Аннотация: Посвятить жизнь дочери? Считать ее самой красивой и умной? Не отпускать ни на шаг от себя? Ее любовь была бескорыстна и жертвенна, отважна и безоглядна - именно такой, какой должна быть настоящая материнская любовь. И настоящее безумие...
I
Мы с мужем ступаем по хлипкому полу, половицы провисают, как мостки, а внизу - черная жижа, вековая грязь. Запустили квартиру, ничего не скажешь. Я боюсь оступиться, хватаюсь за мужа, а он сам качается жердиной. Поводит хрящеватым носом, словно принюхивается, на длинной шее кадык подпрыгивает вверх-вниз. Это верная примета, что муж волнуется, но не хочет себя выдать, торопливо проглатывая слова - одно за другим. Он обходит комнаты молча, с пляшущим кадыком, пока я останавливаюсь, чтобы поздороваться с каждой вещью, погладить стол, прильнуть к двери. Уткнувшись в камин, отодвигаю заслонку и дую в трубу. Из нее вылетает облачко черной пыли - печь выдохлась, остыла и давно мертва.
Муж распахивает дверь в мою комнату, милости просим - филенки выбиты, кое-где заставлены фанерой. Кто тут все разгромил, интересно, наверное, пьяницы неблагополучные жили. Я подхожу к окну - форточка затянута сеткой от комаров. Сетка еле держится на кнопках, развевается пропитанным пылью флагом.
- Спать будешь здесь, - говорит муж, указывая на кровать, стоящую посреди комнаты, как будто у меня есть выбор: другой мебели в комнате все равно нет.
- Тут грязь везде. Надо прибраться, - я делаю распоряжения, вступая в права хозяйки, вернувшейся после долгого отсутствия. - Где ведро? Налейте воды!
Никто не спешит выполнять мои приказы, и я принимаюсь за уборку сама. Свекровь, сложив руки на груди, молча наблюдает, как я вожу тряпкой - мою пол. Она не спрашивает меня, что я делаю, поэтому объясняю сама:
- Я не могу привести сюда ребенка! Того и гляди СПИД подцепишь или лишай. Палочки холерные!
- Отнеси Машеньку ко мне... - свекровь подносит ладонь к горлу, потому что на крик нужны силы, которых у нее нет. - У меня в комнате чисто.
Свекровь говорит с паузами, тяжело переводя дух, разговор дается ей нелегко:
- Девочке понравится.
- Кроватку так и не купили! Сколько времени прошло, пока меня не было, а вы и пальцем о палец не ударили. Где Машенька будет спать? Еще придут из этой, - я морщу лоб, забыв важное слово, - комиссии по детским делам...
- Надо пойти заявить, чтобы ее опять забрали, - громко шепчет свекровь мужу, думая, что я не слышу. - Какая ремиссия, когда и близко нет. Врачам лишь бы родственникам на руки спихнуть, пусть люди мучаются.
- Мама, дай время, - морщится муж. - Все как-нибудь устроится.
- Как устроится! - вскрикивает свекровь, по-своему истолковав слова сына. - Ты посмотри, какая она кобыла здоровая. Ее ничто с ног не свалит!
Я привыкла: меня часто называли кобылой, коровой или слоном, поэтому не возражаю, продолжая делать свое дело - мыть пол.
Свекровь уходит к себе, забыв закрыть дверь, и я вижу, как она садится на застеленную белоснежным покрывалом постель и отворачивается к окну, вздрагивая плечами. Муж спокоен, его кадык недвижим, хотя только что подскакивал как шарик для пинг-понга, разрывая тонкую кожицу на горле. Мой муж умеет взять себя в руки, поэтому него чистый высокий лоб и ни единой морщины. Зато у меня на лбу как трактор развернулся - сплошные колеи и заломы.
Машенька смирно сидит на кровати, расправив платьице и сложив ручки на коленях. Я тяжело опускаюсь рядом, кровать прогибается под моим весом, и дочка рядом кажется невесомой. Я трогаю ее за пухлый, в ямочках локоток, она молча поворачивает ко мне лицо.
- Ты воду разлила, смотри не поскользнись, - говорит муж, входя к нам в комнату, без стука и разрешения. - Отступиться на мокром полу как нечего делать. Можно ногу сломать. Или шею. Головой удариться...
- Хорошо, я буду в комнате сидеть, - я отвечаю машинально, завороженно глядя на дочь. - Посмотри, какая у нас Машенька красивая.
- Красивая! - муж хватает Машеньку и подбрасывает ее к потолку. - Лови!
- Осторожно, убьешь ребенка, - кричу я, вскакивая и испуганно подставляя руки. - Тебе даже щенка доверить нельзя! Помнишь, как ты загубил собаку?
Муж опускает дочку на диван, и она немедленно усаживается, как сидела раньше, неподвижно, словно для парадного фото, расправив оборки на платье.
II
С собакой действительно вышла неприятная история.
Мужу (когда он еще не был моим мужем) подарили щенка. Занимался он им от случая к случаю - часто и покормить забывал, не говоря уже о том, чтобы выгулять. Свекровь (тогда она еще не была моей свекровью) назло не подходила к щенку, который скулил и скребся в дверь. Не подтирала она и лужи, оставленные на полу, отчего квартира пропахла мочой.
Муж редко бывал дома, и щенок не умер от голода лишь потому, что свекровь, скучая в четырех стенах, все-таки решила им заняться. Она выучила его одной команде, которую сочла самой подходящей для комнатной собаки: "Ко мне". Возможно, свекровь мечтала превратить щенка в своего оруженосца. Эту роль она долго навязывала сыну, но тот болтался невесть где, а щенок вымахал в кудлатого и голенастого пса, который вертел хвостом и облизывал руки каждому встречному.
В тот день мой будущий муж собирался на свидание со мной, а мать на прогулку с собакой, но в прихожей они поссорились, мать в сердцах швырнула поводок, а мужу оставалось только подобрать его, потому что пес крутился в ногах, повизгивая от нетерпения, настроенный на прогулку.
Вот и получилось, что мать бросила поводок от сына, я подхватила, а пес оказался третьим лишним, и его ждала судьба всех, кто путается под ногами.
Увидев будущего мужа издалека, я помахала ему рукой и, наверное, крикнула что-то, в чем пес уловил знакомое "Ко мне" и рванул, одним прыжком очутившись на проезжей части, где его сбила машина. Машина пронеслась, не сбросив скорости, пса отшвырнуло к обочине, муж подошел и перевернул тело носком ботинка. Тогда я впервые заметила, как он дергает кадыком, когда давит в себе слова.
