Жизнь с женщиной гораздо моложе себя придавала ему сил уверенности. Это было как взрыв, будто кто-то выдернул его из серых будней, жесткой, уверенной рукой и бросил в райский ковер благоухающих запахов. Он закрывал глаза и видел картину с четко выраженной границей - вот серая часть, в которой беспросветная пелена расплывающихся силуэтов, а вот белая, как чистый лист бумаги, усеянная разноцветным бисером и радугой от края до края, словно улыбка циркового клоуна. По-другому начинались дни, по другому светило солнце, работа казалась не такой нудной и соседская собака больше не вызывала непонятного раздражения. Он даже однажды произнес сквозь сжатые зубы: "Славный песик". Разница была приличная, целых двадцать лет, но он не обращал на это внимания. Это она научила не замечать возраст, чувствовать себя молодым и бодрым. Своими мурлыканьями, поглаживаниями, нежными взглядами и воздушными поцелуями стройная фемина колдовала над его мужскими страхами и фобиями, будто добрая фея. Чудо происходило на глазах. Он, как молодой жеребец, только что выпущенный на свободу настигал ее в разных местах - на кухне, в ванной, на стиральной машине, на детской двухъярусной кроватке, раздетую и не очень в настроении и дождливые дни, в промежутках между готовкой и в коридоре с тазиком постиранного белья. А она не особенно пыталась быть недоступной. Вечером он непременно дожидался ее после ванной, и это ожидание, бывало, растягивалось на полчаса, потом исполнял классический супружеский долг, ежедневный и неотвратимый, как вечность. Все дневные проказы в расчет не принимались и были вроде игрового бонуса за примерное поведение. Это он осознал позже. Перед сном давалось лишь небольшая скидка и он мог лежа на спине беречь свой застаревший радикулит, слушая как натружено поет старая деревянная кровать, которая, как ему казалось повидала немало разных мужчин. Иногда он хотел ее по утрам. По утрам ему нравилось больше всего, но утро не числилось в ее расписании. А он и не настаивал, радуясь наступившему изобилию и интуитивно боясь его.
Так пролетела осень, темная на ощупь зима и наступила долгожданная пора таяния снегов и теплоты новой любви.
В их жизни ничего не изменилось. Дневная активность слегка пошла на убыль, а вот последний ритуал оставался неизменным, как длинный сериал, повторяемый каждый вечер и обязательный к просмотру. Со временем она стала задавать неуютные вопросы и что самое ужасное - в то самое время, когда его постигали странные мысли: "Тебе хорошо? Ты чувствуешь меня? Ты не спишь? Соня. Не спи, я сейчас. Пожалуйста". И от этих вопросов он сходил с ума, начинал извиваться, хватать ее за талию и понимать, что происходящее уже не очень, что он все меньше хочет этого и что проглатываемая в укромных, недоступных для постороннего взгляда местах виагра скоро перестанет спасать. И это ужасное "пожалуйста", будто переданная солонка во время обеда или освобожденное место в автобусе, перечеркивало желание, романтику, превращало его в производственный агрегат, швейную машину или, что еще хуже, в обычный челнок, вращающийся, как заведенный с бешеной скоростью. И он как-то поймал себя на мысли, что совершенно безобидное слово - "еще", стало его угнетать и даже пугать.
- Я чувствую, что ты меня не любишь. Женщина всегда чувствует.
Он хотел сказать, объяснить ей, что больше не может, физически не может и никаких слов и мыслей про нелюбовь быть не должно, что этими словами лишь притягиваются ненужные подозрения и сомнения, разрушает некий основной стержень, который однажды соединил их. Но он, как человек не глупый, понимал, что это бессмысленно, что это объяснение, эти слова вызовут лишь еще большие расстройства и слезы. Они чаще стали засыпать спиной друг к другу. И он все чаще вспоминал, что ему совсем скоро пятьдесят. Что это красивая и где-то грустная цифра. Что на даче заждались пожилые родители, жизнь которых сузилась до размера подсобного участка и количества убранного лука с выкопанной картошкой. И что всему когда-то приходит конец, даже большому, совершенному счастью.