Она впилась в меня после пары дежурных фраз. Приехала с новым мужем к своячнице и нас с законной позвали за компанию. "Я вдова", подчёркивала она непреклонно на мои "разведёнка". Покойный муж был директором атомной станции и сгорел от рака желудка едва за сорок. В ней был типа полёт, как в булгаковской Маргарите. Я сквозь годы подметил это общее в жёнах директоров и генералов. Эдакое смирение перед роком, что непременно настигнет и отомстит, за данную власть над смертными как бы...
Свояченица, впрочем, вполне оригинальничила. Рассказывали, что танцевала голой на столе перед местными п**дострадателями. Дело было в городке при возводимой, но после Чернобыля с перепуга законсервированной АТЭЦ. Но успел таки понаехать любопытный контингент, за квартирами как нетрудно догадаться. И нам с женой и двумя спиногрызами как с неба упала двухкомнатка на солнечную сторону в кирпичном доме.
Атмосфера в городке сложилась самая праздничная. Тому способствовал близлежащий спиртзаводик. Спирт гнали из торфа для шампуней и прочей малотоннажки. Он даже чуток пенился при болтанке. Но был чудесный во всех смыслах - и пилсЯ мягенько и половые чувства возбуждал самые зверские. Б**дство развилось необычайного масштаба. Раз под утро принесло совершенно голую подругу, всю в каких-то шлейках как привязанный к кресту Христос. Сорвалась с лютой групповухи...
Вдова, назовём её так, а имени и не спрашивал, попросила научить танцевать вальс. На кухне, между плитой и холодильником, мы разучили несложное движение. Я бубнил "ein-zwei-drei, ein-zwei-drei" как учитель танцев Раздватрис, она прижималась маткой всё теснее, гибко откинув топик.
В гостиной родственники упрекали один одного. Он её за типа б**дство, она ему - "не смей!, я сиделка при маме!". Новый был ей никак не пара. Выглядел моложе, а может и был. Обыкновенный такой хлопчик. Сказка кончилась. Блистающая карета обернулась тыквой с последним ударом часов, а вокруг пустота, безцельная безсмысленность. Это я так задним умом понял. А тогда подивился дерзости и, не скрою, возбудился. Она остудила, свободную левую твёрдо поставив к моей груди - "тише, тише...". "Прогуляемся?", согласился я.
Городок поставили прямо в лесу, среди сосен. Белки, ёжики и даже змеи обитали в нём запросто. Росли грибы и черника. Она рассказывала, я футболил шишки на дорожке. Что сгорел он быстро, за полгода. Что есть практически не мог, так обрезали желудок и пищевод. Под конец уже ничего не весил и она легко кантовала от пролежней то, что было когда-то смыслом жизни. Он рано смирился с уходом и только смотрел на неё не мигая. Её жгло от жалости и какого-то жертвенного счастья - "я жила на краю пропасти, когда нет времени, а только немного пространства, на один вдох...". Он просил собирать снотворное и каждый день спрашивал сколько уже. Он хотел быстрее уйти и она ему помогала. Когда одним утром он не проснулся, она обрадовалась как от счастья.
Похоронные хлопоты, всякие церемонии нач изиная с траурного зала при лечкомиссии (он был номенклатурный) и до крематория, где ей понравилось больше всего, вернули её к жизни. Что понравилось? Что были только свои и не надо было изображать скорбь. Что в холле было малолюдно и прохладно. Понравилась электронная музыка типа релакс. Служительница похоронного культа, деловито поторопив, мигом вошла в образ привратницы царства Аида и драматическим контральто живописала положительные моменты загробной жизни. Покойный возлежал в благородно блестевшем лаком гробу загримированный под живого. И она отчаянно поцеловала его в губы как живого, улетая голой Маргаритой вместе с его душой. Потом под густой аккорд гроб опустился, считается, в крематорное пламя, но брешут что покойника достают и разоблачают, а гроб идёт в оборот. Выдали баночку типа с прахом пристроить в ячейку бесконечной поминальной стены. Она только раз потом пришла, выкинуть слинявший букетик - "а зачем ещё?, прибираться не надо, очень удобно"...
Ещё была суета на поминках, девятый день и сороковины. Но уже без душевного огня. Она с большего вернулась к жизни, ела, чувствуя вкус и быстро сняла чёрное. После формальностей, разобрав фотографии и одну, где они вместе, оставив на виду, она выждала год и расписалась с шофёром служебной машины. "А какая разница?", спросила она, заглядывая мне в лицо. "Никакой", поддакнул я, зачарованный печальной повестью.
По возвращении нас резко развели по семьям. В памяти остался вальс на кухне под "ein-zwei-drei", шишки на дорожке... В канувшем городке среди сосен, среди счастья...