Mme Manon Roland, derni;res paroles sur l";chafaud
Ne le plaignez pas trop : il a v;cu sans pactes,
Libre dans sa pens;e autant que dans ses actes
Edmond Rostand
Nos vrais ennemis sont en nous-m;mes
Bossuet
L"une des plus grandes sagesses en l"art militaire,
est de ne pousser son ennemi au desespoir
Montaigne, Essais
Пожалуй, единственно ценное в этом хаотично-сумбурном и абсолютно вымышленном произведении - это его эпиграфы. Но слишком уж странно было обнаружить после написания этого рассказа почти мистическое их значение, слишком уж ловко они подходили к этой истории. Да и, конечно, классика есть классика. Была б моя воля, можно было бы поместить эпиграфом всего Печорина или всего Чацкого, настолько мало поменялось с тех пор. Те же люди, те же нравы, то же противостояние в обществе, та же разница между столицами, та же публика, которая, впрочем, наверное, уже повзрослела и в состоянии уловить иронию (да, пожалуй, и самоиронию), скрывающуюся за серьезными вещами, и напротив, - серьезные, глубокие и необходимые вещи, - за юмором и иронией. То же торжество глупости, низости, подлости и откровенной трусости, которая всенепременно должна была привести к финалу практически неизбежному, но которого все-таки удалось (или непременно удастся), в этом моя глубочайшая уверенность, избежать. Ибо не может победить трус, кто бы за ним ни стоял, не может победить низость, в какие красивые одежды она ни рядилась, не может победить явная клевета, - слишком гнусно и гадко она выглядит, не может победить ложь, как красиво бы она ни звучала, потому что сквозь ее искусно сотканную паутину, уже пробиваются лучики света, надежды и настоящего благородства всех самых лучших людей на земле. Многие из них погибли, - но именно от этого стали бессмертными. Многие страдали, - но именно это сделало их героями. Многие сомневались, - но именно это сделало их по-настоящему мудрыми. А многие из них выжили, - победив в себе эти самые мерзкие качества, среди которых самые гнусные - это клевета, предательство, обман и неискренность.
- Поди прочь, безумный мальчишка! Где тебе ездить на моем коне?
На первых трех шагах он тебя сбросит, и ты разобьешь себе затылок об камни
Нынче поутру зашел ко мне доктор; его имя Вернер,
но он русский. Что тут удивительного?
Я знал одного Иванова, который был немец
Когда я был еще ребенком, предсказали
мне смерть от злой жены; это меня глубоко поразило;
в душе моей родилось непреодолимое отвращение
к женитьбе... Между тем что-то мне говорит,
что ее предсказание сбудется; по крайней мере,
буду стараться, чтоб оно сбылось как можно позже
- Эта княжна Мэри прехорошенькая, - сказал я ему.
- У нее такие бархатные глаза...
- Ты говоришь об хорошенькой женщине,
как об английской лошади, - сказал Грушницкий с негодованием
Герой нашего времени
М.Ю. Лермонтов
Я вышел из "Букиниста" с охапкой новых книг: с томиками Вольтера, Руссо, Монтескье и Гельвеция в одной руке, Рылеева, Некрасова и Герцена - в другой, и миллионом прочитанных до этого книг в набитой до отказа голове. Душа моя, охваченная восторгом революционных идей, пылала и буквально выпрыгивала наружу, казалось, что новые, недавно возникшие проекты принесут, наконец, всеобщее счастье, ставшее уже почти реальностью для многих умов, и что оно, это счастье, уже здесь, уже близко, что оно уже очень-очень близко, еще немного - и этот ободранный мальчонка с протянутой ручкой и убитым детством в глазах будет бегать и веселиться ничуть не меньше, чем другие дети его возраста, его мать, если она у него есть, будет дарить ему леденцы и фрукты, а отец - покупать красивые книжки с картинками, какие когда-то покупали и мне. Эти идеи всеобщего благоденствия казались в то время хоть и не вполне еще достижимыми, но уже более или менее реальными. Я все время был под впечатлением этого нового, неотвратимо наступающего времени, способного снести все старое, ненужное и отжившее, когда казалось, что прогресс стучался в сердца людей неотвратимо.
