Аннотация: Этот рассказ не появился бы, если бы не конкурс "Лит-игры", придуманный Лялей Брынзой - вечно она что-нибудь придумает, и большое ей спасибо за это! :)
15 марта 1904 года. Брюссель.
Сегодня день был удивительно светлый. Я не знаю, как будет сказать правильнее, и не носит ли это слово тот нарочитый христианский оттенок, который столь не любит Серж.
Я вообще замечала, что трудно напрочь искоренить из повседневной нашей речи все слова, в звучании которых можно усмотреть тем или иным образом этот крайне нелюбимый и изживаемый в нашем кругу оттенок. И уже говорила об этом брату, что речь наша сделается поистине скудна и проста, так что и радости выражения мысли в слове будут недоступны, если последовательно идти таким путем.
Что, если каждое слово, прежде, нежели произнесть или написать на бумаге, подробно рассматривать на предмет, не несет ли оно на себе угрюмую печать религии?
Однакоже день был чудесный, прозрачный, словно льдинка на луже... В Горелове, пожалуй, я думаю, и сегодня были такие льдинки. Я помню их, как они хрустели под башмачками, когда поутру выходишь на прогулку с парадного крыльца. Наверное, нянюшка Глафира Петровна этим утром вышла погулять с Катюшкой, и та непременно топала своими красными башмачками по льдинкам. Ах, почему не я?! Что же, что выросла, а тоже хочется! Только закрою глаза - и... Ах!
Небо такое синее-синее, сосульки сверкают, как настоящий хрусталь, и жаль, что Тимофей уже несет свою лестницу, и сейчас собьёт наземь всю красоту... Я прыгаю сначала на правой ножке, потом на левой, а лёд делает так: "хруп, хруп". Нянюшка кричит заполошно: "Марфутка, Марфутка!" - и хлопает себя руками по зипуну, будто несушка. Недавно вынутый из кладовой "весенний" зипун отзывается на хлопки фонтанчиками пыли, хоть и выбивался долго и тщательно. А я не слушаю, хохочу, и нянюшка тоже не выдерживает быть строгой, и, накрывшись ладошкой, смеется-покряхтывает: "Хе-хе-хе-хе..."
Здесь же бывают зимою заморозки, лужи покрываются корочкой льда, но я - взрослая серьезная барышня, которая должна показывать настоящее европейское воспитание. Вот как.
Хотя, между прочим, Серж с друзьями однажды, будучи подшофе, играли в снежки и даже катали друг друга по снегу, и ничего такого, никто не показывал пальцем, посмотрите, мол, вот оплот и надежды русской нации - пытаются друг друга закатать в снежный ком.
Сержа целыми днями, а то и ночами, не бывает дома... Но я уже много писала об этом. Что толку...
Были сегодня с Лиз, перед тем, как идти в библиотеку, в нашем любимом месте, на скамейке подле фонтана. Фонтан, конечно же, пока не включен, но всё равно там хорошо. Удивительно, но в парке Варанд уже цветут рододендроны. Герхард, который иногда у нас бывает, говорит, что эти кустарники - совсем не из Альп, как мы все думали, а из нашей русской Сибири. Серж, конечно, загордился, но в глубине души, я вижу, не верит, думает, Герхард хочет его разыграть.
19 марта 1904 года. Брюссель.
Была снова в парке. Лиз не пошла: какие-то семейные дела. Уговорились встретиться с нею подле Готфрида. Непривычно одной, но оказалось хорошо: тихо, покойно. Лиз - она шумная, вроде ничего и не делает, а всё равно вокруг ней словно клубок суеты и мельтешни, даже странно.
Может, она устает молчать и быть смирной на этих своих раскопках, среди мрачных руин и бродящих меж них теней ископаемых троглодитов... Вот уж брат надо мной посмеялся бы, но мне кажется, что, точно, они там должны бродить и пытаться докричаться до живых: на что вы тут роетесь и тревожите наши кости и скарб! А те их всё равно не слышат: и роются, и скребут, и обмахивают пыль веков своими кисточками...
Без Лиз необычайно осмелели белки - подошли совсем близко, я их кормила с ладони, и это оказалось очень просто, точно так же, как дома в Горелове. (Ах, до чего скучаю!) Белки тощие и облезлые: весенние. Не ждала, что они подойдут, и ничего не взяла. Пришлось отдать в жертву их аппетиту круассан, который положила в ридикюль для себя. И ничего, и даже хорошо: эта выпечка только портит фигуру! Если буду съедать в день на один круассан меньше, то вполне могу стать такою же, как Лиз. Вот с завтрашнего дня и начну, а то сегодня я, каюсь, наверстала потерю.
