позоре. Вот и сник барыга, расслабился. Распродал он горе-хозяйство возле горы в посёлке и переехал в город. По сусекам насобирал 'аварийные копейки' '...на жизнь', крутанул их единожды, благо, что ещё не дышала на ладан структура банка, которому он поверил, и купил себе хорошую квартиру со всеми удобствами.
Маленьким ослёнком я был принят в семью Назима Хамраева в качестве любимой игрушки для его, только что народившейся на свет, доченьки Таи. Росли у меня уши - подрастала малышка. Очень она любила их щекотать своими маленькими ручонками. Папа, придерживая дочурку, сажал её мне на шею и приказывал: 'Но-о, Яшка! Трогай!'. Я торжественно шагал по двору, полностью осознавая ответственность возложенной на меня задачи по воспитанию ребёнка. Но кто такой в России работник дошкольного образования? Жалование ему - никакое и приходиться всё свое свободное время трудиться на огороде. Едва я только вырос в холке и набрал окончательный ослиный вес, навьючили мои бока мешками с картошкой. Заупрямился я - непослушный, заревел по-ослиному, объявил забастовку и долго отмахивался хвостом от хворостины, которой лупцевал меня Назим. И с места бы я не двинулся, я же - осёл, если бы не Тая, моя маленькая воспитанница и крёстная доченька - одуванчик светловолосый.
- Яшенька, мой милый! Ослинька ушастый! - так она прошептала мне на ухо. - Если мы не посадим сегодня картошку, то зимой помёрзнем от голода.
Стыдно мне стало, право, что не я её, а она меня совестит. Поднатужился и пошёл на сады - выполнять свою новую миссию.
Трудное было время - начало приватизации России. Зарплату рабочим задерживали около года, и, чтобы не околеть от истощения и стужи зимой, всё законопослушное население страны выращивало картошку, искренне полагая, что это отцы их и деды - вчерашние коммунисты виноваты в беде, охватившей державу. Что попрятали глупые по чулкам копеечки, которых так не хватало в государственном банке для своевременной выдачи зарплаты рублями.
Шесть соток сада лежали рядом. Нелёгкое было бремя у законопослушного осляти. Многие люди стали ворами. В этой истории им ещё будет отведена не последняя роль, но Назим - мой хозяин - душа нараспашку. В молодости он озорничал. Кажется, об этом тоже написал Камагатага. Но кто же из нас не безобразничал, гоняя лихую кровь из мускула в мускул, напиваясь спиртного? Дрался хозяин, но не слабых лупил он в посёлке, а сильных - меня, например, хворостиной по шее и совесть имел - раритет! Помогал он старикам и старухам, приятелям своим бесталанным не имеющим ни осла, ни мотоцикла, детям. Вот и укрепилась за мной та же добрая слава, что и за ним, потому что я и был инструментом его щедрого творчества и кому только не угождал в период своего духовного роста в качестве гужевого транспорта: Матрёне Тимофеевне, похоронившей сына и мужа, слепому штригелю-Петру - ветерану труда, покупателям из поселкового магазина. Я перевозил им сахар и соль, зерно и уголь, однажды даже бочку с пивом на выборы нового президента России. Через весь посёлок мимо озера в гору километра четыре семенил я с ней на подводе от пивзавода до урны с бюллетенями кандидатов по наши души. И ни разу не уронил... А президент остался прежний!..
Год как томился Назим в неволе. Ольга Сергеевна - моя хозяйка, совсем уже спотыкаться стала. В школу на работу в город она на автобусе ежедневно моталась. Уедет, бывало, ни свет ни заря, а поздно вечером возвращается, собирая на боты осеннюю слякоть. Таенька у бабушки мается. Я стреноженный на глазах у них около кладбища траву ем. Худо ли, бедно, а сыт. Но настали зима и голод...
Не оставил мне сена впрок Назим, недоедал я зимой. К весне у меня на грудине на коже шерсть повылазила - 'пеллагра' достала, и выперли наружу рёбра - на учительские шиши не поправишься - и взбрыкнуть нет сил и пожаловаться некому, на планиду не жалуются, а терпят. Таенька и та молчит, без конфеты томится, а маленькому ребёнку без конфеты нельзя никак. Нет сена и всё! Окончилось сено! Словно деньги в бюджете города. И солому я на крыше съел, где дотягивался. Штакетник грыз - не поверите, до самой весны до кормилицы, чуть было зубы не поломал.
- Отпустил меня с миром Назим, дал развод. Ты не обессудь меня, Матрёна Тимофеевна, срок у него большой. У меня доченька малая - надо жить. А что платят в школе? Копейки...
- Или есть уже кто?
- Серёжа... Мужчина интеллигентный, не пьёт... Любит меня и Таю...
- Мир тебе, доченька. Ты не плачь!.. И не кори себя за измену. Непутёвый он был человек - Назим, это верно. Сорвиголова. Я сердцем знала, что не окончит он добром...
- Боюсь я Матрёна.
- Чего же, дочка?
- За дом я боюсь... Что бросаю его я пустым и холодным.
- Не бойся - езжай, понадейся на меня, на старуху, доживу я, чай, и дождусь Назима. Не чужой он мне, а сосед. Догляжу за избой.
- Яшку мне жалко. Ему бы хозяина найти. Чтобы не бил его и не гнал из дома на снег.
- У Зарифа ослица есть. На горе. Ухоженная. Нам бы Яшеньку подженить.
- Ты бы переговорила с ним, Матрёна? - Ольга заплакала. - Корысти у меня нет. Мне бы осла устроить. И в люди вывести!.. Яшку...