Но внезапно я почувствовал толчок в спину, мои недавно приобретенные сокровища полетели на землю, я поднял, было, голову, чтобы разглядеть того, кто осмелился совершить подобное святотатство, и увидел прямо перед собой огромные влажные глаза и широкие пылающие ноздри. А еще через минуту на земле оказался и я сам. Где-то за спиной, наверху, услышал я сквозь боль чей-то женский возглас и сердитую, ворчливую матерную речь, некоторые обороты которой настолько поразили меня, что я даже позабыл о столь неожиданном кульбите и резкой боли в локте. А еще через минуту я услышал, как тот же сердитый голос закричал громкое: "Тпру-ру-ру", раздался стук копыт, и я ощутил, как некто, спрыгнувший на землю, все так же беспрестанно матерясь, схватил меня под мышки и одним движением поставил на ноги. Разбросанные книги были также ловко подхвачены и всунуты мне в руки. "Смотреть, чай надо, куда бигете-то. Так ведь недолго-то и не успеть вовсе", - эта скороговорка была выпалена скоропалительно, вперемежку с матерной бранью. "Да не ругайся, ты так, Матюха, - услышав, как приятный женский голос назвал этого коренастого мужичка, я невольно улыбнулся, настолько это имя подходило ему. Интересно, имя это у него такое или прозвище ему кто дал столь удачное? - Не видишь, что ли, и так человек напугался". Я встретился взглядом с улыбающимися прекрасными глазами, которые, как мне показалось, вонзились в душу и были невыразимо родными и необходимыми, хоть и видел я их в первый раз. Я улыбнулся в ответ и извинился. "Да это нам ведь извиняться перед Вами надобно, ушиблись, поди? Далеко ли Вам добираться-то?" "С Вами - хоть на край света", - серьезно пошутил я. И она мне ответила, тоже полушутя -полусерьезно: "Ну, так едемте на край". Матюха помог мне взобраться, а уже минут через пятнадцать я подарил ей прекрасный букет нежно-белых роз и коробку швейцарского шоколаду. Мы проехали до ее дома, дверь нам открыл такой же жизнерадостный, со смеющимися глазами, мужчина, Ее дядя: "Да ты, я вижу, Оленька, с кавалером? Ну, заходите в дом", - сказал он, бросив взгляд на мои книги.
Если первого взгляда на Нее мне было достаточно, чтобы мир окрасился в какие-то совершенно новые, яркие, веселые цвета, я бы сказал "цвета счастья", то в дядю ее я тоже влюбился как-то сразу. Открытость и жизнерадостность, искренность и гостеприимство были, по-видимому, их семейными чертами. А еще, как оказалось впоследствии, нас объединяла общая любовь к литературе и музыке. Уже при входе, посмотрев на два огромных книжных шкафа, я понял, что приду в этот дом еще не раз. Дядя был увлечен греческой, римской, французской и русской литературой, а перечень авторов на полках говорил о его консерватизме. Я же, судя по всему, был для них носителем новых веяний.
Я навсегда запомнил этот первый вечер в их кругу и сейчас еще очень часто возвращаюсь в памяти к тому времени, времени самому прекрасному и счастливому для меня, времени моего с Ней знакомства. Несмотря на дядюшкин консерватизм и некое сопротивление в первое время в отношении моих "запретных" на то время идей, уже в первую встречу меня поразила невероятная, можно даже сказать невиданная для того времени демократичность этого семейства - к столу был приглашен Матюха, который возил Оленьку весь день на морозе, теперь его пытались отогреть. Я был сражен наповал этим фактом и влюбился в них окончательно. Смотрелся этот здоровенный неуклюжий мужик за хозяйским столом несколько комично - но, как ни странно, вел себя вполне прилично, как подобает (из его манеры держаться я понял, что приглашался он регулярно), и даже пытался воздержаться от своей извечной манеры ругаться. Впрочем, откушав, он сразу же поблагодарил хозяев и удалился. И все мы весело захохотали, когда, уже на улице, опять услышали его перебранку.
- Забавный малый, - засмеялся я, а дядя пригласил нас в гостиную. Гостиная была обставлена со вкусом, и видно было, что это семейство хоть и не из самых богатых, однако достатка значительно выше среднего. В гостиной я увидел две - три скульптуры и множество картин, белоснежное пианино и еще один шкаф с книгами.
- Знакомься, Сережа, этот молодой человек, мне кажется, невероятно начитан и образован. Думаю, Вам будет вместе интересно.
Дядюшка распорядился накрыть стол, а Оленька удалилась, оставив меня с ним наедине.
