И всё священное объемлет тишина.

Д.С. Мережковский. Молчание.

  Набережная была полна солнца и народа. А ещё звуков. После пяти, когда жара спадала, появлялись музыканты: словно люк открывался - и эти ребята оттуда шасть, вместе с гитарами, барабанами, скрипками. Но сейчас к цветным флажкам на канатах, к размытому горизонту, к выгорающим лентам облаков устремлялось не мелодия - нечто. В процессе полёта оно цепляло каждого: прохожие замирали; сёрферы качались на досках у самого берега; носы и фуражки выглядывали с яхт. Даже чайки бросили горланить.

  В орнамент монотонного, сухого постукивания вплетался голос. Чего в нём только не было. Долгие отмели и полотна зарниц, птицы в листве и глазурь амфор, ливни пепла и грёзы медуз - всё что угодно. Вот только слов я разобрать не мог. Впрочем, не собирался. И слушатели, похоже, не собирались. Стояли пооткрывав рты. С видом блаженных. Будь здесь карманники, воспользовались бы ситуацией. В самом деле: первый застыл с протянутой к жертве рукой, его коллега успел выудить кошелёк. Тотчас выронил. Набережная превратилась в амфитеатр.

  За монотонным, сухим постукиванием обнаружилась девушка лет двадцати двух. Она восседала на парапете с дамару в руке. Груз на нити, основание с перетяжкой. Детали деревянные, отполированные. Старьё - хоть в музей. Бой и поскрипывание, издаваемые штуковиной, у меня язык не поворачивался назвать музыкой, хотя для медитаций, других практик - почему нет. Ну а девушке плевать было на аккомпанемент, на публику. Ни коробки, ни футляра, ни жестянки какой - деньги бросали певице прямо под ноги. Глаза её оставались закрытыми, плечи - ссутуленными, лишь кисть вращалась да губы едва шевелились. Но то, что слетало с них. От него душа рвалась в клочья, складывалась заново, чтобы снова разбиться на миллионы звонких осколков.

  Я добавил к заработку певуньи пятисотку. Тысячу бы отдал, больше. Может, перечислить на счёт. Явно студентка. Одета, мягко говоря, небогато: ковбойка (в жару застёгнутая до самого горла), протёртые на коленях джинсы, кроссовки без шнурков. Рядом торба, в каких дети обувь в школу носят, - видимо, в ней путешествует дамару. Всё. Ни украшений, ни краски на лице. Почти мальчишка. Однако когда она посмотрела на меня, в разум ворвался шторм, махом снёс плотины, сломал убеждения, разметал остатки логики. Показал клыки, поволок в бездну. И я благополучно утонул.

  Металлический комок ударился о мембрану в последний раз. Девчонка опустила руку, наклонила голову. Сальные волосы скользнули по плечу. Красоты в ней не было. Лицо как лицо, фигуру не разглядеть добром. Но штормовой взгляд располосовал мне сердце. Без усилий.

  Песня оборвалась. Зевакам будто пинков пораздавали. Они начали удивлённо переглядываться, поправлять одежду, спорить на пустом месте, расходиться, наконец, по делам. Лишь я остался возле певуньи, которая, окинув кучу купюр равнодушным взглядом, сгребла их, прямо как есть, охапкой, засунула в мешок. Туда же отправила инструмент, потащилась в сторону мола.

  Следовал за ней почти шаг в шаг. Странно: подобной навязчивостью не отличался никогда. Грабли бытия тем не менее вежливо поздоровались, приступили к избиению.

  Поравнялся. Девчонка нахмурилась, ни слова не сказала, даже "отстань".

   - Классно поёшь, - заявил я с ходу. - Что за язык?

  Девчонка изволила окинуть меня взором царицы. Потом, вовсе не гримасничая - объясняя, высунула язык, потыкала в него грязным пальцем. Понял, в смысле, вот этот самый. В голову мою, между тем, закрылись нехорошие догадки.

