Аннотация: 1 часть : "Момент истины" заняла 8-е место на конкурсе "БС - 2". Четвертая часть "Волчата" была снята с конкурса по независящим от автора причинам. Текст содержит ненормативную лексику и сцены насилия.
Негатив.
*** Негатив - изображение на светочувствительной пластинке (пленке), в котором светлые места получаются темными, а темные - светлыми.
Русский толковый словарь.
1. Момент истины
Когда я в первый раз зашел в литейный цех, то поразился размерам. Здесь существует лишь то пространство, на котором стоишь. Ты видишь лестницы, яркий свет, трубы и искры, бронированный пол под ногами. Воздух вибрирует от яростного крика насилуемого железа. Противоположных стен нет. Потолка не видно за километрами ажурных конструкций, балками и трубами, подъемниками и кранами, за рассеянным светом многотысячеватных светильников. Движение. Угрожающее, равнодушное, слишком быстрое, чтобы уследить взглядом. То там, то тут замечаешь признаки жизни. Они слабы и неуклюжи, слишком слабы и слишком неуклюжи по сравнению с той стальной дисциплиной, которой мы повелеваем.
Нет, я и раньше работал в цехах, но в таком - впервые.
Я пришел. Самоуверенный и абсолютно ничего не понимающий. Гордый своими пятерочными и дипломными знаниями. Аспирант-сельхозник, елки-палки, специалист.
"Сначала - три месяца станков", - сказал начальник цеха.
Две недели спустя я все равно не мог дать пропорцию между количеством и качеством. Думал, что умею все, а оказалось - ничего. Эти железные монстры оказались гораздо сложнее стодвадцатикилограмовой косилки, которую я в течение двух предыдущих лет таскал на руках по полям, думая, что она косит. Чугун пришёлся много тяжелей мешков с зерном. Совершенно случайно я оказался в паре с лучшим из лучших - пареньком по кличке Лебедь. То, что люди изучают годами в институтах, мне пришлось усвоить за один день. И уже в следующую смену я дал план, уложившись в процент брака.
Спустя год, стою у станочков. Курю. Крутятся мои гробы, только успевай поворачиваться. За год из пятнадцати сумели девять штук запустить. Правда, три все равно портачат, но я их держу "про запас". А когда меня сюда поставили - только два станка работало. Заброшенная линия, списанное железо и светлая голова - вот и все что надо. Кстати, про светлую голову - это к Лебедю. Я хоть и будущий, хоть и с образованием, но настоящий наладчик - он. "Дайте мне источник энергии..." - его любимая присказка.
В обед мастер сказал мне:
-Подойди в каптерку.
Когда я нашел время туда забежать, то обнаружил, что меня уже ждали: начальник цеха и трое работяг. Первый - Сергеев Артем, тоже наладчик, умница, фантазер и фантастической силы человек, несмотря на всю худобу. В свое время спас цех мехобработки, показав, как можно голыми руками пережимать алюминиевый поршень в размер. Лет двадцать назад на основе его разработок автоматические линии смогли повысить производительность в полтора раза, но это совершенно другой разговор.
Второй - Андрей Седухин, тоже худющий, щеки до позвоночника в другую сторону провисли. Знаменит тем, что во вторую ходку сумел собрать из металлолома трактор. Откинулся тогда с зоны при деньгах. Его, говорят, выпускали в город - подрабатывать. С каждой зарплаты покупает жене цветы. Золотые руки, глаз - микрометр, только когда выпьет - чудить начинает.
И третий, уже известный публике - Лебедь. Два года за хранение оружия. Нам рассказывал - сам автомат собрал. Ага, так я и поверил, что "калашников" в сарае напильником выточить можно. Оказывается - можно!
Я четвертый, а последним наш мастер зашел, дверь тихонечко прикрыл, но шум стоит все равно - будь здоров. И начальник цеха - Сметанин - принимается нам орать:
-Ребята! В понедельник должен уйти вагон, с полными комплектами. На вас - вся надежда! Уйдет вагон - выполним план! Будет и премия, и сверхурочные закрою, и сверху из фонда выпишу! Не уложимся - не будет ничего! Всему цеху! Не шучу! Голый оклад получите!
А мы и так знаем, что не шутит. С нами вообще лучше не шутить. Особенно начальству.
Сергеев, как самый старший, говорит:
-Так, давайте, завтра, в субботу, на три смены выйдем. Без спешки все сделаем.
-Ваши операции должны быть проделаны завтра до пяти вечера! Иначе мехобработка за воскресенье не успеет, а ночью еще надо упаковать и отвезти! Спецзаказ, понимаешь? И уже горит! - в ответ.
-Сколько надо сделать? - вмешался наш мастер.
И тут начальник выдает такие цифры, что у меня голова закружилась. Три нормы за смену, без вычета того, что сегодня сделаем.
-Двойная сделка! - орет Сметанин. - Плюс двойной тариф! Премия и стольник за выход! Давайте, ребята, сделаем!
И вдруг я, совершенно неожиданно для себя самого выдаю:
-Мы-то сделаем...
-Молодой, а туда же, - оглядывается мастер, Алексей Васильевич. - Конечно, сделаем, о чем разговор? Так, мужики?
Все смотрят на Сергеева. Как скажет, так и будет.
-Сделаем, - говорит он просто. И от слов этих - мышцы межреберные сжимаются. То ли от страха, то ли от гордости...
-Сделаем. Нужно, только это..., в бригаду, мужиков из смен набрать толковых...
Что же должен подумать уважаемый читатель в данной, конкретной, ситуации? Кто-то скажет: "Надоели производственно-бытовые байки!" Кто-то сморщится: "Драйва нет!". Кто-то, презрительно: "Дай дураку подвиг совершить...". А кто-то, зевнув: "Подробностей много, а толку чуть". Ох, и не люблю я эти разговоры. Коробит меня. Не байка все это, а драйва в любом цеху столько, что успевай - поворачивайся. Подвиг? А где подвиги еще остались? Уж не на войнах ли наших позорных? А подробности, так уж и быть, опущу. На волю.
