В иссиня-белом, в пронзительно-безвоздушном, в россыпи серебра лежал. Распластанный по камню, оглушённый, пустой. Надо мной летали, искажались, множились, распадались и вновь соединялись фантомные тела бурановой твари. Так и знал, что не зверь она и не птица. Так и знал, что притворяется материальным объектом, а на деле бесплотна, непричастна, легка.

  В иссиня-белое, в пронзительно-безвоздушное стеной падал дождь. Вода. Драгоценная влага. Жадно облизывал губы, пытался глотать, пытался развернуть прижатые к булыжнику ладони. Не закрывал глаза. Под веками скопились сажа и песок - пусть бы их вымыло. Пусть бы сам я стал вдруг чистым. Пусть бы вспомнил то, о чём не знал.

  В иссиня-белые, в пронзительно-безвоздушные зарницы одевалось пространство. Полыхало, ледяное, искры разбрасывало. "Для чего явился?" - бессловесно спрашивало. И я честно говорил: "Чтобы понять". Бурановы твари, полувидения, предвестники самумов, молчали в ответ.

  Грозы над пустынями - тоже глюк. Какие, к чёрту, грозы. Пустыня знает лишь ядовитые осадки, лишь ярость и кислоту месяца, называемого "Заливайкой". А вы приносите с собой чистый конденсат. Истребляют вас, когда со скал спускаетесь; в ряды вечно голодных хищников записывают. А вы просто любопытничаете. Как я сегодня. Забрался в Агарру, залез туда, куда люди нормальные не лезут. Но разве охотник, убийца разве - не смешите. Улыбнулся. Странно, что позволили, - остальные мышцы сковало намертво.

  В гранях и в сколах, в калейдоскопах, в гуще времён блуждал. Ждал, когда прокатится по мне волна электрического разряда. Наслаждался грозой, слушал, вдыхал, впитывал. Ничуть не жалел о походе. Ничуть не жалел оставить здесь тело, мешок с потрохами. Ну его, в самом-то деле.

  Слетая вниз потоком упругого ливня, напивался им досыта, заполнял внутренние сосуды по самые горловины, перебирал чужие воспоминания о мире. О том, где шумели моря и озёра, реки и ручьи, родники и фонтаны.

  Упал лопатками в песок. В сухой, горький, привычный, ненавистный. Сверху, точнёхонько на солнечное сплетение, приземлилась маль - нечто вроде слюдяного ромба с застывшим внутри узором. Получается, бурановы твари не просто оставили в живых - ещё и одарили. За какие только заслуги. Конечно, ни одну из них пальцем бы не тронул; остатки честолюбия, злости, жадности - всё испарилось. Шаром покати - во мне эхо бродит. Ау да ау. Повод ли, чтобы жалеть. Я ведь всё равно человек. Ладно. Теперь хочешь не хочешь, а жить дальше придётся.

  Приподнялся на локте, кое-как сел, помотал головой из стороны в сторону. Голову изрядно проветривало - шапку, видать, духи забрали в качестве трофея. Углы и террасы нагорья висели надо мной, отбрасывая чёткие, яркие, трапецевидные тени. Осмелился ведь туда сунуться. Ну обалдеть, какой всё-таки дурак. Над скалами клубился туман. С трудом оторвал от него взгляд, заставил себя включиться в реальность. Реальность скептически фыркнула, швырнула в морду пепел. Принюхался - на юге что-то горело. Не о нас, не про нас; в Скиту расскажут. Вздохнул. Руки-ноги целые, хотя гудят после подъёма зверски. Рюкзак где-то рядом, под булыжниками заныкан, сейчас доковыляю... А одежда сухая, разумеется. Грозы над пустыней - угу, будем считать элементом ландшафтного юмора. Приложился к фляжке, основательно, от души. Нельзя столько пить на жаре, но я вроде как под стрессом. На прощанье махнул Агарре и её обитателям, поплёлся прочь. Беспощадное солнце висело в зените, обжигало веки. Веки вечные теперь шляться нам вдоль барханов, пожиная бесплодие. Грешники ибо. Потомки грешников. Да будет так.