- Готов, - сказал муж.
Наше первое свидание состоялось возле трупа.
- А зачем ты его позвала? - вдруг спросил он.
- Никого я не звала, - я знала, что не дам мужу сорваться, и плотнее намотала поводок на руку.
Но обошлось: муж сбегал за лопатой, пока я ждала у обочины над песьим трупом, вертя в руках букет, который муж успел мне вручить. Потом я смотрела, как споро он роет могилу, откидывая комья земли и челку с безмятежного лба, и только прыгающий кадык выдает его.
У обочины вырос маленький холмик, я положила сверху букет и конфетку, завалявшеюся в кармане. Мы постояли, взявшись за руки, пока проходившая мимо тетка из местных сумасшедших не нарушила наше молчание.
- Вы что тут стоите, а? - зачастила она. - Никак ребеночка похоронили? У обочины на проезжей части! Смотрю, и цветочки, и конфетка лежит. Некрещеный младенчик, чай? Или невинно убиенный, из живота вырезанный? Надо было на кладбище, за оградкой положить, это разрешается. Подошли бы к батюшке...
Мы не стали слушать, как она причитает, развернулись и ушли. Будущая свекровь встретила нас, поджав губы. Она даже не спросила, куда делась собака и почему лопата в земле.
- Хорошо погуляли? - сказала свекровь, обращаясь ко мне, когда я непослушными пальцами пыталась расстегнуть пуговицы пальто.
- Мы завтра еще пойдем, - крикнул ей из кухни муж.
III
Когда я поняла, что у меня будет ребенок, первой об этом узнала свекровь. Мы проводили много времени вместе: муж стал пропадать сразу после свадьбы, а мне идти было некуда.
Утром мы встречались на кухне, чаевничали, я отщипывала мякиш от булки, свекровь морщилась, глядя на мои пролетарские привычки: она давно смирилась с тем, что сын приносит в дом всякую заразу - то щенка, то девицу с рабочей слободки. Но я, в отличие от собаки, вела себя смирно и выполняла команды, когда свекровь взглядом или еле слышным вздохом приказывала согреть чайник, передать соль или выйти из комнаты, если мое общество становилось невмоготу.
Первое время мне еще звонили подружки, звали погулять, но я отнекивалась, даже придумала для свекрови болезнь, из-за которой якобы нельзя отойти на нее ни на шаг. Звонки прекратились, но и я накаркала - свекровь слегла.
Поэтому, когда я узнала, что беременна, мне некому было открыться - муж заходил все реже, подруг не осталось. Свекровь слабела с каждым днем, спрашивая, как у сына на работе, я что-то придумывала на ходу, а потом уходила к себе, плотно закрыв дверь, и рыдала в подушку, понимая, что скоро останусь в чужих стенах один на один с трупом.
Сбросив свекровь со счетов, как не участвующую в будущих раскладах, я рассказала ей про беременность - тайну, которую полагается сначала открывать мужу. Но эта новость придала ей сил - свекровь начала вставать и ходить по комнате. Она строила планы, где мне рожать, достала с антресолей старую швейную машинку, чтобы шить приданое младенцу. Наши посиделки на кухне возобновились, только я устраивалась боком к столу, чтобы поместить живот.
Чем ближе была дата родов, тем ласковее становилась свекровь - она окончательно встала на ноги, ходила по магазинам, выжимала мне соки, готовила на пару, никакого жареного и жирного, чтобы витамины сохранялись. Несколько раз я просыпалась среди ночи от того, что свекровь сидела у меня в изголовье, поправляя одеяло.
- Не надо, не надо, - в полусне шептала я, останавливая ее руки.
Муж появился внезапно, когда пришла пора ехать в роддом. Я уже вызвала машину и стояла в пальто с узлом в руках, где лежало детское приданое. Раздался звонок в дверь, я подумала, что пришел водитель, но это оказался мой муж, который за долгое отсутствие успел потерять ключи от квартиры. Муж, похоже, не собирался оставаться надолго, он выглядел как человек, заскочивший на минуту, забрать вещи или что-то в этом духе. Я не хотела мешать его планам и молча посторонилась, чтобы дать пройти.
Муж, сглотнув, переводил взгляд с моего лица на живот, и кадык подпрыгивал вместе со взглядом.
- Это... как? - спросил он, обращаясь к матери растерянно, будто это была ее вина. - Какой срок?
Свекровь показала на календарь: - Завтра рожать.
Муж, словно остановленный с разбегу человек, стоял столбом. Я обошла его, стараясь не задеть, гордо неся свой беременный живот, внизу ждало такси. Свекровь прильнула к окну, махая мне рукой, за ней маячило растерянное лицо мужа, а мы сидели в машине вдвоем - я и мой живот, моя Машенька, я уже знала, что назову дочку только так.
IV
В больнице я пролежала долго. Муж приходил, но его не пускали дальше приемного покоя, и он кричал под окнами, сделав ладони рупором.
- Тебя зовет, - говорили мне соседки, мягко трогая за плечо. - Ты бы хоть подошла к окну, человек надрывается.
Они смотрели на меня с осуждением: глупо разбрасываться мужьями. Но я не думала о нем: теперь у меня была Машенька.
С той секунды, как она родилась, мы не разлучались ни на мгновение, она лежала у моей груди, с фарфоровой кожей, пухлыми губками и настоящими локонами, не жиденькими мокрыми волосиками, прилипшими к темени, с какими рождаются младенцы. Машенька вела себя степенно, как и положено красавице, она не плакала, лишь вздыхала и чмокала, когда я слишком сильно прижималась к ее сдобной щечке. Я не давала медсестрам уносить Машеньку, поминутно предлагая грудь, вдруг она голодная.
- Она недавно ела, ты перекормишь, - говорили соседки по палате, разнимая мои объятия. - Ты ее раздавишь, отпусти. Поспи, тебе нужно отдохнуть.
- У нее опережающее развитие, - говорила я врачу, и врач кивала, почему-то пристально глядя на меня, а не на дочку. Мою кровать поставили отдельно, чуть поодаль от остальных, и правильно - у всех заляпанные простыни, скомканные одеяла, а на моем покрывале ни складочки, ни пятнышка, я качаю дочку на руках, любуйтесь, какие мы красивые.
На выписку я запеленала Машеньку в одеяльце с розовым бантом - купила в ларьке на первом этаже роддома, муж не догадался принести. Он сидел со свекровью поодаль на лавочке, пока все толпились у входа, обнимая мамаш с младенцами. Я вышла, прижимая к себе дорогой кулек, но ко мне никто не бросился с поцелуями.