Пришлось немного подождать у Готфридова постамента, потому что Лиз, конечно же, опоздала. Серж говорит, что это очень буржуазно, опаздывать. Наверно, он прав, но вот Лиз куда лучше меня умеет обходиться с кавалерами, и опаздывать - это её святое правило. А тут уж она, точно, лучше знает. И вот какой вопрос: что будет хуже, вести себя буржуазно или оказаться менее завлекательной в глазах того... Ах, не буду его называть! Пусть, пусть глупое суеверие, но я готова быть какой угодно глупой, лишь бы не совершить ничего, что может уменьшить мой шанс.
Нет, только посмотреть, что я пишу! А сама согласилась зайти в "Galerie", и, конечно, не устояла перед plombieres. Всё, даю себе зарок: отныне в кофейне - только кофий!
Потом мы с Лиз, как всегда, отправились в библиотеку. Лиз оттуда ушла довольно рано, ей назначил придти её месье Рюто: опять будут разбирать на пару все эти каменные скребла и сверла. Месье ещё довольно ничего мужчина, представительный, а хоть бы взглянул на Лиз как следует: нет, она ему неинтересна! Потому что слишком молода, младше тридцати тысяч лет, ха-ха!
Я же засиделась допоздна, но мне не пришлось идти домой в одиночестве по темным улицам. По счастью, в читальном зале я встретила Герхарда, и он послужил весьма галантным провожатым.
Сейчас подумала: что-то слишком часто встречается Герхард. И к нам зачастил, между прочим. С братом у них дела, это так, но теперь не верю, что он приходит из-за дел. Вот какова несправедливость жизненная: обязательно в сети попадается не та рыбка, какую желалось бы!
19 марта 1904 года, ночь на 20-е. Брюссель.
И вот ещё интересно: как пани Мария, занимают ли её всякие дамские хитрости, или для неё это дело недостойное и низкое? Я думаю, что нет, что ведь как-то завоевала она своего месье Пьера? Или же он полюбил её из-за одного только таланта к наукам? Вот уж нет, вот уж это не поверю никогда, мужчины - они не на это смотрят, даже самые небуржуазные. А всё-таки хорошо бы поточнее узнать... Если побываю в Париже, то...
Ну вот, какие опять глупости пишу! Если уж и увижу пани Марию, разве об этом надо будет спрашивать! Надо будет... Да, надо будет умное что-нибудь спросить. Чтоб не зря, чтоб с пользой. И чтоб она сразу поняла, что... Не знаю, но чтоб поняла. Что я тоже... что могу. Когда-нибудь потом, как она...
Ах, запуталась... Не смею написать, о чем мечтаю, глупо ведь, глупо будет смотреться вот на этом листе: кто я такая?
Перво-наперво ещё надо поступить в университет. Начать учиться. И тут не может всё устроиться легко и просто. Прежде всего, из-за денег. Я ещё раньше думала, из-за того, что я женского полу, но теперь знаю: нет. Пример пани Марии - тому порукою. Хотя легко не будет, но только ведь разве это хорошо, когда легко?
Значит, говорю я себе, всё правильно. Всё получится.
25 марта 1904 года. Брюссель.
Всё прахом, всё!
Не знаю, что делать, куда бросаться.
Брат сегодня страшно ссорился с одним своим товарищем, они уж не первый раз так, но сегодня было совсем уже жутко, в моей комнате упал кусок штукатурки, когда кто-то из них в сердцах, не знаю - чем, громко стукнул.
Этот Пётр кричал:
- Место всех порядочных людей сегодня - в России! Ты что, не понимаешь, что назревают великие события!
И всё подобное. Прямо так и слышалось, с самой заглавной буквы: Великие События. Я надеялась, что брат, как всегда, покричит в ответ, а сам потом скажет, как это он любит переиначивать: дома хорошо, а в гостях лучше!
Но вот незадача, Сержа вдруг разобрало. Что он, вот видите ли вы, остается в стороне от этих Великих Событий. Ну почему так невовремя! Почему! Что бы ему стоило - где год, там и другой, и третий, а тогда уже, глядишь, всякие события пройдут себе мимо.
