Поезд не мой конек. Хотя, как любой среднестатистический человек, люблю смену обстановки, плавно проплывающие пейзажи за окном, иные города, встречи, но почему-то проведенное именно в поезде время, превращается в сущее наказание. Самолет я отверг давно, этому удобному виду перемещений в последнее время слишком много информационного внимания, возможно, тяготит шлейф излишней "популярности". Можно выбрать машину, но в ней я по странным обстоятельствам всегда оказываюсь за рулем, здесь мне доверяют. Я не против доверия, но это совсем другая область ощущений. Остается автобус, там я расслабляюсь, однако при длительных поездках возникают вопросы с перекусить, размять затекшие конечности, да и вовремя сходить по нужде оказывается не лишним. Не секрет, что в поезде это удобнее. Вот только спать в нем не могу. Днем еще ничего, активность соседей, распределенных по местам с помощью вокзальной лотереи, разговоры, традиционный чай отвлекают от осознания дорожной бессмысленности. В наполненные откровенным ничегонеделаньем часы можно уставиться в сканворд и, перебирая варианты заковыристых слов, вдруг мысленно перескочить на какие-то житейские проблеме или, отложив в сторону раскрытую на первой странице книгу, просто помечтать, о чем-нибудь приятном. Ночью же наступает коллапс. Нахожусь в какой-то странной пелене между сном и не сном, лежу, закрыв глаза и под перестук колес считаю - раз, два, три, четыре,... шестьдесят пять,... сто восемь... Если бы еще поезд не останавливался и это - ды-дых, ды-дых звучало непрерывным метрономом движения, то можно было в итоге дойти до тех числовых значений, которые размягченное сознание уже не в состоянии воспринимать и предпочитает сдаться, погрузившись в сонное небытие, но поезд периодически замирает на непонятных, пустынных станциях, вновь и вновь прерывая начатый отсчет, после чего сон пропадает окончательно. Всякий раз, когда замки вагонной сцепки тяжелым звуком обозначают очередную остановку, я поворачиваюсь к окну, отодвигаю штору, высвечивая стрелки наручных часов, которые в отличие от мозговых нейронов безостановочно отмеряют мое время и в очередной раз фиксирую парадоксы теории относительности. После разочарованно поворачиваюсь на спину, прячу руки под голову и начинаю перебирать пункты своих жизненных графиков.
К свету исходящему от туалетного тамбура, с которым мне посчастливилось соседствовать в набитом до отказа плацкартном вагоне, добавляется бледность ночных фонарей очередного безлюдного тупика, отброшенного в прошлое урбанизмом современной цивилизации, где поезд зачем-то замер, возможно, подбирая остатки человеческих судеб. Вокруг необычная тишина, странная, наполненная ожиданием. В такие моменты начинают теряться смысловые связи присущие дороге - вокзал, поезд, суета, движение, голоса. Лишь спящие пассажиры напоминают, что мы все еще между пунктами А и Б. То есть, уже не там, но еще и не в конечной точке, где-то в промежутке, между вчера и сегодня, между домом и чужим миром, там, где были и куда нескоро занесет очередное сумасбродство, однажды показавшееся смыслом. "Все, расслабься", - говорю я себе, - "Ты застрял в одном из векторов времени, в теплом вагоне, окруженном трескучей зимой, без движений, будто приговоренный к вечности."
Редкие любители ночных перекуров добавляют в мучительные попытки предаться сну долю неприятных впечатлений. Возможно для них остановка, это на подсознательном уровне сигнал - снять стресс, выпуская струйку белого дыма, которая зачем-то сопровождается взглядом, словно хозяин искусственного облачка, находясь наедине с самим собой, оценивает качество выдуваемого "продукта". В силу собственных представлений о вежливости, они пытаются плотно прикрыть двери, чтобы дым не проникал в вагон, но из-за разбитых временем замков это не всегда получается. В итоге, после нескольких попыток все заканчивается классическим нежным ударом.