Муж поднялся навстречу с виноватым лицом, свекровь опиралась на его руку. Я заметила, как она сдала за время, что я провела в роддоме, и часто мигала сухими глазами: слезы пересохли как трубы, наполняющие бассейн в старом задачнике: вода утекла в землю, обнажив позеленевшую плитку и решетку на дне.
- Как ты себя чувствуешь? - муж осторожно обнял меня, как будто я сейчас разлечусь на тысячу кусков.
Я отвернула уголок одеяльца, чтобы муж полюбовался на лицо дочки - она блаженно спала, загнутые ресницы трепетали, золотистый локон прилип ко лбу. Свекровь хотела что-то сказать, но я приложила палец к губам, боясь, что она разбудит ребенка.
- Пойдем домой, ты еле жива, - прошептала свекровь, хотя едва живой казалась именно она - согбенная старуха, едва переставляющая ноги, а не я - молодая цветущая женщина со здоровым красивым младенцем.
V
Войдя в квартиру, я заглянула во все углы, проверяя, нет ли пыли, очень важно, чем будет дышать ребенок. Кроватки я не нашла и, разгневанная, повернулась к мужу и свекрови, которые виновато переглядывались.
- А где ребенок спать будет? - спросила я звенящим от обиды голосом.
Пришлось устроить Машеньку в ящике комода, а столовое серебро, которое свекровь там хранила, я без сожаления выбросила на пол и ходила, перешагивая это добро. Главное - ребенок.
- Зато мы коляску нашли, - спохватился муж, затолкав в комнату старое чудище на огромных колесах.
- Это хорошая колясочка, - заворковала свекровь, - я в ней сына вынянчила, легкая и удобная. Машеньке, - она замешкалась, - очень понравится, сама увидишь.
Она ловко выхватила Машеньку из ящика, где она только что сладко уснула, по счастью, не разбудив, и положила в коляску, прежде чем я успела вмешаться. Свекровь принялась трясти коляску приговаривая:
- Смотри, как Машеньке нравится, просто чудо!
Машеньке нравилось, второго такого покладистого ребенка поискать, она лишь на мгновение открыла голубые глаза и тут же блаженно смежила веки, чмокая губами.
- Она кушать хочет, - всполошилась я. - Когда я ее кормила в последний раз? Вылетело из головы! Наверное, перед выпиской. Ребенок голодный!
Я метнулась к Машеньке, расстегивая кофту, прикрикнула на свекровь:
- Чего уставились? Выходите из комнаты! Я при вас должна ребенка кормить?
- Конечно, конечно, - свекровь засобиралась, подталкивая мужа. Они стояли за дверью, пока мы с Машенькой лежали, обнявшись на диване. Я казалась себе сладкой, как река с кисельными берегами, взгляд мой смягчился, лоб разгладился, свекровь шептала из-за двери, и ее голос убаюкивал:
- Ты гуляй с Машенькой, гуляй, милая. Вози колясочку. Младенчики хорошо спят, когда их катают. Коридор у нас длинный, катай себе да катай...
VI
С первого дня я не отходила от Машеньки ни на шаг.
- Отдохни, что ты с рук ее не спускаешь, - качала головой свекровь и добавляла: - Избалуешь.
Я не думала уставать, любуясь Машенькой, когда она тихо лежала в своем ящике (кроватку так и не купили). Утром я подходила к ней на цыпочках и следила, как луч солнца скользит по подушке. Я ждала, когда она зажмурится, смешно наморщит носик и чихнет. Тогда я начинала хохотать, трясясь от смеха, меня разбирал неудержимый приступ веселья, я выбегала на кухню и хохотала там, уже в голос. Муж и свекровь в испуге выскакивали из комнат, я махала им рукой: "Ничего, все нормально, это я от счастья, от счастья".
Врачи из детской поликлиники к нам не ходили - да и зачем, когда ребенок здоров и весел, не плачет и крепко спит. Но когда пришла пора оформлять дочку в школу, к нам пришла врач - женщина в белом халате с серым лицом.
Была осень, на улице стыли лужи, но врач не сняла обуви в прихожей и прошла в мокрых ботинках, наследив на паркете. Оберегая Машеньку, я торопливо подтирала разводы, торопясь убить микробов, которые гроздьями висели на грязных подошвах.
Машенька смотрела мультики по телевизору, я специально включила, чтобы ребенок не испугался незнакомой тёти.
- Вы понаблюдайте за ней потихоньку, - зашептала я врачу на ухо. - Я не хочу ребенка волновать, она у меня домашняя.
Врач даже не взглянула на Машу, зато схватила меня за плечи холодными, как автобусные поручни руками и усадила на диван, кашлянув, словно собираясь сказать что-то ужасное. Я заметила, как свекровь крадется вдоль стены, подслушивает, горевестница, это она вызвала врача, хочет накликать несчастье.
- Я обязательно за девочкой понаблюдаю, - певуче сказала врач, ее мягкий голос не вязался с железной хваткой. - А вы как себя чувствуете?
- А почему вы спрашиваете? - насторожилась я. - У меня все прекрасно. Вы думаете, я плохо ухаживаю за ребенком? Это свекровь на меня наговаривает, врёт все.
- Нет-нет, на вас никто не жаловался, - успокоила врач. - Просто ваша семья считает, - она кивнула в сторону полуоткрытой двери, и она тотчас захлопнулась, - что вам не помешало бы отдохнуть. Поехать в санаторий, например.
- С Машенькой? - недоверчиво переспросила я.
Врач замялась.
- Машенька останется с бабушкой, а вы отдохнете, смените обстановку, это полезно.
- Да как вы... как вы можете разлучать меня с дочерью? - у меня перехватило дыхание от возмущения. - На кого я оставлю Машеньку? Кто будет ею заниматься? Нам в школу нужно готовиться!
- Машенька, детка, почитай тёте стихи, - я поставила дочку на стул и одернула на ней платьице. - Какие помнишь. Идет бычок качается, зайку бросила хозяйка, город над вольной Невой.
Врач нахмурилась.
- Мы готовы к школе, я не обманываю, - тараторила я. - И считать, и читать, и стихи наизусть. Машенька все умеет. Немного боится чужих. Но это пройдет.
- А у меня документы готовы, - врач щелкнула замком портфеля, который лежал у нее на коленях, а я не замечала, поглощенная ребенком. - Вот ваша путевка, распишитесь.
- Без Машеньки никуда не поеду, - отрезала я.
- Хорошо, - врач вздохнула, разворачивая бланк. - С Машенькой так с Машенькой. Поедете обе.