На волю, где шелестит ласково береза молодыми листьями. Где пахнет весной и дымом, и звезды крупные, здоровые. Где мы сидели ночью, ускользнув на обеденный перерыв из железного ада, и предавались коротеньким и глупеньким мечтам о деньгах и зло, черно, с ненавистью вспоминали начальство. Его, начальство, легко определить. По рукам. И у женщин руки не мужские, как у укладчиц, а - холеные.
Я смотрел на них, на себя, на последних и первых представителей рабочего класса. Каждый со своей судьбой, но есть нечто, что всех этих людей объединяет. Людей, работающих руками. Серость и быдло. Глупость и банальщина. Гордящихся тем, что читали последнюю книгу в третьем классе.
Отсутствие чувств - вот что объединяет их. Нет, они любящие отцы и заботливые дети. Они умиляются котятам и щенкам. Своим. Привычным. Чему успели научиться до третьего класса. Можно ли представить ту степень жестокости, на которую мы способны? Мне вспоминается один фильм, где расстреливали. Сотнями. Дворян, интеллигенцию, помещиков, прихлебал, каких-то девушек и молодых людей, стариков-купцов и еще, еще кого-то, попавшего под колесо Революции. Из подвала голые трупы поднимали наверх на веревках, крючьями, как туши. И все там, в этом фильме, спрашивали:
-За что?
А я, когда смотрел, кусал губы и подбадривал красноармейцев: "Давайте, родненькие, еще пяток, еще десяточек! Так их, мочи их, мать их, за четыре ноги! Ах ты, сука беломордая, спрашивать вздумал - за что? А раньше, значит, и не хотел спрашивать? Не было мозгов, только что прорезались!? Стреляй, ребята!"
За что? Я знаю ответ.
Субботний цех встретил меня тишиной. Непривычным, странным и угрюмым молчанием. От станков пахло железом и маслянистым теплом. Где-то сопел вентилятор, воздух многими атмосферами рвался в трубах, сотни лошадей басовито сопели в обмотках десятков двигателей, тысячи градусов плескались в нутрах печей. Тишина. Только потом, много лет спустя, я понял, что это была не простая тишина. Как на рассвете, перед боем. Все замерло и только ты идешь. На подвиг. Для чего?
Для чего вышли наши лучшие расточники, Сергей и Артем? Идут, переговариваются. Пошла бригада литейщиков. Лучшая бригада и лучший бригадир - Тоха. Мы рядом раздеваемся. Карусельщики - Рюмочкин и Хаттаб. Чеченца Хаттаба за мастерство прозвали - Хатабыч. Рюмочкин - просто спец, без комментариев. Глядя на его квадратную фигуру, невольно задумываешься - зачем карусельщикам отдельный кран? Рюма и так любой ковш поднимет. Гоша - пророк электриков. Сан Саныч - Главный Сантехник - гидравлист. Крановщицы ласково матерят термистов и обкладчиков.
Пятьсот штучек? Да как с куста! У меня шесть зверей и еще три гроба - девять ровным счетом. Заведу сначала зверей. Хоть мои станочки и медленные, но штуку в минуту я с них снимаю. Восемь часов без обеда равно четыреста восемьдесят гильз. И еще часик на остальные двадцать, да на разгоночку, да на оплошности... Режущие пластины не жалеть! Триста пятнадцать - норма. Всего-то сделать полторы нормы...
Мы пришли не в шесть, как обычно, а в семь, чтобы станки успели отдохнуть после ночной смены. Смазчик и не уходил никуда. Идет с телегой, заливает масло. Да, его сегодня потребуется много.
Утро еще прохладно. Но я знаю, что скоро воздух потеряет майскую свежесть, раскалится до марева. Печи будут работать на всю катушку.
-Будэт жарко, - говорит Гиви Валере. Валера, усатый десантник-афганец, лейтенант в отставке, согласно кивает и снимает спецовку. На его груди тельняшка, свежая, невероятно бело-синяя здесь, в царстве серости. Тельняшка висит на Валере и топорщится ребрами тощего тела. Гиви, толсторукий, заросший волосами под самые глаза, обнаруживает под спецовкой белую майку. Я тоже сдираю с себя промасленную черно-синюю робу и чувствую, что десятки людей, во всем цехе, в одно мгновенье, как по неслышимой команде, снимают с себя толстую платяную грязь недельной усталости. Мы как былинные... да что там! какое там! просто скоро станет жарко...
И тот же час пол содрогается: вступили в бой четырехшпиндельные расточные. Заревели, заскрипели, завыли всей своей невероятной продавливающей мощью. Искры, тяжкий удар! Пошла шихта в печь. Мягко загудели над головой краны. Забил барабаном формовочный пресс. И вот, наконец, вой токарных. Пошли, пошли! родимые! Сзади ударил в спину тяжелый поток воздуха, обдувающего станки, не позволяющий ядовитому пару эмульсии задушить нас.
Я бегом заканчиваю смазывать направляющие, возвращаюсь, почти бегом, на лету врубая двигатели и гидравлику. Заправить эмульсией! Сменить пластины! Быстрей! Ключ в руке подобен волшебной палочке. Пошли пробные, бракованные, сто лет, как бракованные! Не успеваю. Нельзя делать три движения там, где можно два. Это не разум - это автоматизм. Ныряю в железную банку и выныриваю с сорокакилограмовым грузом на руках. Каждая болванка - 9,9 килограмм. Я уберу три килограмма и останется семь. У меня полны столы болванок - постаралась предыдущая смена. Но нужно втянуться в ритм.
Подходишь, широко шагая, в один невероятно длинный шаг от одного зверя к другому, шпиндель еще крутится, скоба - на размер. Это опасно, может пальцы оторвать, но мне везет, отделываюсь пока слезающими ногтями. Гильзу - в лоток. Следующая. Зажим. Пуск. Шаг. Здесь еще не кончен цикл. Где кончен? Шаг туда. Размер сбился, правый лимб поднять, гильза почти ушла в провал, но все еще в размере. Ставшая невозможно длинной рука уверенно поворачивает лимб, который в обычных условиях проворачивают отверткой и молотком. Лоток. Зажим. Пуск. Заменить пластину - восемь секунд. За восемь секунд необходимо сделать много невероятных вещей. Одним движением свернуть болт, поймать пластину и подкладочный кубик, найти неиспользованную сторону, пальцем протереть гнездо, протереть кубик и пластину, вставить, завернуть. У новичков размер сбивается. Десятка туда-сюда - брак. Нужен автоматизм и мастерство. И сквозь какофонию звуков - слышу: Второй загудел, сбился с ритма. Масло. Нет масла! Дым и скрежет сквозь шум и гарь! Точно, дымит. Хрен с ним! Пока не остановится - будет работать. Сейчас главное - найти слесаря.
-Коля! Коля!! Коля!!! - ору я.
-Что?
-Второй! Масло! Насос! - отвечаю я. - Встанет - меняй!
Я ору, напрягая связки из последних сил. Коля знает, о чем я говорю. Он видел дым.
Шаг. Размер. Лоток. Следующая. Зажим. Цикл!
И так нужно - пятьсот раз.
Шестой - сбился профиль. Ощерясь, кручу пружины механизма отскока. Не помогает. Хрен с ним! Запускаю седьмой. Неудача - забит песком поддон эмульсии. Поддон вырывают ломами. Я хватаюсь за край наполненного песком прямоугольника руками. У меня не руки - ломы. Тут главное - балансировка. Упустишь миг - сломает ноги. Провалишься в решетку - конвейер стружкоуборки смелет тебя в колбасу. Пальцами удерживаю полтонны. Никто этого не сможет сделать. Никогда. Такое невозможно, по всем законам физики. Но мы делаем это каждый день. Я кричу. Изо всех сил! Тонна песка в железном поддоне съезжает в конвейер. Где лопата?!
Шаг. Нырок. Поставил. Размер. Лоток. Следующая. Зажим. Цикл! Вот лопата. Около Третьего. Бегу к Седьмому, на ходу снимая и вставляя заготовки в ненасытные пасти. Разгружаю железный песок. Это совсем недолго - перекидать тонну спекшейся в монолит железной пыли. Пять минут. Отстаю на пять деталей. Но это не столь страшно. Важнее то, что устал. А мне еще бегать от Первого к Седьмому. За плечами - пять дней усталости. Подъем в четыре тридцать утра. Недопитый чай. Переполненный автобус тащится пятьдесят минут, и ты стараешься заснуть, стиснутый со всех сторон. В три дня открывается проходная. Зажав пропуск в зубах, я несусь к автобусу, что отходит в три ноль пять. Следующая колымага пойдет в три сорок, и тогда окажешься дома около пяти. Я успеваю, у меня сильные ноги.
Стараюсь отвлечься. Стараюсь шагать плавно. Вот, мельком, сквозь туман эмульсии, вижу лицо Кравцова. Даже на таком расстоянии замечаю его правый глаз. У Дениса такая особенность. Когда он уходит в работу, у него начинает закатываться правый глаз. Зрачок уходит вверх и остается страшное бельмо. Денис - странный парень. Резкий. Вставляет двадцать килограмм 245-ой гильзы на цанги одним ударом. Ни у кого больше так не получается - только у него. Поэтому он отработал сегодня ночь и теперь работает с нами день. Среди работающих на Кэмских станках он самый быстрый и опытный. Жуткий человек, страшный.
Коля-слесарь снял масляный насос и не спеша разбирает его. Я, проскакивая мимо, словно смотрю покадрово пленку фотоаппарата. Коля отворачивает болты. Коля стоит, курит. Коли нет, ушел, насос превратился в кучу запчастей. Два шага мимо Второго и Шестого. Сдохли звери. На Третьем удачно кровоточит маслопровод. Капающее масло собирается в баночку. Когда баночка наполняется, я выплескиваю теплую желто-синюю кровь на обнаженные шестерни. Не сделай так - и Четвертый остановится. Шаг. Размер. Лоток. Следующая. Зажим. Цикл! Пошла, стерва! Первичная мехобработка, дери ее за ногу.
Обед на ходу. Шаг. Откусил колбасы с хлебом. Размер. Лоток. Следующая. Зажим. Цикл! Еще три раза, и дожевав, возвращаюсь к верстаку. Шаг. Откусил. Размер. Лоток. Следующая. Зажим. Цикл!
В сто сорок первый раз вынырнув со дна железной банки (давно уже - с двумя гильзами, четыре не поднять больше) понял, что устал и совсем сбился с ритма. Засекаю секунды. Выходит больше минуты. Не укладываюсь. Подгоняю себя последними словами, ругаюсь вслух и грязно сквернословлю не прекращая. И вот, неожиданно для самого себя рождается - песня. Неизвестные слова слагаются матерными рифмами, мотив - то ли "А ну-ка песню нам пропой, веселый ветер", то ли "Я хочу быть с тобой". Злое веселье разбирает, наверно, так чувствует себя начинающий камлать шаман, пробуя свои силы, сливая воедино песню, ветер и бубен.
-Врешь, не возьмешь! - кричу неизвестно кому и продолжаю петь, во всю глотку, матерясь и рыча, веселясь от всей души. И сила, новая, невиданная и неодолимая рождается во мне. Все нипочем этой силе. Второе дыхание? Пусть будет так!
Я пою. И со мной поет весь цех. Мягкие стальные напевы кранов. Ветер вентилятора толкает в спину. Рокот формовочного подобен бубну в умелых, не знающих устали руках. Победные литавры расточных. Льется песня огня в жадные зевы литейных каруселей. Весело заводит Пятый. Ему все нипочем. Он самый молодой и быстрый. Вторит ему Третий. Первый басовито поддакивает. Седьмой утробно вздыхивает, и старается переорать всех подряд. Давай! Звери, родненькие! - кричу я. Давай, парень! - ревут они. - Покажем второй линии, как умеет работать первая!
На второй линии работает четверо. Ближе всех - Леха Назаров. Вылитый Брэд Питт, только покрепче и потощей. Разгильдяй. Борец. Пловец. Бабник. Гитарист. Хулиган с ходкой. И Работяга. Мечется молнией в белой майке. Ему что? У него четыре монстра в сумме младше моего Седьмого.
Назар оборачивается. Я вижу - он тоже поет. Подмигивает мне - и снова молнией к станкам.
И вот, наконец - явление Коли. Слесарь не один. С ним Сергеев. Вылитый черт. Поджарый, уверенный, сильный, нос - крючком.
-Что с Шестым? - спрашивает Серега.
-Размер! - коротко отвечаю.
-Я работал на этих гробах. Шестой всегда линейку закусывал в конце цикла! Долбай его!
-Второй готов! - Коля, весь в масле, медленно вылез из-под станины.
-Как дела? - в свою очередь спрашиваю я Артема.
-Две тысячи уже сделал! Тысячу - с галочками и тысячу - с палочками.
Нас заставляют метить гильзу мелом. Галочками, палочками, кружочками, минусами и плюсами. С ума сойти!
Недоверчиво смотрю на часы. Две нормы за шесть часов (на расточке норма - тысяча). Невозможно!
-Жду, пока подвезут следующую партию. С кружочками! Рюма быстро сделает. Теплую гильзу везут, но, вроде, без разностенности! А ты успеешь?
Киваю головой. Успею, я теперь в ритме. Фиг остановишь.
Подходит мастер.
-Успеваешь?
Я только рычу на бегу. Успею.
Полтретьего. Пора домой, но рев не утихает. Хотя, нет. Чу! Печи гаснут. Отводят ток, доливают излишки, чтобы только на дне оставалась "затравка". Хрен знает, что делают, в общем. Это у нас - бой в разгаре.
Три дня. Полчетвертого. Четыре. Полпятого. Пятьсот штучек, как с куста. Но я не останавливаюсь. Еще надо обеспечить "на брак". Пятьсот двенадцать. Хорош! Баста! Полны поддоны стружкою. Где лопата? Как всегда - у Третьего. Я бреду мимо станков, выключая двигатели и гидравлику, творя тишину. Вот и остановился последний, Седьмой. В отцы мне годится, стервец. Ничего, мы еще поживем, - шепчу я ему. Посмотрим, - вздохнул он выпускаемым из цилиндра воздухом.
Плетусь в каптерку. Настает момент истины. Усталость - невероятная. Мышцы будто налились чугуном. Захожу опять последний. Но мастер ждет. "Последний боец" - думаю про себя.
Грязные, ставшие черно-серыми майки вновь спрятаны под робами. Душный воздух в сотый раз проходит сквозь дыбящиеся легкие. Мы не люди. Мы кони, загнанные, выжатые до последнего желания. В голове мутится. Сейчас бы сто грамм накатить и упасть. На землю, в траву... Момент Истины.
Мастер смотрит на Лебедя.
-Восемьсот десять.
Серега всегда округляет свои гильзы. В меньшую сторону. Он вообще не любит мелочиться. Собирать - так автомат.
Мастер одобрительно кивает.
-Семьсот десять, - говорит Назар.
-Восемьсот, - Гиви.
-Восемьсот, - Валера-десантник.
Три тысячи сто. Двадцать штук - на несуществующий брак. Спецы такого класса, как Лебедь и Валера считают только проверенную гильзу. Сто штук - резерв. Справились.
Третья линия. Петро и Витька-мент. Три с копейками. Уложились.
Кэмщики: Денис Кравцов, Сергей Ашастин, Андрей Ашастин. Восемьсот. Норма.
Значит, и расточка сработала. Сергей Смирнов, Артем Шелепков и Артем Сергеев. Сидят, курят, хоть и не положено, отдыхают.
-Автолиния? - спрашивает мастер.
-Три сто.
-Четыреста двадцать первая? - говорит Васильич.
С трудом соображаю, что он назвал марку гильзы, на которой работал я. Четыреста двадцать первая. К УАЗам.
"А если бы не пятьсот, а четыреста девяносто?" - в панике думаю я.
-Четыреста двадцать первая, - ласково повторяет мастер. В каптерке все смотрят только на меня.
-Пятьсот, - бормочу я. - То есть пятьсот десять, - сразу же поправляюсь.
Вот и все. Конечно, и в обычные дни парни делают, ну нет..., конечно, не по семьсот-восемьсот, но четыреста-пятьсот. Но, все равно, чувствую себя, как сказать? Ущербным, что ли? Девять станков. Слесарь, наладчик, кран над головой, все удобства... И меньше всех. Нехорошо.
Плетусь сзади. Впереди идут мужики. Совершившие невозможное. Сергеев оборачивается и говорит мне:
-А ты молодец. Уж никак не думал, что дашь пятьсот. Думал - придется под конец вторую линию переналаживать. На моей памяти, помню, давали пятьсот, помнишь, - Артем повернулся к Петро. - Такой рыжий, высокий, Андрей, кажется? Ну, который потом спился? Так вот, он дал как-то пятьсот. Один раз. А у тебя, никак пятьсот десять?
-Угм.
-Ну вот, считай, все надвое, да премию... За день как за неделю заработали.
Усталые, веселые и злые мы молча мылись в душе.
Нам не заплатили. Точнее, заплатили только сделку. И премию - тысячу рублей на всю смену. На пятьдесят мужиков - тысячу. По две буханки хлеба.
Начальник цеха не появлялся у нас на участке неделю. Присылал заместителя.
Но однажды мы столкнулись нос к носу.
Сергеев, высокий, в железного цвета спецовке, крючконосый. Гиви, могучерукий, как всегда, заросший по самые глаза. Назар, раздолбай и неукротимый боец. Знаете, кого напоминали они? Да нет... Просто три мужика в промасленных робах.
-А как же двойная сделка? - скрипуче говорит Артем и сжимает кулаки.
-Так вам же оплатили выход, а сделка двойная не положена.
-Премия? Тысяча? Вы хоть понимаете, что это унижение? - совсем тихо спрашивает железный человек.
Подтягиваются ребята. Рядом я вдруг замечаю белое бельмо вместо глаза на лице. Кто-то жарко и страшно дышит мне в затылок. Будет знак? Крик? Слово? Движение. Назар перемещает тяжесть тела на левую ногу.
