Мурзин Геннадий Иванович : другие произведения.

Тернист путь к истине

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Оценка: 9.00*5  Ваша оценка:
  
  ПРОЛОГ
  
  Я один из тех, кого в советское время с полным правом могли бы называть профессиональным жалобщиком или даже кляузником, готовым даже на пустом месте затеять с кем-либо тяжбу. Особенно в юношеские годы, когда во мне жила еще вера в высшую справедливость и в реальное наличие носителей оной. И тотчас же спешу оговориться: никогда в своих письмах -обращениях не вел речь о себе; мои жалобы - это мои попытки отстоять попранные чьи-либо честь и достоинство, защитить униженных и оскорбленных. При этом, обращаясь в обком КПСС или в редакции областных, центральных газет, питался иллюзией, что вот приедет 'дядя' и уж он-то по справедливости разберет историю, разложит детали по полочкам, то есть рассудит. Но раз за разом убеждался, что на самом-то деле все не так: месяцами, бывало, ждал того самого 'дядю' сверху и зачастую так и не дожидался. Потому что, нагулявшись вволю по инстанциям, моя жалоба оказывалась, в конце концов, в руках того, на кого я жаловался. И результат? Соответствующий. Ну, а в тех редких случаях, когда 'дядя' и являлся, то разбирательство у меня вызывало противоречивое чувство: с одной стороны, недоумение, с другой стороны, дикое негодование. С первых минут общения с 'дядей' становилось понятным, что на объективное разбирательство можно не рассчитывать, что намерение 'дяди' - отмести все мои доводы, тем самым взять под свое крыло мною 'обиженного' товарища, то есть того, кого я считал виновником. И результат? А тот же самый, что и в первом случае. 'Дядя', уезжая, легко констатировал: факты, изложенные в жалобе и проверенные с выездом на место, не подтвердились. Из этого следовало, что я лживый кляузник. И я все чаще и чаще стал, с грустью качая головой, произносить одну и ту же фразу: ворон ворону глаз не выклюет.
  
  
  Стало быть, смирялся с подобным положением вещей? Ну, нет! Как только попадала вожжа под хвост, взбрыкивался, выгнув упрямую голову и норовисто задрав свой куцый хвост, мчался вперед. Настойчивость, вернее, упрямство, иногда приносили плоды, и я достигал цели, поставленной в жалобе, платя, по правде говоря, несоразмерно дорогую цену.
  
  Не стану приводить конкретные истории, ибо некоторые из них нашли свое место в двух томах романа-биографии 'Обжигающие версты'. Скажу лишь одно: горький опыт, обретенный в юности, сгодился позднее; факты собственной биографии принуждали изначально вставать на сторону того, кто жалуется, потому что понимал, что именно он нуждается в моем покровительстве. Такая возможность у меня появится, но лишь по прошествии многих лет. Более того, я стану именно тем самым 'дядей', которого так ждали и на которого так, как и я когда-то, надеялись.
  
  Не стану преувеличивать свою роль, ибо тогдашняя партийная власть, зная прекрасно, на каких позициях я стою, редко отправляла куда-либо в качестве того самого полномочного 'дяди'. Да, редко, но все-таки подобное, как ни странно, случалось. Почему? Ответа я не знаю. Да и не задавался никогда. Не хвастаясь, лишь замечу: поручения исполнял охотно и добросовестно. Особенно, если поручения излагались не в форме приказаний или требований, а просьб. И чем деликатнее была просьба власти, тем с большим рвением откликался. И исполнительность моя выглядела специфичной, отличной от общепринятой. А принято было тогда без каких-либо оговорок, не взирая на форму (ишь, гусь лапчатый, какой отыскался), брать под козырёк.
  
  Вот теперь-то уж наверняка будет понятнее читателю история, о которой я хочу сегодня рассказать. Вообще говоря, история, с какого бока к ней ни подходи, для меня, как человека и как журналиста, крайне неприятна.
  
  Впрочем, не стану забегать вперед.
  
  Итак...
  
  ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
  
  Середина июля 1987-го. Полдень. Жара стоит уж который день. Духота меня убивает. Любой мороз переношу легче, чем зной. Потому что в мороз можно одеться потеплее, а в жару?.. Особенно, когда на службе, где фривольности, особенно в моем статусе, неуместны. 'Эх, - мечтательно произношу я заветное, - на бережок бы лесного озерка сейчас!'.
  
  Мечтать - не вредно, но тут стоящий на тумбочке телефон в сотый раз начинает трещать. Неохотно снимаю трубку. Почему неохотно? Сегодня, по правде говоря, очень хочу, чтобы все оставили в покое.
  
  - Слушаю.
  
  - Добрый день, - слышу в ответ. По голосу узнаю, чей это звонок.
  
  - Не очень-то и добрый, - говорю я и тяжело вздыхаю.
  
  - Что так?
  
  - Жарко...
  
  - Ну, - в трубке слышится заразительный смех, - жар костей не ломит, - собеседник резко меняет веселость на деловой тон. - После двух жду у себя.
  
  - На предмет?..
  
  - На месте, всё на месте. Жду! - ответ мною ожидаемый: партийное начальство пользовалось этой фразой в каждом случае, когда не хотело прежде времени раскрывать карты. Стало быть, и спрашивать не имело смысла.
  
  Он положил трубку. Гляжу на часы: до встречи два часа. Ломаю голову: с чем связан столь срочный вызов; кто-то опять катит 'телегу'? Судя по настроению позвонившего, ничего дурного для меня не предвидится. Впрочем, могу и ошибаться, как это уже случалось.
  
  Ровно 14.00 (точность - вежливость королей; хоть и не король, а подражать хочется все равно). Приоткрываю дверь нужного мне кабинета.
  
  - Разрешите?
  
  Хозяин кабинета, не прерывая телефонного разговора, жестом показывает: проходи, дескать, и присаживайся.
  
  Прохожу. Присаживаюсь. Оглядываюсь, хотя кабинет мне в мельчайших деталях знаком: был и не раз. В памяти тотчас же всплывает, как четверть века назад тогдашний хозяин этого кабинета назвал меня демагогом. Много с той поры воды в реках утекло, а помнится всё отчетливо. Не злопамятен, а все же... По лицу непроизвольно пробегает ухмылка и она вызвана тем, что в ту пору я не знал, кто такой демагог, однако, как мне помнится, почему-то серьезно оскорбился.
  
  Хозяин кабинета не оставил без внимания ухмылку, положив трубку, захотел узнать, что явилось поводом.
  
  
  - Так... очень давняя история вспомнилась, - сказал я, но в детали вдаваться не стал. Вместо этого, спросил. - Что-то случилось?
  
  - А что должно было случиться? - вопросом на вопрос откликнулся хозяин кабинета.
  
  - Мало ли... Очередная 'телега'... Сами знаете, что покой мне только снится...
  
  Сергей Балин, заведующий сектором печати, радио и телевидения Свердловского обкома КПСС (здесь и далее все фамилии действующих лиц подлинные - прим. автора), усмехнулся.
  
  - Ты прав: 'телега'...
  
  - Так и знал! - воскликнул я. - Кто накатил на этот раз?
  
  Сергей усмехнулся, чем окончательно смутил: мне кажется, нет повода для веселости.
  
  - Не спеши с выводами: 'телега' есть, но не про твою честь... на этот раз.
  
  - Как надо понимать?
  
  - 'Телегу' катят на твоих коллег.
  
  - И на кого же?
  
  - На 'Уральский рабочий'.
  
  - Ну... а я тогда причем?
  
  - Юрий Владимирович, - речь идет о Петрове, тогдашнем первом секретаре обкома КПСС, - ознакомившись с жалобой, наложил резолюцию: проверить с выездом на место.
  
  - И... что?
  
  - Обком считает...
  
  Следует пауза. Он роется в стопке бумаг. Вообще говоря, часто использовавшееся номенклатурой это словосочетание не верно и по форме, и по сути. Потому что реально смысл вкладывался иной, противоречивший нормам внутрипартийной жизни. Обком - это региональный коллективный орган КПСС, формировавшийся отчетно-выборной конференцией путём тайного голосования на два года; основная же форма деятельности членов обкома - пленумы, созываемые по мере необходимости, но не реже, согласно уставу, двух раз в год; на пленумах принимали постановления, исполнение которых было обязательным для каждого коммуниста областной организации. Из этого вытекает: фраза 'обком считает' верна лишь в том случае, если речь идет о содержащихся в постановлении указаниях. В большинстве же случаев имелось в виду, что решение принято либо аппаратом обкома, либо, что чаще всего, отдельным его сотрудником, даже не избранным членом обкома. Так что обком КПСС и аппарат обкома КПСС, а тем более отдельно взятый функционер этого аппарата, пусть даже самый высокопоставленный, например, первый секретарь, - не одно и то же. Это - в теории, а на практике же...
  
  Балин находит искомое и продолжает:
  
  - Обком считает, что ты с этой задачей справишься наилучшим образом.
  
  
  Крайне лестно слышать, но я все-таки пытаюсь слабо возражать.
  
  - Уровень не тот... Я и 'Уральский рабочий'...
  
  Сергей Балин меня правильно понимает, поэтому тотчас же отсекает мои сомнения.
  
  - Тот уровень или не тот - это позволь решать обкому партии.
  
  Больше с моей стороны возражений не следует: в самом деле, партийный аппарат знает, что делает; скорее всего, кандидатура проверяющего согласована на самом верху, возможно, даже с третьим секретарем обкома, главным областным идеологом.
  
  И вот у меня в руках предмет проверки - жалоба, состоящая из нескольких машинописных страниц.
  
  - Сроки? - интересуюсь я.
  
  - Через десять дней справка по итогам проверки должна лежать на моем столе; сам понимаешь, жалоба на контроле у самого... - отвечает Балин. И тут же интересуется. - Для выезда в командировку потребуется от обкома письмо?
  
  Я отрицательно мотаю головой.
  
  - Не поражен пока что в правах: в пределах Свердловской железной дороги, - поясняю я, - сам решаю, когда, насколько и куда ехать.
  
  - Когда намерен отбыть?
  
  - Послезавтра утром буду на месте.
  
  - Отлично. О твоем приезде поставлю в известность первого секретаря райкома. Если, кстати, возникнут препятствия, - звони.
  
  Скорее всего, я несколько удивил Балина. Чем именно? А тем, что еще, так сказать, 'на берегу' уже нарушил, по меньшей мере, два неписанных в их кругах правила: во-первых, не поинтересовался, каким кругом полномочий наделен; во-вторых, не испросил (нетерпимое безобразие!) советов и рекомендаций по части того, кого винить и кого оправдывать, то есть чью сторону занять и, соответственно, в каком русле вести проверку. Так что уходил не обремененным, то есть свободным от каких-либо обязательств. В любое время мог бы сказать: указаний не было, значит и взятки - гладки. Впрочем, если бы и были инструкции-пожелания, то я вряд ли ими бы воспользовался.
  
  
  ЧАСТЬ ВТОРАЯ
  
  И вот ранним утром поезд Свердловск - Усть-Аха прибывает на станцию Ирбит. Настолько рано прибывает, что еще городские автобусы не ходят, поэтому отправился пешком. Нашел гостиницу. Там знали о моем приезде, поэтому с размещением не возникло проблем. Я поселился на несколько дней в одноместном номере (очевидно, в одном из лучших для тех мест) с душем, телефоном и письменным столом. Приняв душ, побрившись, спустился на первый этаж, позавтракав в буфетике, отправился в Ирбитский райком КПСС, чтобы представиться.
  
  Представившись, констатировал: народ в райкоме - прожженный по части проверок и проверяющих, народ, на который я, похоже, не произвел впечатления, тем не менее, аппаратчики попытались прощупать на предмет моих планов и намерений. Я, понимая, что меня прощупывают, отделался ничего не значащими фразами, более того, отказался от каких-либо с их стороны услуг, даже от транспортных. Может, мне нечего было сказать? Может, и планов-то никаких у меня не было? Это не так: план действий был - от начала и до конца. Более того, в кармане были уже проездные документы на обратный выезд.
  
