Виктор Иванович Звягинцев не волновался. Даже удивительно, такое страшное дело задумал, а в голове будто какое-то море спокойствия - мысли ровные, не путаются, руки не дрожат, сердце бьётся, как у спортсмена на отдыхе. Ни сожалений, ни сомнений, никакой лишней философии, в которую бы ударился, наверное любой нормальный человек в такой ситуации. "Может быть, я слишком стар для сомнений" - ухмыльнулся про себя Виктор Иванович, "Мне нечего теперь терять, кроме своей боли и ненужных сомнений". В прошлом году ему стукнуло девяносто, жизнь он считай, что прожил, и прожил вроде не стыдно. Прошел практически всю войну, от польского Белостока, где служил пограничником в сорок первом, через белорусские Барановичи, где чудом вышел из окружения к своим, через подмосковную зиму сорок второго, где от его роты осталось едва ли полвзвода. И обратно на запад, до Кёнигсберга, где в сорок пятом, при взятии этого прекрасного города, рядом с его полуторкой взорвалась вражеская бомба, отправив его в госпиталь со средней тяжести контузией, и поставив для него финальную точку в той ужасной войне.
Всю войну провёл он за баранками разных полуторок, эмок, ЗИСов, ленд-лизовских Студебеккеров и прочей колёсной техники, таская пушки, вывозя с передовой раненых, подвозя боеприпасы. Техника то и дело горела под артобстрелами, выходила из строя от попаданий пуль и осколков, вязла в болотах и уходила под лёд переправ. Сам же сержант Звягинцев был храним Богом, в заботе которого имел возможность убедиться неоднократно, несмотря на засаленный партбилет и постоянные заверения замполита о воле рока и случая. "Разве у случая может быть воля? Ведь случай же неодушевлённый..." думал молодой сержант, разглядывая дырявое от вражеских пуль лобовое стекло своей машины, и снимая пилотку над погибшим от этих пуль замполитом. В наличии Бога, правда заставляла засомневаться та сгоревшая белорусская деревня, с сараем, набитым чёрными телами баб и стариков. Все до одного жители той деревни приняли лютую смерть, от руки бандеровцев, приняв при этом почему-то одинаковые позы - скукожились бок обок калачиком, как зародыши в теле матери. "Сидят, как картошка в печке" - мелькнула тогда мерзкая мысль, вызвав волну холодного пота, судорожную, кривую улыбку и приступ рвоты у бывалого солдата повидавшего всякого. Печёную картошку он перестал любить на всю жизнь, а картина эта пробуждала его среди ночи раз в месяц точно, обливая тем же самым липким потом и спустя полвека.
В остальном же деда Витя был крепким, если не сказать могучим стариком (с детства увлекался плаванием), несмотря на внешне тщедушную конституцию. С крепкими нервами, всегда рассудительный и веселый в компании внуков и правнуков, большинство из которых, правда давно покинули дедову вотчину, перебравшись, кто в Киев, а кто и вовсе в Россию, подальше от ставшего в последнее время небезопасным Львова, где Звягинцев пустил корни после войны, найдя свою любовь в лице прекрасной девушки, пани Ветты, отбитой его взводом среди сотни польских заложников у фашистских прихвостней-бандеровцев в Белоруссии ещё до контузии. Ветта Струтинская, ставшая позже для всех Валей была родом из этого великолепного, тихого города, её предки жили здесь ещё со времён Люблинской унии, и от мысли о переезде в далёкую Сибирь девушке становилось холодно и грустно. И хотя она оставляла выбор за ним, пришлось им остаться во Львове, о чём никогда не жалел.
Не жалел он об этом и теперь, схоронив свою "Веточку" три года назад, и оставшись бобылём. Отказывался от постоянных предложений сына переехать в Москву, где тот неплохо устроился ещё в перестройку. Не возьмёт же он с собой любимую могилку жены своей, свой сад-огород, который лелеял на дачном участке... Не возьмёт он в Москву и могилы тех солдат, лежащих под погашенным ныне Вечным Огнём на Холме (былой) Славы в его родном когда-то, а теперь вражеском уже городе! При этих мыслях всегдашняя рассудительность напрочь покидала его, и телефонная трубка в Москве выслушивала надтреснутый старческий голос, кричащий о том, что "твой отец теперь один из последних часовых, охраняющих мирных людей от фашистской сволочи, набирающей силу в самом центре Европы! Теперь только я, Семёныч, Поликарпов, да ещё могилы наших боевых друзей, исписанные свастиками и обоссаные, только мы стоим теперь на страже самОй Жизни в этом Богом забытом аду! Если я уеду, кто защитит эти могилы от уничтожения? Мне терять нечего! А их, их я всех...!!!" Старик задыхаясь, швырял со звоном трубку о старый телефон, и стоял долго, сжимая холодные кулаки, приходя в себя, пока телефон не звонил снова, и сын, напуганный срывом отца, не начинал уверять его, что всё как-нибудь наладится, и т.д. и т.п.