Ночная тишина, притаившаяся и осторожная. Лишь изредка станционный репродуктор взрывается женским голосом, разрезая морозный воздух острым ножом вброшенных слов. Этот звук чудовищно инороден и не вписывается в совершенство ночи, на мгновения разрушая константу ее спокойной гармонии. Там, за окном, ничего не происходит, поблескивает на свету снег, а где кончаются фонари, темнота неба касается земли. Интересно, находит ли этот женский голос своих слушателей? Ощущение словно идет монолог с окружающим пространством. "Обходчикам третьей бригады, прибыть на первую дистанцию... Иванову зайти к дежурному по вокзалу. Повторяю, Иванову зайти к дежурному по вокзалу". Слова вылетают стремительно и растворяются в морозном воздухе, будто капля синьки в стакане воды. Долетели ли эти слова до обходчиков и загадочного Иванова? А может они зацепились за ближайшую крышу и застыли, превратившись в узловатую звенящую сосульку? И снова тишина. Я знаю эту ночную тишину. Я с ней встречался дома, когда под утро вдруг прорезаются звуки далекого поезда, который днем ощутить невозможно даже при большом желании. Это тишина ночи, всепроникающая, таинственная и безусловная.
- Эти курильщики задолбали, - слышен голос с верней полки. Место у пассажира самое неудобное, вдоль прохода. Голова находится напротив туалетного тамбура, и он вынужден наблюдать происходящее за стеклом. В полумраке я не вижу лица, но по-человечески понимаю говорящего и вполне сочувствую, поскольку именно так засыпаю дома сам, с невыключенным телевизором, а потом, очнувшись от резких голосов, разрывающих динамики, пытаюсь найти затерявшийся в складках одеяла пульт.
- Может перевернитесь на другую сторону, - голос снизу сонный и неохотный. Чувствую, что основную часть диалога я пропустил, находясь, какое-то время в полузабытье.
- Пробовал уже, хлопающая дверь голову отбивает. Ни дня им нет, ни ночи, - бурчит без особой злобы человек сверху, облокотившись на руку. Явно настраивается на беседу.
- Это да. Я голову одеялом накрыл. Так теплее и свет не мешает, - снова голос снизу, только уже глухой. Видно, что пассажир опытный и уже воспользовался собственным новаторством.
- Места неважные, - вставляю и я свои пять копеек.
Нижний ворочается, пытаясь получше укутаться в чудовищно несовместимые одеяло и простыню, выданную вместо пододеяльника. Чувствуется, что человек готов передать эстафету ночного диалога кому угодно лишь бы поскорее сделать очередную попытку вхождения в астрал.
- Какие были, - голос мужчины с верхней полки негромкий, но удивительно бодрый, словно он вообще не спал. Есть люди, для которых ночь привычно-активное время. Может и он из этих, ночных.
За окном появляются двое рабочих. О том, что они принадлежат к железной дороге, выдают соответствующая форма, от которой через стекло ощущается запах креозота и решительная походка. Возможно они, подчиняясь голосу из репродуктора, идут на первую дистанцию, а может один из них тот самый Иванов, о бытие которого поведал голос из промерзшего репродуктора. Они далеко, у главного здания. Проходят быстро и, судя по резким жестам и еле различимым, недовольным звукам что-то бурно обсуждают, вываливая перед собой клубы морозного воздуха...
- Я заранее брал и то неудачно. Видно разбирают еще раньше, - верхний не оставляет попыток продолжить разговор, прерванный случайной сценой за окном.