- Ну, будем знакомы, - Сергей Тимофеевич, - дядюшка, широко улыбаясь, подал мне руку, а я улыбнулся ему в ответ. - Оленька называет Вас просто по имени? - даже этот факт свидетельствовал мне о неординарности этих людей. - Да, так уж у нас повелось. Я для нее молод душой, несмотря на мои преклонные годы, - пошутил он, поскольку возраст у него был вовсе не преклонный, дядюшка был средних лет, - Оленька сказала, Вы интересуетесь литературой?
- Да, но не столько, может быть, литературой, сколько... - замялся я.
За столом дядюшка проявил невероятную эрудицию, разговор с ним у меня вызвал живой интерес. Оленька тоже не осталась в стороне. Сказать, что я был счастлив в то время,- значит, ничего не сказать. Я попал в среду близких мне людей - близких ментально и морально, а на то время мне очень этого недоставало. Мои родные находились далеко отсюда, а с друзьями своими и товарищами я хоть и был близок, но, конечно, Оленькиному дядюшке они во многом уступали. Кроме того, что касается моих университетских товарищей... Но об этом немного позже.
Я хорошо помню наш первый "спор". Говорю так теперь с иронией, поскольку это был, скорее, мой монолог. Я говорил много. О том, что идеалом моим является свобода, не только личная, но и общественная, которая без первой существовать не может. О том, что человек должен цениться по своим способностям, которые каждому от рождения даются свои, необходимо вовремя раскрыть их в себе, развить и найти свое призвание в жизни, - отсюда необходимость равенства. О том, что жить в стае волков, пожирающих себе подобных и более слабых, как-то не очень уютно... Оленькин дядя выслушал меня внимательно, а потом и выдал:
- Да ты, Николка, анархист!
Не знаю, почему ее образованный дядя назвал меня анархистом. Я был очень законопослушным гражданином, да, грезившим о всеобщем счастье, и возможно ради этого и был согласен на некие безумные поступки и действия, но всегда в пределах разумного. Анархист для меня - это человек абсолютно не приемлющий правил и законов общества. Да, мне было где-то абсолютно плевать на общественное мнение, я презирал нравы, отвергал привычки..., а еще с изрядной долей юмора относился к постным серьезным и недружественным лицам трусливых ханжей, а также к людям, которым кроме оскорбления и обмана других, видимо, очень трудно найти иной способ в жизни самоутвердиться...
А дядя все смеялся и, дружески похлопывая меня по плечу, называл анархистом. От отчаяния, я его спросил, почему. Он засмеялся и сказал мне просто: ты стремишься быть не таким, как все.
"Кто ж тебя выучил эту песню?"
- "Никто не выучил; вздумается - запою;
кому услыхать, тот услышит;
а кому не должно слышать - не поймет".
"Герой нашего времени" М.Ю. Лермонтов
Я чувствовал, что Оленька и ее дядя были лучше меня - чище, в чем-то может быть, добрее, откровеннее, образованнее. Именно поэтому я так и полюбил их, а с детства меня всегда тянуло к успешным и сильным людям, что, кстати говоря, очень помогало мне в жизни. Это не означало, что сам я был слаб и беспомощен, глуп и невежественен, зол или груб, вовсе нет, просто они были словно сошедшими со страниц романа, неестественно милы и красивы, причем красота эта проявлялась буквально во всем - в манере поведения, манере держать себя, в разговоре. Я подумал, что они во многом были лучше меня, и меня это обрадовало. Они, казалось, также проявили ко мне неподдельный интерес. Дядюшке явно не хватало еще одного достойного собеседника (первым, и весьма достойным, была Оленька), но они уже столько раз обговорили все темы, что я был для них просто находкой - свежим ветром новых мыслей и идей, которые, конечно же, немедленно вступили в бой с дядюшкиными. Мой Монтескье подрался с его Платоном, мой Руссо поспорил с его Гоббсом, а Аристотель и Грибоедов устроили такую перепалку, что только Оленькин Бетховен сумел их как-то утихомирить.
Я смотрел на Оленьку, на ее изящную манеру исполнения, ее улыбку, глядел в ее добрые и веселые глаза и не видел больше ничего вокруг, были только она и я, только музыка и Гений, ее сочинивший, а также маленький изящный Ангел, ее исполнявший. Не знаю, что чувствовала Элиза в тот момент, когда услышала эту музыку, а вот я был на седьмом небе от счастья. Оленька очень старалась, Сережа сделал ей комплимент, что так она еще никогда не играла, а мне было приятно, стало быть, старалась она для меня, и я ощущал себя сильным и красивым и тоже очень хотел ей нравиться.