Нет. Засобирался на родину, а обо мне он подумал?
Дошла до того, что даже плакала. А вот пани Мария, наверно, не плакала бы, а как-нибудь придумала выход.
Лиз утешала, говорит, всё, мол, образуется. Но что же тут может образоваться? Что? Нет уж, видимо, если не заладилась судьба, то уж так оно и будет.
27 марта 1904 года. Брюссель.
Сегодня мелькнул луч надежды!
Сама не могу поверить.
Но Серж, конечно, не согласится. Это он только так, ежели про общие места рассуждает, то очень против буржуазности. А ежели про собственную сетрицу речь, то и вся революционность пропадает, как не было. Я, говорит, как брат, должен блюсти твою честь! Нет, как вам нравятся сии слова? Это что же, революционная позиция? Вот я бы послушала, что скажут на такие речи его товарищи! Можно подумать, что я какая-нибудь... (густо зачеркнуто)... Что я сама не могу свою честь наблюсти!
Я уверена: ежели бы пани Марию вот так никуда не пускали, то она бы никогда и не получила премию господина Нобеля. Никогда! Впрочем, я слышала рассказы, будто она в свое время взяла и убежала из дому. Ежели это правда... Ежели бы и мне тоже!
Но вот деньги - я не знаю, что делать, просто не знаю!
И тут мне Герхард как раз говорит, что он поможет.
Я обдумывала весь вечер положение вещей: могу ли я на это пойти? Но он, безусловно, благородный человек, я не должна сомневаться. Коли он меня любит - что ж, он помогает мне по зову сердца. Разве в этом есть что-либо предосудительное? Нет, это рыцарский поступок, без всякого сомнения!
Я буду учиться в Париже, как пани Мария!
8 апреля 1904 года. Бельгия. В дороге.
Итак, вот оно и произошло, и пути назад нет.
Мы едем. Мы - это я, Герхард и (невероятно!) Лиз. Да-да, вот как всё обернулось: когда месье Рюто осведомил Лиз, что в нынешнем году собирает экспедицию в Южную Францию, то она, моя самоотверженная подруга, объявила, будто сама судьба направляет её сопроводить меня и помочь в начале новой жизни. Ведь от Парижа ей будет добираться до места удобнее, и она даже узнала, как можно доехать туда пульмановским вагоном. А пока вдвоем будет сподручнее обжить гнездышко, да и хозяин пансиона, пожалуй, с большей готовностью доверится благонравию двух подруг.
Правда, Герхард заговаривал о том, чтобы на свои деньги нанять нам квартиру, но мы уже решили, что надо будет принять его помощь лишь советами, как от старшего и опытного, а также в поисках места для меня, где я могла бы получать постоянное жалованье. А на первый случай Лиз тайно от родных разбила свою копилку и высыпала для меня в мешочек от рукоделья горсть монет, в которой набралась на удивление немалая сумма. Там нашлись и кроны, и франки, и червонцы, и даже гинеи. Она рассказала историю этой копилки, что гости, приходящие к её батюшке в дом, дарили ей, маленькой, иногда вместо сластей монетки. И это детское богатство по сю пору так и лежало нетронуто.
А вот что забавно: Герхард теперь называется обязательно по-французски, Жерар, и требует себя называть подобным образом и нам с Лиз. Понимаю, человек он непростой, много тайн может скрываться в его жизни, особо ещё потому, что не просто ведь так он водился с братом. И вот, посмотрела сейчас: нигде на сих страницах не именовала его по фамилии или дворянскому званию. И очень умно поступала, как выясняется. Ведь даже мой скромный дневник может когда-либо попасть к его тайным противникам.
И посему пусть так уже и будет: месье Жерар Дюкло, и больше - никак иначе.
Ещё я вижу, что ни разу не описала его, и это удивительно, потому что внешностью он примечателен. Он, я бы сказала, весьма достоин для описания пером лорда Байрона, ну да уж придется обойтись и моими скромными умениями. Волосы черные и образуют над белым лбом нечто вроде двух вороновых крыльев, которые он рукою иногда отбрасывает назад, лицо покрывает мраморная бледность, глаза невыразимой лазури так и сверкают! Клянусь, если бы я не была уже влюблена в другого, то тотчас же влюбилась бы! Но ах - сердце мое надежно занято. А вот Лиз, кажется, не устояла перед чарами нашего рыцаря. Замечаю, и он показывает интерес. Если бы кто решил, что мне это обидно, то напрасно! Я полагаю, что, пожалуй, как говорится, ad meliorem. С одной стороны, и мне не придется пережить волнений по причине вероятного ложного положения, в котором я могла бы очутиться, да и подруге моей пора уже отвлечься мыслями от своего сухаря-профессора.
