Аннотация: — Все будет хорошо, — прошептал Санька то ли себе, то ли яблоне, чувствуя, как холод заставляет его дрожать, как начинает трепетать и колотиться его худое тело, как злой мороз сжимает ледяными пальцами сердце...
ГОСТИ
Они вошли без стука. Да и чего стучать: дверь-то распахнута. Когда бабушка готовила, она ее открывала. В доме не было сеней или прихожей, и со двора гости сразу попадали на кухню.
Не подал голоса из будки и белый в рыжие крапинки Тузик, малолетний представитель отважной дворняжьей породы. Почувствовал: на этих гостей лучше не лаять и смелость свою не показывать. Они -- в сапогах. А как больно впивается в тело сапог, Тузик знал не понаслышке. Не так давно испытал на себе. Обследовал находившуюся сразу за их Козыревским поселком железнодорожную станцию "Минск-Южный" и наткнулся на милиционера -- ярого ненавистника всякой четвероногой живности. Тут же получил левой толчковой. Отлетел метра на три. С тех пор прихрамывает, а при виде сапог начинает дышать часто-часто, как в летнюю жару.
Гости не стучались, но без шума не обошлось: загрохотал, упав со ступенек, деревянный, на колесах-подшипниках Санькин танк. Так бабушка называла самокат внука, который сам он и смастерил. Санька гордился, что его "колеса" самые быстрые на улице, и иногда выкатывал их из гаража-сарая для прогонки даже зимой.
Первым вошел пожилой, со сплющенным, будто из-под пресса, лицом и густо разросшимися черными бровями, крепко сбитый мужчина, явно старший и по возрасту, и по званию. Это он отшвырнул танк с дороги, бросив:
-- Чертовы бульбаши! Заставят вход разным хламом, ноги переломаешь!
Еще с порога он голодным рыскающим взглядом повел в сторону керогаза: что там готовят недобитые буржуи?
Второй -- молодой, длинноногий, с гладкими, в светлом пушку щеками -- ступил на порог нерешительно: это было его первое боевое крещение. Вот так вламываться в чужие дома ему до сих пор не приходилось -- потому и был немного сконфужен, скован. Он, точно пристыженный за плохое поведение школьник, уставился в пол. При этом новый, видимо, только-только полученный казенный темно-зеленый галстук сполз набок, а большие, как у свиньи, уши (была б его воля, он бы, конечно, не стригся так коротко) оттопыривались, словно старались услышать что-то неуловимое. В нем боролись два чувства. Первое -- тянуло назад: уйти, убежать, не рыться в чужих вещах, в чужой жизни. Второе -- толкало в спину: не робей, действуй. Это же семья врага народа! А ведь и сыновей в расход пустили, и хозяина на каторгу упекли, а что это дало? Старая карга живет себе, внука растит и еще неизвестно чему учит. Хорошо, хоть народ не спит, бдит, пишет. На днях неизвестный товарищ доложил: шикуют по чьей-то доброй милости недобитые националисты.
Старший сощурился в темной безоконной кухне:
-- Ты, хозяйка, не зыркай исподлобья. Мы же не бандиты с большой дороги. Сама все знаешь, не впервой проверяем. Так что шевелись, показывай, чего припрятала, пока советская власть на какое-то время про твою семейку забыла.
Худая, с выдававшими былую красоту большими серо-голубыми глазами, с побитыми сединой, собранными сзади прозрачным широким гребнем волосами старуха, глядя не на гостей, а как бы в никуда, тихо произнесла:
-- Дверь открыта, проходите, ищите, если что потеряли...
-- Ты пропаганду не разводи! Смотри, договоришься! -- перебил ее, продолжая тыкать, старший. -- И в дом веди, не стой, как вкопанная!
Хозяйка отступила в сторону, и гости (младший чуть поколебался, вытер о галифе вдруг вспотевшие ладони, был, видно, и в самом деле ошарашен столь неуважительным обращением со старой женщиной) прошли в узкий коридор, а из него -- в комнату, служившую одновременно и спальней, и гостиной.
-- Неплохо живем, -- прокомментировал старший, окинув комнату взглядом. -- А икона какая! Это сколько ж такое чудо стоит? Не молчи, хозяйка, к тебе обращаюсь. Золоченая, видно, вещица, на сотни, а то и на всю тысячу потянет? -- впившись взглядом в позолоту волос Божьей Матери, размышлял вслух старший.
-- Для меня ей цены нет, -- прервала его подсчеты хозяйка. -- От отца осталась.
-- Ты нам мозги не пудри! -- загорячился было любитель антиквариата, но, увидев, что старуха решительно шагнула к иконе, словно готовясь ее защищать, отступил. -- Э-э... С Божьей Матерью можно и потом разобраться. Вон в углу, -- подсказал молодому, -- гора тряпья свалена. Может, под ней чего интересного лежит. Повороши змеиный клубок, привыкай.
"Безымянные, -- подумала хозяйка. -- Как и тогда, когда мужа, а следом сына брали: боятся назвать друг друга по имени".