  Третий секретарь райкома Л. Н. Аксенова вежливо поинтересовалась: надолго ли? Столь же вежливо ответил: не задержусь ни на час больше требуемого для проверки жалобы.
  
  Покинув стены райкома (во второй раз и последний появлюсь лишь перед самым отъездом), направился к коллегам, в редакцию объединенной газеты 'Восход'.
  
  Кажется, пришла пора рассказать о существе жалобы и представить (пока в общих чертах) жалобщика.
  
  24 января 1987 года в областной партийной газете 'Уральский рабочий' (ее в то время разовый тираж превышал шестьсот тысяч экземпляров, и газета считалась одной из лучших в Советском Союзе) появилась критическая заметка 'Притча о дворовом хулигане'. История, положенная в основу заметки, произошла не вчера и не позавчера, а в июне 1985-го, то есть за полтора года до предания ее гласности. Автор заметки - внештатный корреспондент 'Уральского рабочего' (слесарь Ирбитского мотозавода) В. А. Дубских. Герой публикации, то есть тот самый 'дворовый хулиган', - влиятельнейший в районе директор ремонтно-монтажного комбината И. М. Шерман, член райкома КПСС.
  
  В те времена полагалось реагировать на критику в печати, тем более, когда критикует областной партийный орган. Однако в этом конкретном случае никакой реакции не последовало, хотя публикация наделала в Ирбите и за его пределами много шума. Видя столь странное замалчивание критики, 26 марта 1987 года собственный корреспондент 'Уральского рабочего' Алексей Смирных выступает с еще одной заметкой 'Нет притче конца'.
  
  Тут-то и окончательно взорвался Израиль Маркович Шерман: сел и настрочил многостраничную жалобу первому секретарю обкома КПСС, не поскупившись на положительные эпитеты, когда описывал самого себя (честнейший, дескать, коммунист и руководитель, требовательный и умелый организатор производства, скромнейший и деликатнейший член общества, герой Великой отечественной войны), не пожалев гневных слов, когда касался противной стороны, то есть журналистов, а также тех, кого те необоснованно защищают (проходимцы, клеветники, гонители, бесчестные бродяги'. Более того, Шерман обвинил газету в том, что гонения организованы на него оголтелыми националистами из-за того, что он - представитель великого и славного еврейского народа, а это, как ни крути, уже (с учетом Горбачевской демократизации и перестройки) большая политика.
  
  Понимал ли я тогда, во что меня втянули и чем все это пахнет, если что-то пойдет в моей проверке не так? Понимал, отлично понимал. Однако ни на йоту не отступил от того, чтобы, оставив в стороне ярлыки, добраться до истины.
  
  И вот я у провинциальных коллег, то есть в редакции местной газеты. Зачем? Чтобы вооружиться тем, что они имеют, - документально подтвержденными фактами, которые бы пролили свет на историю вокруг коммуниста и руководителя Шермана. Вооружился? Сразу отвечу: нет. Хотя побеседовал с редактором объединенной газеты 'Восход' В. П. Шигаевым, авторами двух публикаций в 'Уральском рабочем' В. А. Дубских и А. И. Смирных, которые говорили, по сути, одно: история, которую знают все, не нуждается в подтверждении. Я смотрел на коллег и диву давался. Как говорится, слышали мужики звон, да не знали, где он. Спрашивал сам себя: как могут журналисты, не имея на руках никаких оснований, публично обвинять кого-либо?
  
  Конечно, Шигаев, как будто, тут ни при чем, но я все же поинтересовался:
  
  - Валерий Павлович, почему ваша газета не выступила? История, согласитесь, совсем не областного масштаба.
  
  Редактор, помявшись, ответил:
  
  - Ну... Характер у Шермана, знаете ли...
  
  - Только ли дело в характере?
  
  - Нет.
  
  - А в чем еще? - опыт редакторской работы подсказывал мне ответ на этот вопрос, но я решил проверить собственную интуицию.
  
  - Уважаемый человек в районе, райком КПСС его ценит, и... к тому же любимчик первого секретаря. Кто же мне позволит?
  
  - Валерий Павлович, вы ходите в райком и согласовываете там каждое критическое выступление?
  
  - Не каждое, но тут случай особый.
  
  - В чем именно видите 'особенность'?
  
  - Не рядовой человек, а коммунист-руководитель, член райкома.
  
  - Выходит, рядового вы критикуете, а члена райкома не смеете, трусите?
  
  - Повторяю: с Шерманом свяжешься - не отмоешься.
  
  - Значит, опыт все же был?
  
  - Тогда Шерман еще не был таким влиятельным.
  
  Я все понял: Шигаев из тех редакторов, кто не любит подставляться и брать ответственность на себя, однако обожает таскать чужими руками жареные каштаны прямо из огня.
  
  Пришлось прекратить дискуссию о роли и месте редактора партийной газеты в жизни советского общества, поскольку она, дискуссия, меня уводила в сторону от сути моей проверки, хотя и позволяла кое-что для себя уяснить.
  
  Беседуя с автором публикации 'Нет притче конца', я, в частности, полюбопытствовал:
  
  - Алексей Иванович, вы, по сути, обвинили Шермана в совершении преступления, а на каком основании? Покажите мне приговор суда, или, на крайний случай, постановление прокурора, заключение милиции. Есть на руках такие документы?
  
  Смирных без всякого смущения ответил:
  
  - Нет, но это ничего не значит.
  
  - Простите, не понял?
  
  - Если вы имеете в виду факт кражи кур с производства...
  
  - Именно это я и имею в виду.
  
  - Тот факт мною взят из фельетона...
  
  Смирных ведет речь о публикации, на которую намекал Шигаев. Поясню: 21 марта 1967 года (нет-нет, не надо думать, что ошибка в дате: именно двадцать лет до описываемых событий) газета 'Восход' выступает с фельетоном 'Одиссея великого комбинатора', в основу которого, фактически, положены два случая. Один из них - те самые злополучные куры, точнее, куриные тушки, которые, по мнению автора фельетона, Шерман, председатель совхозрабкоопа (были такие низовые звенья в системе советской потребительской кооперации), пытался тайно, то есть без документального оформления, вывезти с территории предприятия, но бдительная советская милиция зацапала и даже возбудила, якобы, уголовное дело.
  
  Спрашиваю собкора 'Уральского рабочего':
  
  - Алексей Иванович, а вы в курсе, что фельетон написан на основе слухов и сплетен и, стало быть, пользоваться столь сомнительным источником, как этот фельетон, небезопасно?
  
  - Как это?
  
  - А точно также, как и ваш материал 'Нет притче конца', - ответил я.
  
  Смирных оскорбился и надул губы. Меня это ничуть не тронуло, потому что я сказал правду: перед этим, побеседовав с автором фельетона, выяснил, что тому о факте кражи куриных тушек рассказал некий сотрудник милиции, но кто именно - не назвал, потому что не помнит; каких-либо подтверждающих документов у фельетониста не было и нет, как не было их и нет у собкора, выступившего в областной газете с серьезным обвинением.
  
  Поговорил и с автором первой публикации в 'Уральском рабочем'. Конечно, рабкор - не собкор, но ведь и он должен чувствовать хоть какую-то ответственность.
  
  - Виктор Александрович, - говорю я, - своим выступлением вы, по сути, обвинили человека в уголовно наказуемом деянии, самим заглавием указали на то, что он преступник, дворовый хулиган.
  
  Дубских возразил:
  
  - Заголовок не я придумал.
  
  - Но это, Виктор Александрович, ничего не меняет: название полностью соответствует тексту, где вы именуете Шермана дебоширом и хулиганом.
  
  Дубских гневно спрашивает:
  
  - Вы защищаете этого зарвавшегося негодяя?!
  
  - С чего вы взяли, что Шерман - негодяй?
  
  - Все говорят.
  
  - Кто конкретно? Назовите фамилии.
  
  Дубских мнется.
  
  - Не помню... Не записывал... Вы пойдите сами во двор дома, в котором квартира Шермана, и поговорите с жильцами. Они порасскажут такого...
  
  - Благодарю за совет: если возникнет необходимость, обязательно им воспользуюсь. Однако сейчас речь не обо мне, а о вас. Если уж вы решили разоблачить, как вы выражаетесь, негодяя, то тем более обязаны были заручиться хоть какими-то доказательствами. Вы же написали заметку, основываясь на неких дворовых разговорах с неустановленными личностями.
  
  - А заявление Бессонова, направленное им в суд?!
  
  - Вы были в суде?
  
  - Нет. Но я - очевидец и, в какой-то мере, пострадавший.
  
  - Тем более, вы - лицо заинтересованное и, значит, нуждаетесь в свидетелях.
  
  - Вы сами читали жалобу Бессонова, направленную им в суд?
  
  - Нет, но я верю Бессонову и этого достаточно.
  
  - Суд рассмотрел жалобу и вынес решение?
  
  - Нет. На суд давит номенклатура.
  
  - У вас есть доказательства?
  
  - Я - чувствую!
  
  - Жаль, что ваши чувства к делу не пришьешь. А теперь посмотрите, что получается: был конфликт двух людей и кому из них надо верить?
  
  - Бессонову, конечно.
  
  - Почему?
  
  - Потому что честный человек.
  
  - Это - ваше мнение, а Шерман считает иначе. Кто прав? Чтобы аргументировано ответить на этот, кажется, простенький вопрос, нужны либо документальные, либо свидетельские подтверждения. У вас, как у автора критической заметки, их нет.
  
  - В 'Уральском рабочем', раз опубликовали, так не считают. Не дураки.
  
  - Согласен: не дураки. Но редакция доверилась своему собкору, собкор, в свою очередь, доверился вам, а в результате? Пшик. Одни лишь голословные эмоции. Скажите: вправе ли вы были публично хлестать человека лишь на том основании, что он вам чем-то не понравился?
  
  - Вы, я вижу, противник гласности, - ядовито заметил Дубских.
  
  - Вы, Виктор Александрович, угодили в самую точку. Я не просто противник, а яростный противник той гласности, при которой люди пользуются тем, что случайно подслушали в подворотне, выдавая подслушанное на-гора под видом правды. Вы, как я понимаю, часто пишете в газеты, но если и другие публикации подобны той, что увидела свет 24 января, то я редакциям могу лишь посочувствовать.
  
  Морализаторство не входит в обязанность проверяющего? Да, но я, будучи приверженцем с юных лет иной концепции журналистики, не смог удержаться, чтобы не попытаться убедить хотя бы кого-то из ирбитских деятелей СМИ в ошибочности используемых ими способов сбора информации.
  
  Я уходил из редакции объединенной газеты 'Восход' не только с пустыми руками, а и огорченным. Лишь одно меня утешало: не знают в Ирбитском райкоме КПСС, что за душой у авторов заметок нет ничего, ни единого документа, доказывающего их правоту; партработники полагают, что журналисты вооружены и очень опасны, поэтому действуют по отношению к ним настырно, но, одновременно, с величайшей осторожностью; узнай они, что короли-то голые, что их можно брать без опасения, то...
  Я - в гостиничном номере. Сижу и думаю: что мне делать? Если с формальной точки зрения, то, собственно говоря, миссия проверяющего выполнена полностью: садись и пиши справку. Справка, конечно, будет коротенькая, всего на полстранички машинописного текста. И вывод готов. Он может быть примерно таким: авторы критических заметок в 'Уральском рабочем' не смогли доказать чем-либо правомерность своих обвинений, не представили ни одного документа, подтверждающего приведенные в газете факты; положив в основу заметок слухи и сплетни, дискредитировали коммуниста-руководителя Шермана. Совесть моя чиста, ибо это голая правда. Да, это будет мощнейший удар по авторитету областной партийной газеты, но вины в этом моей не будет: я всего-то выполню свой долг. Жалко коллег, но... Что я могу, если картина столь очевидна и ошибки журналистов просто-напросто вопиющие? Чем я могу прикрыть их дилетантство? А ничем! Значит?..
  