- Да, образуется, - спокойным, всегдашним уже голосом говорил отец, - а если не образуется, мы как-нибудь поможем, чего-нибудь придумаем тут... Но только ты уж меня не зови никуда, ладно? Лучше давай сам, бери Сашку, и к нам на лето!
Тем всё и обычно и завершалось. Что-нибудь придумаем! А что тут придумаешь, когда сидишь, даже не как партизан в землянке - те хоть склады сжигали, да паровозы под откос... сидишь, как крыса тыловая, боясь нос высунуть, чтобы не получить по мозгам! Последней каплей стал 2011 год с его девятым мая, днём победы, переставшим быть таковым, а превратившимся в день поражения. Обхарканные, помятые автобусы с празднично одетыми ветеранами, их плачущие правнуки с букетами цветов, невестки и внучки, вцепившиеся в поручни внутри этих автобусов, рядом со своими несчастными стариками, стоят в центре беснующейся обезьяньей толпы националистов, кидающих камни и вскидывающих руки в нацистском приветствии. Едва тогда спаслись при помощи "Беркута". Если бы не эти крепкие парни, поубивали бы тогда всех. Хотя одного ветерана тогда нацики всё-таки убили. Нет, его не запинали досмерти, не забили палками - просто не добрались, благодаря "Беркуту". Однако же после этих автобусов, после потасовок на окружённом Холме Славы, сорванных георгиевских ленточек и сожженных флагов восьмидесятисемилетний Петро Гнатюк, бывший партизан, лихо громивший подонков-оккупантов в сорок четвёртом в Полесье под Киевом, живший на другом конце Львова и потерявший в той войне свою семью, умер той же ночью от сердечного приступа. Не смог он этого пережить, просто не смог.
С тех пор Виктор, хороший друг Петра, замкнулся в квартире, как в блиндаже. За хлебом, за молоком, за чаем и домой. Дома спокойнее, мой дом - моя Брестская крепость! Виктор Иванович жил на втором этаже старой, довоенной трёхэтажки с большими окнами и высокими потолками. Балкон его выходил в уютный скверик на пересечении двух улиц, где он когда-то катал в коляске своего Димку, того, что в Москве теперь. Потом возил на санках Димкиного Сашу, когда тот был маленький. Теперь парень уже сам обзавёлся семьёй, и шлёт любимому деду весточки через скайп. Да-да, у Виктор Иваныча теперь есть компьютер, так называемый "ноутбук", киевская правнучка "подогнала", и научила маленько пользоваться ("почта, там, ютуб и всё такое!"). По этому самому ютубу дед пересматривал иногда то девятое мая две тысячи одиннадцатого года с автобусами и ленточками, и завидовал своим однополчанам, тем, что успели умереть до перестройки. Картина этого побоища присоединилась теперь к "сараю с печёной картошкой", и посещала его бессонными стариковскими ночами.
В две тысячи четырнадцатом под балконом продолжали орать странные, злые песни и ругаться матом.
В одну из таких длинных, мучительных ночей в голове старого воина созрел план. Он понял, для чего сберёг его Бог в те военные годы. Тогда на войне ему не суждено было совершить подвиг, а теперь, на этой новой войне выдался шанс. Выйдя на балкон, смотрел он на толпу молодых мужчин крепкого телосложения, галдящих под фонарём. Большинство из них поснимало уже свои маски, в прямом и переносном смысле. На Украине давно уже была дурацкая власть, но теперь и эта власть кончилась. Прятать лица бандеровцам больше не от кого, майдан победил, и чествовал своих революционных героев. По слухам, где-то грабили магазины, били витрины, штурмовали казармы, поджигали заправки, а здесь просто пили пиво. Пили пиво и громко, глумливо смеялись.
На следующий день примерно та же компания находилась примерно там же, у аптеки, в скверике под балконом у Виктор Иваныча. Кто-то сидел на корточках, кто-то на лавочке, кто-то стоял переминаясь с ноги на ногу. Ночное веселье сильно поугасло, видимо бандиты обсуждали теперь новость о предполагаемом вводе российских войск в Крым. Периодически раздавались крики: "Ёб@ные москали!", "Геть!" и "Так!", видимо гопота недовольна ходом событий. Впрочем ходом событий было настолько же недовольно карманное украинское телевидение, возбуждённые дикторы и комментаторы буквально визжали о попрании свобод, интервенции и московской оккупации Украины, искали справедливости у Запада. Запад в лице никому не известных, да впрочем и известных холёных чиновников разражался громами и молниями, вещая о том, что свободный народ Украины не даст себя в обиду, а заграница им поможет.
"Они что, слепые?" -- думал старик. А впрочем, сейчас Виктору Ивановичу было не до них, он чистил и надевал медали на свою парадную форму: вот она, "За оборону Москвы", вот "За взятие Кенигсберга", самая любимая, блестит, хорошо отполировал. Боевые и юбилейные, большие и маленькие, значительные и не очень. Орденов у него не было, шофёр - серая лошадка. "А вот теперь могли бы и дать!" - тщеславно-иронично подумал Виктор Иванович. Хотя, для него главным орденом было бы отмытие старых могил от свастик и прочего граффити и зажжение снова вечного огня на Холме Славы. А его самого можно бы и не на Холм, его можно и к Веточке, там рядом есть местечко. Ему было спокойно, он не волновался.