  Зовут меня, вообще-то, Гариб. Не очень удобное имя. Судьба, чего ж. Откуда взялся? Да от какого-то бедуина, заглянувшего к мамаше на огонёк. Судя по всему, мамаша его действительно любила, пускай и коротенько. Потому назвала сына на чужой манер. В поселении "Гариб" сократили до "Гари" - в проблемах никто не нуждался; родительница, она всегда была с приветом. Бедуины пришли и ушли. Их привела пустыня, их поглотила пустыня. Где-то сейчас бродят кочевники, среди которых отираются мои родственнички? Жив ли отец? От него унаследовал глаза; нервируют людей. Впрочем, одна женщина утверждала, будто видит на моей чумазой харе фрагменты ночного неба. Спи спокойно, женщина. Не помню цвета твоих глаз. То ли нефриты лучились в их радужке, то ли янтари. Теперь без разницы. Надо хоть ветку харгаля тебе принести. Если погост ещё не замело окончательно.

  От неведомого бати получил также способность чувствовать Пустоши. Все вот кричат: там смерть - ничего больше. Полная лажа. В Пустошах есть поэзия. Пустоши грандиозны. Их хочется исследовать. Человеконаполнитель - нет. Человекочастицы, к слову, меня особо не жалуют. Псих: лезу чёрт-те куда - выползаю невредимым. Но терпят - удивляют их диковинки. Так и существуем: я им - диковинки да маршруты, они мне - ночлег да скрежет зубовный. Встречаются, конечно, личности, с коими парой слов можно перекинуться, хотя в обществе матраца, пожалуй, комфортнее. Он хотя бы не вслух воняет. И нож под ребро не воткнёт, пока дрыхнешь.

  ***

  В Скиту нынче мало народа - середина недели, рано для толкучки. Крупная, с друзой, маль зашла крайне удачно. Брови хозяина взлетели, на лысом черепе аж испарина выступила.

  - Ты, Инок, откуда припёрся?

  - От верблюда, - отчаянно зевнул я.

  - Знатная цацка, бродяга! Сколько хочешь?

  Естественно, хотел я немало. Но мои расценки не самые кусачие в Пустошах. Далеко не самые. Один ведь, прибиться не к кому, наглеть особо нельзя.

  В состоянии, когда ноги приятно подкашивались, а стены бункера слагали причудливые лабиринты, поволок тушку до комнаты. Тушка сопротивлялась. Делала вид, будто сил у неё предостаточно, будто в сон её не клонит, будто разврата и приключений ей подавай. Размахивала руками, теряла равновесие, цеплялась за полы чьих-то курток - получала зуботычин. На лестнице тушка решила задержаться возле некой мутной бабы. Но я был в доску пьян; треклятые бурановы твари вынули из сердца остатки желаний, заполнили хрупким льдом. А во льду - червоточины, а в червоточинах - у-у, лучше не думать даже. Потащился вниз без сопровождения. Кое-как, навалившись всем телом, толкнул засов. Убедился: в безопасности. Рухнул вместе с полупустым рюкзаком на пол.

  Масло в лампе чадило. Помещение не проветривали, по-видимому, недели две-три. Может, больше. Казалось, оно стухло, как тухнут на солнцепёке продукты. Снаружи гремела полночь: с темнотой Скит наводняли мои (провалиться им в бездну) "коллеги". Задавшись целью остановить внутренний диалог, извлёк на свет новую склянку с сивухой. От вида её воротило. Ну вот почему никто из обитателей Пустошей не хочет марать об меня руки? Змеи не кусают, шанта-койоты не нападают, чудовища обходят по дуге - хотя существуют ведь, паразиты, собственными глазами видел. Стражи Полисов пропускают - гуляю, по музеям будто. Самое страшное: их, стражей, тоже видел. После засыпать не мог, заикался месяца четыре. Болезни прилипают, правда. Эх, папашины гены бдят: ползаю гадюкой, роюсь в недрах дюн, копаю не хуже бронтохвоста, жру всякую дрянь (колючки, корни, а то похуже чего) - сам удивляюсь. И оживаю. И завываю от обиды. Ведь с тем и шастаю по некрополям - хочу раствориться в них, исчезнуть. Именно раствориться, стать частью мироздания. Не этого, про уродов, а того, невиданного.