Каков наш маршрут, по которому мы держим путь во Францию - дело загадочное, только увидела однажды, в самом ещё начале, придорожный указатель "Сен-Жиль", по обыкновению, стоящий прямо, чистый и аккуратный, как и всё здесь, не в пример нашим родным дорогам. Однако Жерар велел немедленно задернуть занавеску: будто бы он видит с козел, что в нашу сторону глядит некий подозрительный человек. Да ещё Лиз утверждала, что ночью мы проехали Ватерлоо. Я же сморилась в ту пору от дорожной тряски и не смогла подглядеть в окно, хотя бы и во тьме. И всё это очень жаль, потому что когда ещё представится удобный случай осмотреть такое знаменитое место.
Вообще, ночуем мы в самых странных и захолустных пристанищах, и покровитель наш говорит, что непременно требуется поступать так. Да и нельзя, пожалуй, назвать наши остановки ночлегами, ибо, хотя мы и спим, и, по правде сказать, валимся от усталости на наши постели и засыпаем раньше, чем голова коснется подушки, но происходит это всё не ночью. Каждую ночь мы в пути, а также каждое раннее утро и поздний вечер. Лиз говорит, что точно такой жизненный распорядок соблюдается у львиных прайдов среди африканской саванны, по причине большой жары, и мы отныне можем называть себя настоящими львицами!
9 апреля 1904 года. Бельгия. В дороге.
Чрезвычайно странно, но видела только что надпись, обозначающую поворот на Тервюрен. А быть этого не может никоим образом, должно быть, глаза меня обманули в сумерках. Какой бы это мог быть на самом деле городок? Что-то никакого названия сходного не припомню, да ведь я и не сильна в географии.
Прекращаю писать: очень трясет, удивительно плохая дорога.
12 апреля 1904 года. В дороге. Франция (?)
Сегодня Жерар нам объявил следующее: вышло так, что пока добраться в Париж не имеется никакой возможности, и посему он устроит нас в поместье своего таинственного французского друга, спрашивать об имени которого, как и о расположении самого поместья, нам не следует, так как всё равно он не в праве нам этого открыть.
В компенсацию же такой досадной задержки он доставит нас в блистательный Париж чрез несколько дней на авто, любезно предоставленном другом. И это меня очень обрадовало, так как по сю пору не приходилось путешествовать на авто, хотя Лиз и говорит, что не так уже оно замечательно и в самой внутренности салона источает дурной запах.
Наконец изловчилась разглядеть один интересный предмет, который хотелось мне получше увидеть с самого начала нашего путешествия. Речь идет о tatouage на тыльной стороне запястья нашего рыцаря. Честно признаюсь, не видала этакой диковины раньше, а только слыхала, что принято подобное в кругах людей не самого лучшего пошиба, но однако также и в неких тайных сообществах. Помня об этом, не стала допытываться, только всё ждала, чтобы рукав ненароком задрался повыше. Ведь поначалу я даже и не питала уверенности, что, точно, это рисунок. Виднелся он краешком лишь изредка, когда Жерар сильно вытягивал руку, помогая нам устроиться в экипаже.
После того несколько раз удавалось увидеть чуть-чуть, благодаря той общей таинственности нашей поездки, по причине которой не имели мы ни слуги, ни кучера, а всеми дорожными неурядицами наш кавалер занимался самолично, для чего и рукава засучивал, однакоже случалось это далеко от меня. Приблизиться же показалось несколько неловким.
Но вот не далее, как часа два назад, когда стояли мы на обочине в необычайно красивой местности, среди исполинских дубов и ясеней, уже покрывшихся клейкою зеленью (о! вот то самое sensus veris, чувство весны, которое никогда полно не приходит в большом городе, где всё кажется отчасти ненастоящим!) подошел он в одной рубашке, с руками, перемазанными дорожною глиною, отвечать на расспросы моей подруги о дальнейшем пути. А надо заметить, что Лиз сделалась весьма настойчива и желала непременно добиться ясности. Тогда-то и услышали мы о таинственном поместье. И тогда же я разглядела рисунок, и он меня весьма поразил. Выяснилось то, что замеченный мною ранее абрис изображает собою птичий клюв, а всё в совокупности является головою ворона.