Ярость и боль. Страшная ярость пяти тысяч разъяренных работяг. Умеющих делать все и делать это хорошо. Даже убивать. Даже творить жестокость, мучить, рвать в клочья. И - хорошо.
Я чувствую это. Где-то, глубоко внутри, загнанный воспитанием и дисциплиной, опутанный моралью и страхом, просыпается страшный зверь. О, немногие, кто видел этого зверя, остались живы. Давно, со времен революций и бунтов, крестьянских войн и восстаний рабов живет этот зверь в душах тех, кто работает руками. Я и не подозревал, что внутри меня тоже таится чудище. Я уже предвкушаю. Кровь кипит в жилах. Я не хочу больше ждать. Год рабского труда научил меня многому. Это раньше я считал, что работал. Оказалось - развлекался. До прошлого года. Все, баста! Момент истины. Ну!
Сергеев кладет руку на плечо Назара. И делает успокаивающий жест остальным. Чаша еще не переполнилась. Еще не все гайки закручены. Еще есть что терять. Успокойте своих зверей, ребята. Стравите воздух. Время не пришло. Не сегодня...Потом... Время.
Но оно придет. Обязательно.
А пока... Пока мы идем в раздевалку...
2. Аборт.
Кому первому пришла идея заглушить усталость вином?
Она витала в воздухе, бередила души, и даже я, мусульманин, ловил себя на мысли, что завтра воскресенье. Выходной, который придется провести на диване, потому что только снаружи кажется, что мы - железные звери.
Но нам нужен отдых. Но завтра, только завтра. Весь день пройдется пролежать на диване, отходить от трудовой усталости. Так почему бы не добавить к усталости похмелье?
Каждый, кому не повезло родиться в нашей стране, наверняка бывал в общежитиях. Три стандартные ступени и бетонный козырек, изъеденный мхом. Обгрызенная дверь. Неизбывная вахта, с вахтершей или без. И запах, который невозможно спутать. Он бывает разным, этот запах. Может дразнить пустыми щами или свербить кремом для обуви, благоухать дешевым шампунем или быть просто кисло-сладким, неуловимым тленом нежилья, приспособленного людьми под жилье.
-Но почему же - не повезло? - спросите вы.
-Не повезло родиться, - отвечу я.
Жарким майским вечером четыре молодых человека ввалились в двери общежития. Они не обращали ни на кого особого внимания, особенно на вахтершу, которая открыла было рот, да так ничего и не сказала. Узнав первого из них, Дениса Кравцова, дородная тетка за стеклом вздохнула, поджала губы и вновь вернулась к вязанию.
Вторым вошел Леха Островский, длинный, белобрысый, всегда нерешительный. Следом - Леха Назаров, до сих пор слышу в ушах его задорный голос:
-Ослы, вы ничего не понимаете! Самый первый портвейн - это виноградный сок, просто крепленый! Это же сок, свежий, сладкий! Ты попробуй, как утоляет жажду! - оборачивался он ко мне, потрясая початой бутылкой семьсот семьдесят седьмого. В сумке звенело и звякало еще четыре - совершенные в своей непочатости. Я согласно кивал головой.
Каждый раз поражаюсь, с какой быстротой чистенькая и уютная комнатка превращается в "место для распития спиртных напитков". Полочки, подушечки, раскрытое настежь окно. Музыка, приглушенная, чтобы можно было говорить, не повышая голоса. Мы болтали, обо всем. Хотя о чем было болтать? Каждый разговаривает лишь сам с собой и слушает сам себя. Единственное, что нарушало наш организованый междусобойчик - запрет на курение. Денис резко и непререкаемо заявил, что его девушка не потерпит, если подушка будет пахнуть дымом. На рев Назара:
-Будто от тебя самого, ёк-теремок, дымом не прет! - Денис лишь вновь отрицательно помотал головой.
Хозяин - барин. Очень скоро портвейн закончился, появился самогон, очень крепкий, рыжий, пахнущий не то полынью, не то тормозной жидкостью. Курить мы выходили в коридор. Длинный, темный и холодный тоннель, а в самом конце его, справа от кухни и гигантского заплеванного окна - роскошно залитый желтой смесью сортир.
День стремительно выпадал из сознания. Вроде совсем недавно время тянулось до бесконечности, и вот уже стрекочут сверчки. Вечер теплый и манящий. Мир прекрасен, господа! В этот момент даже вечноунылое лицо Островского - прекрасно и одухотворено. Подташнивает, но курится замечательно.
В коридоре появляется свет - чья-то невидимая рука нажала на рубильник. И тут, почти вместе со светом, возникает она. О, если бы я ее хорошенько разглядел, то непременно бы описал. А так... Что сказать? Издалека очень и очень привлекательная, но что конкретно... Нет, не возьмусь.
Зато Денис, пытаясь придать своей походке твердость и уверенность, идет к девушке. И по тому, как он держится - чуть самоуверенней, чем надо; чуть обыденней, чем в сотый раз - мы понимаем - это хозяйка комнаты. Будет скандал? Нет, скандала нет. Вместо этого девица плачет и виснет у Кравцова на шее. Мы (и он) терпеливо ждем, пока слезы иссякнут. Когда, наконец, она отлепилась от Дениса, произошло нечто невероятное.
Денис шагнул в сторону, резко нагнулся, и нога его, обутая в ботинок сорок четвертого размера, резко, как из пушки, выстрелила в женский живот. Девчонка на миг будто повисла в воздухе, а потом ее швырнуло вверх, чуть ли не к потолку и в следующее мгновение она рухнула с высоты на пол. Сначала мне показалось, что я, как это сказать... овиделся, осмотрелся, обсмотрелся? Даже протер глаза. Но нет, она лежит, он идет, то есть подошел к нам.
-Ты чего? - очень тихо спрашивает Назаров, будто невзначай разминая лицо, как борец перед схваткой.
"Так он и есть борец", - доходит до меня и я тоже, непроизвольно, по давешней привычке, начинаю массировать нос. С Лехой Назаровым шутки плохи - зону топтал по малолетке.