VII
В санатории мне против ожидания понравилось. Как и обещала врач, нам предоставили отдельный номер, правда без дверей и выключателя на стене. Я сначала возмущалась, а потом привыкла - проходившие по коридору безучастно поглядывали в мою сторону, а свет включался и выключался по расписанию.
Мы с Машенькой везде ходили вместе, никто не возражал, когда я брала ее в столовую и кормила с ложечки, усадив на колени. Конечно, Машенька уже большая девочка, почти школьница, но мне приходилось увещевать ее, чтобы заставить съесть хоть что-нибудь.
- Давай еще ложечку, - ворковала я. - За маму...за папу... за бабушку...
Последние двое вскоре стерлись из моего сознания, а тем более из короткой детской памяти, поэтому мы ели ложечку за тетю доктора и повара. Прижимая Машеньку к себе, я возвращалась в сладостные дни беременности, когда она жила у меня в животе, а я насыщала ее, отдавая свое тело по куску, ложку за ложкой, как сейчас.
Однажды я не удержалась: когда столовая опустела, расстегнула халат и приложила Машеньку к груди. Машенька ерзала, чмокала губами, силясь поймать сосок, но он был пустым и тугим, как узелок. Она вертелась, и мне приходилось держать ее, растопыренную, обеими руками.
- Только никому не говори, - я погрозила ей пальцем, пряча грудь в лифчик. - Это будет наша игра.
Теплые осенние дни прошли, зарядили дожди. Я понимала, что наш отдых затянулся, Машеньке давно пора в школу, но за мной никто не приезжал. Я пыталась дозвониться до врача, подать жалобу в горздрав или роно, но каждый раз что-то мешало: то телефон у дежурной не работал, то меня не соединяли. Приняв витамины, которые выдавали после обеда, я клевала носом, забывая, что хотела сделать.
Машенька все равно умнее всех, говорила я себе, настоящий вундеркинд, но ростом не вышла, пожалуй, из-за парты не видно будет. Поэтому я начала сама заниматься с ней, длинными вечерами, когда сумерки заползали в комнату, растекаясь под койками.
Меня, кстати, переселили из отдельного номера, и это было справедливо: желающих отдохнуть много, а санаторий нерезиновый. Новая комната оказалась огромной как вокзал, тесно заставленный койками, нам с Машенькой выделили одну кровать на двоих, хорошо еще, что дочь невелика ростом, умещалась у меня в ногах, как когда-то в ящике комода.
От женщин на соседних койках плохо пахло. Одни весь день лежали, закрывшись одеялом с головой и отвернувшись к стене. Другие ходили, еле волоча ноги, кутаясь в какие-то тряпки, прятали лицо, и было не разобрать, молодые они или старые.
Стульев не было, поэтому я сидела на кровати, с Машенькой на коленях, и читала громко и нараспев, чтобы убить время. Мне стало казаться, что я живу на вокзале, в ожидании поезда, который вот-вот тронется, дрогнут рельсы, мигнут огни семафора.
Я потеряла счет дням, женщины на койках менялись, а я читала все подряд как пономарь, и мой голос отделялся от меня, поднимаясь к потолку словно дым.
Вставать с койки становилось все труднее, но единственное, что заставляло меня встряхнуться - это занятия с Машенькой. Она не должна была отстать от других детей, поэтому я читала ей каждый день, брала все, что попадалось на глаза - отрывные календари, журналы с рецептами, гороскопы - этого добра было навалом на тумбочках.
Машенька слушала, чудный послушный ребенок. Я всюду носила ее с собой и радовалась, что не одна, как остальные женщины, у меня есть родная душа, спасибо врачихе, что разрешила поехать вдвоем.
Я жила на вокзале, но никуда не уезжала - а просто застряла, как забытый багаж, чемодан без ручки. Когда я поверила, что останусь с Машенькой здесь, в зале ожидания навсегда, ко мне пришел муж.
VIII
Он ждал в комнате для посетителей, среди столов, заваленных настольными играми. Меня он церемонно взял под ручку, усадил за столик, как будто мы в кафе, где вместо чашек и блюдец шахматы и настольный хоккей. На нашем столике лежала детская игра, где нужно бросать кубик и двигать фишки по клеточкам. Я бросила, выпала единица, это значит, первый шаг за мной, но пока я собиралась с мыслями, ход перешел к мужу. Он повесил на спинку стула пальто, которое до этого держал в руках, давая понять, что разговор предстоит серьезный.
- Гардероб не работает, - сказал он. - Живешь помаленьку?
Я кивнула.
- Кормят как? Ничего? - он сглотнул, и кадык дернулся на жилистой шее.
- Кормят нормально, - меня обидело, что он ничего не спрашивает про Машеньку, забыл про дочку, с глаз долой - из сердца вон.
Муж барабанил пальцами по столешнице, а другой рукой вцепился в край стола так, что костяшки пальцев побелели.
- Машенька все стихи знает наизусть, - похвасталась я. - Такая молодец. Я ей каждый день читаю. Только не подросла совсем.
Я обеспокоенно заглянула мужу в глаза, а он отвел взгляд, начав расставлять фишки по цвету.
- А еще у Машеньки одежда совсем износилась, - я жаловалась, глядя как на поле мужа растет гора фишек. - Я штопаю, стираю под краном, но платье расползлось, все в дырах.
Я растопырила пальцы, чтобы показать, в чем приходится ходить ребенку.
- Хватит болтать, - муж схватил меня за запястья. - Ты можешь сосредоточиться? Соберись, чтоб тебя. Дело серьезное. Ты слышишь, о чем я тебе толкую?
Муж вскочил и зашагал по комнате. У него длинные ноги, а комната для свиданий маленькая, это специально задумано, чтобы люди сидели смирно на стульчиках, а не роились как мотыльки, стукаясь головами о стены. В нашем санатории везде натянуты невидимые нити, кто давно живет, знает, что к чему, а новички спотыкаются. Поэтому здесь положено ходить по правилам, отмеряя шаги, а не как бог на душу положит.
- Умерла твоя тетка или бабка троюродная, не помню, седьмая вода на киселе, и оставила тебе квартиру. Квар-ти-ру! - муж потряс меня за плечи. - Ты должна пойти со мной к нотариусу. Нужно оформить доверенность - понимаешь? - Он помахал руками, как будто делает подпись с завитушкой, и оскалился.
Я знаю, что нельзя бежать на зов, когда тебе машут с другой стороны тротуара, вон пес побежал, и где он теперь? Только могильный холмик и остался на обочине. Не завлечь меня улыбками.
- На кого доверенность? - спросила я прищурившись.
- На меня. Я твой муж, у тебя больше никого нет.