Много раздумывала об этом, но ничего умного не выдумала, а посему и записывать сюда не буду. Скажу лишь одно, что само изображение выполнено совершенно naturellement, так что мне даже пришлось отвести от него взгляд - чтобы прекратить озноб, охвативший всё моё тело.
14 апреля 1904 года, Франция. Таинственное поместье.
Вот мы уже и здесь. Что-либо написать могу только теперь, так много сил душевных и телесных отняли хлопоты по устроению в новом нашем временном обиталище.
Место странное, и скажу удивительную вещь, но для жилья словно бы и не годное. Однакоже дом хороший, добротный, почти что замок, а не дом. Но строен как будто не для живых людей - точнее не могу описать своё чувство, поминутно возникающее в этих стенах.
Сад столь бескраен, что кажется сущим дремучим бором. Да и не сад это вовсе. Даже в родных краях не видала я подобных исполинских елей и сосен. Только у самого "замка" высажены кусты жасмина и несколько чахлых яблонь, угнетаемых под тенью еловых лап. Даже не верится, что жасмин этот когда-либо расцветает. Впрочем, Лиз напомнила, что сей кустарник весьма хорошо переносит тень. Поистине, я не чувствую в себе такой же особенности, хотя прежде и не наблюдала за собою никакой тенебоязни.
А вот Лиз ни на что подобное и не обращает внимания, осматривает новые места с жадным любопытством. Нашла на одной из стен почти совершенно незаметную надпись (я бы ни за что не разглядела!), которую на бумажку себе перерисовав, теперь занимается расшифровкою. Подозревает здесь арамейский язык, коего никак не ожидала бы я встретить на севере Франции.
Да что говорить, совсем иначе представлялись мне здешние края и по природе их, по фауне и флоре, по самой атмосфере, долженствующей чувствоваться в каждом вдохе. Франция - радостная, солнечная, искристая, словно вино - где же ты?!
15 апреля 1904 года, Франция. Таинственное поместье.
Удивительный случай произошел этою ночью. Лиз беспробудно спала в своей комнате и ничего не слыхала. Ежели опять подобное повторится (хоть и не верю в это), всенепременно её разбужу, чтобы не дразнила меня трусихою и врушкою, а сама своими глазами всё увидела. (Я знаю, что подруга это не со зла, она добросердечна и любит меня, а только шутит. И всё ж обидно!)
Случилось же вот что.
Целый день было всё небо, сколько его видно между деревьев, обложено тучами, и потому, когда ночью я проснулась от жажды и хотела зажечь свечу, то весьма изумилась, понявши, что свечи не надобно. Луна, заглядывая в окно, давала свет такой яркий, какого достаточно для чтения больших газетных заглавий. Я не могла не воспользоваться редким случаем, чтобы не посмотреть на чистое небо, хотя бы и ночное, распахнула створки и села на подоконник, ноги свесивши наружу. Неподобающая поза для совершенно взрослой девицы, как я, ну да кто бы меня увидел, если во всем поместье имеется четыре человека, и три из них, то есть, кроме меня, спят? Так я подумала.
Ах да, не записала, который человек четвертый. Есть тут один как бы привратник, сумрачный мужчина, по виду и выговору, пожалуй, немец либо фламандец. Немногословен так, что даже пришло мне в голову воспоминание о тургеневском Герасиме. Да и похож. Проживает он не в доме, а далеко отсюда, в ветхом строении у въезда в усадьбу. Я уже и о нем припомнила, когда ломала голову, кто бы мог быть участником ночного происшествия, вот до чего дошла моя фантазия. В то время как он это быть никоим образом не мог, ведь голоса беседовали по-русски, и очень чисто, да и timbre вовсе не тот.
Казалось же, что говорят между собою две огромные птицы-ворона. Или вороны, не знаю я. Днем ещё видала тут в саду похожих, только лишь с тем отличием, что не казались этакими огромными. И Лиз, которой известно всё на свете, меня поправила, что не ворон то, а всего лишь ворона, хотя бы и необычная, не та, какую мы видим повсеместно. Пусть будет, как ей хочется, она вправду лучше знает. Пожалуй, завтра у неё переспрошу, как эта птица по-латыни называется.