  Тут возникает мысль: а не этого ли от меня ждут те, кто послали с заданием? Человек, мол, он честный, прямолинейный, поэтому окружные пути, чтобы выгородить коллег-журналистов, искать не станет и... А что, если, продолжаю развивать свою народившуюся только что мысль, моими руками хотят расправиться с кем-либо из неугодных? Кто он? Смирных? Вряд ли. Все его предыдущие публикации не говорят, что собкор, нещадно критикуя, кому-то перешел дорогу. Смирных много лет в собкорах и он очень удобен всем. Публикации 'Притча о дворовом хулигане' и 'Нет притче конца', оказались болезненными, но это не правило, а исключение: как говорится, и на старуху бывает проруха. Нет, удар нацелен на другого. На кого? Может, на редактора 'Уральского рабочего' Г. М. Каёту. Это вернее всего, однако спешу с возражениями: Каёта, как редактор, довольно труслив и вряд ли может быть опасен сильным мира сего, поэтому занимать ему это кресло предначертано долго.
  
  Да, чужая голова - потемки. Мне не дано прочитать мысли тех, которые послали меня с этим поручением. Прочитать нельзя, но попробовать предугадать можно. Почему бы, не наоборот? Цель была послать именно меня, сравнительно независимого газетчика, к тому же редактора одной из популярных газет, для того, чтобы я прикрыл кому-то задницу, попытался спасти авторитет областной партийной газеты. И это реально.
  
  Гадать на кофейной гуще - занятие не совсем приличное. И я принимаю решение сделать то, чего не сделали мои коллеги, - провести собственное журналистское расследование, вооружиться документально подтвержденными фактами и на их основе уже прийти к какому-то выводу.
  
  Не теряя попусту время, покидаю гостиничный номер и иду во двор того самого дома, откуда, собственно, началась 'притча о дворовом хулигане'. Начинаю разматывать клубок противоречивого (так мне кажется) конфликта с самого начала.
  
  ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
  
  Двор, выгороженный четырьмя стандартными пятиэтажками-хрущевками, - мал, но уютненький какой-то. Осмотревшись, замечаю возле первого подъезда одного из домов сидящих на деревянной скамеечке двух особ: одной - за шестьдесят, а другой, возле которой детская коляска, и тридцати нет. Подхожу. Здороваюсь. Бочком присаживаюсь. Особы, мельком взглянув на меня, ограничиваются кивком головы. Чувствую напряженность. Особа, которая постарше, бросает в мою сторону косые взгляды, другая - уткнулась в книгу и не отрывается от чтения.
  
  - Хорошо у вас, - говорю первое, что приходит на ум, - по-домашнему. Похоже, - говорю, чтобы польстить, - хорошие люди живут.
  
  Старушка поджимает сухонькие губы.
  
  - Всякие живут.
  
  - Чистенько, - продолжаю льстить, - и зелени много.
  
  - А то! - восклицает старушка. - Слава Богу, не все лентяи.
  
  - Стало быть, есть и лентяи?
  
  - Чего-чего, а этого добра хватает, - говорит старушка и недовольно крутит седовласой головой.
  
  - Давно здесь живете?
  
  - Как дома построили... Ей, - старушка кивает в сторону молодой особы, - три годика было, когда въехали, а сейчас... Вон, второго внука подарила.
  
  - Строители постарались...
  
  - Чего? - прерывает старушка. - Про зелень, что ли? - я киваю головой. - Ну, да! Эти постарались... Не знаете, что они после себя оставляют? Кучи мусора и непролазную грязь!
  
  - Значит, коммунальщики?
  
  - Так и разбежались. Жди!
  
  - Неужели дело рук жильцов?
  
  - А кого же еще?
  
  - Молодцы.
  
  - Молодцы, да не все. Иных из квартиры за уши на субботник не вытянешь. А он...
  
  - 'Он' - это кто же? Старший по дому, да?
  
  Старушка отрицательно мотает головой.
  
  - Нет. Вон, - головой старушка указывает на соседний дом, смотрящий на нас торцом, - живет... Степаныч... Хлопотун... Ноги уже еле носят, а все не может угомониться. На субботнике - первый. Такой всякого заразит. Да, - старушка машет рукой, - что субботники!? Чуть сойдет снег, берет тележку и - айда в лес. Глядишь, везет деревца, прямо с дерном. Это, чтобы лучше прижились. Как-то говорю: 'Степаныч, чего один-то кожилишься? Взял бы кого-нибудь в помощники. Не по годам ведь'.
  
  - И что он?
  
  - Только рукой машет: своя ноша, дескать, - не тянет. Так что вся дворовая зелень - его дело.
  
  - Один? - удивленно переспрашиваю я.
  
  - Не один, но без него ничего бы не было - это точно. Сегодня утром, гляжу, тащится с ведерком: жара стоит, он и решил недавно посаженную жимолость полить. И подумайте только: не для себя старается, не по указке чьей-то. Работящий, одним словом, старичок.
  
  Интуитивно чувствую, о ком идет речь, но все-таки уточняю на всякий случай:
  
  - Не о Бессонове ли говорите?
  
  Старушка насторожилась.
  
  - Знаете, да? Откуда?
  
  - Не знаком, но наслышан. Говорят...
  
  Старушка довольно решительно прерывает.
  
  - Что именно говорят?
  
  - Разное, - чтобы не вспугнуть собеседницу, уклончиво отвечаю я.
  
  - Что именно?
  
  - Говорят, что после войны уклонялся от честного труда на производстве, шабашничал, с халтурными бригадами ездил с места на место, за длинным рублем гонялся.
  
  Старушка, услышав такое, взъярилась.
  
  - Это кто на старика напраслину возводит, а? Скажите! Я любому шары выцарапаю.
  
  Увидев, что старушка не далека от приведения в исполнение своей угрозы, настороженно поинтересовался:
  
  - Ефим Степанович, не родственник вам?
  
  Старушка повернулась и сердито окинула меня взглядом.
  
  - Вы подумали, что... Из-за родства заступаюсь?
  
  - Бывает...
  
  - Нет, не родственник! - зло бросила старушка и отвернулась, добавив. - Старого человека всякий может обидеть, - после долгой паузы, что-то вспомнив, заворчала. - Однажды у Степаныча конфликт произошел...
  
  - Между им и Шерманом? - уточнил я.
  
  Старушка не ответила.
  
  - Степаныча не только оскорбили, а и ударили. Ударили так, что старик упал. За что? А за то, что он заступился за своих саженцев, которые погубили из-за гаража. И кто? - старушка кивком головы указала на третий подъезд своего дома. - Этот ногтя его не стоит. Кто ему позволил махать руками? Кто такой, чтобы руки распускать? А, - старушка обреченно махнула рукой, - свяжешься с дрянью - не обрадуешься. Матерков наслушаешься столько, сколько от мужа за всю жизнь не услышишь.
  
  - Неужели Шерман может и женщин обматерить?
  
  - Запросто... Ему это ничего не стоит. Слышала: лается, как собака.
  
  Я напомнил:
  
  - Но Шерман - коммунист.
  
  - Потому и собачится, что коммунист, - только тут оторвалась от книги молодая особа и укоризненно взглянула на мать, как бы говоря: не мели лишнего. Этот взгляд лишь подлил масла в огонь. - А что? Не правда, что ли? Партийные-то охальничают побольше беспартийных.
  
  Чтобы вернуть старушку в позитивное русло, спросил:
  
  - Вы сами наблюдали за конфликтом?
  
  - Нет, но другие всё видели, рассказывают. Врать не станут.
  
  Старушка назвала несколько фамилий. Хотел достать блокнот и записать, но, чтобы не напугать особ, не стал при них делать этого.
  
  Прощаясь с особами, я поинтересовался, где живет Бессонов.
  
  - А вы кто? - только сейчас вспомнила старушка, что этот интерес она обязана была проявить еще вначале беседы с незнакомцем. Я назвал фамилию и сказал, что приехал из Свердловска, чтобы выяснить все обстоятельства скандала. Старушка кивнула. - Понятно: выгораживать Шермана приехали, - старушка указала на торец дома. - Отсюда второй подъезд, первый этаж, квартира слева... Добивайте старика... Давайте...
  
  На тот момент сказать мне было нечего.
  
  И вот (прежде встретился с очевидцами конфликта, названными старушкой, записал их рассказ, познакомив с записью, попросил расписаться, то есть подтвердить подлинность записанного) я уже в квартире. Открыла дверь и встретила меня, как я предположил, хозяйка. Представившись, спросил:
  
  - Ефим Степанович дома?
  
  Хозяйка кивнула и тотчас же крикнула:
  
  - Ефим, а, Ефим!
  
  - Что надо? - послышался довольно молодой голос.
  
  - Поди-ка сюда... По твою душу пришли... - пока старик шел, хозяйка успела предупредить. - Аккуратнее, пожалуйста. Плох он. И то сказать: ровесник века; месяц назад восемьдесят семь стукнуло.
  
  - По голосу не скажешь, - заметил я.
  
  Хозяйка грустно усмехнулась.
  
  - Одно и осталось, что голос... Хорохорится... И нос сует во всякую щель. Сколько раз говорила: не лезь, куда не просят. Нет, суется со своим мнением. Страсть, какой неугомонный, - хозяйка, поманив пальцем, подвела к раскрытому настежь окну. - Две недели копошился со штакетником, ремонтируя заборчик, ограждающий от 'деревянной скотинки', - хозяйка имеет в виду бродячих коз, - весной высаженную сирень. Ну, забор - ладно. А вчера, гляжу, собирается. Спрашиваю: куда поперся, не лежится на диване-то, что еще втемяшилось? Надо, говорит, покрасить штакетник, покрасивше, говорит, будет. Я продолжаю ворчать: тебе, говорю, надо? Не мне, отвечает, надо, а людям. Столько лет с ним живу, а не перестаю удивляться.
  
  - Доброго здоровьица! - за спиной послышался всё тот же молодой голос. Обернувшись, увидел тяжело опирающегося на самодельную трость-палку старичка. Шаркая по полу босыми ногами, он медленно подошел к древнему, как и хозяин, круглому столу, стоящему по середине комнаты, жестом пригласил меня присесть. Присев на венский стул, я хотел представиться, но хозяин жестом остановил. - Не надо. Слышал. Слух, слава Богу, все еще хорош, а вот с глазами - беда. Что интересует? Спрашивай, молодой человек.
  
  Я возразил:
  
  - Не такой уж и молодой.
  
  - Для меня нынче все молодые. Задержался, кажись, на этом свете; Бог никак не может прибрать.
  
  Хозяйка недовольно покачала седой головой.
  
  
  - Ефимушка, не городи... Ему, - хозяйка показала перстом в потолок, - виднее, кому и сколько надлежит быть на этом свете.
  
  Ефим Степанович строго посмотрел в сторону хозяйки.
  
  - Ухожу, Ефимушка, ухожу. Излажу чаёк гостю, - покорно сказала хозяйка и скрылась на кухне.
  
  Я подумал: 'Понятно, кто в доме хозяин'.
  
  На улице задул ветер, одним из порывов подхватил самую большую ветку, втиснул в распахнутое окно и ею помахал. Мне показалось, что сирень тем самым поприветствовала своего благодетеля, давшего ей вторую жизнь.
  
  - Ефим Степанович, расскажите о себе, а?
  
  - Интересно? Чем вызван интерес? Уж не тем ли, что 'Уральский рабочий' кое-кого из наших поддел и это кое-кому не по нутру?
  
  Я не стал расстраивать старика и говорить, что Шерман написал жалобу, в которой досталось не только газете, а и ему, Ефиму Степановичу, а лишь повторил свою просьбу.
  
  - Не знаю, об чем и рассказывать... В двадцать сбежал от родителей и оказался у красных. На их стороне воевал. Получил два ранения, но все обошлось. После гражданской работал, как мог, а мог я тогда многое: крепок в теле был, силёнок-то не занимать было. А тут и новая война. Пошел сам в военкомат: отправляйте, говорю, воевать с немцем; опыт, говорю, имею. Отправили. Снова повезло: живым вернулся. Продолжал работать на лесозаготовках. Теперь, вот, простой советский пенсионер. Не вру, - он обернулся в сторону кухни и крикнул. - Мать, принеси документы!
  
  - Сейчас, Ефимушка, только чай заправлю.
  
  Минуты через две появилась хозяйка с подносом и выставила перед нами чай и большое блюдо румяных ватрушек.
  