Яркое, золотое солнце било в глаза. Дверь подъезда скрипнув, хлопнула за сутулой спиной, заставив пошире расправить плечи. В одной руке верная старая трость с резной ручкой, подарок погибшего партизана Петро, в другой холщёвая серая сумка, типа "авоська", седая голова с редкими волосами, что твой одуванчик, сверкает на солнце. Но ярче того сверкают медали, маленькими солнцами блестя на ветеранской груди. Жить хорошо! Хорошо широко шагать и дышать полной грудью, хорошо никого не бояться! В другой раз он не стал бы так размашисто шагать, как на параде, побоялся бы выдохнуться быстро, годы ведь, мягко говоря, весьма преклонные. Но теперь-то чего уж, как говорится, "Последний парад наступает!"... Теперь, на этом внеплановом Параде Победы главным его оружием были его медали, его военная форма, его фуражка с красной кокардой и его смелость и решимость. А так же георгиевская ленточка в петлице. Не менее грозным оружием было содержимое серой холщёвой сумки, а так же резервный боезапас, оставленный дома, на балконе, между настурциями.
Не доходя метров пяти до бандитов, аккуратно поставив сумку на тротуар, старик выпрямился в полный рост.
-- Эй, Бандера! - твёрдо сказал он, обращаясь к толпе мужчин, продолжая приближаться к ним твердым шагом, -- Слышите, хлопчики!
Ощерившиеся было улыбками при упоминании национального героя лица, обернувшись на голос, потеряли свои улыбки. Даже своими подслеповатыми глазами дедушка смог увидеть бычью ярость, кровь, заливающую их глаза. Ненависть повисла в воздухе.
-- Я тут, это, как его, заблудился!! - говорил он нарочито весело, громко и чётко, притворяясь глухим. - Как мне попасть на Холм Славы, а?! А сколько, вообще времени, хлопчики?! Что-то совсем дурак старый стал!! Украина, це Еуропа, али как?! Сала Украине?! Героям - сала?
Первое, что он ощутил, был страшный, парализующий дыхание удар ногой в тяжёлом ботинке в грудь, туда где медали. Он почувствовал, как ноги оторвались от земли, и он, словно тряпичная кукла медленно полетел дугой на асфальт. Удар затылком о что-то твёрдое, или что-то твёрдое о затылок. Верх-низ, снова низ-верх, мир крутился, как бельё в стиральной машине, подаренной киевской внучкой на юбилей. Цветные всполохи и яркие вспышки. Боли он не чувствовал, а мысли продолжали оставаться ровными. Море спокойствия, синее, красивое море. Или чёрное? Чёрное же море-то! Севастополь, Одесса - вон же они, ждут помощи, а наши уже на подходе, наши на марше, уже скоро... свои... братцы...
Всполохи прекратились, угасающее безвозвратно сознание, цепляясь расширяющимися зрачками за внешний мир, угадывало полукартинки, полуобразы. Вот веточка сирени, склонилась над головой. Веточка, я уже скоро, скоро, ты жди ещё чуть-чуть... Вот уже солнце, не такое яркое, но гораздо более золотое, светит в белом небе, как вечный огонь, переливаясь и радуя душу. Если приторочить к нему георгиевскую ленточку, будет неплохой орден деду, ага... Дождался ведь, слава Богу!... А наши придут, я знаю. Наши никогда ещё не подводили. А я им помог, вот так!...
На асфальте, раскрытая бандитами, валялась холщёвая сумка. В руках бандиты вертели включённую видеокамеру, выпрошенную Виктор Ивановичем у соседа на денёк, как бы для поснимать семейный архив. Они быстро раскусили его манёвр, от них не укрылась его военная хитрость, тем более, что сосед был отцом одного из них. Они снимали его окровавленное лицо и ржали, они знали, что это видео никуда не попадёт, здесь все проверенные майдановцы. А он, умирая, улыбался. Ведь он знал, что кроме этой камеры, на его балконе, между настурций приютилась ещё одна, маленькая, но с очень хорошим, по уверениям продавца, разрешением, камерка. Как соединить эту камеру с компьютером объяснил московский внук, а прийти к Иванычу в гости сегодня же вечером клятвенно пообещал верный Семёныч, у которого тоже внуки в России и интернет. И ключи у него есть.
Вечером он найдёт на столе у Иваныча кратенькое завещаньице, под георгиевской ленточкой, прижатое пустой алюминиевой кружкой. Он наполнит кружку фронтовыми ста граммами, тут же, из серванта, и выпьет, не закусывая. Заберет с балкона так называемую вебкамеру, а со стола, так называемый ноутбук. А уж там, Ростовские внуки Семёныча сумеют выложить его последнее кино на так называемый ютуб, и как они это любят, "перезальют раз стопитсот".
Единственное художество, которое Иваныч завещал добавить к своей военной документалистике, это название. Ролик будет называться, переведёнными на все языки Европы словами: