Самое обидное - стать в угол. Чего там делать в том углу? А еще обиднее, когда ремнем или шлангом размахивают. Папа от души замахивался. Мама провоцировала, потом смотрела и в самый последний момент подставляла себя, кричала - стоп. Но до этого был фас.
А папа тоже отличился, когда мы подросли.
Обычно в нашем доме все спокойно. Так, мелкие скандалы и спиртное лишь по праздникам или когда с соседями. С соседями можно. Там и завуч соседней школы, и мелкий инженер с завода, и даже директор обувной базы. Тот реже. Важный. И в карты они любили в "тысячу". Когда не было третьего, вдвоем, с инженером. И они откладывали, что третьему положено рядом с прикупом, а мы подсматривали отложенные карты. Правда, до сих пор не понял систему, когда только двое. И тогда они точно не пили.
В тот раз папа шел с какого-то праздника. То есть, не совсем с праздника. Помогал товарищу по работе с переездом. Маму предупредил заранее, та лишь вздохнула. Она всегда вздыхала, если папа говорил, что придет трезвый. А какой переезд без этого. И хотя папа, в принципе, не хулиганил, но мама терпеть не могла его пьяным.
Сейчас он выпил лишнего. Мама из окна видела. Второй этаж, все как на ладони.
- Плетется наш, - сказала. - Ну, сейчас получит.
Папа обычно лезет целоваться, а здесь другое. Уж очень хмурым пришел. Много выпил. Очень.
- И обоссался!? - запричитала мама, соединяя ладони как в молитве. - Смотрите, дети, обоссался.
Потом засмеялась, едко, зло, что папа расстроился.
- Сама ссыкуха, - заявил он и уставился на маму.
Тут подскочил брат и стал перед ней. А мама за свое - поливает на чем свет стоит.
Папа терпел, потом рубанул брата по шее. От злости, не нарочно, препятствие убирал между скандалом. Да так ловко, что брат закашлялся, отвалил. Здесь началось. Мама вцепилась в папу и завизжала, вцепился и я в рукав папы, чтобы маму не сжимал, оклемался брат.
- Сейчас принесу веревку, вязать будет сволочь, - сказала мама.
И мы держали ноги и руки. А он брыкался, лежал на полу и выворачивался угрем. Если бы не пьяный до безобразия, вырвался - папа сильный, а так.
Мама крутила руки, потом полотенцем пеленала ноги. Словно коня готовила в дорогу праздничного - уздечка, хомут, свадебный ручник. И чтобы не кричал, положила рядом подушку.
- От соседей стыдно, - сказала.
Мама не любила чужих скандалов, хотя с удовольствием скандалила сама.
Папа чуть присмирел, даже закрыл глаза. А мы отдышались. Его жалко. Такой несчастный, обмотанный, обездвиженный.
- Сынок, дай попить, - сказал он.
Брат не пошел, он за удар обижен. Поднялся я, положил папе руку на живот, словно прощался или просил прощенья. Он медленно кивнул, мол, иди. И я встал. А он изогнулся как боевой лук, и подскочил кузнечиком, будто встать на ноги хотел. И у него чуть не получилось. Я такое в цирке видел, только там смешно, а здесь не очень. Мама вскочила и кричит:
- Держите его сильнее, держите.
А у самой испуг на лице. Я, конечно, повалился обратно на папу. Теперь он был предатель. Хитрый коварный предатель.
- Развяжите меня, - шипел он.
И это была не просьба - приказ, угроза. Сейчас и на будущее.
- Я вам припомню, - говорил он. - Всем припомню.
Потом начинал кричать бессвязно, и мама хватала подушку, закрывала пьяное лицо, так что слова исчезали в перьях. И брат говорил - хватит. А мама бы продолжала, такая обида у нее была. За все испорченные годы.
А мы не знали что дальше, как теперь жить. А мама знала и все время повторяла:
- Я тебе устрою, я тебе покажу райскую жизнь. Покажу тебе проституток. Все детям расскажу, все.