Вот, сбилась с повествования. Продолжу.
Сидя на окне, любовалась я, как луна живописно раскидала серебряные зайчики по маковкам елей. И даже веткам яблони, коих я почти касалась пятками (я писала, что комната моя на втором этаже?), досталась толика серебра. Внезапно промелькнули одна за другою две пребольшущие крылатые тени, и прямо предо мною на верхушке моей яблони, словно на сцене театра, расположились черные птицы. Одна распахнула устрашающий клюв, и тут же голос послышался - такой ясный, как бы до звона.
- Время настало! Время настало! - разнеслось в воздухе. Голос был молодой, плавный, не похож вовсе на тот скрежет, каким обыкновенно говорят ручные птицы. Я огляделась, не стоит ли кто внизу и не произнес ли этой фразы. Но там никого не было, разве что нарочно укрылся в черных тенях.
Тут вторая вещунья отворила клюв, и я услышала:
- Истинно, настало! Ибо и моя хозяйка ныне здесь! Завтра! Завтра!
Я обмерла - от диковинности этой всей театральной постановки, где ни один листик не тронулся ветерком, словно в заколдованном царстве Черномора, и лишь две чудовищные птицы двигались и были живыми. И самой мне внезапно стало не пошелохнуться, будто бы и я заколдована. Уже померещилось, что так и буду сидеть вечно, и никогда не двинется снова течение жизни, как тут луна спряталась за тучку. Провалилось в кромешную темень всё вдруг - и одновременно с этим вернулась жизнь: я расслышала шелест ветра в ветвях. Сама же я так поспешила ринуться назад, в комнату, что чуть ли ещё не свалилась на пол. До того показалось страшно остаться в темноте tete-a-tete с парой крылатых колдуний. Хоть и понимала в уме, что не может того быть, что, верно, слышались те слова от людей: может статься, принимал у себя Жерар неких таинственных заговорщиков, и не заметила я, что в первом этаже где-нибудь раскрыто окно.
15 апреля 1904 года, Франция. Таинственное поместье. Продолжение.
Вот, вечер. Озноб пробирает: кажется, что опять случится нечто особенное. С Лиз мы уговорились не спать: от меня и ей передалоcь волненье, так что она уверила, что ни не секундочку не сомкнет глаз.
Снова во весь день - тучи и хмарь. Но это ничего ведь не значит, так как и вчера было подобное.
Кладу мой дневник на самое видное место: ежели случится что, найдут его здесь, а ежели же я ударяюсь в panique зазря, и не окажется в том ничего ужасного, тогда и сама же поскорее в него запишу всё произошедшее, кое, верю, этой ночью непременно будет!
16 апреля 1904 года, Франция. Таинственное поместье.
Пишу... и сама не понимаю, что пишу... но должна, должна, пока не стерлось из памяти, ибо давит на душу смутное чувство необычайной важности увиденного. А то же, что случилось, хоть и не нанесло телесного вреда - так что вот она я, сижу нынче над дневником в добром здравии - оставляет ощущение непоправимости, ну да и пусть уже с ним - не следует пытаться что-то выправить; пожалуй, это имеет какое-то значение в судьбе...
Этою ночью всё было так же, и луна, и верхушки елей в лунном свете, и замершая театральная сцена, и две гигантские птицы на ней. Только лишь то и отличалось, что Лиз не спала и также держала окно распахнутым (а оно совсем рядом с моим). Я этого не видала, так как опасалась сильно высунуться наружу, но знала. В один момент показалось даже, что слышу её взволнованное дыханье.
И вот раскрылся один клюв, а вслед за ним и второй, и хором послышалось:
- Пора!
И клювы эти, словно флюгеры, в безветрии ловящие дуновенье от человеческого живого духа, оборотились к нашим окнам, каждый к своему. Вспыхнули жёлтым огнём глаза - ту птицу, что глядела на Лиз, я в сей момент перестала замечать, смотрящий же на меня черный зрак в янтарной окантовке притянул, словно Мальстрем - я рванулась освободиться, мне показалось, что меня сейчас сбросит с моего подоконника, но я полетела не вниз, а навстречу водовороту тьмы!