  - То есть нормально разговаривать не умеешь.

  Певица остановилась, вздохнула. По губам прочитал:

  - Чего надо?

  - Да ничего не надо. Под впечатлением. Здорово.

  Кивнула. Согласилась, без сарказма, без кокетства. "Мамзель нездоровится, - любезно пояснил рассудок. - Рвём когти". Ага, конечно, не на того напали.

  - Можно проводить? - подыгрывая, поинтересовался иронично, вполголоса.

  - Куда? - шепнула в ответ девчонка.

  - Ну-у. - На секунду растерялся. - До подъезда. Классика жанра. До двери, до остановки.

  - У тебя плохая судьба. Останешься сейчас здесь - будет хорошая.

  - Судьба. В неё до сих пор верят?

  - Судьбе безразлично, верят или нет. Она приходит и забирает.

  Мрачное пророчество, в шипение облачённое, приправило ситуацию. Что ж, без перца блюдо проигрывает, особенно экзотика. А немытые руки, всклокоченные патлы, прочие признаки юной анархии - детали сменные. Татухи, смотрю, кусок виднеется из-под манжета. "Рукава", значит. Разрисованных девочек у меня пока не было - определённо, специй здесь более чем достаточно. Смесь поактивнее карри. Удачно мы с тобой пересеклись, певунья.

  - Руслан, - представился, протянув ладонь.

  - Эгле. От Аглая.

   Не успела отдёрнуть руку. Ловко ухватил её запястье, сдвинул пальцем ткань - и обалдел: составляющие тату узоры (перья ли, чешуя ли) съёжились, поплыли вверх.

  Аглая вернула рукав на место. Пока я соображал, что к чему, отклонилась от маршрута.

  Побродив по улицам, бесцельно, безмолвно, выползли к магазину. Аглая купила еды на неделю. Судя по количеству сухарей, хот-догов, пакетов с бомж-лапшой и растворимой картошкой, готовить она не умела. Пришлось добавить в корзину риса, креветок, овощей. Загруженные этим добром, попёрлись к пляжу. Маршировали довольно долго - песок сменился тиной, кустами, каменюгами.

  

  Из-под кисеи ночи выступили очертания здоровенной цистерны. Эгле ковырнула замок. Металлический лист издал скрип, достойный дарквэйва. Из ёмкости пахнуло ржавчиной, солью. Взрезав черноту, чиркнула спичка. Я осторожно вступил в полосу света, отбрасываемого керосиновой лампой.

  Внутри обнаружились матрац в комплекте с одеялом, унылый коврик из Икеи, обездверенный шкаф, крючки у входа. На одном притулился дождевик, на другом - куртка. С полки мёртвым удавом свисал шарф. Имелся стол. Кривой, колченогий - со свалки, не иначе. На нём - кое-какая посуда, стопка нераспакованных стаканов.

  - Летняя резиденция? - пошутил.

  - Живу здесь. - Эгле бухнулась на матрац.

  - А мама с папой чего говорят? - Огляделся: и присесть-то некуда.

  - Ковёр не прельщает? Зря: он чистый.

  Чистый. В мусоре, в песке - чёрт знает в чём.

  - Родители одобряют? - переспросил строго.

  - Их давно нет. Память сохранила куски, обрывки. Отец - ярость, мать - стихия, весёлые ребята. - Ухмыльнулась, продемонстрировав белоснежные, хоть в рекламе снимайся, зубы. - Ступай в город, к себе подобным, Руслик, - добавила. - Последняя возможность.

  На слабо взяла, дрянь. Оставив пакет в углу, демонстративно потащил ковёр на улицу, от души поколотил о стенку, встряхнул, выругался. Уснувшие было чайки обиженно заголосили.

  - Ладно, допустим, живёшь действительно здесь. - Разулся, вернул половик на место, раскатал. - И представители власти не заходили в гости ни разу, и менты не выгоняли, и придурки всякие не донимали?

