Мама приволокла торшер. Желтый металл, фарфоровая основа, роспись под гжель. Канделябр на подставке. Запыхалась. Папа сразу скривил лицо и начал шептать проклятия. А мама извлекла из походной сумки еще бра. Тут папа не выдержал.
- Зачем это? - спросил он с той интонацией, которая для разогрева, как вирус, чуть прихвативший горло.
- Ты ничего не понимаешь, - сказала она с хитрой улыбкой.
Потом добавила:
- Там и был палас, но я бы не унесла.
- Где был, как его, палас,- поинтересовался папа, хотя сам знал где.
- В универмаге, - сказала мама.
- Значит, ты взяла мои деньги, пошла и купила вот это? - сказал папа.
Деньги у них общие. Это в конфликтах папа проводил разграничения, но управляла ими все равно мама.
- Не все, - сказала мама. - У нас была получка, взяла свои и твои. Сдача в сумке.
- То есть, наши деньги ты потратила вот на это? - папа театрально провел рукой.
Он даже боялся произнести названия вещей. Будто те могли вызвать духов или потусторонние силы.
- Ты ничего не понимаешь, - сказала мама и добавила: - Дремучий носорог.
- Да, конечно, я носорог, кто еще? Ты же принцесса и балерина.
После чего папа надел ботинки и скрылся за дверью. И были слышны его шаги на лестнице. Они всегда так поступал, когда расстраивался.
- Ой, дурной, - сказала мама.
Она поставила торшер в углу. Вкрутила три неяркие остроконечные лампочки и нажала переключатель на утолщении провода. Уселась на диван и стала пристраиваться к обновке. Начала с осмотра дефектов, по ходу поправила декоративную подушку, что постоянно присутствовала на диване. После смотрела в пустоту, скрестив на груди руки, и зачем-то вздыхала. Я пытался проследить взгляд. Там, в конце, было окно и силуэт соседнего дома. Ничего особенного. Потом мама взяла журнал, пробовала читать. В завершение, достала из "энзэ" баночку растворимого кофе, вскрыла фольгу и пошла на кухню. Кофе пила тоже здесь, оттопырив мизинец, удерживая дымящуюся чашку над блюдцем.
- Будешь, - спросила она.
Я кофе не пил, принципиально.
Когда вернулся папа - ходил он обычно к газетному киоску, что у магазина или просто болтал с кем-то во дворе, мама сказала:
- Садись, почитай свои газеты, посмотри, как удобно.
Но папа ушел на кухню. А мама в недоумении пожимала плечами.
Отказался он и от щей с жирным куском свинины, предложенных мамой. Когда та попыталась положить котлету с макаронами, сказал:
- Я сам.
- Красивый торшер, - сказал я. - Только дорогой, наверное?
- Вот-вот, - поддакнул папа, разворачивая газету.
Мы ели котлеты с макаронами, а я думал, что вполне могли бы обойтись и без торшера, раз такая проблема.
- Сорок три рубля, - сказала мама.
- И еще лампа, - добавил папа.
- Бра, - поправила мама.
Папа криво усмехнулся и посмотрел поверх газеты в мою сторону.
- Ешь, ешь, - сказал он и погладил меня по голове, будто жалел мужчин этой квартиры.
- Из-за денег портишь всем нервы, - сказала мама.
- Я еще порчу нервы, - сказал папа, снова обращаясь ко мне, как к стороннику.
Он решил игнорировать растратчицу. Я не любил, когда они ругались.
- А может нам и не нужен торшер, - спросил я осторожно. - Обходились же без него.
- Ешь, давай и меньше разговаривай за столом, - сказала мама и подвинула тарелку, чуть ли не к моей груди.
- Все у нее виноваты, - сказал папа. - Я виноват и ты.
- Была бы у нас девочка, она бы меня поняла, - сказала мама.
- Я тебя понимаю, - произнес я примирительно.
Обидно, что она приплела некую непонятную девочку.
- Вижу, как ты понимаешь, - сказала она обиженным голосом.
Мама ушла в комнату. А мы доедали котлеты. И папа еще раз погладил меня по голове. Просто так. А я не знал, чью сторону принять.
К вечеру тучи рассеялись. Папа пересчитал остатки денег и спрятал в шкаф, под постельное белье. Для порядка еще раз махнул рукой с неприятной гримасой и уселся на дальний край дивана, где не было торшера. Мама включила телевизор. Шла международная панорама. Диктор поставленным голосом рассказывал о студенческих волнениях, происках сионистов на Голанских высотах, о бедняках в Америке. Бездомных было очень жаль, а еще того старика, что разбил палатку у Белого Дома и долго жил в ней без воды и тепла. В перерывах звучала музыка, похожая на всасывающую воронку Вселенной.
- Сядь в кресло, - сказала мама, пытаясь примириться. - Посмотри, как стало уютно.
Папа, не слушал. Словно в доме был лишь он и тот диктор из телевизора.
- Да, оторвись ты, - сказала мама.
Потом начала тащить папу в кресло силой, веселилась. Он упирался, пока не стало понятно, что женское эго не сдастся, пока не исполнит задуманное. Тогда папа уступил и успокоился, а она достала инструкцию от бра и спросила:
- Как его вешать, не понимаю. Глянь.
- Дай досмотреть передачу, - сказал папа.
- Это на минутку, - сказала мама. - Твоя передача никуда не денется.
Он нехотя глянул в бумаги.
- Вот и вот шуруп в стену.
- Когда сделаешь? - спросила мама.
- У тебя же торшер есть? - сказал папа едкой интонацией.
- Торшер - это сидя читать, а лежа неудобно. Свет со стороны падает. Приходится журнал наклонять.
- Завтра, - сказал папа. - Все завтра.
Потом они лежали на своей огромной кровати. Папа читал книгу, а мама пристроилась у него на плече. И было еще много лишнего места у стены. Они редко так лежали, во всяком случае, давно не замечал. Когда переворачивал страницы, мама приподнимала голову, чтобы освободить руку.
Было тихо и спокойно. Я ушел к себе, забрался под одеяло и думал, что никогда не женюсь на той, которая думает только о торшерах и паласах. Мы будем другими, будем читать книги и ходить в кино, или в парк есть мороженное. И ругаться не будем. Ведь это так глупо, ругаться из-за торшера. Мысли были приятные и я незаметно уснул.
Торшер бессменно охранял гостиную. В одном и том же месте. Долго охранял. Даже когда что-то рухнуло, и откололась часть фарфора на подставке. Ночью он был единственный солдат в самой таинственной комнате. Он видел гостей, что приезжали к нам. Тогда разбирался диван и он жил до темноты, наблюдая, как загораются окна напротив.
Когда я вырос, торшер переехал с родителями в новую квартиру, что получили от завода. Он уже не светил. Возможно, работал, но лампочки никто не менял. Так и стояли тихо без дела.
А спустя годы, в один из дней он оказался у мусорных баков. Тогда уже было все равно. Выносили его внуки, без сожаления. Это был лишь ненужный предмет в опустевшей квартире с еще не выветрившимся запахом старости.