-Она, падла, забеременела. Вот и выгнал с нее лишнее.
Назар облегченно вздыхает:
-Так что ты? Оставил бы себе...
-И где жить? Здесь? А кормить чем? Сами едва концы сводим с этой гребаной зарплатой, - зло отвечает Кравцов.
-А она не загнется? - вяло вмешивается в разговор Островский.
-А ты вот сходи и посмотри, - также зло продолжает Денис.
-Пошли тогда все.
Женщина уже уползла в комнату. Лежит на кровати. Я гляжу только мельком. Странно, рядом со мной в страшной боли погибает маленький человечек, и мать его, уже и не мать, а источник боли, ей тоже очень больно. Я не гоню эти мысли прочь, они уходят сами. Могу думать только о себе - сколько дадут, где топтать, что брать. Значит ли это, что чувствую себя виновным? И что я мог сделать?
Собираем вино, закуску, сигареты. Больше ничего не надо, ничего не забыли.
-Завтра пойдешь в больницу, скажешь - стукнулась. Выкидыш, - поучает Денис. За дверью этой комнаты свобода, внутри стен - боль и страх. Я чувствую сильное желание сходить в туалет. Снова, мельком, взгляд на кровать. Облегчение внутри. Нет, не помрет. Ее боль почти прошла, ничего не повреждено. Кроме самого главного.
И выйдя за дверь, я почувствовал такую ненависть... Ее не передать словами. От такой ненависти мутится в голове. Она черными клубками сматывает кишки и собирает легкие тугими узлами. Под такую ненависть лучше не попадаться.
Но я чувствую ее не к Денису. Я знаю, кого надо рвать. Я и сам из их племени. Чистенький, образованный, сидит за столом, ножка на ножку, либо расплылся по креслу бесформенной тушей. Но мои руки черны от грязи работы, а сердце черней вдвойне. Когда-нибудь придет время и вся эта чернота вырвется наружу.
А пока... Пока мы идем купаться.
3. На Волге.
По дороге мы покупаем невероятно дорогой арбуз, пачку вяленых килек, в "яме" наполняем полторашку самогоном, и, чтобы запить все это, берем "Балтику" Љ 9 - четыре бутылки. Единственное, что мы забыли - купить сигарет. У каждого есть еще полпачки, но на вечер этого мало.
...С бутылкой пива я сканирую пустынный берег. На часах двенадцать ночи. Передо мной расстелился километр воды, но глаза упорно пытаются убедить меня, что здесь не менее двух тысяч метров. Впрочем, это неважно. Я хорошо плаваю, но переплывать сегодня Волгу отказался. Арбуз стоит на песке, почти нетронутый. Он оказался внутри белым и горьким. Я слышу голос, он зовет меня. Мне надо идти туда, и даже не идти - бежать. Быстрей, к темной воде и ровной полоске песка. Там, невероятно быстро вертясь волчком во мраке, в задранной на шею футболке, бьется Назар, один на четверых.
Что-то сильно толкает сбоку, я приземляюсь на пятую точку, пытаясь не расплескать пиво, но Лешка уже не один. Кто-то большой, с бельмом на лице, с отведенной для удара рукой, ввязывается в драку. Я вспомнил это движение, эту позу, только в руке должно быть двадцать килограмм чугуна, и когда этот рычаг четко вставляет гильзу на цанги, раздается чавкающий металлический звук. Один из парней кубарем летит в сторону. Подоспевший Островский заламывает руки еще одному. Назар ударяет два раза - ногой и рукой: быстро, четко, словно молотком. Снова отводится вбок рычаг подающего устройства к Кэмскому станку, вмонтированный в плечо Денису Кравцову. Удар! Драка закончена. Последний из противников, чудом ускользнув из лапищ Островского, удирает в сторону Черноречья. В темноте кто-то стонет. Назаров, подпрыгнув, с налету бьет стонущего мужика ногой по голове.
-Надо бить одной ногой, а не двумя, - объясняет он мне, задыхаясь. - Если прыгаешь - бей одной ногой. И не в лицо, а по уху.
- Слушай, а что случилось? - спрашиваю я его.
-Так я... это... Покурить попросил... - Лешка явно смущен.
-У всех четверых? - я тупо смотрю на него.
К реальности нас возвращает грубый низкий голос. От вопроса, который он задает, меня пробирает озноб:
-Кончать надо?
Назар тут же подбирается, словно тигр, которому ткнули в морду факелом:
-Таксист, тормози. Кощей, держи его. Уходим. Возьмем сигареты и пойдем. Ладно, Денис?
Кощей - это прозвище Островского, Таксистом кличут Кравцова.
-Бить надо один раз. Самое хорошо - когда покалечишь. Убивать не надо, - шагал, обняв меня за плечи, Назар. Вообще-то он был на два года младше меня, но всегда брал под опеку, поучал и по-своему, наверно, любил. Не знаю, но сейчас мне почему-то захотелось быть таким же, как и он - уверенным, сильным, прошедшим жестокие школы подворотен, армии и зоны. Природа подарила ему все - сильное красивое тело, замечательное зрение, музыкальный слух, отличную реакцию. Армия дала ему теорию, объяснила, как можно убивать, а зона показала это на практике. И теперь он, зверь, матерый волчище, бесстрашно смотрящий на мир в прицел глубоких карих глаз, шагал рядом со мной, делясь опытом и воспоминаниями, поучая и выдалбливая из моей головы то, что некоторые называют моралью и законом.
-Ты умный, но тупой, - громко говорил Назар, и я не обижался, понимая, что он говорит дело. - Сейчас прибегут чернореченцы, понатыкают нам пенделей. Ты держись к моей спине, за ребят я не боюсь... И постарайся бить сильней. Помни: главное - с первого раза... Можно убить, но лучше покалечить.
-Возьми палку, - сказал он мне через минуту совершенно пьяным голосом, протягивая кусок арматуры. Через пять минут снова догнал, вырвал из моих рук железный прут и с ругательствами отшвырнул его в сторону:
-Ничего не бойся, - проорал он мне.
-Не боюсь, - сказал я в ответ. Это было неправдой - боялся я до колик в животе. И неизвестно - кого больше.
-Куда идем? - спросил я в свою очередь.
-К Седому, - проскрипел в ответ Островский. Совершенно неожиданно в кустах раздался шорох, женский голос позвал:
-Помогите! Помогите!
Назар и Кравцов не спеша двинулись сквозь кусты. В полумраке майской ночи ничего не было видно, только слышны три голоса: говорили Назар, незнакомый мужик и женщина. Я стоял на тропинке и ждал, чем все кончится. Островский протянул мне пластиковую бутыль и направился было в сторону говоривших. Но вот в темноте что-то чавкнуло, грузно упало; взвился в небеса визгливый вопль и сразу оборвался. На вопрос, что случилось, Кравцов ответил, что некто снял проститутку, затащил ее в кусты и вознамерился не платить денег.
-Визжать вздумала, - еще мрачнее ответил Кравцов, потирая кулак.
-Трахнули? - равнодушно задал вопрос Алексей.
-Да ну ее, шалаву вокзальную. Подцепишь еще чего, - вмешался Назар. - Что встали? Пошли.
В час ночи мы добрались до Седого. Вообще-то его звали Андрей, и жил он с семьей в полуразрушенной лачуге напротив здания городской администрации. На зону первый раз попал случайно. Сам Седой об этом не вспоминал, но, по слухам, будучи водилой на грузовике случайно въехал в патрульную машину. А может, менты сами въехали в его КрАЗ... В общем, много лет мужику дали. Зона, в которую он попал, была правильной и за четверых упокоенных "мусоров" Седухина назначили "угловым", но в воры не приняли. Даже перстак у Седого был особый. "Честный вор" - говорил иногда Андрюха, усмехаясь. На заводе он был на хорошем счету - как у работяг, так и у начальства. Все соглашались, что у маленького сухощавого Седого золотые руки...
Седой встретил нас на пороге, разгоряченный, со сверкающими глазами, с широким солдатским ремнем в руке. За его спиной кто-то всхлипывал.
-Вы чего не спите? - спросил он, повернув голову, когда мы без стука ввалились в дверь.
-А у нас самогон есть, - ответил развязно Назаров.
-Самогон и у меня есть, - проворчал Седухин, поворачиваясь к нам спиной.
-Проходи, - буркнул он через секунду, и вдруг закричал:
-Иди спать! Еще раз найду сигареты - убью! - и продолжил совершенно спокойно. - Младший курить вздумал. Молоко еще на губах не обсохло, а уже курит.
Из всех удобств в доме имелось только электричество. Из множества комнат жилыми были лишь две. Остальные, с проваленными полами и выбитыми дверьми, были завалены тряпьем и мокрыми гнилыми газетами. Имелась еще маленькая кухонька, облепленная паутиной и заваленная электрическими плитками. Вид из окна кухни открывался замечательный - множество фонариков супермаркетов, рекламные щиты, светофоры, нитки огоньков на деревьях, высокое и солидное здание бывшего обкома - все свидетельствовало о достатке и роскоши района.
- Выпить есть. Закусить ничего нет. Совсем ничего, - бурчал Седой, заглядывая в холодильник, в шкафы, за хлебницу. И тогда Леха Островский жестом фокусника достал из наружного кармана рубахи купюру.
-Откуда? - изумился Назар.
-От верблюда, - ответил Островский. - Я по карманам пошарил у лохов, что на пляже с нами махались.
-Молоток, - довольно крякнул Седой. - Гони за закусью. И запивон в первую очередь. Больно жарко сегодня. Никак не могу от смены отойти, - пожаловался он.
Когда после бутылок с газировкой, колбасы, хлеба и сыра из пакета показался литровый пузырь водки, я закрыл глаза и застонал. Некоторое время еще можно было сопротивляться, но потом природа взяла свое. Мне было очень плохо, я пил воду и тотчас же она шла обратно, а Седой стоял надо мной, говорил, и его слова падали, словно пудовые гири, выжигаясь в мозгу:
-Никогда не поверю...А мне ведь только уважение нужно, я их деньги в гробу видал... Но зачем деньгами унижать? Это хорошо, что ты пишешь... Надо будет написать про нас, а то кто же еще... Погоди, придет время, и я еще гордится буду, что тебя, говнюка, на загривке таскал...
А пока... Пока мы идем по домам...
4. Волчата.
Между детским садом и кирпичной стеной девятиэтажки оставалось метров пятьдесят свободного пространства. По всей видимости, вблизи детсадиковской ограды не должно быть высотных домов. За тридцать лет существования чахлые березки и ивы, посаженные здесь еще строителями социализма, разрослись в джунгли среднерусской полосы. Несколько тропинок, что проходили когда-то сквозь них, со временем пропали. Вначале женщины, а затем и мужчины перестали пользоваться этой дорогой, и уже не пытались выиграть пару метров тропинкой среди поваленных деревьев, человеческого навоза и вечной грязи.
Их было четверо. Четыре - загадочное число в человеческом обществе. Три мушкетера и Д"Артаньян. Потом - Бригада. До начала съемок оставалось еще не менее 10 лет, но наши герои уже называли себя - бригадой. Мой тренер по рукопашному как-то сказал, что даже самый опытный боец зачастую не имеет шансов против четырех противников. А у некоторых восточных народов четыре - число смерти.
Я познакомлю вас с ними. Рыжий Иванов, с жидкими волосами и чистыми голубыми глазами. Веснушчатое лицо его казалось созданным для улыбок. Рыжего никогда не путали с Цветом - Сережей Цветковым. Хотя они были похожи, как два близнеца - только цветом волос и отличались. Тютчев - Тютя, выделялся угрюмой серьезной мордахой и крепкими кулаками. Ваня - Ваняй (с ударением на последний слог), самый младший и маленький во всей компании вообще никогда не улыбался. Лицо его было покрыто шрамами: отец, когда порол, часто путал лицо и задницу Ваняя.
Кстати, насколько мне известно, настоящий отец был только у него, Вани. Рыжий и Цвет росли без отцов, у Тюти был приемный.