  - Откушай, гостенёк... Свои... Не покупные.
  
  Хозяин строго спросил:
  
  - А документы?
  
  - Ефимушка, пусть гость чайку попьет... Принесу... Куда торопишься? - хозяин ничего не сказал, а лишь бросил вновь строгий взгляд. Хозяйка поняла. - Иду, Ефимушка, иду, - скоро вернулась, неся в руках мешочек. Осторожно доставая содержимое и выкладывая передо мной, сказала. - Всё богатство Ефимушки.
  
  Я стал рассматривать 'богатство'. Вот трудовая книжка, в ней две записи: принят в леспромхоз и уволен в связи с уходом на заслуженных отдых. Впрочем, не совсем так: еще множество выписок из приказов о денежных поощрениях. Вот удостоверение, свидетельствующее, что Е. С. Бессонов - есть персональный пенсионер республиканского значения. Подчеркиваю: не местного и даже не областного значения, а именно республиканского. Понимаю: учли не только добросовестный труд, а и участие в гражданской и Великой Отечественной войнах. Вот наградной знак и удостоверение к нему, из которого узнаю, что Бессонов - есть к тому же 'Отличный работник лесной промышленности СССР'. Вижу, как на моих глазах рушится вся конструкция, возведенная жалобщиком Шерманом.
  
  Хозяйка стоит рядом, сложив руки на животе, зорко и гордо следит за тем, каково впечатление на меня производят документы. Я, честно сказать, шокирован. Я молчу, но на моем лице легко прочитать переполняющие меня эмоции. Хозяйка довольна.
  
  - Вот такой мой Ефимушка, - произносит она и уходит на кухню. Потом возвращается и выкладывает пухлую стопку почетных грамот. - Ефимушки... Можете не считать: ровно сорок две... За его труд...
  
  - Все, все, все, мать, - строго говорит Ефим Степанович, - иди, не зуди под ухом человеку.
  
  Хозяйка, улыбаясь, уходит. Я же окончательно впадаю в транс, когда среди государственных наград нахожу и кладу на свою ладонь орден Трудового Красного Знамени, одну из самых высочайших наград Советского Союза.
  
  - А... удостоверение?..
  
  Мне боязно обидеть старика своим недоверием, но тот, улыбаясь, тычет узловатым пальцем в одно из наградных удостоверений. Беру и читаю: Указом Президиума Верховного Совета СССР Бессонов Ефим Степанович... за выдающиеся трудовые успехи в лесной промышленности...
  
  Я окончательно перестаю что-либо понимать. Потому что в жалобе Шермана черным по белому написано, что Бессонов - не тот человек, которого 'Уральскому рабочему' следовало бы делать героем. А тут? Оказывается, никакая газета ничего искусственного не сделала. Более того, она не сказала о Бессонове даже сотой доли того, чего он объективно заслуживал. Солгал, получается, Шерман? Как я был прав, когда не стал знакомить Бессонова с жалобой!
  
  Завершив осмотр 'богатства', я все же спросил его:
  
  - Ефим Степанович, вы помните тот дворовый конфликт?
  
  - Как не помнить! До сих пор обида не отпускает.
  
  - Расскажите, пожалуйста.
  
  Цитирую справку, подготовленную мною по результатам проверки:
  
  'Было так. Во двор понаехало много автомашин, в том числе автокран. Я был на улице. Дубских, который живет в том же доме, что и я, и на общественных началах является комендантом, сходил домой, вышел уже с фотоаппаратом и стал фотографировать работы, которые велись на месте гаража тов. Шермана. Увидев, Шерман подбежал и ударил наотмашь по объективу. В ответ на это я сказал: 'Им, начальству, все можно, даже руками махать'. Видимо, эти мои слова вывели из себя Шермана, который схватил меня за грудки, стал душить, замахнулся на меня кулаком, но не ударил, а толкнул. Я упал на скамейку и сильно ушибся. Через несколько дней слег в больницу. Видимо, переволновался. Заявляю также, что прежде я не был знаком с Шерманом, никогда с ним не конфликтовал'.
  
  И что же получается? А то получается, что никто на товарища Шермана не нападал и, тем более, не унижал его 'чести и достоинства'. Да, Дубских, вооружившись фотоаппаратом, попытался зафиксировать на пленку происходящее во дворе, но не смог реализовать задачу, потому что объектив получил удар кулаком и вышел из строя. Да, Бессонов произнес укоризненные слова по адресу товарища Шермана, но мог ли Бессонов молча взирать на то, как расчищается дворовая площадка от посаженных, можно сказать, взлелеянных его руками кустарников под личный гараж товарища Шермана? К тому же сам Шерман не вышел ни на один субботник и не высадил своими руками ни одного деревца. Так что товарищ Шерман уничтожал плоды стараний чужих рук, следовательно, творил самоуправство.
  
  Обстоятельства дворового конфликта стали очевидными для меня, однако, уходя от Бессонова, старался все еще придерживаться нейтралитета. Конечно, трудно себе представить, что все жители двора, с которыми я побеседовал, вступили в сговор с Бессоновым, однако... Жизнь богата на сюрпризы.
  
  Уже на улице взглянул на наручные часы: подходит время другого, заранее оговоренного свидания, но теперь уже в народном суде Ирбитского района.
  
  ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
  
  С первого взгляда на председателя суда мне стало ясно: правоприменитель успел проконсультироваться в райкоме КПСС и получить инструкции, что следует говорить, а о чем лучше умолчать.
  
  - Скажите, - говорю я даме, мечтающей досидеть оставшиеся несколько лет до пенсии в этом кресле, - что с рассмотрением жалобы Бессонова?
  
  - Ничего, - невозмутимо отвечает дама.
  
  - Не понимаю.
  
  - А что тут непонятного? Жалоба находится у судьи. С ним и разговаривайте.
  
  Обычное дело: меня отфутболивают.
  
  - Разговаривал, - говорю я, - однако судья отправил к вам, заявив, что вы больше его в курсе дела.
  
  - Как это?
  
  - Вопрос не ко мне, а к судье.
  
  - Ну, - дама явно мнется; она и отказать мне, как лицу, в данном случае представляющему обком КПСС, в беседе не может, и, одновременно, говорить не горит желанием, - я, в какой-то мере, в курсе.
  
  - Слушаю вас.
  
  - Ну, во дворе дома произошел на бытовой почве конфликт между жильцами. Один из них обратился в суд с жалобой, будто бы ему причинены телесные повреждения и нравственные страдания.
  
  - Прошло уже два с лишним года, - говорю я, - а жалоба все еще не рассмотрена. Почему?
  
  - Жалоба оставлена без движения.
  
  - Почему?
  
  - Во-первых, истец, насколько я знаю, не представил убедительных доказательств нанесения ему телесных повреждений ответчиком.
  
  - А, во-вторых?
  
  - За примирением сторон.
  
  - Вы хотите сказать, что истец помирился с ответчиком?
  
  - Именно это и хочу сказать.
  
  - Однако я только что от Бессонова, и он ничего не говорил о примирении.
  
  - Ну... Старый человек... В преклонном возрасте... Мог и забыть.
  
  - Вы, - спрашиваю судейскую даму, - знакомы с Шерманом?
  
  - В какой-то мере.
  
  - В какой именно?
  
  - Ну, встречались в райкоме... Поздороваемся и только.
  
  - Шерман не обращался к вам с просьбой помочь уладить конфликт миром?
  
  - Нет.
  
  - А райком партии?
  
  - Из райкома однажды звонили.
  
  - Не помните, кто звонил?
  
  - Нет.
  
  - Что интересовало райком?
  
  - История конфликта.
  
  - И что вы сказали?
  
  - Точно не помню, но, кажется, сообщила, что в суде стороны помирились.
  
  Затем я попросил председателя суда документально подтвердить: а) рассмотрение в суде уголовного дела по факту умышленного искажения статистической отчетности предприятием, во главе которого в 1963 году стоял Шерман; б) рассмотрение в суде уголовного дела по факту хищения в 1967 году Шерманом социалистической собственности, то есть куриного мяса.
  
  Поломавшись изрядно, судейская дама все-таки поручила канцелярии поднять из архива материалы уголовных дел, если таковые имеются, и выдать мне копии приговоров. Канцеляристы нашли в архиве, но лишь одно уголовное дело (по факту искажения отчетности), копию приговора по которому я вскоре получил на руки. Что же касается хищения социалистической собственности, то такое дело в суд, оказывается, не поступало и поэтому никогда не рассматривалось, о чем мне на руки выдают официальный документ.
  
  Стало быть, факт обмана государства - налицо, за что Шерман понес уголовную ответственность. А была или нет кража злополучных кур? Скорее всего, нет, ибо преступление считается совершенным после вынесения обвинительного приговора суда, а до тех пор вина считается недоказанной.
  
  Хотя... Дыма без огня не бывает. Это утверждение, по правде говоря, за пределами правового поля.
  
  Чтобы все-таки до конца разобраться в сомнительной истории с курами, которой уделила газета 'Уральский рабочий' столь пристальное внимание, иду в межрайонную прокуратуру, где меня, похоже, тоже ждут.
  
  - Владимир Сергеевич, - представившись по всей форме и объяснив вкратце цель своего прихода, обращаюсь к прокурору Проскурякову, - вы, как член комиссии райкома КПСС, созданной специально по проверке достоверности выступления областной газеты...
  
  - Я?! Член комиссии райкома? - перебив меня, удивляется прокурор.
  
  - Для вас новость? - встречно интересуюсь я.
  
  Прокурор недовольно крутит головой.
  
  - О том, что создана какая-то комиссия, и я включен в ее состав, слышу впервые. А это значит, что к деятельности вами названной комиссии я не причастен.
  
  - Но я располагаю информацией, что вы занимались проверкой...
  
  - Да, занимался, но не как член комиссии, а как представитель надзирающего органа.
  
  - Есть разница?
  
  - И большая.
  
  - Поясните, пожалуйста.
  
  - После выступления 'Уральского рабочего' позвонил инструктор орготдела райкома Балакин.
  
  - Что он сказал?
  
  - Спросил: известна ли мне попытка кражи куриных тушек с территории мясокомбината. Я ответил: нет, неизвестна, поскольку история давняя. Потом он спросил: можно ли проверить, занималась ли прокуратура этим делом или нет? Сказал, что можно, если только дело проходило каким-либо образом по линии прокуратуры.
  
  - Вы проверили?
  
  - Да.
  
  - Каков итог?
  
  - Мною установлено, во-первых, что по линии прокуратуры подобное дело не проходило. А это значит, что и дела, как такового, не было, потому что не возбуждалось.
  
  Я возразил:
  
  - Прокурором - да, но, насколько мне известно, есть определенная категория дел, которые возбуждаются следователем или дознавателем органов внутренних дел.
  
  - Не имеет значения, - заявил Проскуряков и пояснил. - Любое постановление любого следователя о возбуждении уголовного дела и привлечении кого-либо в качестве подозреваемого или обвиняемого подлежит утверждению прокурором или его заместителем. А из этого автоматически следует, что дело регистрируется в прокуратуре и здесь же остается один экземпляр постановления следователя.
  
  - И что же из этого вытекает?
  
  - Лишь одно: уголовное дело по факту кражи куриных тушек с мясокомбината не возбуждалось.
  
  - Но газета пишет...
  
  Прокурор прервал.
  
  - Речь следовало вести не об уголовном деле, а о проведенной доследственной проверке органами внутренних дел.
  
  - Об этом вы сообщили в райком?
  
  - Но прежде попытался выяснить, что там произошло на мясокомбинате двадцать лет назад.
  
  - Выяснили?
  
  - Да. Мне известно, что в милиции документация так долго не хранится, поэтому поручил райотделу милиции выяснить, кто из сотрудников мог непосредственно заниматься доследственной проверкой. Мне дали фамилию старшего оперуполномоченного ОБХСС, который в настоящее время на пенсии, и организовали мне с ним встречу. Бывший сотрудник милиции пояснил следующее: ОБХСС располагал негласной информацией о том, что с мясокомбината систематически происходит хищение социалистической собственности; основываясь на имеющихся данных, старший оперуполномоченный попросил вневедомственную охрану в один из дней особенно внимательно досмотреть одну из легковых машин, которая по окончании рабочего дня будет выезжать с территории. Что и было сделано. Охранники в салоне, под подушками сидений обнаружили три или четыре (точно уже не помнит) куриных тушки. Документов на право вывоза продукции у граждан, находившихся в машине, не было. В служебной машине находились: заместитель директора мясокомбината Шерман, главный бухгалтер Бакшеева и, естественно, водитель. Все они отрицали свою причастность к попытке хищения.
  
  - Как развивались события дальше?
  
  - Бывший сотрудник ОБХСС утверждает: в рамках возбужденного уголовного дела по факту хищения, о чем он настаивал, удалось бы доказать причастность либо всех троих, либо кого-то одного, но проверку потребовал от него прекратить начальник райотдела, который действовал по указке из райкома КПСС и его возражения во внимание начальством не были приняты. Так это было или нет - установить сегодня уже невозможно. Пенсионер пояснил также, что отказано было в возбуждении уголовного дела под надуманными предлогами: а) конкретного виновного установить невозможно, поскольку все трое заявляют, что к курам не имеют никакого отношения; б) причиненный ущерб государству незначителен; в) к участникам истории применены достаточные меры дисциплинарного воздействия.
  
  - Выходит, ощипанные куры сами залетели под сиденье автомашины? - я не преминул язвительно поинтересоваться.
  
  - Увы, - прокурор развел руками. - Прошло двадцать лет. Во всяком случае, факт хищения мяса птицы Шерманом ни подтвердить, ни опровергнуть сегодня не представляется возможным. О чем я и проинформировал райком.
  
  - Устно или письменно?
  
  - Моя устная информация, как я понял, райком удовлетворила.
  
  - Действительно, удовлетворила. Потому что на запрос обкома КПСС первый секретарь райкома письменно сообщил, что, основываясь на заключении прокуратуры, участие в хищении кур коммунистом Шерманом, не соответствует действительности.
  
  - В райкоме меня не так поняли.
  
  - А как должны были понять?
  
  - Просто: прокуратура не в состоянии ни подтвердить, ни опровергнуть участие Шермана в том давнем хищении.
  
  - Из чего следует вывод: райком не имел права, ссылаясь на вас, делать заключение, что факт, сообщенный газетой, не соответствует действительности?
  
  - Именно так. Впрочем, и редакция, пользуясь слухами, в данном случае вряд ли права. Всякий раз, общаясь с журналистами, не устаю повторять одну и ту же мысль: признать виновным в совершении преступления вправе лишь суд и только суд, тем более, когда обвинение публичное, то есть в газете, тем более, когда уже прошло столько лет.
  
  Тут я полностью оказался на стороне прокурора. Правда, мысленно. Почему? Скорее всего, во мне заговорила корпоративная этика.
  
  Я попросил дать мне письменное свое заключение, на что Проскуряков тотчас же согласился: написав несколько предложений, передал секретарю-машинистке, отпечатанный на официальном бланке документ прокурор подписал и передал мне. В документе говорилось: прокуратура не может ни подтвердить, ни опровергнуть факт участия в хищении кур гражданина Шермана.
  
  С правовой точки, это так. Но с нравственной... Есть все же вопрос: если Шерман не причастен к истории с курами, то почему безропотно снес дисциплинарное взыскание, наложенное на него именно за это деяние? Впрочем, ответ на этот вопрос интересен, главным образом, мне, для прокуратуры же нравственная сторона - дело десятое. Нет-нет, были еще (точнее - должны были быть) и другие люди, для которых в советском обществе, если верить официальным декларациям, моральный облик человека - совсем не пустое место. Их в своем рассказе обязательно коснусь, но чуть-чуть позднее.
  
  Первый свой день на этом закончил. Вернулся в гостиничный номер изрядно уставшим. Испытывал такое чувство, будто вагон с углем разгрузил. Что же меня так вымотало? А ежеминутное моральное напряжение. Объясню: во мне всегда присутствовала скверная привычка - неоправданно высокая эмоциональная возбудимость, сдержать которую обычно не удавалось, и в результате испытываемые чувства выплескивались наружу. Понимал ли этот недостаток характера? Естественно, понимал, поэтому старался держать эмоции в узде, но удача на сём поприще улыбалась мне крайне редко. И, отсюда, естественные неприятности, причем, не только для себя лично, а и для дела, что гораздо важнее. Меня часто укоряли: человеку дан разум для того, чтобы он управлял чувствами, а не наоборот; прежде чем дать волю эмоциям, подумай, стоит ли произносить вслух то, что в данную минуту тебя переполняет; взвесь, оцени плюсы и минусы и лишь потом принимай решение. Короче, сначала ляпну что-нибудь несуразное, а потом начинаю спрашивать себя: зачем?
  
  Сегодняшний день, думал я, сидя в гостиничном номере, скорее, исключение, чем правило; похоже, вспоминая все состоявшиеся встречи, констатировал я, напускное равнодушие, явно демонстрируемая мною отстраненность позволили выдержать внутреннее напряжение и эмоции, как итог, не возобладали над разумом. Да, это так, но чего мне это стоило?!
  
  Сидел и также думал о том, что завтрашние встречи будут не легче, следовательно, придется набраться терпения, как говорится, ночь прожить да день продержаться. А там... В половине десятого вечера прибывает мой поезд, сяду в штабной вагон, где забронировано мне место, - только меня и видели в Ирбите. Конечно, срок командировки никто мне не ограничивал, могу жить и неделю, но... Не могу, Потому что там, в Свердловске, основное и, главное, любимое мое дело, которое оставлять надолго не могу никак. Да, я сам себе голова, но я не свободен от внутреннего чувства ответственности за дело, которому служу. Мне кажется, что я успею закончить проверку. Во всяком случае, буду стараться.
  
  ЧАСТЬ ПЯТАЯ
  
  На другое утро я проснулся рано. Выглянув в окно, убедился: день будет снова жарким и душным, потому что на небе - ни облачка.
  
  На остановке долго ждал городской автобус. Невольно подумал: может, стоило отставить в сторону некие принципы и принять 'услуги' райкома? Себя убеждаю: что сделано, то сделано и не стоит попусту сожалеть. Наконец, подошел скрипучий 'ПАЗик'. Народу набилось много, я тоже втиснулся. Долго общественный транспорт тащился по городу. И вот конечная остановка маршрута. Вышел. Понимаю, что пригород Ирбита. Спрашиваю у прохожего: как найти ремонтно-монтажный комбинат? Оказывается, рядом, через дорогу. Гляжу на часы: без пяти минут восемь. Захожу в контору. Говорят, что приемная директора на втором этаже. Поднимаюсь, вхожу в приемную. Секретарша даже глаз не оторвала от машинки.
  
  - Мне, - говорю я, - нужен Шерман.
  
  Слышу в ответ:
  
  - А зачем?
  
  - Это, - говорю, - столь для вас важно?
  
  - Так положено, - не переставая стучать по клавишам машинки, отвечает секретарша.
  
  - Шерман, смею предположить, знает о возможном моем приходе.
  
  - Да? - секретарша впервые отрывается от печатания и окидывает меня взглядом. - Директора нет и не будет.
  
  - Простите, а где он?
  
  - Уехал в Свердловск, на лечение.
  
  - Когда уехал?
  
  - Вчера утром отвезли на нашей машине.
  
  Сюрприз, конечно, но существа моего дела не меняет, поэтому спрашиваю:
  
  
  - Кто замещает?
  
  - Главный инженер Сергей Иванович Стократов. Если хотите, можете пройти, - секретарша кивнула на дверь, что справа.
  
  Я прошел. Представился.
  
  - В курсе, - сказал Стократов. - Вчера звонил инструктор райкома Балакин, объяснил, что и как. Слушаю и готов вам помочь всем, чем смогу.
  
  - Видите ли, я хотел бы почувствовать общественные настроения и то, как относится трудовой коллектив к истории, прозвучавшей в двух выступлениях 'Уральского рабочего'.
  
  - Каким образом?
  
  - Побеседовать с людьми.
  
  - Это будет легко сделать.
  
  - Вы так считаете?
  
  - Дело в том, что буквально за несколько дней до выхода газеты со второй статьей 'Нет притче конца' у нас прошло закрытое партийное собрание, где обсуждалась дворовая история.
  
  - И к какому выводу пришли коммунисты? - вслух поинтересовался я, а про себя подумал: 'Еще один сюрприз, причем, как понимаю, о нем не знает собкор Смирных'.
  
  - На этот вопрос вам точнее ответит секретарь партбюро Койнов Владимир Данилович.
  
  После того, как появился в кабинете Койнов, я повторил свой вопрос.
  
  - В постановлении партийного собрания, принятого абсолютным большинством голосов, записано: факты, изложенные в газете 'Уральский рабочий', частично подтвердились.
  
  Я не мог не спросить:
  
  - Что значит 'частично'?
  
  Койнов объяснил:
  
  - Коммунисты обсуждали лишь недостойное поведение директора по месту жительства, а дел давно минувших лет не касались, потому что они коммунистам неизвестны были.
  
  - Если я правильно понял, партийное собрание признало критику газеты в этой части справедливой?
  
  - Именно так, - подтвердил секретарь партбюро. Он после паузы добавил. - Мне показалось странным, что об этом обстоятельстве в статье 'Нет притче конца' не сказано ни слова.
  
  На последнее замечание я не прореагировал. Вместо этого, спросил:
  
  - Владимир Данилович, получается, что парторганизация согласилась с тем, что ваш руководитель - дворовый хулиган. Я не ошибся?
  
  - Увы... Неприятный случай, но...
  
  - И какое решение приняла парторганизация в отношении, как вы сами признаете, дворового хулигана?
  
  - На Шермана за недостойное поведение звания коммуниста наложено партийное взыскание.
  
  - Какое именно?
  
  - Выговор без занесения в учетную карточку.
  
  - Сам Шерман присутствовал на партсобрании?
  
  - Конечно.
  
  - Он согласился с решением?
  
  - Нет.
  
  - Значит, обратился с апелляцией в райком?
  
  - Мне ничего об этом неизвестно.
  
  - Вы направили в райком выписку из протокола партсобрания?
  
  - Да. Документ отдал инструктору-куратору Балакину.
  
  - Мне вы копию этого документа можете передать?
  
  - Могу. Я отпечатал несколько экземпляров.
  
  Потом я побеседовал с коммунистами и беспартийными. И тут меня поджидал третий сюрприз: оказалось, что мнение о директоре комбината далеко не однозначное, притом многие были крайне откровенны в своих суждениях. Тут может иметь место два варианта: либо люди за что-то мстят своему руководителю, либо руководитель довел подчиненных до белого каления и поэтому молчать больше не хотят. Чтобы исключить любую предвзятость, я здесь не буду ссылаться на мнения тех, у кого были какие-либо причины для мести своему директору.
  
  - В тот день я привез металлический бак для гаража директора, - без особого желания со своей стороны рассказывает водитель грузового автомобиля, то есть подчиненный Шермана, В. Ф. Сможевских. От себя добавлю: это был разгар рабочего дня (11 часов), когда директор обязан был вовсе не личными делами заниматься, а государственными, за что, собственно, и зарплату получает, иначе говоря, налицо грубое нарушение трудовой дисциплины и использование служебного положения в личных целях, на что, кстати, в коллективе даже никто не обратил внимание. Значит, народ все это считает в порядке вещей - привыкли и искренне полагают, что иначе и быть не должно. - Вижу, - продолжает рабочий комбината, - какая-то стычка, скандал, бежит один мужчина с фотоаппаратом, фотографирует, директор подбегает и ударяет кулаком по фотоаппарату. Потом товарищ Шерман схватил за грудки какого-то старичка, очень старенького, замахнулся на него кулаком и закричал матерно: я тебе сейчас... Толкнул сильно старичка, старичок упал на скамейку. Видя такое, я отошел в сторону.
  
  Можно и осудить рабочего за уход в сторону, но... Легко судить мне, стороннему человеку, а тому, кто в подчинении Шермана? Оказывается, лучше не попадаться под горячую руку директора - несдобровать; в гневе он страшен. Таков, оказывается, руководитель-коммунист не только по месту жительства, а и на территории вверенного ему государственного предприятия. Тот же Сможевских вынужден был заметить:
  
  - Что там скрывать, элементарно: директор матернуть может, наорать...
  
  Главный инженер С. И. Стократов, то есть правая рука директора:
  
  - В разговоре со мной до матерщины доходит, причем, не в своем кабинете, а прилюдно, - Стократов своего директора понимает и даже выход, который бы его вполне устроил, знает. - Если есть нужда повоспитывать своего главного инженера, то лучше всего пригласить в кабинет и с глазу на глаз составить разговор по душам. Зачем оскорблять человеческое достоинство? Распалившись, обычно кричит: бездельники все, один я кручусь...
  
  Е. А. Кривых:
  
  - Это сейчас я в механиках хожу, а прежде шоферил на директорской 'Волге'. Как становилось невмоготу, не раз писал заявление о переходе на другую работу. Много раз ГАИ останавливала: за нарушение ПДД. Директор считает себя особенным, очень большим начальником, для которого не существует никаких правил. Сидит обычно в машине и кричит на меня: 'Чего стоишь? Поезжай! Приказываю!' Смотрите, говорю, светофор на перекрестке красным горит. Не понимает. Или в другом случае орет: 'Чего тащишься как черепаха? Давай быстрее - опаздываю!' Говорю: знак висит, скорость ограничена. 'Ерунда, - орет, - поезжай и точка!'
  
  В. А. Руднов:
  
  - Шофер я на директорской 'Волге'. Не так давно, но уже хочу уходить. Три раза права отбирали. И все за то, что директор заставляет парковаться в неположенных местах. Никаких объяснений слушать не хочет.
  
  И. П. Кукарских:
  
  - За людей считает директор лишь тех, кто с его голоса пытается петь, но и они лишь до той поры, пока в милости ходят. Я, к примеру, на одном из партсобраний, набравшись смелости, покритиковал Шермана. Мягко покритиковал, сказал далеко не все, что следовало бы. И результат: отношение ко мне резко изменил; вообще не замечает, даже при встрече не здоровается. Выходит, я теперь его кровный враг, хотя это совсем не так. Как-никак, а не один год бок о бок работаем.
  
  Да, много нового я узнал. Стало быть, не зря пошел на комбинат. Получается, что Шерман не только дворовый хулиган, а еще и производственный самодур, напоминающий не советского служащего с партбилетом в кармане, а помещика-крепостника, к тому же сквернослов, видящий в подчиненных рабов, а себя - их полновластным повелителем.
  
  Мне захотелось выяснить, как бы себя повели 'рабы', если бы они были втянуты, подобно Шерману, в дворовый конфликт? Стали бы врать? Юлить и изворачиваться? Поливать грязью тех, кто этого не заслуживает? Иначе говоря, попробовал выяснить гражданскую позицию коллектива.
  
  В. Д. Койнов, секретарь партбюро комбината:
  
  - Сразу скажу: со мной ничего подобного произойти не может.
  
  - Почему? - спрашиваю я.
  
  - Рука не поднимется на старого человека - при любых обстоятельствах.
  
  - Все же представьте себе, что конфликт состоялся. Что бы вы сделали?
  
  - Единственное: поостыв, извинился бы перед людьми. Думаю, что люди поняли бы меня и простили.
  
  - И, стало быть, инцидент был бы исчерпан?
  
  - Конечно. Людей больше всего обижает даже не случившееся, а то, что человек не понимает и не чувствует со своей стороны никакой вины.
  
  Партийного вожака поддержали, высказавшись примерно также, С. И. Стократов, И. П. Кукарских, В. Ф. Сможевских, В. А. Руднов, Е. А. Кривых.
  
  Гражданская позиция коллектива, касающаяся дворовой истории, мне стала понятной. Но, заодно, я посчитал своим долгом уточнить, как мне казалось, еще один принципиальный момент, прямо не относящийся к истории, которую проверяю, но добавляющий еще один штрих к образу советского руководителя. Момент, которого, кстати, никто в коллективе даже не заметил. Похоже, сказалась многолетняя привычка, глядеть на мелкие проделки директора сквозь пальцы, тем более, когда эти самые проделки напрямую не затрагивают чьи-либо интересы. О чем я? А вот о чем...
  
  Середина рабочего дня. Шерман устраивает свой быт, то есть сооружает во дворе личный гараж для личного автомобиля, при этом сгоняет много техники, являющейся не собственностью Шермана, а собственностью государства (бульдозер-экскаватор на базе трактора 'Беларусь', две грузовые машины, автокран), которую обслуживают рабочие комбината в свое рабочее время, следовательно, им идет зарплата. Налицо, если не уголовно наказуемое деяние, то правонарушение, выражающееся в использовании должностного положения в личных целях, совершенно очевидное. Ясно, что 'мероприятие', организованное Шерманом, влетело (сюда следует приплюсовать стоимость металлоконструкций, которые пошли на гараж, и другие материалы, к примеру, тот же бак, доставленный на дворовую стройку водителем Сможевским и сваренный рабочими на базе комбината) предприятию в копеечку. Возместил ли Шерман материальные затраты? Если возместил, то в полном ли объеме? Эти вопросы я задал главному бухгалтеру комбината, одному из распорядителей кредитов, человеку, призванному блюсти на государственном предприятии финансовую дисциплину.
  
  Своими неожиданными (?) вопросами привел Л. А. Удинцеву в сильное смущение. В волнении, что я касаюсь столь щепетильного дела, долго не хотела ничего говорить. Поняв же, что мне известно все, что скрывать уже не имеет смысла, призналась, отводя глаза в сторону:
  
  - Директор возместил расходы.
  
  - Когда именно? - стал я уточнять.
  
  - Своевременно.
  
  - Поконкретнее, пожалуйста.
  
  Удинцева с надеждой посмотрела в сторону главного инженера Стократова, но тот на вопрошающий взгляд никак не отреагировал.
  
  
  - Вчера утром, - сказала Удинцева, - перед тем, как уехать в Свердловск.
  
  - Это и есть 'своевременно'?
  
  Удинцева нервно качнула головой.
  
  - Лучше поздно, чем никогда.
  
  - Мудро... Людмила Александровна, а два года назад вы знали, что директор свои личные проблемы решает за счет государства?
  
  - Кое-что слышала, но глубоко не вникала.
  
  - Почему?
  
  - Не хотелось...
  
  - Портить отношения с директором?
  
  - И поэтому.
  
  - Людмила Александровна, за два прошедших года у вас не возникала мысль пойти к директору, напомнить ему о долге, посоветовать хотя бы для отвода глаз возместить расходы? Вы же не кто-нибудь, а блюститель финансовой дисциплины на предприятии.
  
  - Что вы, что вы! - воскликнула женщина.
  
  - А что в этом удивительного? Выполнили бы свою должностную обязанность - и только-то.
  
  
  - Его матерков не слышала, что ли? Рот не успеешь раскрыть, как... В конце концов, хозяин - барин.
  
  - Странная позиция, не кажется?
  
  - Себе дороже... Все знают, что Шерману всё можно... Везде дружки-приятели... Вхож в любые кабинеты...
  
  - И райкома?
  
  - Прежде всего. Так что... Завозникаю - растопчет, с грязью смешает. Кто-нибудь, думаете, заступится за меня? Черта с два!
  
  - Полная безнадежность.
  
  Женщина посмотрела в мою сторону и саркастически ухмыльнулась.
  
  - Никогда с подобным руководителем не встречались? - я промолчал. - Да все такие, везде одно и тоже. Не напрасно даже поговорку придумали: ты начальник - я дурак, я начальник - ты дурак.
  
  - Хорошо, Людмила Александровна: я вас понял. Попрошу вот о чем: дайте мне справочку, в которой укажите, номер приходного ордера, дату внесения в кассу средств, за какие услуги произведена оплата и какая конкретно сумма.
  
  - Ясно, - женщина встала и направилась к выходу. Держась за ручку двери, поинтересовалась. - Когда нужна справка?
  
  - Прямо сейчас, Людмила Александровна. Что, есть проблемы?
  
  - Будут, - сказала женщина и вышла.
  
  - Мне жаль Удинцеву, - сказал главный инженер Стократов.
  
  Я удивленно посмотрел в его сторону и спросил:
  
  - Это еще почему?
  
  - Шерман как-нибудь подставит главного бухгалтера, серьезно подставит... И загремит... Я говорил ей, чтобы не шла на поводу, но она только хмыкает в ответ. Дохмыкает... Станет локти кусать, да поздно будет.
  
  - Кстати, Сергей Иванович, вам известна сумма, внесенная директором в кассу предприятия?
  
  - Будто бы, тридцать рублей.
  
  - Эта сумма покрывает расходы, понесенные комбинатом?
  
  - Да что вы, в самом деле! Как минимум, затраты в пять раз больше.
  
  - Ответьте мне на такой вопрос: почему об этой конкретно нечистоплотности Шермана на партсобрании даже никто не заикнулся?
  
  - Привычка - вторая натура.
  
  - Не хотите ли сказать, что факты подобной нечистоплотности Шермана и прежде имели место?
  
  - Нет, не хочу... И без того наговорил больше, чем следовало бы. Вы уедете, а нам с директором еще работать.
  
  Вот и справка у меня на руках. С комбината еду в гостиницу, чтобы в спокойной обстановке обдумать все, что узнал в результате проверки жалобы. Сгруппировав мысли в нечто единое, позвонил в райком КПСС, сообщил, что проверку закончил и что необходима, прежде чем уехать, встреча с первым секретарем. На том конце провода стали сожалеть, что встречи с первым секретарем не будет, так как тот находится где-то в поездке по району. Предложили отложить на следующий день. Я не принял предложение, заявив, что уезжаю вечерним поездом.
  
  Ничего другого не оставалось, как встретиться с теми, кто оказался на месте, и соблюсти формальность, то есть вкратце проинформировать о результатах моей работы. Меня спокойно выслушали второй секретарь райкома М. А. Терских, секретарь райкома-идеолог Л. Н. Аксенова, инструктор орготдела А. М. Балакин. В заключении я выразил недоумение по поводу письма первого секретаря Ирбитского райкома, направленного на имя первого секретаря Свердловского обкома партии Ю. В. Петрова, того самого письма, содержание которого не соответствует реально имевшим место фактам.
  
  - Вольно или невольно, - сказал я, - но обком партии был введен в заблуждение, так как у первого секретаря райкома партии не было причин ставить под сомнение достоверность фактов, опубликованных в заметках 'Притча о дворовом хулигане' и 'Нет притче конца'.
  Присутствующие скривились от подобного моего заключения, но промолчали. Было бы лучше, если б продолжали молчать и дальше. Потому что, начав говорить, выдали себя с головой. И это был еще один поджидавший меня в Ирбите сюрприз. Оказалось, что в аппарате райкома не питали никаких иллюзий в отношении члена райкома Шермана. Аппаратчики отлично знали все плюсы и минусы директора комбината Шермана. И, стало быть, моя информация не явилась ни для кого открытием. Конечно, это были случайные оговорки, но оговорки по Фрейду. Здесь приведу лишь две.
  
  Секретарь райкома Л. Н. Аксенова:
  
  - Государственную машину товарищ Шерман использует неправильно. Надо бы поскромнее, катается на ней, как на личной, - речь идет о персональной 'Волге'. - И на работу везут, и с работы тоже везут. Людей это нервирует.
  
  Инструктор орготдела, курирующий парторганизацию комбината, А. М. Балакин:
  
  - Шерман? Да, бывает грубым, вспыльчивым, излишне самоуверенным. Старается все брать на себя, подменяет специалистов. Ему указывали на эти черты характера.
  
  Все бы ничего, но у меня в портфеле подлинное письмо первого секретаря райкома Кузнецова, являющееся ответом на запрос первого секретаря обкома, а в нем следующее:
  
  'Тов. Шерман И. М. проявил себя дисциплинированным, требовательным к себе и подчиненным работникам, умелым организатором производства. Пользуется авторитетом в коллективе ремонтно-монтажного комбината и среди партийного актива района'.
  