- А зачем доверенность? - я заглянула ему в глаза, он перестал судорожно сглатывать, кадык остановился колоколом в горле. - Квартира моя, буду жить с Машенькой.
- Конечно, - глаза у мужа забегали и стали злыми. - Проживешь ты одна. Держи карман. На какие средства? Или ты на работу устроишься?
- А чем я хуже других? Машенька с утра в школу, а я на работу. И так день за днем, кап-кап. Слышишь, как кран подтекает? У нас в душевой, отсюда не слышно. Капля за каплей, пока лужа не натечет. Я здесь однажды такую огромную наревела. Сначала подумала: Машенька описалась. А потом поняла - это же слезы. Наволочку хоть выжимай. Сушила на батарее.
- Давай так, - муж встал, почему-то отряхнув колени, как будто вывалялся в песке (копал мне могилу?). - Будь готова завтра к десяти, я приеду за тобой. У вас здесь часы есть? Или по звонку встаете?
- Я одеялом с головой накрываюсь, когда сплю, - ответила я. - Ничего не вижу и не слышу. У нас многие так делают. Идешь меж кроватей, все как холмики вдоль дороги. Мы с Машенькой как два холмика, рядышком. Я побольше, она поменьше. Только мы можем сдернуть одеяло и вскочить, как живые. А вот пес не вскочит.
- Теперь там шоссе, - вдруг сказал муж. - Заровняли все.
- Ну и хорошо, - я вздохнула с облегчением, потому что безымянная могила пса не давала мне покоя. - Только я Машеньку одну не оставлю. Поедем вместе.
IX
Безразличие мужа проняло меня до слез, впрочем, он всегда был равнодушным, что для него потеря пса, жены или дочери? Он много раз терял ключи и ни разу не хватился, просто перед ним охотно распахивались все двери, такой уж он человек.
Когда, глотая слезы, я вернулась к себе, Машенька с серьезным видом сидела на подоконнике и смотрела вниз. Сначала я испугалась, что она забралась так высоко, но потом вспомнила, что сама посадила ее - ведь когда не включают телевизор, наблюдать, кто куда идет по улице, наше единственное развлечение, а Машенька должна развиваться.
- Ну-ка, ну-ка, кто там идет? - заворковала я, наклоняясь к розовому ушку, но осеклась.
Там шел муж, а рядом с ним женщина в развевающемся алом платье, таком ярком, что у меня заболели глаза. Высокая, рыжая как всполох, в туфлях с острыми носами, из-под каблуков летели искры. Мы-то с Машенькой крохотули, нас на руках можно носить, взял и перетащил куда надо, слова не скажем. Меня сунули в санаторий, из которого не выбраться, потом на вокзал, откуда не уехать, а про Машеньку вообще молчу, спасибо хоть не плачет.
Рыжая, словно услышав мои мысли, подняла голову, я увидела ярко накрашенные шевелящиеся губы, она что-то говорила мужу, капала ему на мозги, и чем - моей кровью, моей и Машенькиной. Она вонзила в мое тело меч и подняла на острие мое истерзанное сердце, я корчусь у ее ног как поверженный гладиатор, пока зрители дружно скандируют, опуская пальцы вниз: "Смерть!", "Смерть!", "Смерть!". Я оглядываю трибуны, пытаясь понять, за что они меня так, но узнаю только одно лицо - длинное, со сжатыми в ниточку губами. Это муж. Я успокаиваю себя тем, что его голос ничего не решит среди общего ора, рев толпы заглушит его, поэтому муж и сидит сложа руки, когда все поскакали с мест и орут: "Убей ее!" так громко, что лопаются барабанные перепонки. Я смотрю на мое сердце на острие меча, оно еще бьется, горячее, сильное, больше никому не нужное сердце, ведь я уже мертва, и просыпаюсь.
За окном бледный рассвет. Я хватаю Машеньку в охапку, мы проспали и опаздываем, поэтому бегом спускаемся по лестнице в гардероб. Машенька не успела толком проснуться и сонно чмокает губами, а я так тороплюсь, что не замечаю, что держу вверх ногами, и она головой пересчитывает ступеньки, но не плачет, золотой ребенок.
Гардеробщица, криво улыбаясь, поднимает Машеньку с пола и подает мне бережно, как кулек с младенцем. Я обижаюсь:
- Мы уже не маленькие, - гордо говорю я. - Мы умеем ножками ходить. Правда, Машенька? Скажи-ка бабуле, сколько тебе лет.
Теперь оскорбляется гардеробщица.
- Нашла бабулю, - зло говорит она, швыряя мне пальто. - Ты на себя в зеркало давно смотрела? Я ненамного тебя и старше.
Я смотрюсь в зеркало, надевая берет. У зеркала стальная хватка, и мне не отвести взгляд, хотя я страшно боюсь того, что там увижу. Я надеваю пальто поверх халата, не попадая в рукава, из зеркала на меня смотрит старуха - колючие глаза под набрякшими веками. Я улыбаюсь, чтобы не испугать Машеньку, и мое лицо собирается в морщины, словно его кто-то скомкал, теперь где глаза, где рот, не разберешь.
По счастью, мне некогда задерживаться в гардеробе и рыдать над ушедшей красотой, а те, кто говорит, что вернулись из санатория помолодевшими, лгуньи.
С Машенькой на руках я выхожу на крыльцо, муж поджидает меня, прячась за деревом как в фильмах про шпионов. Мне не в новинку выходить на крыльцо больничных учреждений с ребенком на руках, и стоять там, качаясь, как былина на ветру. Муж выглядит странно, лязгает зубами, словно от холода, поднимает воротник. Я смотрю ему под ноги и вижу, что он не отбрасывает тени. В ужасе прижимаю к себе Машеньку, не спуская глаз с его бескровного лица, на лбу пульсирует синеватая жилка, а кадык не виден, шея замотана шарфом.
- А почему у тебя тени нет? - спрашиваю я.
- Какая тень, - бормочет муж, хватая меня за локоть так, что мне не вырваться, - когда солнца нет.
Небо и впрямь в тучах, сквозь них пробивается мутное позолоченное свечение, как подслащенный чай. В такую погоду вампиры выходят на охоту. Я незаметно отламываю веточку осины, раздумывая, смогу ли я вбить ему в грудь кол? Еще надломится, пожалуй, в критический момент. А зачем он замотал шею шарфом? Кадык есть только у живых, прыгает как мячик, выдал бы его с головой, но вампиры хитры.
Мы садимся в машину, я делаю попытку размотать на муже шарф, но он отшатывается.