  В дверь стучат. Чего ещё за выходки? Запрокидываю голову, исследую серый от копоти, низкий потолок. Шли бы вы все, не открою. Даже не спрошу, кто там, что ему от меня понадобилось.

  - Здорово, Инок, - скрежещет знакомый голос.

  Вскидываюсь. Бросаю взгляд на дверь. Сквозняк. Поднимаюсь, недовольно захлопываю. Впустил в комнату Филина. Отлично.

  Поводя длинным, загнутым носом из стороны в сторону, словно пытаясь уловить аромат безумия, старикан осматривает "убранство" каморки, успевая двигать пальцами; самокрутка появляется в секунды. Курит, по обыкновению, травищу, от которой даже меня колбасит. Выбеленные временем волосы собраны на затылке, в выбеленной временем щетине - крошки сухарей. И сам он сухарь: кадык, подбородок выпирают, на руках шишки. Сеть морщин по медной коже. Россыпь алых пятен по лицу и шее. Сидит, скрестив ноги, у стены. Таращится.

  - Красивая маль была, - сетует. - Для того, думаешь, одарили, чтобы швырялся, м? Слезу гор продал.

  - Жить как-то надо.

  Филин глухо смеётся.

  - Чего зубья кажешь? - огрызаюсь, свинчивая крышку с бутылки.

   - Дотла, смотрю, выгорел. - Улыбка на лице Филина медленно гаснет. - А помнишь, сам ведь придумывал чудесные места? Пусть ни одного не нашли, зато весело было.

  - Не помню. И тебя тоже не помню.

  Старик склоняет голову набок.

  - И озёрный мираж не помнишь.

  Пью. Ещё пью. Стараюсь на него не смотреть. К братве у костра податься, может? Тогда точно не проснусь поутру.

  - Волшебный город Чайтиле, что выступает из вод, балансируя на грани предрассветной тишины. Из янтаря его башни, из нефрита его купола, хрусталём вымощены улицы...

  - Хватит. Зачем вообще рассказал тогда.

  - Просто в юности человек немного целее, чем в... Сколько лет с тех пор прошло, м?

  - Одиннадцать.

  - Получается, сегодня День рождения. - Филин тяжело вздыхает. - Ну вот, я без подарка.

  - С подарками непруха, - признаюсь. - Какого ифрита, думаешь, подался в Агарру. Прикинь расклад: бурановы твари не отвернулись бы, заступившим на их территорию сочли, источником угрозы. Не сочли. Итог: я снова среди людей. Нелюдь среди людей. Печальная ирония, не находишь, старина?

  - А в курсе, что наткнуться на маль в солнечную погоду - оно к удаче? - Фил отрешённо выпускает дым. - В бытность мою примета работала.

  - Сейчас её благополучно забыли, примету твою. Мали на открытых местах совсем не осталось. Растащили. Поэтому цена взлетела.

  - И чего делают с таким количеством?

  - В города везут.

  - А в городах чего делают?

  - Чётки. Святоши заливают, лечебные, мол. Раз пятьсот профигачишь низку - месяц жизни обеспечен, понял?

  - Караванщику отнёс бы. Они хоть платят прилично.

  - Угу, как же. Караванщики обнаглели в корень: только со Скитами дела ведут, братва им побоку.

  - Смышлёный вырос.

  - Учителя были хорошие.

  - Ого, Инок в ударе! - Дым идёт волнами; старик смеётся. - Шуткует.

  - Зачем явился-то?

  - Соврал про подарок. На самом деле - вот. - Бросает на пол конверт. - Не бумага, естественно, - предупреждает с иронией. - Папирус. Кривовато нарисовал; не серчай. Ещё и солью разъело по бокам.

  - Карта? - Разворачивая конверт, мгновенно трезвею.

  - Именно. Видел я твой озёрный мираж, внучек. - Филин озвучивает это совсем тихо, будто на исходе сил.

  Отрываюсь от изучения маршрута. Хочу задать тысячу вопросов.

   Филина след простыл.

  Давно простыл, кстати. Одиннадцать раз условная зима сменила условное лето с тех пор, как старика добила личина. Беспощадная штука, когда не разглядишь вовремя. Мы не разглядели. Один балбес, другой склерозник.