Младший подошел к тряпкам. Ступил на доски, под которыми хозяин еще в двадцатые оборудовал тайник. Тогда в нем спрятали небольшую, но действительно ценную икону -- подарок вовремя сбежавшей от большевиков польской родни (увеличенная копия ее висела теперь на стене). Позже в тайнике нашел прибежище самодельный всеволновой радиоприемник, настраивавшийся, как правило, на нестандартные девятнадцать метров радио "Свобода". Довоенные и даже дореволюционные книги, несколько чудом не конфискованных ("забылись" на момент обыска у соседей) журналов "Маладняк", "Полымя", "Узвышша", "Наш край", семейные и другие фотографии. Некоторые из них отнюдь не предназначались для чужих глаз. Так, на одной хозяин был снят в компании пятерых участников I Всебелорусского конгресса -- Аляксандра Вазiлы, Мiхаiла Гольмана, Iгната Дварчанiна, Язэпа Мамонькi, Кастуся Езавiтава. Сфотографировались у здания театра, в котором проходил конгресс. Первых четверых арестовали через день, пятого схватили позже. На другой фотографии старший сын хозяина и Янка Купала сидят за шахматной доской-столиком, а за игрой наблюдают друзья-болельщики, в недалеком будущем -- враги народа, поэты Мiхась Чарот, Алесь Дудар, Уладзiмiр Хадыка, Васiль Каваль.
Младший какое-то время медлил, не решался трогать чужую одежду -- старые пальто, поддевки, которые спасали бабушку с внуком, когда на дворе лютовал мороз или вьюжила метелица. Но мешкал недолго: превозмог себя, проглотил подкативший было к горлу ком -- протянул руку к горе тряпок. Однако брал осторожно, словно боялся: а вдруг там и впрямь затаилась какая змея или крыса? Невзначай поймал взгляд старшего, сообразил: надо действовать смелее, активнее, более решительно -- и разбросал одежду по полу. Присмотрелся к доскам, на которых только что лежали тряпки. Не заметив ничего подозрительного, отступил, и тайник снова оказался у него под ногами.
"Хорошо стоит, -- тянул голову из-под бабушкиного локтя Санька. -- Пусть бы так и стоял..."
Но ученик был парень молодой, энергичный, к тому же он все для себя уже решил, сделал свой выбор -- шагнул к окну, к Санькиной кровати, довоенной, еще нэповской.
Спинки кровати украшали блестящие хромированные шарики размером с небольшое яблоко. В левой -- ближе к окну -- стойке Санька сделал свой тайник. Там он хранил нательный крестик, дюжину польских и немецких монет, восемь царских бумажных рублей, кокарду от полевой офицерской фуражки начала века, детский браслетик, ювелирно собранный из кусочков дерева и белого металла безвестным тюремным умельцем, другом и единомышленником деда (на внутренней стороне браслета было выгравировано: "Жыве Беларусь!"). Но самым опасным из спрятанного в тайнике Санька считал свернутый в трубку листок бумаги с клятвой, под которой они с друзьями подписались.
"Мы, Пионеры Советского союза (так, "Пионеры" с большой, а "союз" с маленькой, осознано написал Санька)-- А., Т., С. и Л. -- создаем тайное общество, задачей которого является конструирование минивертолета для путешествий по земному шару и ознакомление с жизнью других народов... Клянемся..."
А. -- это Александр -- сам Санька, руководитель организации.
Т. -- Тимка, сосед из дома напротив, заместитель по хозчасти. В сарае, стоявшем в глубине их сада, было бережно сложено множество различных дощечек и брусков, два-три фанерных щита, алюминиевые трубки разной длины и диаметра, железные уголки, другие нужные вещи -- отец Тимки был известный в округе мастеровой.
С. -- их друг Сергей, он жил в Мурманске, но все лето проводил с командой на "железке"; он был сыном известного полярного летчика и потому отвечал за проектирование "объекта".
Л. -- Людка -- самая красивая на их улице девчонка, Санькина первая любовь. А плюс ко всему активная поборница справедливости. Когда случайно она оказалась свидетелем расправы над Тузикам, то побожилась отомстить вышеупомянутому ненавистнику четвероногих. И отомстила. Милиционер ходил на работу мимо ее дома. В пустую обувную коробку Людка вложила кирпич. Милиционер, как известно, был большим любителем по-футбольному помахать ногами и заехал сапогом по валявшейся на тропе коробке. Ох и орал же бугай в милицейской форме! До станции хромал, захлебываясь матом. "Это тебе за Тузика!", -- приговаривала, грозя кулачком ему вслед, Людка.
"Ужас!" -- содрогнулся Санька, припомнив текст клятвы, но как отвести след, сообразил мгновенно.
-- Здесь сплю я, -- подошел к кровати. -- А эту подушку бабушка мне недавно подарила на день рождения, -- подсказал проверяльщикам "нужное направление".
-- Ну и как? -- подмигнул Саньке приободрившийся младший. -- Не жестко спится на обновке? Что-то очень уж она плотная.
