-- Владик, дома тебе оставаться никак нельзя, -- строго посмотрел на белобрысого, худощавого, с мягкими голубыми глазами паренька лет шестнадцати-семнадцати многоопытный дядя Радослав. -- Поедешь со мной. Далеко, на Запад. Может быть, навсегда. Тут уж, видимо, ничего не поделаешь. Ты последний из рода и обязан выжить.
Мать не стала возражать, наоборот -- поддержала:
-- Обо мне, сынок, не волнуйся. Я свое прожила. Да и отца нашего, даст Бог, дождусь. А ты езжай. Другого шанса не будет. А что говорят про дядю Радослава, ты не верь. Он-де мог порадеть Валентину Тавлаю спасти его отца и не спас? Ложь! Что мог, он сделал. Тебя Радослав любит, как сына, так что -- езжай, послушайся мать.
Владик понимал, что здесь ему жизни не будет. Расстреляны старшие братья, сослан в сибирские шахты отец -- с таким личным делом глупо на что-либо надеяться. Поехал.
Дядя Радослав помог ему и на чужбине: не пришлось парню гнуть спину на бауэра, смог даже продолжить учебу. После занятий не бездельничал: по возможности зарабатывал на еду, на одежду. Через год встретил симпатичную девчонку из крепкой трудолюбивой семьи с французскими корнями. А та возьми да и влюбись в голубоглазого славянина. С ходу и безоглядно. Вскоре рискнула, привела "виконта" в родительский дом. Поговорив с избранником дочери, родители, на удивление, приняли его. Так бы и жил-не тужил Владик, но, как говорил дядя Радослав (только слова его имели теперь совсем другой смысл), "тут уж, видимо, ничего не поделаешь", -- потянуло парня на Родину, затосковал по матери, по родному дому, по любимому саду, в котором прошло детство. "А может, и отец вернулся", -- думал, пытаясь уснуть.
И в один из дней не дождалась француженка любимого. Стеля со слезами на глазах кровать, заметила под подушкой листок бумаги. Прочитала:
"Любимая, прости, что покидаю тебя. Не могу без Родины, тоскую, задыхаюсь, умираю. Не хочу, чтобы вместе со мной тосковала и моя красавица. Пусть у тебя будет все хорошо. Еще раз -- прости! Счастья тебе и здоровья!
Влад.
P.S.
Если выдастся случай, передай дяде Радославу (помнишь, он как-то приходил к нам и очень тебе понравился) слова благодарности, извинения и дай ему прочитать мою приписку".
Внизу листка бумаги был текст по-белорусски:
"Тут ужо, мусiць, нiчога не зробiш".
Смысл написанного на языке, который она только начала осваивать, девушка все же поняла и снова заплакала.
...Его арестовали в сорок шестом. В 1953-м он был самым молодым среди руководителей знаменитого Норильского восстания узников ГУЛАГа. В 1956-м его по недоразумению выпустили, хотя дома еще некоторое время таскали для "выяснения обстоятельств", но -- пришла хрущевская оттепель -- и от него отстали.
Летом пятьдесят седьмого одному из гостей Московского молодежного фестиваля удалось передать ему записку. Он прочитал ее и сжег: так в ней было наказано. Не сказал ни слова и матери: не хотел лишний раз волновать.
В шестьдесят девятом (за год до своей смерти и через год после смерти отца, моего деда, который вернулся из концлагеря почти одновременно с ним) он рассказал про дядю Радослава. Чувствовал себя уже плохо (голод, холод и пытки оставили свой след): то впадал в прострацию, то снова возвращался из небытия. В одно из таких просветлений я и услышал:
-- Если случится побывать там, попытайся найти своего брата. Он старше тебя на двенадцать лет...
Он назвал, думается, и адрес, но я его не расслышал.
Будучи ребенком, я не все тогда понял, поэтому, наверное, и не расспрашивал...
Так до сих пор и не знаю, где живет брат. Может быть, что-нибудь знал Радослав Островский? Но он умер в 1976-м, когда на меня уже надели шинель и загнали в Алтайские степи.
Раньше нужно было шевелиться. Но, как всегда, я опоздал.