Несмотря на то, что лежу с закрытыми глазами, и вроде не даю повода усомниться в своем естественном намерении, приходит смутное осознание, что так просто отвертеться мне не удастся, что своим коротким замечанием я подбросил уголек в угасающий костер предыдущего общения. Тишина, в которой не хочется делать лишних движений, кажущееся проявление покоя лишь способствуют неприятному ощущению, когда поезд из средства перемещения по чьей-то строгой логике превращается в застывшую ловушку времени, где тебе предлагается не свойственный в обычной жизни набор сомнительных развлечений. Я не люблю надуманных ситуаций. Окружающие люди вряд ли станут тебе ближе, они исчезнут, как только поезд остановится на нужной им станции, растворятся в серой однотипности вокзалов или уплывут дальше полусилуэтами в окне отходящего вагона, между белоснежных штор и начатых бутылок минеральной воды. Чужие разговоры, чужие судьбы, все вокруг чужое - вещи, запахи, мерное посапывание ближайших соседей и доносящийся из середины храп.
- Я не собирался к другу. А тут он позвонил, приезжай мол, давно не виделись, - настаивает верхний, ощущая во мне потенциальную жертву.
Что со мной? Мне плохо или хорошо, тревожно или спокойно? Странно. Я слышу голос этого человека, а в голове крутятся совсем иные мысли, мозг работает двумя полушариями, но в разных направлениях, будто разогнанные динамо-машины, он улавливает посторонние звуки, но параллельно думает совсем о другом.
Меня давно уже перестали интересовать пересечения чужих линий, идеально прямых или извилистых, даже если они прочерчены размашистым карандашом на огромном ватмане. Перегружать себя сторонними проблемами, эмоциями, осенять крестами и пресловутым - "Не дай бог"? Я даже стал бояться чужих неустроенностей, страданий, потерь. Их приходится, носить в себе, пусть и не продолжительное время. Груз тяжелый. Я не мизантроп, но и не любитель ковыряться в случайных тайнах случайных людей, тем более среди ночи в спящем вагоне. Проще не иметь собеседников, не вступать в диалог - это аксиома, но если удержаться трудно, то лучше находить тех, кто легок и ненавязчив.
Все это так, но выбор конкретного пространства ограничен. Да и выбор ли это? Желание казаться хуже еще не полностью искалечила мою аскетическую душу, а со временем даже наоборот, заставило быть более рассудительным, ощущать людей на уровне интуиции и не принимать простых, но очень удобных решений.
В данный момент чувствую от незнакомца лишь предложение ничего не обязывающего общения, которое не мешает моей бессоннице и первые найденные слова, звучат не более чем связующее звено дорожного этикета.
- До куда едете?
- Барановичи, там меня встретят на машине. Оттуда уже не далеко. Еще десяток километров и мы на месте.
- Друзья, это хорошо.
Я, конечно соврал, но моя ложь оправдана. Прежде всего, перед собственным эгоизмом. Произнесенная неправда часто упрощает схему восприятий, сложных балластов, создает иллюзию духовного родства, если исходить из постулата: все люди - братья; дает ощущение комфортного компромисса в виде ракушки морского моллюска. Я не мог сказать, то что думал на самом деле и какие уроки вынес, преодолев определенный отрезок жизненного пути - что друзья это не камильфо, что, судя по интуитивно предполагаемому образу собеседника, его ждет не более, чем очередная пьянка, растянутая на несколько дней с воспоминаниями и событиями давно потерявшими смысл, с фальшивыми словами, а возможно и фальшивыми эмоциями, доводящими внешне крепких мужчин до сентиментального надрыва? Кому нужна чужая правда?
- Да, мы вместе служили, в ракетной части под Саратовом.
Ну вот, приплыли. Я ощущаю приступ радикулита от лежания в неудобной позе. Острые иглы вонзаются в поясницу, заставляя повернуться на бок. Хорошо, что все совпало, и резкая боль, и неприятие услышанного. Но это уже не важно. Эти армейские истории, поведанные как бы невзначай, всегда отравляют мной набриолиненный и расчесанный мелким гребешком внутренний мир, где нет места "вульгарности обыкновенной". Мне они искренне неинтересны и вызывают жуткий дискомфорт. Говорить с человеком, который в своей жизни сумел оставить единственную закладку, в виде нескольких армейских лет, представляется сложным. Разве нет на свете любви, работы, детей, увлечений наконец? Это, к какому итогу нужно прийти, чтобы на исходе лет, возвращаться только в те годы, где малообразованные, не обезображенные интеллектом молодцеватые ребята заставляют тебя повторять одни и те же незамысловатые функции и действия? Разговор ни о чем. Жизнь просыпанная пеплом.
