Отец за руку ведет маленькую девочку Лилл в полутемную комнату, усаживает рядом с молодой женщиной, очень похожей на малышку.
- Папа, а что мне надо делать?
- Сиди. Смотри на маму. Учись.
Дверь закрывается. Одна из стен оказывается с секретом - девочке видно, что происходит в соседней комнатушке, а их с мамой заметить невозможно. Отец впускает худощавую тонкогубую женщину в темных очках, та тяжело опускается на деревянную скамейку, неловко устраивает локти на стол.
- Что мне надо делать?
- Говорите. Просто говорите обо всем - что вас мучает, что радует, что вас сюда привело. Я вас оставлю. Говорите.
Женщина начинает длинный монолог. Малышке плохо слышны слова, но что-то разобрать все же можно: люблю... ненавижу... помню... люблю... жду... верю... хочу... боюсь... надеюсь... люблю. Девочка оглядывается на мать, и видит: та прошептывает каждое слово женщины за стеклом, а из ее рта сыплется на покрытые белым платком колени вся человеческая жизнь. Крошечные бриллианты родительской любви, луковая шелуха ссор, желтые листья обиды, прозрачный аквамарин мечты, гагат горя, сердоликовая страсть, гранатовая измена. Золотые крупинки влюбленности, снова луковая шелуха, черный гематит ненависти, и еще, и еще. Тусклая яшма - тревога, малахит - ревность, чароит - страх, изумруд надежды, авантюрин веры, опять шелуха, палые листья, много листьев, гематит, яшма, чароит. Наконец женщина замолкает. Мать аккуратно завязывает платок - ни один мельчайший кристалл, ни одна соринка не должны пропасть - и передает его отцу, оказывается, он давно уже сидит у них с мамой за спиной. Тот вопросительно вскидывает брови - что там? Мама грустно качает головой.
- Ничего. Все, как у всех. Две золотинки и тяжелые камни. Ничего.
- А что будет дальше? - спрашивает Лилл.
- Смотри. Учись.
Мужчина и женщина вместе выходят к тонкогубой. Та нетерпеливо приподнимается со скамейки.
- Здесь ваша жизнь. - отец бережно развязывает перед ней платок, укладывает его на стол. - Теперь - только человеческая воля. Что вы хотите сделать со своей жизнью? Понять? Забыть? Изменить?
Тонкогубая мнется, теребит очки.
- А что это значит?
- Понимание даст вам силу, но оставит без сильных страстей. Перемена сделает вас другим человеком. А забвение... забвение приведет к покою.
- Я хочу перемену! Я хочу, чтобы он меня любил! - Женщина наконец-то снимает очки, из покрасневших распухших глаз катятся слезы.
Мать девочки печально улыбается:
- Никто не в силах изменить другого. Измениться можете только вы сами. Посмотрите - за весь ваш гематит, гагат и яшму мы можем дать вам крошечный рубин сочувствия. И алмазную пылинку преданной любви.
- И все? - женщина явно разочарована.
- Все. Еще есть чароит - его можно обменять на кристалл горного хрусталя. Немного доверия.
Тонкогубая ломает пальцы, не зная, что делать. Родители Лилл спокойно ждут ее решения.
- Я согласна! - почти выкрикивает женщина. - Я на все согласна, только бы он меня любил!
- Хорошо. Но сначала давайте избавимся от мусора. - Мужчина негромко хлопает в ладоши, и белое пламя пляшет по платку, дотла сжигая луковую шелуху и палые желтые листья. Порыв непонятно откуда возникшего ветра подхватывает пепел и бесследно уносит его.
На столе появляются крошечные весы, похожие на аптекарские. Но девочка уже не видит этого. Она устала, она закрывает глаза и засыпает.
***
На похороны Натка не пошла. Мать глядела на нее косо - экономно, не досуха утирая приличествующие случаю слезы мятым платочком. Плевать. С Натки хватило двух последних лет, не хотелось на кладбище выглядеть слишком счастливой.
Милосердие, это называется милосердие. Еженощный вой, изодранные в клочья простыни, памперс, который бабушка стаскивала с себя ровно в шесть, стоило Натке на две минуты задержаться. Сначала мать подменяла ее на пару часов по воскресеньям - дело всякий раз заканчивалось вызовом скорой (понимаете, ей нужен уход. Только уход, медицина вам ничем не поможет), безутешными слезами (я не могу дышать, у меня приступ, дай скорее капли, моя бедная мама так мучается, а эти злобные бездушные рвачи ничего не хотят делать! Я напишу на них жалобу, доченька моя бедная, они обязаны ее забрать, тебе же так тяжело!). Через полгода Натка попросила маму не приезжать больше. Татьяна Викторовна с облегчением оскорбилась и оставила их с бабушкой в покое.
Покой, это называется покой. Мы не можем оставить бабушку одну. Я не могу бросить работу, кто ж вас всех кормить будет. Придется тебе, доченька. Квартира твоя будет, а как же. Потом. Институт? Натка, ну тебе ж в армию не идти. Потом. Ты молодая, все успеешь. Богатая будешь невеста, с приданым, еще спасибо скажешь. Сиделка, о чем ты, милая, ты же знаешь, сколько стоит сиделка. И не по-человечески это - нашу бабушку в чужие руки, злые руки, они ж все злые, доченька. Помнишь, бабушка тебе пироги пекла. И уроки с тобой делала, и в школу водила, помнишь? Сказки тебе еще читала, про няню ланей. Ножка крак - лежит резвушка, к счастью, лесом шла старушка, до поляны добрела, нашу лань подобрала, даже я помню, а ведь столько лет прошло, столько лет, Натка.