  Цитирую справку, подготовленную мною по результатам моей поездки в Ирбит:
  
  'Вот и возникли вопросы, которые объяснить простым стечением обстоятельств вряд ли можно. Например, может ли таким вот образом характеризоваться коммунист, поднявший руку на старика-ветерана? Что же это за такой авторитет у руководителя, если он ведет себя на работе как самодур, изъясняется с подчиненными на языке ломовых извозчиков начала века? Можно ли считать коммуниста требовательным к себе и подчиненным, если он на партийном собрании, отвечая на вопрос, видит ли он свою вину в конфликте, произошедшем во дворе дома, прямо и открыто заявляет, что - нет?'
  
  Конечно, в официальной справке не следовало быть столь эмоциональным, но ведь, по сути, все верно.
  
  И что же получается? А то и получается, что, выгораживая всячески перед обкомом Шермана, солгал первый секретарь райкома Кузнецов, солгал вполне осознанно. Зачем? Какие цели преследовал? Да, самые обычные: своих - не сдают. На что рассчитывал товарищ Кузнецов? Пожалуй, на привычное: к мнению райкома прислушаются, намылят шею главному редактору, заодно с ним, и авторам заметок в 'Уральском рабочем' и все будет шито-крыто; щелкоперы-писаки будут впредь знать свое место и не станут замахиваться на номенклатуру, то есть на неприкасаемых. Гласность гласностью, по мнению Кузнецова, но надобно и меру знать, а иначе народ оборзеет окончательно и утратит всякое почтение к номенклатурной элите, к коей с полным правом относится и Израиль Маркович Шерман, директор Ирбитского ремонтно-монтажного комбината, а также член райкома КПСС.
  
  Я покинул Ирбит с чувством выполненного долга. Мне было легко, потому что защитил униженных и оскорбленных, а еще потому, что ткнул носом в их собственное дерьмо районную партийную власть: пусть знают, что правда не всегда на стороне сильных.
  
  Ночь в поезде прошла тревожно. Не отдохнув хорошо, утром засел за написание справки. Документ получился объемным - десять машинописных страниц и плюс к нему пухлая пачка документов-приложений. А на другой день уже сидел в кабинете заведующего сектором печати обкома КПСС.
  
  - Как съездил? - поинтересовался Балин.
  
  - Нормально, - ответил я и протянул пухлую папку с бумагами. - Из документов все вам будет ясно.
  
  - А если в двух словах?
  
  - 'Уральский рабочий' был абсолютно прав, выступив с заметками 'Притча о дворовом хулигане' и 'Нет притче конца'.
  
  - Если так, то получается, что райком нас обманул?
  
  Я развел руками.
  
  - К сожалению...
  
  Я ушел. И больше историей не интересовался: своих дел выше крыши.
  
  А обком? Молчал. Значит? Правда была на моей стороне, а иначе, конечно же, для меня были бы последствия: ведь я, по сути, уличил во лжи. И не кого-нибудь, а первого секретаря райкома КПСС. Покусившись на авторитет высокопоставленного партработника, я вошел в противоречие с установками Генерального секретаря ЦК КПСС Горбачева, требовавшего от СМИ 'всемерного укрепления авторитета партии', иначе говоря, авторитета всесильной партийной номенклатуры, что было даже для той поры весьма опасно.
  
  ЭПИЛОГ
  
  Что ж, первый секретарь Свердловского обкома КПСС Ю. В. Петров поручил: проверить с выездом на место. Я выполнил, как мне казалось, крайне важное для себя партийное поручение: выехал, проверил, выводы изложил в справке.
  
  Минуло почти двадцать три года. Пора бы и забыть ту ирбитскую историю, а не могу. Что-то мешает. Какая-то тревога душу гложет. Такое чувство, будто я не все тогда сделал для торжества истины, что следовало бы. Неужто угрызения совести? Похоже на то.
  
  Я часто спрашиваю себя: правильно ли поступил, скрыв от обкома партии очевидное дилетантство моих коллег-журналистов? Как ни крути, но обойдя молчанием сии факты в справке, я погрешил против истины, поступил не по совести. Ведь я был всегда самым яростным противником легкомысленного отношения к профессии журналиста, я выступал всегда против вседозволенности, зазнайства и апломба пишущей братии, использующей печатное слово для каких-то иных целей, нежели поиск правды. Сколько раз твердил своим подчиненным, что для журналиста объективность - превыше всего, что любая предвзятость, всякое предубеждение не должны играть никакой роли, что при подготовке материала к публикации, особенно критического, в котором выдвигаются какие-либо обвинения, необходимо предельно тщательно проверять факты и отметать все, что хоть в какой-то мере может быть подвергнуто сомнению. Проще говоря, должна быть поставлена во главу угла народная мудрость: семь раз проверь и один раз отрежь. При этом надо сделать все, чтобы на руках журналиста, если это возможно, были документальные подтверждения.
  
  Я говорю о вещах совершенно банальных, о вещах, которые должны быть известны и понятны журналисту еще со студенческой скамьи. Мне, например, их втолковал мой Учитель В. Н. Долматов, когда я был начинающим рабкором и когда мне было еще всего-навсего семнадцать лет. Раз втолковал и на всю мою жизнь. И если мною азбучные истины без особого труда усвоены, то почему другим это так трудно дается?
  
  В Ирбите же взял под защиту тех, кто не заслуживает. Наоборот, стоило хорошенько щелкнуть коллег по носу, чтобы особо не зазнавались, чтобы помнили, что кому многое дано, с того и многое спросится, что сама по себе принадлежность к авторитетному печатному органу и возможность на его страницах самовыражаться - не индульгенция, а большая личная ответственность журналиста.
  
  Тот же Алексей Смирных. Кажется, опытный газетчик. Ему ли не знать, что нельзя пользоваться сомнительной информацией, пусть даже почерпнутой из опубликованного в открытой печати фельетона? Почему не проверил? Почему не сходил в суд или прокуратуру и не заручился документами? Как мог он на всю область назвать человека вором, укравшим те самые злополучные куриные тушки, если сей факт ничем, кроме слухов двадцатилетней давности, не подтвержден? И вообще: нравственно ли притягивать буквально за уши все, что, по мнению Смирных, хоть как-то чернит человека, откапывая и поднимая на верх, истории двадцатилетней давности? Не знал журналист, что даже для закоренелых преступников есть такое правовое понятие, как 'срок давности'? И, что важнее всего, зачем понадобились куры, если на поверхности были иные, куда более свежие и красноречивые факты? Почему я смог установить нечистоплотность коммуниста Шермана (речь идет об использовании руководителем-коммунистом своего служебного положения в личных целях, об эксплуатации им не только техники, не принадлежащей ему на праве личной собственности, а и труда подчиненных ему рабочих, о нежелании им возмещать понесенные государственным предприятием материальные затраты), а Смирных нет? Ответ на поверхности: надо было думать головой, а Смирных не хотел; надо было покопаться в документах, а он этого не считал нужным делать. Зачем? Если можно взять фельетон двадцатилетней давности и выдать изрядно обветшавшие факты. Цель, как считал Смирных, достигнута и это главное. Самонадеянность подвела? Не только: еще и вседозволенность, которая сформировалась у этого журналиста за долгие годы работы в 'Уральском рабочем'. Он был убежден: достаточно выступить газете - и задача решена; кто, считал он, посмеет оспаривать мнение уважаемого областного партийного органа печати? Оказалось, что времена изменились, что на дворе перестройка и гласность, когда всякий вправе подвергнуть сомнению всякое действие, в том числе любую публикацию в любой газете, что Шерман и сделал.
  
  Справедливо ли, спрашиваю сам себя, что освободил от ответственности газету 'Уральский рабочий' и ее безответственных сотрудников? Сколько в этом моем решении пользы и сколько вреда? Ведь известна формула: безнаказанность - множит безответственность.
  
  Налицо, короче, с моей стороны раздвоение личности: с одной стороны, горячо ратую за честность и справедливость, с другой стороны, покрываю нерадивость и дилетантство. Вот и попробуй тут разобраться...
  
  Уроки из ирбитской истории должны были извлечь и журналисты 'Уральского рабочего'. Моя вина, что этого не случилось. А была ли у меня возможность? Считаю, что была и я ею, что особенно досадно, не воспользовался. Пожалуй, я был прав, что в справке обошел стороной эту проблему, потому что мною бы воспользовались те, которые на дух не переносят журналистов и готовы воспользоваться любым поводом, чтобы им нагадить. Но я мог главному редактору 'Уральского рабочего' Г. М. Каёте предложить выступить на редакционной летучке и на конкретных примерах из практики показать уроки журналистской легкомысленности. Разговор на летучке мог бы заставить задуматься многих, даже не причастных непосредственно к ирбитской истории.
  
  Свой шанс я упустил. И теперь уже ничего не поделаешь. А говорю сейчас ради одного: чтобы напомнить лишний раз, что высокомерие журналиста чревато большими неприятностями. Это было актуально тогда, но сегодня, как ни странно, - вдвойне. Потому что носителей журналистской безалаберности и непрофессионализма нынче на порядок больше.
  
  И еще. Подавляю в себе некую обиду все эти годы, но не могу. На кого? Да, на того же Григория Каёту. Ведь потом мы не раз встречались, обменивались рукопожатиями, взаимными улыбками. И Каёта не удосужился даже формально поблагодарить. Может, не догадывался, что есть должок? Вряд ли. Боюсь, что гордыня не позволила снизойти до моего уровня и сказать пару слов. Ему это ничего бы не стоило. А мне? Мелочь, а все равно приятно.
  
  Впрочем, если бы я делал свое дело в расчете на чью-то благодарность, то... Я был бы не тот и жизнь сложилась бы не так.
  
  Наконец, о самом, наверное, больном - о личности руководителя тогда, а нынче - тем паче. Прошу прощения, что на этом делаю постоянно акцент. Мое твердое убеждение: если что-то и изменилось в нравственном облике человека в постсоветское время, то исключительно лишь в худшую сторону. Констатирую с глубочайшим сожалением. Я лично в девяностые годы считал, что будет все иначе, - чище, нравственнее. И эта надежда, оказавшись призрачной, растворилась в туманной дымке нового времени.
  
  Напомню, как выразился персональный пенсионер Е. С. Бессонов, когда увидел машущего кулаками И. М. Шермана:
  
  - Им, начальству, - сказал умудренный жизненным опытом советский человек, - всё можно, даже кулаками махать.
  
  Фраза ключевая, глубинная. И, как оказалось, справедливая: старый человек, за всю жизнь ничем не запятнавший свою репутацию, не смог защитить даже в советском суде свои честь и достоинство, а дебошир при должности и с партбилетом в кармане был огражден от ответственности районными высоко поставленными покровителями, то есть партийно-советской номенклатурой. Она, то есть номенклатура, была непобедимо могущественна и выбить из ее рядов кого-либо, практически, было невозможно.
  
  Теперь напомню, как смотрела на ту же проблему главный бухгалтер ремонтно-монтажного комбината Л. А. Удинцева. Эта женщина с меньшим жизненным багажом, но достаточным, чтобы делать выводы.
  
  - Все знают, что Шерману все можно... - я выразил сомнение и тогда с ядом в голосе спросила. - Никогда с подобным руководителем не встречались? - я промолчал. - Да все такие, - убежденно сказала она и добавила, - везде одно и тоже.
  
  Уколола меня Удинцева своим прямым вопросом, причем, ее укол пришелся в самое чувствительное для меня место. Не ведая того, разбередила мою вечно кровоточащую душевную рану.
  
  Два человека, никогда не встречавшиеся друг с другом, Бессонов и Удинцева, не сговариваясь, выразились одинаково. Как это может быть? Случайность? Да нет! Потому что к этим двоим и я мог с полным правом и без каких-либо оговорок присоединить свой голос. Повидал я советских начальников много и подтверждаю: все такие, то есть хулиганы, хамы, лихоимцы, матерщинники, пьяницы. Я видел, как вполне порядочный, на первый взгляд, советский человек, очутившись в ближнем, то есть номенклатурном, круге, получив своего рода 'охранную грамоту' буквально перерождался на глазах, становился как все, становился в доску своим в том самом замкнутом номенклатурном пространстве, он чтил лишь своих, то есть себе подобных, перед ними лебезил, а всех остальных начинал считать за мусор под его ногами, с которым волен поступать, как его душе будет угодно: захочет - приголубит, захочет - втопчет в грязь или размажет по стенке.
  