  Заставляю себя лечь. Трясёт как лихорадочного. И снится мне Чайтиле. Тоже беспощадная штука. Потому что Иноком придумана, не кем-то постронним.

   ***

  В Пустошах встречаются колодцы. Почти все сухие, однако некоторые призывно, маслянисто поблёскивают остатками жидкости со дна. На вид она илистая, на вкус ржавая. Кого-чего в ней только не водится, травись не хочу. Но у колодцев стабильно скапливаются тени; здесь можно передохнуть.

  Привалившись к каменной кладке, горячей, в царапинах, исследовал местность. Клубки перекати-поле не двигались, безветрие убаюкивало. Воздух подрагивал, особенно у горизонта. Голова трещала по швам, сушняк зверствовал. Воды оставалось - ровно фляжка. Понимал прекрасно: даже моему организму в таких условиях придётся туго; если верить карте, до озера двое суток пути.

  Карта. Расправил на коленях, провёл пальцами. Изготовлена из волокон вельвичии. Местами выгоревшая, местами размытая. Чернила красные, сам такие использую. У кочевников покупаю. "Почерк" не мой, сто процентов. Чего я, собственное изделие не узнаю? М-да, неужели угостился чем в Скиту до состояния, в котором скопировал стиль старикана? Совсем плохи тогда дела мои. Место, отмеченное крестом, вовсе не секретное. Сколько раз проходил его, не сосчитать. Но нет там никакого озера. И не было никогда. Ибо озёр в пустыне мало; они солёные, расположены группами, разделены перешейками. Координаты не совпадают. Перед Заливайкой отчаянные ребята на озёрах рыбачат. Если глубоководные зверушки позволяют унести ноги и улов, бахвалятся потом добрую половину года. Не зверушки - ребята бахвалятся. Если нет - ребят быстро забывают. Жизнь пустынника гроша ломаного не стоит.

  Перекусил, побрёл дальше.

  Холмы обратились сгустками смолы, рухнул зловещий час, и пески запели на все лады.

  В Скитах бают, будто призраки то голосят. Музыка Пустоши истощает, мол, усыпляет. Но не меня. Я от неё блаженствую. Различаю барабаны, сагаты, дутар. Шаг, другой, третий - начинаю пританцовывать. Закрываю глаза - дорога стелется под ноги (хотя о какой, собственно, дороге речь). Разок, было дело, приглашали на бедуинскую свадьбу. Кочевники плясали как полоумные; вот там я оторвался, конечно. "Наш ты, оставайся", - смеялись они. Понимал интонацию, слов не понимал.

  Песчаные ленты обвивали руки и плечи, увлекали за собой. Родные. "Будь барханом", - шептали пески. "Буду, - обещал. - Непременно буду".

  Ближе к рассвету блёклое пространство, составленное из кристаллов тишины, разрезал вой шанта-койота. Я насторожился, прислушался. Ранение, боль, горечь. Вой оборвался, затем сменился рваным поскуливанием. "К чёрту, там охотники, - предупредил рассудок. - Минимум двое. Придётся сворачивать с маршрута, тратить время, тратить воду. Торговаться. А чем могу заплатить за живого шанта-койота?" Ноги, они у меня автономные, рассудку повинуются плохо. Пока спорил с самим собой, успели переместить тело к дюне, на склоне которой тоскливо покачивались кусты костолома.

  Шанта-койот, матёрый, почти огненный, с подпалинами на шкуре, угодил в капкан. Правую переднюю лапу ему перебило. При появлении чужака зверь оскалился, зарычал. Я огляделся по сторонам. Стараясь совершать как можно меньше движений, полез в рюкзак, достал флакон кар-унакх, выменянный когда-то на целый мешок всякой всячины. Уж не знаю, почему эта штука называется "кар-унакх" и из чего дикари её варят, но после пары капель перестаёшь воспринимать мир по-человечески, забываешь слова, их значение. Когда открываешь рот, оттуда вылетает не голос - карканье, шипение, стрекот, бог знает что ещё. Часть сознания, к счастью, остаётся. Только она и контролирует процесс. Отходняк, конечно, жёсткий. Потому братва кар-унакх не потребляет. Для двинутых закон не писан. Глотнув напитка, подбираюсь к койоту, издавая какой-то странный лай. Зверь обнюхивает меня, исследует; я пытаюсь высвободить его лапу из металлической клешни. За увлекательным действом и застают нас охотники. Разражаются серией акустических сигналов. Чувствую удивление, досаду, возмущение. Пытаюсь сосредоточиться. Ничего не получается.

  - Инок? - О, помню, обращение, позывной. - Чего, - вопросительная конструкция, - укурок, - не понимаю, но тоже ко мне, - творишь? - Действие. - Откуда, - опять вопрос, про направление, - нарисовался?

  И тут шанта-койот, освобождённый наконец из тисков, бросается на первого охотника. А я, не теряя времени, - на второго. Третий собирается выстрелить. Проворный зверь валит его наземь, вгрызается в глотку. Обнаруживаю у себя в руке нож. Лезвие в крови. Пячусь, увязаю в зернистой материи. Песок. Песок же, да. Песок скрипит на подошвах, на зубах... Я ведь знал парня. Я ведь знал, как его звали. Теперь прирезал ради животины дикой. Отползаю в сторону. И напарника его знал, хотя гад он был редкостный. Третьему койот изуродовал лицо - но, наверняка, с этим тоже пересекались. Хищник, стоя над поверженным врагом, смотрит искоса. Потом оставляет его, подходит, тычется в безвольную ладонь холодным носом. Благодарит. Шанта-койоты - необычные существа. Смекалистые. Обнимаю косматую тварюгу, будто родича.

  - Пл... - язык заплетается, чужой. - Пл...охо м...н-не, бр-ратец. Не моо-огу б-больш-шше... с-скотин-ной... существо...вать. Н-некуда... п-пода... ца, братец. Н-не к кому.

  Зверь молчит, внимательно слушает. И я признаюсь:

  - П-последний шш-шанс м-мой, понима-аешь? Если н-нет Чайтил-ле, ничего... т-тогда... нет. Ничего.

  Койот, похоже, согласен: виляет хвостом. Потом резко отстраняется, убегает. Качаясь саксаулом на ветру, собираю камни, чтобы прикрыть ими тела охотников. Из песка плохие саваны - их разворачивает ветром. Зачем они мне. Камни, люди, койоты.

  Кар-унакх, циркулируя в крови, выворачивает тело наизнанку. В печень иглы раскалённые втыкают, кишки крутит. Слюна тягучая, липкая. Пот ледяной, теряю влагу. Надо бы заварить травы какой - да руки не слушаются, в локтях и коленях ломота. Соображать не могу, ориентироваться не могу. Первобытная, изуверская темень накрывает с головой. Кто-то бродит, кто-то укоряет голосом матери, голосом Филина. Её голосом тоже. Затыкаю уши. Уйдите, я не виноват. Я не виноват! Ярко окрашенные тряпки, в которые замотаны с головы до пят бедуины, латунные браслеты их женщин, густые мазки сурьмы на веках. Кривой, морщина на морщине, шаман ударяет в бубен. Дёргается куклой на нитях. Треугольники и лапы, полосы и пятна на циновках. Железки, которые я пересыпаю из своих грязных ладоней в их грязные ладони. Дороги. Реальные. Чертежи. Умершее прошлое в рассыпающихся книгах. Не умею читать, жаль. В Чайтиле меня научат. И читать, и мыть руки. В Чайтиле меня разучат. Пить за упокой, пить за удачу. В Чайтиле забуду, каково оно: пилить от Скита до Скита, от одной чуждости до другой, сквозь пустоту, где, кроме самумов, нет ничего святого.

  "Чайтиле - выдумка, милый, - касаясь моих волос пальцами (сплошные язвы), Она беспомощно, жестоко улыбается; рта у Неё нет, улыбка струится из-под век (янтарь под правым, нефрит под левым). - Ты всегда был мечтателем, Гариб. В царство духоты, где сплю бездыханная, влетают изредка отголоски мечтаний. Тогда я думаю: вот рассвет, вот небо открылось, вот день наступил. Прорастаю корнями вельвичии, стала частью растения. Буду тянуться к влаге добрую сотню лет, и сознание моё, крупинка за крупинкой, растворится в постоянной жажде. Впрочем, все, все однажды дотлеем. Ни памяти, ни стихов, ни будущего - лишь скелеты. Очередной слой планетарного эпидермиса. Больше ни фрагмента, Гариб: мы с тобой даже продлиться не успели. Больше ни фрагмента".