- Служили - это хорошо, - снова соврал я.
- Да мы служили, потом часто встречались... Ну не так чтобы часто, а так, раз в пару лет, это точно.
Остатки моего сна катастрофически исчезают и вовсе не по вине собеседника. Я с самого начала не готов был спать в дороге, под ощущение временной бесконечности. Возможно во мне работает гироскоп, который постоянно выравнивает мою суть по направлению к дому с алгоритмом, исключающим любые остановки. Когда что-то нарушается, он загорается красной лампочкой, вроде радикулита или головной боли, заставляя реагировать на сбои в программе.
Мой собеседник приподнимается повыше, обнажая торс обтянутый тельняшкой-алкоголичкой, с большой татуировкой на плече. На вид ему под пятьдесят, а может больше. Густые волосы, пышные усы и суточная небритость. Не помню с какого времени, но я разучился разбираться в чужих возрастах. Прожитые годы вдруг стали отображаться парадоксальными картинами возрастного несоответствия, эдакий визуально-ассоциативный дисбаланс. Молодые люди до тридцати начали казаться подростками, а подростки, в свою очередь, кажутся гораздо старше своих лет, но самое печальное, что глубокие старики неожиданно оказались моими ровесниками. Это открытие долго меня беспокоило. Позже я раскрыл тайну несоответствия. Ответ таился в собственных временных восприятиях, в состоянии, кем ты себя ощущаешь. Мой статус был достаточно быстро установлен - молодой в душе, даже мальчишка. Большой, брюзжащий мальчишка.
- А не виделись лет пятнадцать, - собеседник задумался, словно сверяя определенные даты.
Чувство, что немного выпадаю из диалога, но не переживаю, спешить не куда.
- Большой срок, тогда встреча будет теплой, - моя шутка дежурная и не рассчитана на эмоции, хотя сам делаю попытку улыбки.
- Про теплую, это в точку. Там уже банька готова, да и другие кореша подтягиваются. Компания будет "ух"!
В этом "ух" слышится нечто главное, что сподвигло его бросить все дела и в морозный январский день мчатся покупать билет, чтобы трястись в пропахшем человеческой плотью вагоне.
- А вы до куда? До Минска?
Дорожная особенность, задавать вопросы, на которые заранее готов ответ. В пути многие занимаются любительской экстрасенсорикой, разгадками житейских ребусов, зачастую освобождая фигуранта от лишних напряжений и слов. В голове мелькает странная мысль, что это похоже на сцену из подвальных казематов, где напротив стола с неяркой лампой сидит закованный в кандалы, обессиленный человек, а важно прохаживающий истязатель эдак с ухмылкой: "Молчите? Ну, ну, молчите. Мы о вас и так все знаем".
- Да, до Минска.
- Я почему-то так и подумал. А поезд долго там будет стоять?
- Вот этого не знаю. Для меня это конечный пункт и я не интересовался остальным. Время прибытия знаю, а там...
Своей недосказанностью я оставляю собеседника наедине с его же вопросом, ответ на который в сущности ничего не решает, поскольку время моей остановки никак не подходит для ознакомления с городом, это раннее утро, и, по сути, не меняет общее расписание.
- Был в Минске пару раз проездом. Говорят город красивый.
- Наверное. Мы не замечаем этого, как и любой проживающий в своем городе. Все идет постепенно, и только приезжие видят изменения. Так везде. Изменения, конечно есть, только ощутить их не получается.
- А я сам из под Липецка. А сейчас работаю недалеко от Москвы. Строим коттеджи. Платят неплохо. Есть жилье. Полторы штуки "зелени" получается. Не жалуюсь.
- А чего жаловаться, зарплата приличная.
Собеседник осторожно спускается с верхней полки.
- Пойду и я покурю, а то не спится.
Поезд все еще не решается тронуться. Я не понимаю где мы, на какой станции, большой это населенный пункт или маленький, ведь образ станции на самом деле очень обманчив. Отодвинув штору, пытаюсь дотянуться взглядом до главного здания, где синим неоном, сливается в непонятные буквы-закорючки. Часы показывают начало второго и можно по расписанию, которое в рамке возле купе проводника определить координаты нашего заточения, но не хочется покидать согретое место, свернутое теплым коконом одеяло и хлипкую подушку под головой, сложенную для удобства вдвое, тем более из-за такой чепухи. Быть бы волшебником, щелкнуть пальцами и впасть в сон, чтобы очнуться в конечном пункте или сразу переместиться в пространстве, сократить, сжать неудобства до минимума. Или попробовать выпить таблетку, с заумным названием, которую я всегда беру в дорогу, но никогда еще не пользовался, а может вновь попробовать считать, или что-то спеть про себя. Эти идеи роятся в голове отвлекающими маневрами. Я знаю, любая сложная мысль, захватывающая сознание полностью, может привести к состоянию сна.
- Самому не нравится, когда бродят по ночам и хлопают дверями. Решил не курить, чтобы не мешать остальным, а здесь не удержался.
Это вернулся мой собеседник. Он также осторожно, чтобы не потревожить спящего внизу, забирается на свое место и прячется под одеяло.
- Я бы и раньше встретился с друзьями, да перерыв был, - задумчиво произносит он
Только сейчас я замечаю его пальцы с синими отметинами на фалангах.
- А как там, в Минске с работой? - интересуется не желающий сдаваться пассажир.
- Да, тоже самое. Это не моя сфера деятельности, строительство. Может меньше по объемам, все-таки в Москве больше денег крутится.
- Делали мы очень крутые дома. Там деньга приличная ворочается.
- Да деньги и у наших есть, но тех, кто ближе к власти. У нас же страна специфическая.
- Знаю, слышал я про вашего. Сам жиреет, а народ за баранов держит.
Услышать такое от случайного собеседника среди ночи приятно и неожиданно. Понимание наших проблем бодрит и настраивает внутренние резонаторы на положительный диалог. Когда касается политики, незнакомые люди обычно говорят несущественные глупости или подбирают осторожные слова, а этот крепкий мужчина из соседней страны понимает нечто большее, чем многие наши местные аборигены. О политике не особо хочется. Тема громкая и длинная и может не хватить последних часов ночи, запала и нервов. Но я чувствую, как что-то внутри меняется, что эффект отторжения закончился и рана начального раздражения незаметно затягивается.
Мы не замечаем, как переходим на ты, как рассказываем о семьях, о своих городах, о житье-бытье и о другой всякой несущественной чепухе. В этом единении негромких откровений тронувшийся поезд кажется полной неожиданностью.
Сначала раздается легкий удар, затем за окном медленно плывет вокзал, потом длинный невысокий забор из бетона, затем темный лес, на снежной подушке. Приходит ощущение воздушности, будто с закрытыми глазами качаешься на качелях. Мозг принимает некий сигнал и просится ко сну, но я решаю еще немного помучить его.
- Да, в любой стране так. Но есть те, кто неплохо поднялся и без кормушки. У меня сосед по даче, неплохой мужик - старался, попал в струю. Дом себе отгрохал на полмиллиона, асфальт, скважина, газ. Все сделал, а живет в пристройке, с которой начинал. Видно к большим деньгам нужно созревать и морально в том числе, - продолжаю начатую тему.
- Я не знаю, что такое большие деньги. Заказчики на крутых машинах приезжали, так у кого сейчас нет этих крутых машин. А свои у меня особенно не собираются. Сыну помогаю, живет в Липецке. Родителям, да и сама жизнь ближе к столице не дешевая.
- Это да, жизнь не дешевая.
Поезд набирает скорость, медленно зарождается перестук колес, по которому, мое тело страшно истосковалось, вагон бросает в стороны сильнее обычного.
На другом конце в проходе вагона появляется мужская фигура. Человек приближается к нам, усиленно цепляясь за поручни, и становится понятно, что качает его не только от неровностей дорожной колеи. Весь вечер в одном из отделений плацкарта было шумно и проводнику приходилось делать неоднократные замечания грозным тоном так, что обращали внимание остальные пассажиры. Видно товарищ был из той, вчерашней компании.
В потерявшей форму и цвет майке, семейных трусах фигура выглядит взбитой и дикой, особенно впечатляют взлохмаченные жесткие волосы. Дорога идущему дается с большим трудом, но желание достичь цель сверхсильное. Это мы понимаем, когда, не дойдя нескольких метров до тамбура, с него начинает течь. Тень-человек, ни на секунду не останавливаясь, будто не происходит ничего существенного, следует мимо нас, оставляя в проходе последствия вчерашнего отдыха.
Что-то говорить, глядя в эти безумные глаза совершенно бессмысленно. Эта безобразная картина прерывает наш диалог.
- Скот, - возмущен пассажир с верхней полки.
- Да, так нажраться! - соглашаюсь я с собеседником.
- Зачем столько пить, до позора?
Когда фигура пробирается в обратном направлении, мы оцениваем последствия произошедшего. Спать в специфических условиях не хочется. Можно конечно сразу сдать провинившегося местным "властям", но что-то меня останавливает. Видно тонкий расчет. Ну, сдам я его, поднимется скандал, и этот скандал будет не где-нибудь, а именно в нашем отделении. О том коротком времени, что остается сон, можно забыть навсегда. И не факт, что этот пожилой, взлохмаченный мужчина, способен сейчас воспринимать происходящее. В целом возможно да, но в плане уборки - сомнительно.
Где-то я понимаю и этого человека, вырвавшегося на свободу и потерявшего счет времени, ощущение пространства и природного благородства.
Находится в этом естестве неуютно, и я лениво нащупываю ногами ботинки.
Пришедшая полусонная проводница сразу ставит вопрос ребром: "Кто совершил преступление?" Она явно расстроена и не принимает нашу шутливую игру. Ее раздражает, и вид случившегося, и неожиданно прерванный отдых. В надежде быстро отыскать злодея она изучает наши, нетронутые сном лица, Чувствуем сомнение. Затем взглядом, похожим на рентген, прощупывает спящие силуэты, явно подозревая близлежащих, как минимум в пособничестве негодяю. Ее можно понять - перспектива убирать в два часа ночи чужую мочу не вселяет оптимизма.
- От места преступления обычно ведут следы, - резонно замечаю я, в надежде быстрее завершить неприятное расследование.
Подхватив предложенный дедуктивный метод, она идет по мокрым отпечаткам босых ног, но время и тепло сделали свое дело, следы успевают испариться, в прямом смысле, и возможность отыскать преступника становится сомнительной. Ночной "пинкертон" в растерянности. Злодей возможно и был бы обнаружен, будь сейчас не дежурная сменщица основной проводницы, а так причино-следственная связь происшествия утеряна. Еще какое-то время она с внимательно всматривается в подозрительно неподвижные силуэты. В итоге сдается, преступник не выявлен, дело идет в разряд нераскрытых висяков и расстроенная женщина с помощью швабры и мокрой тряпки устраняет возникшую оказию.
Глаза слипаются, мысли уходят, происшествие явно отвлекло и пошло на пользу, вырубив красную лампочку, стук колес перешел в дых- дых и я начинаю новый отсчет.
Для меня каждое утро особенное, возможно потому что я жаворонок и люблю делать работу до обеда, в крайнем случае, до часов четырех. Я из тех, кто любит рано вставать и управлять, пусть даже самим собой. Это на генном уровне, от мамы. Люблю думать, что новый день несет что-то особенное, хотя бы до того времени, пока не начинаешь принимать душ, искать затерявшиеся носки и жарить скорую яичницу. После день превращается в совершенно обычный, не требующий осмысления и философских конструкций прожитый отрезок времени. Но это позже. Когда я открываю глаза, то приходит понимание главного, что ночь позади, что страхи, окутанные покровом темноты, заложенные поколениями, начинающими отсчет от пещерных времен, исчезают, как исчезают и проблема дорожной бессонницы.
Несмотря на ранее утро, за окном светло и главное, я чувствую свой город. Город, в котором родился и назло всем скептикам долго живу. Плохо или хорошо - это другой разговор, не касающийся атмосферы любви. Да, это мой город, исхоженный вдоль и поперек, цветущий летом, разукрашенный в краски осени или утопающий в снегу. Я хочу домой, стремлюсь, словно к любимой женщине, хотя с момента моего расставания прошло чуть более суток. Я соскучился. За окном проплывают знакомые сюжеты, и даже от зимних пейзажей становится теплее, настроение заметно улучшается. Несмотря на трудную ночь, особой усталости не чувствуется. Я знаю, усталость придет попозже, ближе к вечеру, с темнотой или на следующий день, а пока все хорошо.
Когда вокруг появляются промышленные зоны и пока еще редкие дома поезд притормаживает, в знак уважения к раннему утру, как бы осторожно крадется, и вагонные замки звучат спокойнее. Кое-где в окнах уже горит свет. Возвращается ощущение плавности. Мы опять в дорожной нирване.
Доехали.
Сосед сверху проснулся, ему тоже интересно. Вытянувшись, он всматривается поверх занавески в белое от снега утро. Вагон оживает и самые торопливые с сумками и тележками проталкиваются к выходу. Мне спешить некуда, я дома, хотя может и эти торопыги тоже в конечном пункте своего путешествия. Но они, в отличие от меня спешат. Зачем? В семь утра, в субботу. Хотя, может и правильно, жизнь - это спешка, постоянное стремление к чему-то и куда-то, до тех пор, пока это оправдано. "Кто понял жизнь, тот больше не спешит..." Нет, Омар Хайям не для меня. Я люблю спешить, меня не устраивает лишь сиюминутная суета. Видно, мне не дано понять эту жизнь так, как ее ощутил восточный мудрец, восседая на ковре в персидских тапочках с загнутыми носами и покуривая кальян. Возможно, потому что у меня нет кальяна да и курить бросил давно.
Я сижу у окна, пропуская самых нетерпеливых.
Когда перрон почти опустеет, я выйду из вагона, спущусь в переход, возьму такси и через двадцать минут буду открывать, знакомую до мелочей, дверь, за которой свои запахи, свое тепло, где все угадывается с закрытыми глазами, где небрежно прикрытая постель, как данность возникшим перед отъездом срочным делам, явно ждущая своего хозяина и чуть заметный слой пыли на кромке телевизора, осевший от вдруг возникшей паузы.
Ну, вот можно двигаться.
- Давай, - сосед сверху машет рукой.
Мы желаем друг другу удачи и я на секунду застываю, чувствуя в голове какие-то правильные слова, которые не успел сказать ночью. Но я молчу и, видя настойчивость проводника, двигаюсь дальше к выходу. Может эти правильные слова вовсе не так и важны особенно теперь. Слова - это всего лишь слова. Мне вдруг захотелось, чтобы у этого случайного немолодого человека, живущего недоступными мне интересами и так желающего попариться в далекой бане, со старыми друзьями было все хорошо. Может это главное.