-У тебя курить есть? - спросил Тютчев Ваню.
-Не-а, - ответил тот. - Отец вчера отобрал.
-Оставь покурить, - попросил Тютя Рыжего, который смолил остаток сигареты.
-Свои надо иметь, - нагло ответил тот.
-Ну, оставь, - не переставал канючить Тютчев.
-Говорю, бл.., курить охота. Иди - найди себе.
-Где я найду?
-Ну, отними у кого, - сказал первое, что пришло в голову Рыжий.
Некоторое время Тютя размышлял над идеей. Надо сказать, что мысль отнять что-либо у кого-либо и раньше приходила ему в голову, но только сегодня и сейчас обрела конкретную форму. Отнимать надо деньги. Все остальное - курево, игрушки и сласти можно купить. Немедленно он поделился мыслью с приятелями.
Отреагировали по-разному. Цветков наморщил лоб, пытаясь понять все выгоды предстоящего. Рыжий тотчас же загорелся действовать. Ваняй стал еще серьезней, но глаза его заблестели.
-Ну что, через час здесь встречаемся. Кто что принесет, - подвел итог Слава Тютчев.
Цвет принес нож и моток крепкой веревки. "Во дворе срезал", - пояснил он. Тютя поразился его сообразительности. Он сам совершенно не подумал о такой простой и необходимой вещи - веревке. Рыжий принес три электрода и петарду. "Случайно нашел. Открываю шкаф, а она лежит". Ваняй приволок целую мастерскую в мешке: маленькие тиски, клещи, плоскогубцы, отвертки, шурупы, гвозди, стамески. Сам Тютя смог найти только лишний коробок спичек, стеклорез без алмаза и несколько труб-дюймовок.
Жертву выбирали долго и придирчиво. Пропустили двух девчонок: слишком велики, из старших классов. Еще трех тоже пропустили: слишком малы и слишком много. Потом несколько дяденек и тетенек. Наконец, появился оптимальный объект. Приятели даже не обсуждали кандидатуру.
-Берем, - коротко сказал Ваняй.
-Эй ты, как там тебя! Иди сюда! - тихо произнес Рыжий, вышедший на асфальт дороги. Паренек несколько секунд поколебался, но подошел. Тут же из кустов выбрался Цвет. Малец отступил еще на шаг, но тотчас же Серегин нож лег ему на горло.
-Пойдем, дорогуша, прогуляемся, - почти ласково произнес Серега Цветков.
-Вы чего?
-Да ничего. Здесь недалеко. Не бойся, - утешал жертву Рыжий.
И тотчас же Ваняй обрушил на незащищенную голову жертвы железную трубу. Паренек упал, а мальчишки набросились на него, словно волчата на свежее мясо, урча, рыча и больше мешая друг другу. Пацан сначала сопротивлялся, но потом затих, будто осознав свою судьбу. А может, подумал, что сопротивлением еще больше разозлит своих мучителей. Во всяком случае, совсем скоро он уже не мог громко кричать: Тютя приготовил хороший кляп из старых тряпок и накрепко завязал жертве рот.
Ребята привязали паренька к дереву, заведя руки за спину. Ноги оставили несвязанными. Обшарили. В кармане легкомысленной рубашечки нашли десятку. Легкая добыча вдохновила Тютю. Заложив руки за спину, подражая героям фильмов, он принялся ходить перед жертвой, изредка вскидывая глаза, встречая испуганный и жалкий взгляд.
-Где остальное? - грозно спросил он, будто не замечая кляпа.
-Отвечай, падла, когда спрашивают, - заревел Ваняй и ударил пацана палкой по животу. Мычание в ответ. Тютя был в восторге. Как по-настоящему! Благосклонно он посмотрел на Ваняя.
А тот и не думал останавливаться. Маленький, коренастый, он с остервенением лупил по незащищенному животу. Мычание и сипение - в ответ.
-Не так, - вмешался Рыжий, - Три раза по животу, один - в морду.
Ваняй, подустав, уступил место советчику. В душе у Тюти шевельнулось что-то. Шевельнулось и умерло.
Скоро устал и Рыжий. Цвет предпочел деревянной палке железную. Парень после нескольких ударов трубой обмяк и провис.
Рядом прошел кто-то большой и взрослый. Пареньки приготовились бежать, но взрослый шел быстро и не обращал внимания на мальчишечьи дела в густых кустах. Может быть, это был я. Иногда думаю, что я мог сделать, если бы увидел. Волчата бы сбежали, так и не поняв ничего, но в восторге от самих себя.
Это через несколько лет, ошеломленный внезапным гневом, я буквально налетел на каких-то пацанят, что начали задирать моего младшего брательника. Встряхнул одного, как котенка, только пуговицы разлетелись в разные стороны, и изо всей силы, по-мужски грянул тому в живот, подхватил легонькое тельце на руки, подошел к мусорному баку и со всего размаха, в слепой, жаркой ненависти швырнул его в отбросы, в гниль и вонь. И вечно сидящие у подъезда бабки страшно орали, и я только потом понял - что:
-Так его! Еще дай ему! Чтоб ему пусто было! Наплодили хулиганья!
Остальные хулиганчики уже разбежались. Мы остались вдвоем. Я посмотрел вглубь, приготовясь действовать дальше. И что увидел? Животный ужас. Ни ненависть, ни непонимание, даже не страх. Животный, белыми зрачками - ужас. Мальчишка кричал тонко-пронзительно, и слова сливались в крик, переходя в ультразвук. И тогда я остановился. Повернулся и пошел домой.
Но наша бригада и не собиралась расходиться по домам. Мальца сняли с дерева, связали покрепче и уложили на землю. Тютя лениво пнул тело. И тотчас же, словно ожидая знака, присоединились остальные. Пинали долго и крепко, каждый старался попасть по лицу. Ваняй разбегался, подпрыгивал и приземлялся обеими ногами на жертву. Один раз он промахнулся, упал нелепо, и над ним долго смеялись. Ваняй обиделся. Взял Серегин нож и принялся разрезать парню штаны.