  Оклемался. Вдохнул и выдохнул. Широкая, бессовестно светлая, надо мной простиралась звёздная трасса. Шуршали насекомые, шуршали грызуны. Вдалеке перекрикивались лисицы. Нужно было идти, если не хотел стать чьим-нибудь ужином.

  ***

  Вода закончилась. Набрать её теперь негде. Двигать обратно - дохлый номер. Короче говоря, другого направления нет, только вперёд, по-геройски, ну да. Кивнул собственным соображениям. Угольная ночь перетекла в сизый рассвет. Созвездия выгорели.

  Я стоял на границе равнины, покачиваясь из стороны в сторону в такт бедуинской колыбельной. Грунт, изрезанный вдоль и поперёк трещинами, виделся мне эмалью, сам пустырь - дном тарелки, на которую эмаль нанесли. Потому и застыл на кромке - боялся загрязнить пылью с ботинок древнюю посудину. Медленно, аккуратно отрывал от карты кусок за куском. Ветер тут же подхватывал их, кружил, уносил в высоту. И гудело, гудело пространство. Постепенно кожа пустыря расходилась, выпуская наружу сок, - котлован стремительно заполняла вода. А я, поражённый, комкая остатки папируса, отступал дальше и дальше.

  Из ряби волн тянулись тонкие шпили, весёлые флюгеры, флаги. Черепица крыш зеркалила. Башни глянцево блестели, вращались по спирали. Белостенные храмы вздымались к облакам. Сквозь сусальные мембраны куполов свободно летели птицы. Город разворачивался, усложнялся. Я мог наблюдать его одновременно со всех сторон, с высоты, изнутри. Даже гулять мог. По мостовой, сложенной из стекла, шагал-скользил безмятежно. Пока не упёрся в дом.

  Камень. Ступени крыльца. Над ними - массивная дверь. Перила, увитые полноценным растением: листья крупные, цветы в наличии. Отроду подобных чудес не видывал. Воздух пах дождём. От наблюдения алчно сглотнул. У подножия лестницы дремал фонарь. Похоже, чтобы зажечь, не требовалось спичек, - внутри мерцало. Только протянул к нему руку - переулок свернулся потревоженной гусеницей, стены зданий обрели толщину и отбросили меня прочь.

  Чайтиле висел над озером, грандиозный, величественный, мираж миражом. В ореоле испарений и колокольного звона. Он говорил: смотри, но не трогай; восхищайся, но не входи. Чайтиле висел над озером, а я умирал от желания стать его частью. Он был там, а я был здесь, на мёртвом берегу.

  Вдоволь покрасовавшись, город начал погружаться.

  - Не смей! - крикнул, вступая в воду сначала по щиколотки, затем - по колени, по пояс, по плечи. - Не смей исчезать!

  Схватил утреннего сумрака, нырнул. Практически сразу - топориком ко дну. Плохо плавал, где бы научился.

  Снова коснулся стопами брусчатки. Оказался в аллее. Деревья по обеим сторонам росли удивительные: кора их горела золотом, листва ритмично колыхалась. Извлёк из кармана отмычку. Когда-то её изготовил для меня друг. Когда-то давно. Когда мы ещё верили в дружбу. Когда он не пахал на скитников, а я не катился в пропасть. Вот и пригодилась вещь, через столько-то лет. "Ключ не выдали, в гости не пригласили - плюнь на приличия, заходи сам", - всплыло в сознании изречение Взломщика. Сложных замков тебе, брат. Мне же - лёгкой дороги.

  В иссиня-белом, в пронзительно-безвоздушном, в россыпи серебра шагал. Окутанный сиянием, полный предвкушения, к дому. К собственному дому. В благословенном, сбывшемся, только моём, только моём Чайтиле.