Оленькина музыка отвлекла нас от нашего спора, и после нее нам уже не очень хотелось к нему возвращаться. Разговор наш пошел о живописи, я осмотрел картины в гостиной, а Оленька подробно мне рассказала, кто, когда и где ее написал. Первая картина рисовала пейзаж: реку, восход и склон, покрытый высокой травой и усеянный полевыми цветами. Эта картина понравилась мне больше всех остальных, оказалось что, автором ее была она сама и написала ее, когда была у родственников в деревне. Пейзаж передавал всю нежность и легкость, на какие только способна была акварель, а сочетание красок и подобранных тонов отражало Оленькину жизнерадостность, все те чувства, которые испытывала она в тот момент. Вторую картину написал Оленькин брат, будучи гимназистом, это был общий портрет - ее, дядюшки и бабушки, на руках у Оленьки сидел огромный пушистый кот с хитрыми глазами, и, несмотря на то, что Оленька тогда была ребенком лет двенадцати, а дядя ее был значительно моложе, я их сразу же узнал по свойственной только им прямоте взгляда и любви к жизни, которую они олицетворяли.
Оленька вернулась за пианино. Я склонился над ней, и, наверное, с глуповато-счастливой улыбкой слушал ее игру.
Она прекрасна была! Акварель, музыка, необыкновенная, тонкая красота, изящество и благородство - буквально все в ней приводило меня в восхищение!
Чем же я мог ответить ей? Ни Вольтер, ни, тем более, Монтескье тут никак не подходили. Ну и тогда ко мне вдруг вернулись весьма скромные поэтические способности, оставшиеся со времен моего детства и с тех пор не особенно меня беспокоившие:
"Ваш чудный взор, несравненно ясный,
Взволнует сердце в который раз,
Он околдует - и в этом счастье!
Ах, сколько власти у этих глаз!
О, сколько власти у Ваших глаз!"
- Да ты прям Пушкин, Николка, - громко засмеялся дядя. Оленька тоже захохотала, как мне показалось тогда, надо мной. Я обиделся и скорее от отчаяния бросился к ней и поцеловал.
- Анархист, да и только, - смутился, было, от моей неожиданной выходки дядюшка, но тут же снова рассмеялся. Оленька сидела покрасневшая, но, как мне показалось, ничуть не обиделась, а напротив, такой неожиданно смелый поступок с моей стороны ей понравился.
Я попрощался с ними, и, направляясь к выходу, признаюсь, очень боялся, что Оленька смолчит и не будет у меня уже предлога вернуться к ним. Ее опередил дядюшка:
- Непременно заходи к нам, Николка. Мы еще с тобою по поводу Чацкого не договорили.
Я улыбнулся в ответ, и нашел по Оленькиным глазам, что ей тоже было бы приятно меня увидеть.
- Конечно, зайду, непременно.
- И будь осторожен ...
Дядюшка был настолько мил, что попросил Матюху довезти меня до дома. Странно, думал я по дороге. Был у них всего один только вечер, а такое чувство - будто знакомы всю жизнь.
И вот уже тогда, наверное, и стал я отчасти терять интерес к своему увлечению идеями. Ложась спать, я поймал себя на мысли, что думаю только об Оленьке, и даже упрекать себя в неком предательстве своим идеалам не стал.
- Господа! - сказал он, - это ни на что не похоже. Печорина надо проучить! Эти петербургские слетки всегда зазнаются, пока их не ударишь по носу!
- И что за надменная улыбка! А я уверен между тем, что он трус, - да, трус!
- Я думаю то же, - сказал Грушницкий. - Он любит отшучиваться. Я раз ему таких вещей наговорил, что другой бы меня изрубил на месте, а Печорин все обратил в смешную сторону.
"Экой бес-девка!" - закричал казак, расположившийся на соломе и мечтавший согреться остатками чая. Только тут я опомнился. Через часа два, когда все на пристани умолкло, я разбудил этого казака.
"Если я выстрелю из пистолета, - сказал я ему, - то беги на берег".
"Герой нашего времени" М.Ю. Лермонтов
Не скажу, однако, что дядюшка очень сопротивлялся тому, что я пытался до него донести. Хорошим идеям трудно сопротивляться, а идеи всеобщего равенства, братства, благоденствия и свободы были идеями, в общем-то, прекрасными. Но, конечно, дядюшка пытался мои идеалистические устремления как-то приземлить.