  - Просила оставить в покое, - зевнула.

  - Как именно просила? - уточнил, копаясь на столе в поисках незамасленной сковородки.

  - Примерно так.

  Аглая произнесла фразу громко.

  Внутренности цистерны засияли россыпью самоцветов. Шум водопада заполнил подземелье. На периферии зрения мелькнули блики. Озеро. Бледно-зелёная гладь. Иду. Вода ледяная, ступни сводит. До смерти хочется нырнуть. Упасть. Смотреть с глубины. Переливы радуги в нервюрах грота. Смотреть. Без стремлений, без желаний. Летучая мышь, острокрылая, мельтешащая тень, вырвалась откуда-то, заметалась, врезалась в плечо.

  Я рассеянно подобрал бутылку с водой. Снаряд прилетел от Эгле.

  - Дошло?

  Шторма в её глазах улеглись, бурю поглотил свет фонаря. Осталось море. Неспокойное, правда, северное.

  - Голосок, конечно. - Язык едва ворочался. - Но хозяйка ты никудышная. Пылюга кругом, посуда грязная. Могла хоть на примус разориться. А вместо ванны у тебя - прибой, правильно?

  - Привязан к вещам, - отмахнулась девчонка, вскрывая уже который по счёту "Туборг". - Как все люди.

  Сковородку с горем пополам отмыл. Неподалёку от бочки соорудил костёр. Люди. Много людей перевидала. Ладно, посмотрим, кто кого. Зря, что ли, поваром на горячке трудился в мегаполисе.

  На шкворчание и запах слетелись птицы, растянулись в гирлянду, завопили кто во что горазд, порой пытаясь подобраться ближе, урвать кусок. Когда из цистерны выбралась Эгле, небрежно бросила: "Прочь", мигом разлетелись. Признаться, сам бы улетел - до того стало жутко. Сердце застучало у горла. Пляж, ветер, небо соединились в огромную Харибду, вознамерившись сожрать всё на свете. Прямо сейчас сожрать, немедленно. Булькая пищевым трактом, клацая жвалами, чудище раззявило пасть... и хлопнуло меня по щеке.

  - Круто, - резюмировал хрипло. - Можешь государствами управлять.

  - Лучше кораблями. Течениями.

  Наблюдая за Эгле, решил: сильно скучала она по нормальной еде; пока заваривал чай, слопала всю паэлью.

  - Оставайся, - поигрывая вилкой, предложила.

  - Не, лучше вы к нам. Однушка в центре. Съёмная, но уютная. С балконом, с душевой, с двуспалкой. Не то что твой вшивый матрац, смотреть страшно.Солнечная сторона, под окнами каштан растёт.

  - Залив видно?

  - Нет, до залива далековато.

  - Тоска без моря. Оно моя колыбель, прошлое, будущее.

  Из чернильной темноты набегали волны. Исчезали в чернильной же темноте. Верил, понимал. Сам влюбился в них, когда приехал. По сей день никак не отойду.

  - Удачное место. С пляжей бочку не засечь. Берег - фиг пройдёшь: булыжники да осока. Живёшь отшельником. Не скучно?

  - Выбираюсь в город. Пою. Редко. Сегодня пела в последний раз.

  - Почему?

  На скулах Эгле плясали алые пятна, улыбка её в свете костра выглядела плотоядно.

  ***

  Раскалённый до костяной белизны, ночами июль оборачивался хищным зверем с бархатной шкурой. Вода щедро отдавала тепло. Аромат шиповника кружил голову. Звёзды вымахали огромными, лучистыми. Кровью, наверное, их поливали. И уходили мы в ночь следопытами, и открывали мы ларцы с тишиной, и мир распадался на нити. На нити фрагментарных воспоминаний, не слишком нужных, не слишком важных.