- А что за женщина с тобой вчера была? - спрашиваю я беззаботным голосом, только бы не выдать себя. Машенька устраивается у меня на коленях, завороженно глядя в окно, давно ребенок ничего не видел, кроме кроватей и коридора.
- Какая еще женщина? - муж делает вид, что не понимает.
- С тобой приходила, я видела вас из окна. Высокая, рыжая, губы накрашены. Завел себе кого-то, пока меня нет?
- Я один приходил, - муж раздражается. - Тебе показалось.
- Пой, птичка, пой, - хмыкаю я. - Меня не проведешь. А зачем горло шарфом кутаешь? Сними, тепло же в машине.
- Простыл, - муж отворачивается, а потом прикрывает глаза, делая вид, что задремал и не расположен отвечать на мои расспросы.
- Ты заметил, что Машенька выросла? - спрашиваю я.
- А она выросла? - сонно переспрашивает муж.
- Нет, - горько отвечаю я.
- Тогда чего спрашивать, - муж делает движение, словно собираясь перевернуться на другой бок, но он сидит в машине, а не лежит, поэтому нетерпеливо ерзает.
- Ты бы ей хоть слово сказал, - слезы щиплют мне глаза. Когда твое дитя отвергают, это больно вдвойне. - Она стихи учила, мечтала, как папе расскажет.
Муж молчит.
- Машенька, детка, - обращаюсь я к ней. - Помнишь, мы учили стихи?
Я тру лоб, строчки вылетели из головы, со мной так всегда - когда что-то надо вспомнить, обязательно забуду, и Машенька не помогает мне, делая вид, что увлечена дорогой.
X
Машина трогается с места, колеса с шуршанием поднимают ворох листьев, и один из них прилепляется к окну. Вчерашняя дылда так целует моего мужа накрашенным ртом причмокивая. Я барабаню по стеклу, лист отстает, машина набирает скорость. Мы оставляем позади парк с вереницей лавочек, где я тайком кормила грудью Машеньку, на дорожках безлюдно.
Я отвыкла жить среди людей, поэтому волнуюсь, как все пройдет у нотариуса, ведь надо будет подписывать бумаги, а я забыла, как ручку держать в руках. Чтобы потренироваться, стягиваю рукавичку и начинаю водить пальцем по стеклу. Какая у меня была подпись?
Я дышу на стекло, чтобы оно запотело, а потом веду дорожку указательным пальцем, но дыхание тает, а с ним стирается и мой след.
Мысли разбегаются, их уже не собрать, не выстроить в ровную цепочку, как следы, я боюсь свернуть на обочину и увязнуть в канаве, боюсь, что не смогу расписаться или распишусь не там.
- А какой договор они подсунут тебе, знаешь? - спрашивает меня тоненький голосок. От неожиданности я вздрагиваю и оглядываюсь, но в машине, кроме нас троих и водителя, никого нет.
- Машенька, это ты сказала? - спрашиваю я. Она молчит, но улыбается краешком губ. Я знаю, что это она. Дочь заговорщицки подмигивает мне и шепчет:
- Договор с нечистой силой, вот какой. Тебе ручку дадут с красными чернилами, но это не чернила вовсе, а кровь. Ни за что не бери. Проси другую. Они другую дадут, а там специальная иголка внутри, только возьмешь, как она - раз! - тебе палец проткнет, чтобы ты кровью расписалась. А ты не бери, проси третью...
- Может, сбежим? - шепчу я дочке. - На повороте выпрыгнем на полном ходу?
- И куда пойдем? - резонно возражает Машенька. Она сидит, отвернувшись к окну, а муж дремлет и не слышит, о чем мы шушукаемся. - Все равно мой папа вампир. У него тени нет и горло замотано. Потому что на шее рана от клыков. Его покусали, и теперь он тоже пьет кровь.
- Точно! Точно! - с жаром бормочу я. - Я давно догадалась! Лицо неподвижное, раньше только кадык и ходил ходуном, а глаза мертвые.
- А бабушка ведьма, - продолжает Машенька. - Она в девушку превращается. Это ты ее вчера видела. Помнишь, она на плите готовила так, что пар валил? Это зелье было. Отбирательное, которое красоту и молодость от одной отбирает, а другой передает. Вот ты и состарилась раньше времени.
- Точно! - крикнула я так громко, что разбудила мужа. Он подозрительно покосился на меня, но я улыбнулась, и он опять закрыл глаза, подняв воротник.
- Она меня к плите не подпускала, - зашептала я Машеньке. - Говорила, ты беременная, тебе надо отдыхать, сиди, я все сделаю. А мне с каждым днем все хуже. А она еще зеркала все поснимала, словно покойник в доме, мол, они тебя нервируют.
Теперь понятно: она не хотела, чтобы я в зеркале увидела, как в старуху превращаюсь. А сама помолодела. То помирать собиралась, а потом вышла - румяная, свежая, глаза сияют.
От этого открытия у меня перехватывает дыхание. Оказывается, ведьма-свекровь с самого начала вытягивала мою красоту, как коктейль через соломинку. Я вспомнила, как распрямилась ее спина, перестали дрожать руки, а мои силы начали таять, пока я сама не исчезла, как след пальца на стекле.
Меня превратили в старуху, а хитрая ведьма-свекровь скажется матерью Машеньки, вон как ловко она научилась оборачиваться накрашенной дылдой, и присвоит дочь.
- Машенька, детка, - я наклоняюсь к самой ее макушке. - Ты только запомни, родная, я твоя мамочка, только я, никто другой. Никому не верь, они злые, меня заколдовали, а теперь за тебя примутся.
Я утерла слезы рукавом, платка у меня не было. Сколько я пряталась от них по санаториям да вокзалам, притворялась слабой и безобидной, бесхозным чемоданом с кучей тряпья, авось проглядят, но нет, у нечисти зоркий глаз.
Они поймали меня - вампир и ведьма, и теперь сгноят в темнице, надо было сбежать с того вокзала без поездов, спасать себя и Машеньку! Я в ужасе зажмуриваю глаза, а они кружат передо мной, взявшись за руки, свекровь изгибает губы, облизывая их раздвоенным языком. Они вырывают из моих рук Машеньку и прокалывают ее тельце спицами. Машенька покорна, ее ручки и ножки свисают, как у тряпичной куклы, глаза закрыты, только губы едва заметно шевелятся. Я хочу броситься ей на помощь, и не могу двинуться с места, но машина резко останавливается, и я просыпаюсь. Мы приехали. Машенька по-прежнему у меня на коленях, я судорожно ощупываю ее, нет ли в животике дырок от спиц, и облегченно вздыхаю - обошлось.