Тут же в глаза мне ударил яркий дневной свет - я непроизвольно обрадовалась, ибо это казалось избавленьем, но тут же в ужасе чуть не закричала: какой-то человек на моих глазах падал сломанною деревянною куклою, а на груди у него, на белом офицерском кителе, алело ужасное кровавое пятно. Я оглянулась, желая бежать, но увидела, что некуда: мимо меня несутся вооруженные люди, крича перекошенными ртами, слов же не разобрать из-за ружейной пальбы, только оглушающее общее: "О-о-у-ы-ы-а-а-а-а!!!"
Делаю шаг и падаю, споткнувшись о лежащее тело, а через меня кто-то в шинели перелетает мощным прыжком, задевая по голове прокуренными полами. С огромных сапог в глаза насыпался сор, я их тщусь протереть - ничего не вижу, слезятся...
Развиднелось, наконец, и понимаю, что уже не стреляют. Однакоже - шум и крики всё равно слышны, только по-другому. И что-то опять мешает их разобрать... Море! Это шумит море!
Батюшки! - оглядываюсь. Ведь это знакомое место! И море, конечно же, Черное - я никогда не понимала этого названия: оба раза, как случалось мне там бывать, было оно замечательно синим, с роскошным бирюзовым отливом.
Вот и теперь оно совсем не Черное, а серое, как свинец. Качается у причала утлое судно, сходни трясутся под множеством ног. Непонятные люди: то ли благородные, то ли простонародье - разобрать невозможно. Вон дама в элегантной кружевной шляпе, в черном бушлате поверх длинного платья. Пытается удержать в руках сразу несколько узлов и котомок - и роняет прямо в воду одну, затем, заметавшись в волненьи, и вторую... Вскрикнула, потянулась к ней обеими руками, бросив прочее - должно быть, именно там-то увязала всё самое ценное - покачнулась, не удержалась на ногах, полетела следом за скарбом своим в проём между бортом и причалом. Раненный офицер с подвязанною рукою, с шинелью, надетою косо на одно плечо, закричал страшно, хотел кинуться вслед - но толпа уже приподняла его своим напором и вынесла вверх...
Всё пропало, стемнело - я на городской улице. Что это? Что за город? Вывески на немецком - некоторые испорчены, свисают криво. Неухоженный, позаброшенный город. Окна удивительные: все стекла в неровных белых крестах. Прохожих мало, двигаются вдоль стенок мелкой побежкой. Огромное черное авто, каких никогда мною не было видано - замерло, наехавши одним колесом на тротуар, со стеклом, разбитым вдребезги. Заунывный, раздирающий душу вой где-то высоко в небесах...
- У вас нет выхода, фрау Марта, - серая, какая-то чугунная комната, вызывающая в душе отвращение, словно грязный нужник. Серые, чугунные глаза офицера, незнакомая черная форма, паучий растопыренный крест на рукаве. - Мы уважаем ваши заслуги перед мировой наукой, - а голос жестяной, однакоже словно бы скользкий, как кусок мыла, и я мысленно кричу: "Не верю!" - и этот серый пустой взгляд всё замечает, я откуда-то точно знаю, но мыльные слова продолжают течь, как ни в чем ни бывало: - Мы в силу этих заслуг даже не поинтересовались деталями вашего происхождения, фрау Марта. Хотя могли бы и поинтересоваться. Нет того русского, кто бы хоть чуть-чуть не оказался иудеем. Но мы выше этого, когда речь идет об интересах нации. Надеюсь, ваши достижения послужат нашим целям.
И как назойливый рефрен в пошлой песенке:
- У вас нет выхода, фрау Марта!..
Я опускаю глаза на свои напряженно сложенные на коленях руки - стиснутые пальцы в пятнах, навечно оставленных кислотой, старческие выпуклые вены, тощие запястья, и на левом - знакомый вороний клюв, переходящий в абрис головы; подкрашеный жёлтым глаз... который разгорается всё ярче, приковывает взгляд... надвигается огромным солнечным оком... Я дергаюсь всем телом - и лечу вниз, в жасминовый куст под самою стеною дома. Дрожа и стуча зубами, пытаюсь подняться на ноги, тянусь пальцами выпутать из веток подол сорочки, задравшийся до плеч - и перед собою созерцаю собственное запястье с невесть откуда появившимся tatouage.
Воронья голова вырисована совершенно naturellement - кажется, она мне подмигнула жёлтым глазом...