  Рассвет заставал нас иногда в бочке, чаще - в квартире. Покрывало волочилось за Аглаей шлейфом, ворохом фантастических заломов. Замирая на балконе в ореоле солнца, она становилась богиней. А покрывало становилась пеплосом. А я становился дураком. Плевать хотел на то, что балкон выходит во двор, что окружают его такие же точно балконы, что таращатся с них любопытные обыватели. Обнимал её, и навстречу моим поцелуям выступали перья, ощутимо царапали язык. Какие, к чёрту, татуировки - Эгле была обёрнута в узор полностью, от лодыжек до запястий. Не касался он разве кистей, лица, шеи, груди. На вопросы о рисунках, об их смысле, о том, почему рельефны, где подобное набивают, девушка качала головой. Пусть, думал, тайны - на потом, успеется.

  Травмировать её глупостями вроде работы, учёбы не хотелось совершенно. С приятелями не знакомил, на их подколки только улыбался. Эгле, в свою очередь, не интересовали долгосрочность отношений, набор моих привычек, уровень дохода. Желание забираться в кокон личного пространства её абсолютно не напрягало - с подобным сталкивался впервые. Она не переступала границ, ничего не просила. Ради меня заменила рубашку на пёстрое платье, ради меня расчёсывала волосы, становилась похожей на критянку с фрески. Стоит ли говорить, близость выбрасывала нас в космос: звуковое сопровождение отрывало от земли. Эгле даже дышала музыкально, а уж остальное...

  Таким образом к августу чудо-певица связала меня по рукам и ногам. Не мог без неё существовать, не мог о других думать и со стороны, наверняка, напоминал овощ. Впрочем, стороны, направления, дела - всё приобрело статус наносного, призрачного.

  

  - История затянулась, - прошептала как-то Эгле, подвинув обратно футляр с браслетом, который столь тщательно выбирал. - Привыкла к тебе, привязалась. Добровольно хожу сюда, в муравейник. Море в обиде. Отнимаешь у меня время, энергию. Отнимаешь цель.

  - Приехали.

  - Наша связь в итоге навредит.

  - Кому?

  - Родственникам.

  - Ты же сирота.

  - Сёстрам, - пояснила Аглая неохотно, поднимаясь с кресла и одеваясь в кольчугу бликов. - У меня было две сестры. Обе виртуозно играли. Одна на кифаре, другая - на флейте.

   - Ты - на дамару, - кивнул.

   - Нет. Моя функция - петь. Я пела лучше боры, представляешь? У него лужёная глотка, сильные лёгкие, но голос боры - однобокая злость, а мой голос - многогранное колдовство. Мир восхищался нами: мной и сёстрами. До поры. Потом нас перестали слушать. Перестали слышать. Под дождём скорби мы окаменели, под ударами забвения раскрошились. Думал когда-нибудь о том, что песок - это смолотые в муку скалы?.. Ходишь по пляжу. О нет, ходишь по вечности. Но кто, позволь спросить, кто ты такой, чтобы ходить по вечности. Чтобы размещать на теле вечности шезлонги, чтобы оставлять на ней ожоги, чтобы разбрасывать по ней стекло и окурки. Кто ты такой. Даже не мысль - мгновение.

  - К чему трагизм.

  - Наши останки разнесло по свету. Где сейчас сёстры, не знаю. Чувствую: они сложили себя заново. Дело за мной.

  - Ну да, в области сказочной ереси ты специалист. - Начал закипать: вечер испорчен философией, от подарков нос воротят, ментальные пытки в порядке нарастания.

  - Когда соберёмся вместе, время сделает оборот. - В глазах Эгле мелькнуло чистой воды безумие, кофе показался мне ядом. - Всё вернётся на круги своя. Всё будет. Кроме наших с тобой хрупких секунд.