И я боялся той жизни, что предрекала мама, как огня боялся, как нашего директора школы - худого, невысокого с кривыми зубами. Из-за карикатурности его "комиксом" прозвали. Очутиться в его кабинете, как попасть на беседу к троглодиту.
И тайны узнать боялся. Они казались почище, чем у Мальчиша -Кибальчиша. Коварнее и хитрее. И не хотел знать про что они. И когда мама начнет про тайны, непременно заткну уши. И о проститутках знал, кто такие, читал в зарубежных романах. Они к нашим разведчикам пристают, опаивают снотворным. А потом компрометируют. И компромат на папу мне тоже был не нужен. Но здесь все складывалось - папа неимоверно пьяный, явно отравленный. Таким никогда не был. И здесь точно не обошлось без проститутки.
Сражение затихало и разгоралось вновь. И мы принесли пленному воды, и он пил, потом ею же плевался, шипел, а мама говорила:
- Ай-яй-яй, не стыдно. Перед детьми, перед соседями. Я то что. Совесть полностью потеряна.
Потом прикрывала дверь в коридор. А мы так и сидели на ковре, а папа лежал между нами, связанный с закрытыми глазами. А мама на диване. Сначала покачивалась, словно болванчик в автомобиле. Потом включила торшер и взяла программу.
- Концерт Зыкиной, - сказала. - Уж лучше, чем смотреть пьяные выходки.
А папа терял силы и шипел. Реже и слабее. И фразы становились непонятные, типа:
- Развяжите мне рты.
Он начал заговариваться, как все пленные, без воды и пощады. И снова затихал, потом шли угрозы и снова изгибался мостиком, подпрыгивал.
Мама надоело, надоела и Зыкина. Она сделала звук тише и сказала:
- Дети, несите магнитофон, запишем нашего отца. Пусть завтра ему будет стыдно. Пусть Райкиным побудет.
Кто Райкина не любит, ждали того с нетерпением по телевизору, и предложение понравилось. Лучше, чем просто сидеть.
Мы устанавливали микрофон, искали чистую пленку, настраивали звук
- Раз, раз, - говорил брат в микрофон и смотрел на индикатор.
- Зашкаливает, - говорил я.
И он опять:
- Раз, раз...
Выбирал правильное расстояние до голоса жертвы.
Все было готово, и мама сказала:
- Исполняй, позорься дальше.
И папа не стеснялся, наговорил, с три короба, разного и всякого. На десять лет расстрела наговорил. И мы писали, следили, чтобы не было провокаций, а мама ушла готовить ужин.
Ближе к ночи папа сдался, сказал коротко - не буду. И мы ему поверили, уж очень жалко он выглядел. А мама переспросила:
- Точно не будешь?
- Да.
Точно?
- Не буду.
- Бить детей не будешь?
- Нет.
- Меня?
Здесь он промолчал.
- Меня? - настаивала мама.
- Нет.
Лучше бы папу поставили в угол. Там скучно, одиноко, но не так позорно.
А когда папа добрался до постели и заснул, мама сказала:
- Вот до чего водка доводит. Запомните дети.
И мы запомнили, до семнадцати лет помнили, а потом забыли.
Назавтра мы слушали запись, и мама приглашала папу. Ставила удобное кресло, как почетному гостю, говорила:
- Иди, послушай свои художества.
А папа стоял в углу. То есть не стоял, а лежал в постели с газетой и в очках, прямой, как палка, как бы в углу, если перевернуть. И весь день он так пролежал и ничего не ел. И мама его звала, а он - вроде не слышит, читает, и читает газеты, одну за другой, словно к политинформации готовится, хочет быть лучшим. И мама уже целовала его и обнимала, а он отталкивал ее, чуть-чуть, чтобы опять вязать не приказала.
И все успокоилось, наступил мир. И папа больше никогда так не делал. И тогда бы не бузил. Его точно отравили проститутки. Жаль, что кровь на анализ не сдали. Впрочем, неизвестно, что лучше. Если бы оказалось, что замешаны проститутки, то мама бы его задушила той подушкой. И не было бы папы, а мама в тюрьме. А так обошлось. Есть в жизни справедливость и счастье. Аминь.