XI
Нас приглашают в кабинет с табличкой "Нотариус", я отказываюсь снимать пальто, отказываюсь выпускать из рук Машеньку, отказываюсь садиться. На сопротивление уходит столько сил, что когда передо мной кладут лист бумаги, я настолько вымотана и обессилена, что покорно беру ручку, которую мне услужливо пододвигают. Я вспоминаю, что Машенька учила не брать ни первую, ни вторую, но у них россыпь ручек в стаканчиках - все предусмотрели, нечистые.
Я беру ручку не тем концом, надеясь, что удастся протянуть время, но ручку осторожно переворачивают, и чей-то ноготь тычет в графу "Подпись". Ноготь настойчив, он подталкивает меня, и я послушно рисую загогулину. Я подпишу все, лишь бы поскорее вернуться к Машеньке, оставленной на скамейке в коридоре.
Как только я откладываю ручку, все вздыхают с облегчением и тут же встают, двигая стульями. Я боюсь, что из-под меня выдернут стул, если замешкаюсь, как уже было в санатории, когда мы играли в "Третий лишний", и поспешно вскакиваю. Тогда врачи убрали из общей палаты мою кровать, и мне пришлось спать у поста медсестры, с трубочкой в руке. Нас разлучили с дочерью, которую унесли куда-то, как уносят новорожденных. "Но она уже большая!", - кричала я, пока не охрипла, но Машеньку вернули только через несколько дней.
Я бросилась к ней, принялась тормошить одной рукой, потому что вторую забинтовали, и она отказывалась мне служить. Тогда я испугалась, что меня разберут на части, как я однажды случайно разобрала Машеньку. Решив переодеть ребенка, я положила ее на кровать и, сама не заметила, как вывернула дочери руку. Ручка, розовая, с ямочкой у локотка, отделилась от тельца, крови не было, а Машенька молча смотрела на меня не мигая.
"Что я натворила? Что я натворила?", - шептала я. - Искалечила собственного ребенка!". Из страха, что кто-нибудь войдет, я быстро схватила ручку и вправила ее обратно в плечо. К моему удивлению, рука приросла как влитая, Машенька подвигала ей и улыбнулась, все обошлось. В другой раз также вышло с ножкой, когда мы собирались на прогулку, а ботинок никак не хотел надеваться, пока не отлетел в угол палаты вместе с ногой. Но на этот раз я испугалась меньше: воровато оглянувшись, подняла ножку и вкрутила на место. Несколько дней после этого Машенька чуть косолапила, но потом все наладилось.
- Но себя разобрать не дам! - шептала я дочке, вернувшись в палату, но кровать, которую нам поставили, оказалась чужой: на спинке своей я делала зарубки, сколько дней провела здесь. Чужая кровать была без зарубок, и я потеряла счет времени, превратилась в старуху, так что в "третий лишний" больше не играю, нет.
В кабинете нотариуса я почувствовала себя лишней, как только подписала все, что от меня хотели. Муж смеялся с какой-то дамой, а потом вышел вслед за ней. Я заметила женщину в синем халате, она улыбнулась приветливо и принялась расставлять стулья и пылесосить ковер.
Я осторожно подошла к ней, когда она сворачивала хобот пылесоса.
- Простите, вы не подскажете, что я только что подписала? - спросила я у нее.
Женщина вздрогнула, ее ласковые глаза стали испуганными.
- Вы это... отойдите, пожалуйста, - попросила она. - Мне под столом убрать надо.
- Ну, все в порядке? - мой муж-вампир вошел, разрумяненный, как будто вернулся с мороза, а не курил под закопченными сводами лестницы, куда поднимаются клубы чахоточного дыма. - Поехали домой.
XII
Я брожу по квартире, где провела столько лет, как водолаз в трюме утонувшего корабля: все плавает в мареве, и мне приходится щуриться и напрягать зрение, чтобы хоть что-то разглядеть. Пол затягивает как болото, отступишься, и готово дело - увязнешь навсегда. Когда муж отвернулся, я подняла отставшую половицу и увидела чавкающую грязную жижу.
Машеньке я не разрешала бегать по полу, держала ее на кровати или на подоконнике из опасений, что она испачкается. Муж строил планы насчет ремонта, а в моей голове крутилось одно - он хочет втоптать меня в эту грязь и закопать навсегда, и холмика не останется, как от пса: настелет со свекровью-ведьмой паркетные полы, натертые до блеска, и никто не узнает, что под ними похоронена я.
Машенька забудет про меня и лишь иногда, пробегая из комнаты в комнату, услышит мой стон. Тогда она заберется на колени к ведьме, которую будет считать мамой, и спросит у нее тоненьким голосом: "А кто там плачет под полом, мамочка?" Ведьма вздрогнет, переглянется с вампиром, а потом ласково возьмет Машеньку за руку и уведет подальше, приговаривая: "Ну что ты, деточка, никого там нет, просто половицы скрипят". Вот моя судьба - закончить жизнь скрипящей половицей, они уготовили мне такую участь, сначала превратили в старуху, а теперь оставят скрипеть на веки вечные в чужом страшном доме.
- Машенька, ты не забывай меня, - шепчу я дочери. - Запомни мамочку, запомни навсегда. Я плакать под полом буду, напоминать о себе. Ты не верь никому, это не половицы скрипят, это я плачу. Сядь на колени, прижмись ухом, послушай. Твоя мамочка уже и говорить разучилась, и плакать ей не разрешают, только и осталось скрипеть под чужими ногами.
- Не умирай, мамочка, - просит Машенька, а я любуюсь, как сходятся и расходятся ее бровки. Она говорит по-особенному, губки не двигаются, а по глазам все понятно. - Ты мне еще платье новое не купила.
- Виновата, доченька, прости меня, - я опускаю голову от стыда. Скрипеть занудливой половицей ума много не надо, а вот будь добра сшей дочери платье. Из чего? Сама придумай. Из остатков, обрезков, да хоть из мусора.
XIII
Днем нас с Машенькой запирают в комнате, где стоит одна-единственная кровать и длинные занавески до пола. Свекровь, обернувшись рыжей дылдой, крутится возле зеркала, а меня выпускает гулять по коридору, ровно на час, не больше, и я хожу взад-вперед вдоль стены, с Машенькой на руках.
Я забредаю на кухню и сажусь за стол, ходики на стене мерно тикают, усы стрелок то устало опущены, то сердито топорщатся, я блаженствую, зажмурившись как кошка, пока свекровь не прогоняет меня. Она раздраженно шипит, заваривает в плошках пахучие травы и курит в форточку.
Вечером, когда муж приходит с работы, свекровь принимает облик больной старухи, кряхтя и держась за спину, открывает дверь. Но от меня ничего не ускользает - я вижу, как в зеркале мелькает тень рыжей дылды, ухмыляющейся накрашенными губами. Колдовство не сотрешь как пыль, какие-нибудь следы да останутся.
А муж вообще не отражается в зеркале, когда снимает пальто и водружает на вешалку шапку, но это меня не удивляет, вампир он и есть вампир.
Вампир с ведьмой садятся обедать, я заглядываю под стол: свекровь обернула хвост вокруг ножки табуретки, муж постукивает козлиным раздвоенным копытом. Чертовня трапезничает - разливают густое варево по тарелкам, одну ставят передо мной, но я мотаю головой, крепко сжав челюсти, еще успею сгнить под половицей, ничего не принимай из рук нечисти в доме.
- Как день прошел? - спрашивает свекровь мужа и, не дождавшись ответа, отчитывается: - У нас, слава богу, спокойно.
- Машеньке спать пора, пойду уложу, - говорю я и, сгорбившись, встаю из-за стола. Дверь на кухню я прикрываю неплотно, прижимаюсь к ней ухом - подслушиваю.
- Я опекунство оформил, - говорит муж, и я слышу, как он двигает челюстями, пережевывая еду. - Квартира на ней, продать все равно не получится, буду сдавать.
- А она что же, - допытывается свекровь. - Так и будет с нами жить?
- Она тебе мешает, что ли? - огрызается муж. - Под себя не ходит - и ладно. Закрой ее в комнате - пусть сидит.
- А если сбежит? - сомневается свекровь.
- Никуда она не сбежит, не переживай. Я ее когда из психушки забирал, так она еле в рукава пальто попала. У нотариуса не знала, каким концом ручку держать. Она послушная. Ты, главное, запомни: она на всякое предложение сначала два раза говорит "нет", и только потом соглашается.
- У тебя все просто, - свекровь недовольна. - Я старая, еле ноги таскаю, а ты на меня еще обузу вешаешь, человека больного.
- А ты предлагаешь ее на мороз выгнать? - я слышу, как муж с грохотом отодвигает табуретку и отскакиваю от двери.
Нас нельзя выгонять на мороз, Машеньке и так холодно, ведь она без платья. Вернувшись в комнату, я снимаю ее с подоконника, и сокрушенно качаю головой, как же я проглядела, что дочка осталась голенькой, совсем без всего.
Она уже не похожа на красавицу, какой была в роддоме. Куда исчезли пышные локоны, розовые губки и пухлые щечки? Волосы почти вылезли и торчат клочками, только ножки и ручки остались пухленькими, и это моя заслуга, сама недоедала - все ребенку. Я укладываю Машеньку на подушку, ложусь рядом, глажу ее по облысевшей головке и шепчу:
- У ведьмы в шкафу куча платьев, я выберу самое красивое, подол укоротим, рукава подрежем, будет в самый раз.
Машенька смотрит на меня недовольно.
- Я не хочу бабушкино платье, - хныкает она. - Я хочу свое.
- Из чего мне его сшить, доченька? - я кусаю губы, а слезы щиплют глаза. Я готова содрать с себя кожу заживо, лишь бы порадовать ребенка, ведь у нее никогда не было красивого платья. Машенькины глаза затянуло пленкой, личико осунулось, будто выцвело, вместо волос пакля, стихов не помнит, читать не научилась, и все по моей вине - что я за мать такая.
- Я хочу красное платье, - задумчиво говорит Машенька, - красивое как огонь. Я такое видела на тете, которая приходила с папой в санаторий, помнишь?
Я помню. Ведьма приходила в алом платье, от него во все стороны летели искры, и мой муж превратился в факел, теперь его не потушить.
Ночью я крадучись пробираюсь на кухню, в квартире мертвая тишина, лишь в комнате свекрови бубнит телевизор. Я отодвигаю кухонные ящики один за одним, пока не нахожу коробок спичек. Это то, что надо.
Машенька ждет меня, подпрыгивая от нетерпения на кровати. Закончить дни скрипучей половицей я успею, сейчас главное - нарядить дочь.
Я чиркаю спичкой и в глазах Машеньки вспыхивают радостные огоньки. Я вижу, как отсветы огня лижут ее ручки и ножки, щеки разрумяниваются, а глаза сверкают от счастья. Мне больше не зябко, я скидываю кофту и начинаю чиркать спичками, поднося одну за другой к спинке кровати - по ней расползаются подпалины.
Мы с Машенькой смотрим на пляшущие огоньки как завороженные, но дел еще много - я поджигаю шторы, покрывало, кофту, в рукава которой действительно разучилась попадать. Муж мне никогда не помогал: начал с того, что не подал руки, когда я стояла с Машенькой на крыльце роддома - а закончил тем, что подсунул ручку, заправленную кровью, чтобы я подписала себе смертный приговор, но уж дудки, сначала платье.
Сбивая ногти до крови, я отрываю половицы, бросая их в костер, который разгорается с каждой минутой. Огонь прожорлив, ему нужна новая пища. Кровать уже полыхает вовсю, и Машенька хлопает в ладоши. Взмокшая от пота, утирая липкую гарь с лица, я прислоняюсь к стене и любуюсь на дочь. Она красавица, настоящая красавица.
На Машеньке огненное платье, ярче пламени, языки которого поднимаются все выше и выше. Машенька кружится, подол осыпается искрами, желтые и красные полосы мелькают перед глазами. Я начинаю задыхаться, щиплет нос, а во рту становится сухо. Я пытаюсь открыть глаза шире, но не вижу ничего, кроме развевающегося подола и огненной стены. Машенька хохочет, ее платье расходится волнами, она все ближе и ближе, протягивает ко мне руки, словно хочет втянуть в хоровод.
- Смотри, какое у меня платье, мамочка! - кричит Машенька, прижимаясь ко мне пылающей щекой. Нет больше ни ведьмы, ни вампира. Это наш бал.
Я хочу подойти ближе, броситься в этот жар материнской любви, но не чувствую ни рук, ни ног. Я превратилась в факел, который кто-то должен подобрать и нести, гордо подняв, но никого нет, и я качусь по полу, под ноги каким-то людям в тяжелых ботинках, шлемах и противогазах. Они пытаются сбить пламя, но я ускользаю из рук, верчусь вьюном, теперь-то я не дамся никому - вы больше не отправите меня в санаторий, не сделаете третьей лишней и не запрете в комнате. Я счастливо улыбаюсь, потому что успела сделать главное - подарила дочери новое платье.