  Аглая снова опустилась в кресло. Свернулась в нём, как кошка, не реагировала ни на убеждения, ни на сочувствие. Не моргала. Смотрела в стену. По ней змеились трещины. Из трещин вылетали тени: галеры и ветры, кальмары и драконы. Я не спал. Я не мог понять, куда мы вляпались. Ходил из угла в угол. Лопасти вертушки под потолком издавали совиное шуршание.

  ***

  Через день Эгле не поленилась явиться ко мне на работу. Пролезла на кухню, где пар и мат коромыслом, постучала когтями по плечу. От неожиданности едва булик кипящий на себя не вылил.

  - Здесь-то чего забыла.

  Подруга потащила к двери, начисто игнорируя насмешки моих коллег, шквал комментариев, набор советов. Скабрезность последних зашкаливала. Теоретики, а. На разделочных досках смотрелись бы куда органичнее тунца. Еноты ещё развякались под шумок. Гнал бы в шею, понаберут каторжан. Стажируются они, учатся они. Только картошку чистить, и то с полпинка. Ценные сотрудники, гордость заведения. Комплект "офис - монитор" всегда к вашим услугам, господа Руки-из-задницы.

  - А стейки чё. - Преградил путь сушеф. - Руслан, обалдел? Запару до пяти не раскидать! Куда? Не успеваем ни ...

  - Пару минут, - перебила Аглая.

  На кухне воцарилась кристальная тишь. Казалось, масло шипеть перестало. Ребята пороняли ножи, тарелки, уставились на гостью как на бутыль дармового вискаря.

  Хотелось сплюнуть на пол, до того ненавистны мне были сейчас их морды. Но СанПиН из головы не вытравишь - удержался. Не очень нежно толкнул Эгле к выходу.

  Пегий кусок парка, что прилегал к ресторану со служебной части, укрыл нас от посторонних. Перекур в качестве бонуса. Когда дождёшься. Надо спасибо сказать. Вместо "спасибо" нервно, сквозь зубы бросил:

  - Ну. Маловато поклонников?

  Пальцы дрожали: духота сказалась. Может, банально ревность.

  - Послезавтра следи за Селеной, - зашептала Эгле мне в ухо. - Она скроется за горизонтом, море отступит. Дойдёшь до рифов вброд. Там будет остров. На острове будет храм. В храме спою для тебя. Для тебя одного. По-настоящему.

  И понеслась прочь, будто свора чинушей за ней гналась, требуя регистрации по месту жительства.

  Работа в последние несколько суток выжимала полностью, на посиделки меня попросту не хватало. Поэтому к резиденции Аглаи приковылял лишь в двенадцатом часу. Луна шла на убыль. Толстая, уже покусанная, равнодушно глядела с неба. Толстой стала, вероятно, потому как без стыда и совести умяла звёзды, заодно Млечный Путь слизнула.

  Постучал в дверь. Никто не открыл. Вздохнул, извлёк из кармана ключ. Хозяйки дома не оказалось. Я повёл фонарём, замер. На стене, коряво, мелом Эгле набросала: "Не ходи туда!" Намеревалась стереть потом - "а" и восклицательный знак смазались, - но не успела.

  ***

  Вода, схлынув, обнажила песчаные зигзаги, разбросанную по ним гальку, комки водорослей. Подумал немного, пожал плечами. Прогулка по отмелям. Бывает.

  С миром тем временем творилось странное. Луна, например, дышала, раздуваясь до состояния пузыря, опадая. Потом от неё отделился полумесяц. Ещё полумесяц. Ещё полумесяц. Диск нарезали ножом. Я остановился, запрокинул голову. Восемь серпов выстроились по дуге. "Надо вспомнить, - приказал себе. - Надо вспомнить, что сегодня ел, что пил. Из какой посуды". Монотонное, сухое постукивание сбило с мысли. Оно доносилось со стороны рифов. А рифы неумолимо росли в высоту. Камень ходил ходуном, плавился, шипел, перетекал в зубастые арки. Получившаяся в результате метаморфоз конструкция, остроугольная, дырявая насквозь, ситом пропускала воду и ветер. "Шагаю на заклание, - почти безразлично заметил некто изнутри. - Свернуть бы". Вулканический монстр, отвечая, заставил окна-бойницы вспыхнуть разом; я чуть не ослеп. Сияние, заполнив пространство под перекрытиями, растянулось в безумный градиент, от багрового к фиолетовому, от янтарного к лазурному.