- Не может быть всеобщего равенства, - пытался он мне возразить.
- Но почему? - недоумевал я.
- Нет, даже не потому, что Матюха или Васька со двора (дворовой пьяница) иного воспитания и иных жизненных устремлений, в конце концов, и их можно переделать, а не их, так их детей воспитать должным образом, просто жизнь человеческая, человеческая натура и реальность таковы, что побеждают самые сильные и агрессивные, добро - немощно, оно слабо по сути своей, умелому цинику невероятно легко обвести вокруг пальца самую добрую и чистую душу, и вовсе не оттого, что эта самая душа слишком наивна и глупа по сравнению с циником, просто моральные установки у них разные, добрый и хороший человек судит по себе, он руководствуется своими моральными императивами, а человек злой и циничный действует по своим законам. Уже исходя из этого, злой и плохой человек сильнее. Если ты столкнешься в темном переулке с ворюгой, ты еще раз десять подумаешь, стоит ли тебе во имя своей безопасности ударить его и тем самым нанести ему какой-либо вред, а он-то и думать не станет, стукнет тебя по голове и обберет всего до нитки. У тебя, например, Николка, и мысли-то никогда не возникнет убить человека, а у того и возникнуть может, единственно потому, что пьян, дурак или мерзавец.
- Но разве, Сережа, не задача, таких как мы, приструнить этого мерзавца, не дать причинить вред Николке, мне или кому-либо другому? Разве не существует полиции, чтобы изловить этого негодяя, когда он сотворил уже что-нибудь плохое? Мне кажется, что в своих рассуждениях ты исходишь скорее от того, что большинство людей - люди плохие, а, следовательно, это большинство и сильнее людей добрых.
- Не знаю, что тебе и сказать, Оленька. Не верю я в большинство. Прошло около двух тысяч лет, как распяли Христа, распяли ни за что, и, хотя с тех пор люди и обращены в эту веру, есть люди верующие совершенно искренне, хотя и построены сотни храмов, не уверен я, что подобного бы не повторилось, и, даже, кажется мне, что случилась бы и какая-либо худшая трагедия в наше время. Половина из этих верующих исполняют просто какой-то ритуал, ходят в церкви по традиции, не задумываясь над сутью своей религии и своих идей, и стоит появиться какому-либо человеку, который захочет доказать, как, например, Николкины революционеры, что главное - наука и Бога нет, придумает им какую-либо новую идею или идеологию, - и они тут же бросят все, чему столько лет поклонялись. А другая половина - фанатично настроенных во имя своих же ритуалов убьет и не пощадит. Галилей, Чаадаев... А сколько еще других примеров можно привести, когда как раз то самое большинство ошибалось?
- А Вы, Сережа, верующий?
- Не знаю, - вздохнул дядюшка. - Скорее да, чем нет. В любом случае, в обществе должны существовать моральные нормы, а религия эту функцию хорошо выполняет.
- То есть, Вы хотите сказать, что подставили бы щеку? - сощурился я.
- Я хочу сказать, что, если отвечать злом на зло, - это только умножит зло, а если отвечать на зло добром, - эта цепь прервется и, по крайней мере, распространение зла в мире прекратится.
- Если мерзавцу все время отвечать на зло добром, это его только позабавит и разнуздает, Сережа.
- А мне кажется, - религия во многом вредна, и, как и любой фанатизм, приводит к войнам. Установление светского общества могло бы эту проблему разрешить.
- А что, скажи, пожалуйста, в этом светском обществе позволит сохранять общественные и моральные нормы? Что побудит не украсть, не солгать, не предать, не убить, наконец?
- Совесть, воспитание и законы.
- Все это очень сложные категории, Николка, во многом зависящие от других факторов и во многом субъективные. Стоит тебе заплатить городовому - он и глаза закроет на многое. И никакой закон не спасет тогда обиженного тобою. Только вера, Николка, это понятие сугубо интимное, никто не вправе навязывать ее другому, в этом ты совершенно прав.
Уже тогда дядюшкины возражения стали сбивать меня с толку, но видел я и иное: что он, человек с чистой, как у ребенка душой, уже был захвачен моими идеями, он уже грезил о них, и, переубеждая меня, смотрел так, словно ждал, что вот уж я найду какой-нибудь веский аргумент и разобью все его возражения в пух и прах. Того же ждала от меня и Оленька. И я старался, как мог, хотя дядюшкины слова заронили во мне каплю сомнения.
Они стали ожидать от меня новых книг, они ждали от меня новостей. Я на то время был уже связан с одним обществом через одного своего давнего товарища - Арсеньева. Он то и свел меня с ними, он первый и дал мне прочитать то запретное. У нас были свои законы и свои обязательства. И вот уже через пару месяцев нашего знакомства Оленька стала проситься свести ее с этими людьми. Молодая и импульсивная, уже загоревшись, она жаждала не только разговоров в салоне, обсуждения и споров, она непременно хотела участвовать. Сейчас я уже очень жалел, что упомянул при ней Арсеньева, Дорогожского и Гершвильда, товарищей, которые свели меня с обществом и которые играли в нем немалую роль. И вот, странно, я только тогда начал понимать всю суть нашей затеи, а также ее вероятный конец. Но тогда, еще скорее интуитивно, чем осознанно. И не только потому, что я боялся за нее из-за возможных преследований со стороны власти. Я просто не хотел знакомить ее с Арсеньевым! Арсеньев невероятно красив, и, как многие ему подобные, был красивым подлецом, кроме того, как я узнал, получал деньги от Гершвильда за то, что помогал ему находить новых членов и распространять литературу. А Оленька была чиста и во многом наивна, ею легко было воспользоваться. Что касается Гершвильда... Не знаю откуда у него были деньги, но он мне еще поначалу показался подозрительным, и просто с виду напоминал того мерзавца, которого описал Сережа. Он даже внешностью был воплощением Мефистофеля - лысый, с умными бегающими глазками, худой и вызывающе наглый. О нем рассказывали, что он еще в школе промышлял тем, что отбирал деньги у детворы младше его. Я начал отговаривать Оленьку, и видел, что она обижалась и перестала меня понимать.
- Ты же сам только и говорил, Николка, что о всеобщем братстве. Сам же доказывал, что нельзя сидеть, сложа руки.
Ну что я ей мог на это возразить? Что дядюшка ее был прав, и понял я, что воспользовавшийся хорошей идеей негодяй может принести большое несчастье, что те товарищи, с которыми она просила свести меня, казались мне теперь в своей роли и искренности подозрительными? Тогда она спросила бы меня, - откуда у меня друзья такие и оказалась бы права. А я уже тогда начал видеть разницу между нашими обсуждениями в гостиной у Оленьки и спорами в обществе Гершвильда. Дядюшка был невероятно начитан и умен, а также сдержан и толерантен. То, что говорил я ему, падало на уже благодатную почву, способную усвоить и принести хорошие плоды, вразумить меня же. И даже если и спорили мы с ними горячо, то всегда, тем не менее, прислушивались друг к другу. А в обществе собрались юнцы, авантюристы и максималисты, причем насколько я знал, добрая половина из них была куплена на деньги Гершвильда (а уж откуда он их взял, было для меня загадкой). Большинство из них были настроены фанатично и когда я только, было, попытался возразить им и повторить некие возражения, высказанные Сережей, Олиным дядюшкой, поднялся такой шум и протест, что они не только не рассеяли мои сомнения, но и еще больше усугубили их. Более того, некоторые из них начали избегать меня, а Петров, в искренности которого я сомневался меньше всего, вообще перестал даже руку подавать. Подумать только - небольшие возражения - и в глазах их я уже был чуть не предателем! Как же я мог отвести туда Оленьку?
Но настаивала она уж сильно. И, самое страшное, стал видеть я в глазах ее недоверие, которое ранило меня больно. Я старался, как мог, чтобы переубедить ее, но во взгляде - один лишь упрек молчаливый. Дядюшка тоже стал замечать, что разладились у нас как-то отношения, и заметно помрачнел.
Возвращаясь однажды с прогулки домой, остановились мы с Оленькой на берегу реки. Прохладно было, и я прижал ее к себе, чтобы согреть лучше. Она смотрела куда-то задумчиво на другой берег, и опять неспокойно стало мне на душе. Потом, повернув ко мне голову, улыбнулась солнечно, как прежде, и я обрадовался этому невероятно. Тут за спиной моей шаги чьи-то раздались. Я, невольно, интуитивно как-то, вздрогнул и обернулся. И точно - узнал я походку тех, кого встретить сейчас хотелось мне меньше всего. К нам приближался Арсеньев и за ним семенил его вечный спутник (из разряда друзей - поклонников), маленький, толстенький Гришка Остапов. Поравнявшись с нами, Арсеньев улыбнулся и протянул мне руку.
- Добрый день, Николка. Не видали тебя давно. Дела какие?
Учитывая, что не показывался я там всего неделю, слово "давно" меня явно удивило.
- Да, я очень занят был.
- Арсеньев, - отрекомендовался он Оленьке.
- Ольга.
- Вы прекрасны, - она улыбнулась ему в ответ.
- Гершвильд ждет тебя. У нас проблемы. Нужна твоя помощь.
Я помедлил немного и сказал с неохотою, что буду.
- Рад был с Вами познакомиться, милая барышня, - он роскошно улыбнулся и торопливо пошел дальше. Вприпрыжку за ним поскакал Гришка, прокричав на ходу:
- Ты нужен нам срочно, приходи.
Оленька с недавней задумчивостью смотрела им вслед. И опять меня посетило прежнее беспокойство. Оно оказалось не напрасным.
- Знаешь, Николка, мне кажется, что ты душу свою на меня променял.
Словно ножом в сердце ударила меня этими словами. Как мне передать ту боль, которую я тогда испытал? А потом, на мгновенье, в голове промелькнула мысль: а, что, если она права? Может, действительно, это так? Я забросил, то важное, чему себя посвятил, забросил своих товарищей, ту работу, которую выполнял в то время, я только и думал, что об Оленьке... Но тут же и спохватился: у меня не было, в сущности вопросов, - а тому ли делу я помогал, я спрашивал себя только о том, в чем убедил меня Олин дядюшка, - а тем ли людям?
Поэтому в ответ на Оленькино высказывание я промолчал, она не понимала всего сейчас. Время пройдет и она убедится в том, что все неправильно понимала. А любила ли она меня? Я проводил ее домой, и с этого момента у меня словно крыльев не стало. Я шел подавленный, не замечая ничего вокруг, на душе у меня тяжело очень было.
Вдруг услышал я какой-то шорох, и мне почудилось, что кто-то позвал меня.
- Ага! - сказал грубый голос, попался!..
- Будешь у меня к княжнам ходить ночью!..
- Держи его крепче! - закричал другой, выскочивший из-за угла.
- Воры! Караул!.. - кричали они;
- Печорин! вы спите? здесь вы?.. - закричал капитан.
- Сплю, отвечал я сердито.
- Вставайте! Воры... черкесы...
- У меня насморк, - отвечал я, - боюсь простудиться.
Они ушли. Напрасно я им откликнулся: они б еще с час проискали меня в саду.
- ... Стреляться будете на шести шагах...
Убитого - в счет черкесов.
- Mon dieu, un circassien !.. - вскрикнула княжна в ужасе
Чтобы совершенно ее разуверить, я отвечал
по-французски, слегка наклонясь:
Ne craignez rien, madame, - je ne suis pas plus dangereux que votre cavalier.
"Герой нашего времени" М.Ю. Лермонтов
Я приостановился: у самого порога моего подъезда появилась вдруг чья-то тень. Я увидел того молодого человека, о котором упоминал раньше, Петрова.
- Погоди, Николка! - ну вот, подумал я. Уже и тут меня поджидают. Видимо, сильно я им там нужен.
Я уж, было, приготовился ответить ему все, что на душе у меня лежало в тот момент, резко, категорично, и, признаюсь, очень ему признателен был, что он меня опередил.
- Ты прости меня, Николка. Я предупредить тебя хотел. Ты многое мне тогда сказал и я хоть и обидел тебя тогда, но потом... У нас аресты. Думают на тебя. По мне, это все Гершвильд. Уж больно им неприятно было, что ты от них отдаляешься. Я ведь революционер, Николка, может где-то и фанатичный, но не такой идеалист как ты. Ты многое понимаешь, но не все, к сожалению. Ты нужен им очень. Ты им уже достаточно дал, без тебя они уже и обойтись не могут. Ради этого и Оленьку использовать хотят. Береги ее и себя.
Он скрылся, а я, вместо того, чтобы домой пойти - к ней побежал. Я, наверное, влетел в дом с таким выражением лица, что даже дядюшка испугался.
- Что, Николка, что случилось-то?
- Да я... - тут я запнулся. - Я, дядюшка... А Оленька пришла домой? - Да, - улыбнулся дядя. - Да что стряслось-то, Господи?
- Ничего, все в порядке.
- Ты не болен ли, Николка? Все ль нормально? - в голосе дядюшки чувствовалось неподдельное беспокойство.
- Пойду я.
- До завтра, Николка, приходи.
С того момента в душе моей поселилось настоящая тревога. За всех нас, за то, что может произойти или, не дай Бог, произойдет. Сомнения и так мучили меня, а тут я и подавно места себе уже не мог найти.
Бывают такие иллюзии, которые, развеявшись, оставляют в душе след неизгладимый. Арсеньев был моим другом с детства, и я, по сути, знал о нем все. Так я раньше думал. То, что сейчас открылось, привело меня в состояние оцепенения. Я, поначалу, даже на Петрова, было, разозлился, не верилось мне все. Потом решил зайти к ним сам.
Я вечером пришел, а до вечера весь сам ни свой был. Скитался все из угла в угол, места себе не мог найти.
- Привет, Николка. Заходи, - Арсеньев встретил меня у входа. - Долго тебя не было. Да ты, никак, бежал? - мне показалось, что он ухмыльнулся. Как же, долго не было, идти не хотел, а теперь, стало быть, сам примчался. Может, Петрова с этой целью ко мне и подослали?
Мне, почему-то, совершенно не хотелось с Арсеньевым разговаривать, хоть и не ссорились мы с ним, вроде. А основания доверять Петрову у меня не было. Впрочем, как и не доверять. Но я Петрова искал.
- Здравствуй, - кинулся я к нему.
- Ну, здравствуй, - Петров подошел ко мне с мрачным видом. Мне показалось, что он боялся, чтоб я не выдал его как-нибудь. И мне опять неспокойно стало. Гершвильда поблизости не было.
- Ты, Николка, пришел? - в глазах упрек у него.
- Я к тебе. Мы можем выйти?
- Ну, идем, - глухо сказал Петров.
- Говорил ведь тебе, не ходи. Зачем ты тут?
- Я к тебе, - повторил я.
Он молча смотрел на меня.
- Ты мне про Оленьку говорил.
- И сейчас повторю. Не место тебе здесь.
- Но знаешь ли наверняка?
Петров досадливо поморщился и ничего не ответил.
- Ты то здесь зачем, я вижу ведь, что и тебе не надо здесь быть.
- Это дело всей моей жизни, Николка! Я знаю, что не здесь и не сейчас нужно это делать, и не с теми. С этими нельзя, никак нельзя, Николка, да и рано еще. Но я уже не могу, хоть и знаю, что обманусь, что сам обманывать буду.
- Какое дело? - Петров молча опустил голову.
Потом взглянул на меня прямым взглядом.
- Ответь мне на один вопрос, Николка.
- ?
- Знаешь ли ты девиз мушкетеров?
- Один за всех...
- Ты знаешь его, - перебил он меня. - Но его немногие знают. Ему учиться надо. Сейчас девиз таков - один на всех и все на одного.
- Я понял. Чертовский девиз какой-то... На взаимное уничтожение.
- Ты прав, отчасти, хотя бывает и хуже. А раньше девиз был - один за всех и все на одного.
- Христос, - усмехнулся я.
- Ты светлая душа, чистая. Таких, как ты, мало. Такие, как ты, даже Гершвильду нужны. Он и сам знает, что без вас и без меня не может. Потому и любит таких. А использовав, выбросит, Николка. В лучшем случае выбросит. Выбирать тебе. Но советую не впадать в крайности.
- А если так - один на всех и все за одного?
- Страшный девиз, дьявольский. Но только, если этот один долго свою личину скрывает под маской благотворительности, добродетельности и добрых намерений.
- Разве и такое бывает?
- Именно так, Николка, к сожалению, и бывает.
- Это ты о Гершвильде?
Петров в ответ долго молчал.
- Это я обо всех нас.
- А как же распознать то его?
- Только в неискренности.
- Странно, Петров, выходит этот один всех победить может? Парадокс какой-то.
- В том-то и дело, что парадокс. Но он ведь не открыто действует, он скрывает себя тщательно, обманом берет, страхом и силой этого запуганного и одураченного большинства.
- А ты то, Петров, ты то...? Ты же ведь тоже чист, коль и меня предупредить хотел? Зачем же ты свою душу то губишь? Тебя ведь первым уничтожить могут.
- У тебя Оленька есть. Вот и иди к ней, Николка. Хорошая она, такой не сыскать больше.