  Прошу не ловить меня на слове. Из многих сотен советских руководителей, которых я знал лично и которые за мою жизнь прошли перед моими глазами, смело могу назвать лишь двоих, выпадающих из общего ряда, - это мой первый редактор на моем профессиональном журналистском поприще (ах, как мне крупно и чудесно повезло!) Александр Николаевич Ахмадеев и... (прошу не удивляться) первый секретарь Свердловского обкома КПСС Борис Николаевич Ельцин. Ни одного худого слова я о них сказать не могу, потому что не имею морального права. Но двое из сотен - это ничтожно мало; они - исключение из общего правила, а исключение, как известно, лишь ярче и четче отображают правило.
  
  
  Особенно меня раздражали в советской руководящей элите два качества - вороватость и сквернословие. И поэтому не хотел мириться; боролся всеми мне доступными средствами. Борьба протекала с переменным успехом: иногда - я оказывался наверху, но чаще - меня укладывали на лопатки, и покидал поле сражения ни с чем. Но это не останавливало меня и, когда требовалось, вновь бросался в бой.
  
  Под началом сквернословов я был почти всегда, но, как не покажется кому-то странным, лично меня советские начальники никогда не материли. Может, потому, что ситуацию до этого я не доводил. Что, осаживал матерщинника? Не по моим силам. Зато я мог еще, так сказать, на подходе к матерщине, встать и гордо уйти, уйти навсегда от начальника-сквернослова. Впрочем, на новом месте я попадал под начало такого же.
  
  Хотя... В ранней юности был случай, когда меня крыл отборнейшим матом бригадир комплексной строительной бригады, в состав которой я влился после окончания ремесленного училища, некий Разумов, считавшийся образцовым руководителем и воспитателем молодых кадров. И к тому же был Героем Социалистического Труда, естественно, членом Коммунистической партии Советского Союза. Жизнь тогда еще я, юнец, воспринимал сквозь советский розовый туман и думал, что советского хама можно призвать к порядку. Пошел и своей обидой поделился с начальником строительного управления, который тоже обожал крепкие русские словосочетания. Тот дал совет: если мне не нравится бригадир, то я могу уволиться. Подобная резолюция мне не понравилась, и я обратился к секретарю партбюро. Выслушав меня внимательно, посоветовал ровно то же самое, что и начальник стройуправления. И я ушел.
  
  
  С лицами из когорты Шерманов, повторяю, я боролся, но никак не мирился и покорно не склонял голову.
  
  Кажется, где-то я уже вспоминал этот случай... Думаю, пойдет не во вред, если еще раз вспомню.
  
  1978-й год. Первоуральск. Я работаю заведующим отделом в одной из самых почитаемых в области газет. По долгу службы однажды оказываюсь на заводе трубчатых строительных конструкций. Беседуя в парткоме, возникла необходимость тут же кое-что уточнить у директора. Я попросил секретаря парткома пригласить хозяйственника к себе. Не лучше ли, сказал он, нам пройти к нему? Идея эта мне не понравилась: я принципиально хотел задать свои вопросы именно в кабинете секретаря парткома. Секретарь парткома опасливо позвонил и попросил директора подойти. И тут даже я услышал густой мат. Секретарь парткома терпеливо выслушал тираду и сказал, что этого не он лично желает, а представитель городской газеты. Через минуту появился-таки директор. Я заметил, что тот несколько раздражен. Я спросил, что хотел. Он заговорил, но таким сочным великорусским языком, что я не знал, куда себя девать. Краснея от стыда за руководителя, дослушал до конца. Когда тот ушел, я спросил секретаря парткома:
  
  - Он всегда так разговаривает?
  
  Секретарь парткома непонимающе посмотрел на меня.
  
  - А что вы имеете в виду?
  
  - Его сквернословие. Каждое второе слово - матерное и используются без какой-либо нужды.
  
  Секретарь парткома расхохотался.
  
  - Это что... Послушали бы вы, как он разговаривает с рабочими...
  
  Я легко это себе представил и поэтому, вернувшись в редакцию, выразил намерение написать небольшую реплику по такому поводу. Сергей Иванович Леканов, редактор, который тоже обожал крепенькие слова, протестующее замахал руками.
  
  - Что ты! Только через мой труп!
  
  - Почему? - притворившись невинной и глупой овцой, спросил я.
  
  - Он - крупный руководитель, крепкий хозяйственник и, главное, член выборного городского партийного органа.
  
  - И что из того? - спрашивая, я продолжаю корчить дурака. - Я не собираюсь подвергать сомнению его деловые качества. Я лишь хочу сказать, что советский руководитель разговаривать должен с использованием другого словарного запаса.
  
  К слову сказать, осуждая хамство Шермана, никто и мыслей таких не держал, чтобы усомниться в его деловой квалификации.
  
  Леканов не мог понять глупого моего выражения лица.
  
  - Нужны тебе разъяснения, да?
  
  - Нужны, - отвечаю я.
  
  - Подобное газетное выступление лишь бросит пятно на авторитет горкома КПСС, а газета... понимаешь?...
  
  - Является печатным органом горкома КПСС, - закончил я мысль редактора, - поэтому вам никто не позволит грязнить светлый образ партии.
  
  - Хорошо, что все-таки до тебя дошло, - редактор довольно расхохотался.
  
  Кислород журналисту перекрыт. Причем, перекрыт, как я считал, необоснованно, ибо партия обязана, так записано во всех партийных документах, бескомпромиссно бороться с любыми негативными проявлениями.
  
  Что делать? А нечего. Впрочем, это не для меня. Я выхожу на улицу, перехожу городскую площадь и направляюсь прямо в горком КПСС, поднимаюсь на второй этаж, вхожу в приемную первого секретаря. У меня нет и малейшего сомнения, что меня примет вне всякой очереди и сейчас же товарищ Морозов. Именно он, а не третий или второй секретарь. Самонадеянность? Ни грамма. Морозов уже отлично знает, с кем имеет дело, а дело, как он считает, имеет с крайне вздорным членом городской парторганизации, которому палец лучше не класть в рот. Конечно, давно бы избавился от неудобного журналиста, да нужны основания, а их нет. Когда появятся, тогда и речь будет иная. На снисходительность лучше не рассчитывать.
  
  Я успел только кивнуть в сторону двери, ведущей в кабинет первого секретаря и спросить, на месте ли, как секретарша сорвалась с места и скрылась в кабинете. Тотчас же вернулась и пригласила войти. Ожидающая своей очереди номенклатура только переглянулась: экая, мол, важная птица.
  
  Морозов встретил вежливо (обматерил бы, но...), спросил, что привело. Я рассказал. Он выслушал, не прервав ни разу. И вот его резюме:
  
  - Вас понял... Укоротим товарищу язычок... Впредь будет знать, с кем и как общаться.
  
  Действительно, директор стал общаться корректно... в моем присутствии. А с рабочими и секретарем парткома, когда отсутствует зловредный журналист? Как и прежде.
  
  Какой-никакой, а урок.
  
  Были и другие подобные уроки, преподанные мною начальничкам. Горжусь, допустим, как я в том же Первоуральске публично искупал часть номенклатуры в ее собственной грязи. История выглядела в двух словах так: перед новым годом на заводе сантехизделий начальство решило провести маленький праздничный пикничок; нет, не на природе, а в заводоуправлении, точнее - прямо в кабинете директора, где участвовала, кроме самого директора, вся элита - секретарь парткома, председатель завкома профсоюза, другие ответственные лица и, само собой, их любовницы; мероприятие удалось по всем статьям, закончившееся (не поделили между собой одну из смазливеньких партийных активисточек) настоящим пьяным мордобоем; история мне стала известна и я не остался равнодушным; проверив, заручившись неопровержимыми фактами, написал статью 'В своем пиру похмелье', которая после долгих мытарств все-таки была опубликована в газете 'Под знаменем Ленина'. Я назвал всех участников мордобоя поименно. Леканов, редактор, знавший лично всех героев публикации и уважавший их, вынужден был отступить. Правда, он отступил лишь после того, как на первого секретаря горкома Морозова крепко нажали из обкома, и Морозову ничего другого не оставалось, как дать свое согласие на опубликование моей статьи. Ну, тут уж, после грязного купания, теплую новогоднюю компанию пригласили на закрытое заседание бюро Первоуральского горкома КПСС и 'одарили' каждого по его конкретным заслугам. Выписка из постановления бюро была опубликована в той же газете, что и статья, под рубрикой 'По следам наших выступлений'.
  
  И 'любить' меня номенклатура стала пуще прежнего. Зубовный скрежет разносился по всему Первоуральску.
  
  Я вспомнил только для того, чтобы показать, каково мое истинное отношение было к товарищу Шерману и ему подобным - это кровные мои враги. По большому счету, ими я был побежден. Грустный факт. Но что сделаешь, если именно она, прежняя пьяно-лживо-воровато-наглая советская номенклатура и сегодня востребована, находясь на всех вершинах власти и бизнеса, прекрасно правит бал. Посмотрите в лица миллиардеров и вы без труда в них увидите отражение Шерманов. А иначе и быть не могло. Откуда выросла нынешняя элита? Поголовно из советской шинели. Почему прямо в глаза лгут наши вожди? Да потому, что за их плечами большая советская школа обмана и лжи. Откуда их апломб и высокомерие? Да всё оттуда же. Даже принципы подбора руководящих кадров всё те же, советские. Яркий и не единственный пример - Зурабов. Поработал в Пенсионном фонде, расплодил воровство, которое расхлебать и по сию пору не могут. Перебросили. И куда? В правительство, поручив заниматься пенсионной реформой. Отреформировал? О, да! До сих пор всем пенсионерам икается. Убрали. Уж теперь-то точно, кроме кирки и лопаты, ему ничего не доверят. Как бы не так! Номенклатура свои кадры не сдает. И вот появляется Зурабов в Украине. В качестве кого? В ранге полномочного и чрезвычайного посла Российской Федерации. Таких, как Зурабов, из руководящей обоймы никому не выбить.
  
  
  Ну, чем Зурабов отличается от Шермана? Разве лишь тем, что одного от другого отделяет два десятилетия. Посмотрите послужной список Шермана: вот он председатель совхозрабкоопа, где его хватают за руку, когда тот 'подрисовывал' отчетность, чтобы выполнить государственный план и, соответственно, положить себе в карман хороший материальный куш - премиальные. Осудили. Приговорили. Что дальше? Вооружили обманщика все теми же киркой и лопатой? Ничуть! Шерман оказывается в кресле заместителя директора мясокомбината. Понижение в должности? Я бы этого не сказал. Мясокомбинат - предприятие крупнее будет совхозрабкоопа. Да и возможности для жульничества пошире. Не потерял осужденный Шерман ничего. И тут попадает в историю с курами. Нехорошо, конечно, но не для Шермана, которому, выражаясь словами Бессонова, всё можно. Вполне логично, когда Шерман садится в кресло руководителя другого предприятия. Предприятие мясо не производит, но тоже ничего, жить, как я убедился, тоже можно.
  
  Ну, и вопрос: почему это Шерману нельзя кулаками махать, материть всех подряд, ни в грош не ставить ГАИ, не использовать государственную собственность в личных, то есть корыстных, целях?
  
  Не дурак Израиль Маркович, чтобы бежать сломя голову от столь улыбчивой по отношению к нему фортуны. Жизнь дается один раз и надо прожить ее так, чтобы... Хорошо, короче, надо прожить.
  
  Жили Шерманы прекрасно в советское время. А нынче живут и того слаще.
  
  Вот такой мой сказ... Он отличен от официальной трактовки, но факты, господа, факты...
  
  СВЕРДЛОВСК - ИРБИТ - ЕКАТЕРИНБУРГ, июль 1987 - апрель 2010.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
Оценка: 9.00*5  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"