  На пороге храма оставил добрую треть себя. Под своды вошёл налегке. Видел монументальные колонны, видел лунное полотно, видел лезвия в оскале восхитительного, древнего существа. Самое страшное - слышал. Слышал его, существа, песню. Бессловесная, однако наполненная мириадами смыслов, она обволакивала, возносила к небесам. Сорвал футболку - теперь надо было сорвать кожу, затем - мышечную ткань, сломать рёбра, отдать существу сердце. Потому что другой формы благодарности я не знал.

  - Возвращайся домой.

  Кто здесь. Кто посмел вторгнуться в меандр, который плёл для меня (из меня) дух надводного (подводного) храма. С трудом сфокусировал взгляд. Эгле. Да, Эгле была рядом. Протягивала руку. На месте левой трепетало, готовое к развороту, крыло. Сапфировое, взъерошенное. Тело стремительно видоизменялось, ноги ломало. Аисты. Да, аисты могут складывать ноги подобным образом. При чём здесь аисты. Зачем этот кошмар созерцаю. Из ногтей вырастали стилеты, кожа грубела. Туника перетекала в перья, в зеркала с зазубринами по краям. Лишь лицо оставалось лицом человека. Лишь лицо напоминало о безмятежных прогулках вдоль кромки лета.

  - Кто-то из нас останется здесь навсегда. - Чтобы уловить шелест её голоса, мне пришлось выкрутить внутренние динамики на максимум. - Пусть не ты, пусть я. Ведь моё время давно исчерпано.

  Не дотянулась - руку вобрал вихрь. Искры, сукровица, куски плоти. Процесс превращения смял Аглаю. Земля разверзлась. Земля, привычная опора, обманула нас. И понял я, наивный идиот, где набивают объёмные тату, где выпускают женщин с глазами цвета шторма. И понял, что могу подарить ей больше чем драгоценности, больше чем материю - могу подарить жизнь, по которой она так скучает, которой так неистово жаждет. Мгновение, говоришь. Что ж, если мгновение продлит в вечность твою легенду, готов им поделиться. Брови на фарфоровом лице мучительно сдвинулись к переносице - почувствовал чуждую, не чужую, боль.

   Пение. Обрушилось. Память, пространство, ориентиры отцветали под него торжественно. Страдать я не мог. Восхищался, ежесекундно благодаря за ответный дар. Дрейфовал по волнам блаженства до последнего вздоха.

  

P.S.

  Выбеленные солнцем черепа. Соль. Брызги. Много неба. В небе растут, набирают плотность облака. Из них получатся отменные грозы-разрушители. Переступая по камням, жду сестёр. Над волнами несётся, обгоняя их, музыка. Кифара и флейта. Гармония и чары. Ветер, налетая порывами, раболепно касается моего стального оперения. Полдень жадно облизывает мои когти, начищенные кинжалы. В пучине, таясь от мира, вызревают бури. Позову их, когда придёт время. И не один хитроумный мореплаватель не в силах будет обыграть меня. Побродив среди людей, изучила их привычки, их желания, их страсти, их слабости. Воск. Путы. Талант. Родственные связи. Нет, о нет, ничего не поможет. Побродив среди людей, я...

  Аглаофа вздрогнула, наткнувшись на очередной череп. Сквозь его теменную кость сияла ита возобновления: восемь новых месяцев, восемь острых серпов. Аглаофа смотрела на череп и не понимала, почему сердце её, холодное сердце богини, совершает лишние удары. Будто не одно - будто два сердца спрятала в груди коварная и мстительная природа.