Он подбросил подушку, поймал, покрутил так и этак, сдавил, ощупал со всех сторон. Не обнаружив ничего подозрительного, бросил на пол, взялся за матрас. Не найдя компромата и в нем, пожал плечами и обернулся к старшему:
-- Ничего. Подушка как подушка, и в матрасе одна солома.
-- Ищи-ищи! -- приказал тот. -- Не верю, чтобы в логове белогвардейского офицера ничего ценного не нашлось! Чую, прячут крамолу. Смотри, как подозрительно у малого глазенки бегают.
Хороший был нюх у старшего, собачий. Он, наверное, часто находил то, что искал. Вдобавок и наблюдательный: Санькину нервозность в миг усек. Но в этот раз зря он полез в комод с бельем. И заулыбался, обрадовался рано: мол, вот где припрятано золотишко! А между тем большевики на совесть вычистили дом еще в двадцатом, даже обручальное кольцо у хозяйки с пальца сорвали.
-- Первая полка -- не показатель, -- комментировал свои поиски в комоде, обучая заодно жизни коллегу-новичка. -- Вторая... Вторая -- тож-же. А вот и находка! -- вынул, радостный, несколько дедушкиных писем, присланных из Сибири. -- Я знал, что в этом доме если не драгоценности, то уж "политика" точно найдется! Уже теплее. Письма -- в папку. С ними потом разберемся. Пошли дальше. Комод -- пустой... Теперь -- сервант. Рухлядь -- старая, возможно, с секретами. Подсоби-ка, -- позвал напарника. -- Отодвинем... Заднюю стенку вроде не трогали. А что в ящиках? Вилки, ложки... А вверху? Чашки, подстаканники. Серебряные есть? Не молчи, старуха, к тебе обращаются! -- повысил голос. -- Откуда? Ты мне вопросов не задавай. Ишь, осмелела! Забыла, как... -- хотел освежить ее память, но, посмотрев на помощника, передумал. -- Я с тобой позже разберусь! В другом месте... Ладно, а что тут? Тарелки? И все? -- резко повернулся к напарнику. -- Черт бы их побрал! -- Но не остановился, стал осматривать комнату. -- А ну-ка пройдись, а я послушаю. Может, какая половица про эту семейку чего расскажет.
Насчет половицы он правильно сообразил. Но, когда его ученик наступал на "нужные", те не скрипели: ходил-то он не по голым доскам, а по разбросанной по всему дому одежде.
"На место вещи нужно класть", -- посоветовал ему Санька про себя.
Длинноногий обтопал весь пол -- доски молчали.
-- Некогда, еще два дома впереди, -- заторопился старший, посмотрев на часы. -- Жаль, стены не простучали, хотя обои, кажется, не менялись. И полы вскрыть не помешало бы, да время поджимает. Ничего, не в последний раз.
Гости вернулись в узкий коридор, прошли в прихожую-кухню. Керогаз не горел. Старший, недовольный результатом обыска, уходя, решил еще раз задеть старуху:
-- Вижу, хозяйка не приглашает гостей к столу? Мы к ней по-доброму, по-человечески, а она, значит, вот так. Ясно! Горбатую могила исправит.
Бабушка молчала. Санька хотел было ответить за нее, хорошо ответить, да заодно спросить и о письмах деда, но она прижала его голову к себе.
Гости направились к калитке. Вид у них был озабоченный, но не разочарованный: может, в других домах чего ценного сыщется?
Бабушка присела на табурет у порога, тяжело задышала. Санька знал, что последует дальше. Она погладит его, скажет: "Сходи, внучек, в сад, погуляй". А сама зарыдает, начнет стонать, стучать маленькими сухими кулачками себя по коленям и потом долго-долго будет что-то шептать, приговаривать.
Так и случилось.
Санька вышел во двор, поднял самокат. Оттолкнулся, покатил по ледяной дорожке. У качелей спешился, подошел к любимой яблоне. Погладил ее. Спросил:
-- Видела? Они обыскивали дом, пугали, хотели, чтобы я сдался, все рассказал. А сдаться, значит -- предать Людку, друзей. "Нет ничего хуже предательства", -- вспомнил бабушкины слова. -- Не дождутся! -- заверил яблоню.
Подбежал Тузик, потерся, просил пожалеть его. Санька погладил друга: "Ничего, отобьемся". Осмотрелся. День был прекрасен: снег, легкий морозец, прохладное, но яркое солнце. Слепленная накануне снежная баба заговорщицки подмигнула ему: не робей, это ведь наш сад, мы здесь хозяева.
До Нового года оставалась уйма времени -- весь вечер. Они еще успеют нарядить елку. Украшения приготовили заранее: всю последнюю неделю клеили из бумаги разных животных, птиц, рыбок, гномиков, вырезали снежинки. Все раскрасили. Даже Деда Мороза бабушка сшила.
-- Все будет хорошо, -- прошептал Санька то ли себе, то ли яблоне, чувствуя, как холод заставляет его дрожать, как начинает трепетать и колотиться его худое тело, как злой мороз сжимает ледяными пальцами сердце.
Тогда Санька не понимал, что это был не холод, а страх.