Ножка крак, да. Бабушка сломала шейку бедра на втором году их совместной спокойной жизни, наполненной до краев милосердием и заботой друг о друге. То есть это тогда казалось, что до краев. Выяснилось, что снизу было кому постучать - мероприятие "дотащи бабулю до туалета", раньше казавшееся хрупкой Натке самым страшным испытанием, теперь представлялось ей легкой игрой - на фоне неизбежного "поменять бабушке памперс". Центнер старой плоти, рычащей, стонущей и царапающейся - аккуратно, не причиняя лишних страданий, повернуть, промыть, промокнуть насухо, присыпать пудрой от пролежней, упаковать в чистое. И снова. И опять. И еще раз на ночь. И не дай Господи проспать, не то утром все будет размазано по стенке.
Как-то осенью (а может, это было ранней зимой или поздней весной, Натка запомнила только, что в квартире было холодно, отопление то ли уже выключили, то ли еще не включили) с бабушкой случилось просветление. Натка дремала под привычные стоны, и проснулась в ужасе от того, что в комнате вдруг стало тихо-тихо. Бабуля не лежала на кровати, как обычно, а подтянулась на перекладине, прибитой к стене в незапамятные времена, целый год назад, когда Натка еще надеялась, что бабушка сможет хотя бы приподниматься сама и немножко помогать ей в сложном деле смены белья. Бабуля полусидела и смотрела на спящую внучку совершенно осмысленным взглядом, по изжеванной временем и болезнью щеке катилась мутная старческая слеза.
- Прости меня, маленькая, - почти неслышно просвистела старуха, и у Натки в животе что-то сжалось, и вспомнились пирожки, соленые огурчики, двойка по математике, и няня ланей тоже вспомнилась - совсем древняя, гэдээровская еще книжка, с красивыми картинками, две лани на обложке, старушка, бодрая и моложавая, машет убегающим в лес маме с дочкой, через месяц, может, ране, зажила нога у лани.
- Бабушка, не плачь, я тебя люблю, мы с тобой справимся! - Натка плакала, и бабушка тоже плакала, и все шептала что-то непонятное - алмаз, шелуха, черный гематит, крупинки золота, и Натка побежала за водой на кухню. А когда вернулась, двух секунд не прошло - на кровати плашмя визжало и плевалось слюной рыхлое, исходящее едким потом тело.
***
- Не повезло тебе, Катюха, ох, не повезло. - соседка говорила искренне. Каждый день одно и то же, и каждый день искренне.
Катя привыкла ко многому, и шелест голосов за спиной: "сдала бы она это, глядишь, и мужик бы вернулся, девочка-то здоровая" - давно ее не смущал. Смущало другое - до пенсии оставалось полтора рубля и три дня, а про алименты ни слуху, ни духу. В последнее время Витя частенько задерживался с переводом. Зла она на него давно уже не держала, стыдно и тяжко молодому мужчине иметь в семье такое несчастье. И когда Витенька, выйдя из очередного тяжелого запоя, собрал вещи и ушел - слова не сказала. Ее это крест, ей и нести. Сама решила, врачи сразу говорили - не будет с мальчика толка, оставляй. Нового родишь, здоровенького. Забрала - что ж, мучайся.
Дома семилетняя Танюшка кинулась к маме на шею, потом полезла проверять сумку. Надулась разочарованно:
- Опять все Кольке, а мне ничего.
- Доченька, я тебе завтра куплю. Вот денежку получим - будет тебе и шоколадка, и карандаши. Точно-точно. - Катя обняла девочку, прижалась к недовольным косичкам. Та обиженно вывернулась:
- Надоел мне этот урод! Уже и в школе дразнятся - Коротина-уродина! Мам, давай мы его отдадим куда-нибудь. Тогда к нам папа опять приедет, мне бабушка говорила.
- Танюшка, он же наш мальчик, куда ж мы его отдадим? Тебе брат, мне сын. Подлечим, поправится наш малыш. Доктора сейчас много лекарств придумали.
- Да не поправится он никогда! И папа из-за него не придет! Я его ненавижу! Я его убью! Подушку положу и убью! Все говорят, что мы нищие! А еще - что ты меня не любишь, раз его дома держишь! - Танюшка захлебывалась злыми слезами.
Катя присела перед дочкой на корточки, ласково посмотрела в зареванную мордашку.
- Иди, доча. Делай уроки.
Виноватых не было - просто тяжелая беременность, трудные роды, через сутки Коленьку щипцами вытаскивали из ее измученного тела. "Почему он не кричит?" - спрашивала Катя, лежа на столе в родзале, акушерка отводила глаза. Потом точно так же отводил глаза Витя под окнами палаты - Катя лежала на первом этаже, все видно, лицо не спрячешь в традиционный букет для роженицы. Через три дня молодую маму пустили в детскую палату, и врачи тоже отводили глаза - выгнутое маленькое существо с крошечной головой совсем не походило на розовую щекастую Танюшку в ее счастливом младенчестве. "Подумайте еще раз, женщина, вы можете от него отказаться. Он неперспективен. Он никогда не сможет ходить, говорить, даже улыбнуться вам не сможет. Растение, просто растение. Овощ - да, я жестоко говорю сейчас, но поверьте, я знаю, что говорю. Вы уже решили? Забираете? Что ж, вам понадобится много-много терпения. Если передумаете - приходите, я помогу. Приходите"
Терпение, это называется терпение. Все время хочется спать, недовольно куксится пятилетняя Танюшка, Витя приходит с работы и укладывается на диван лицом к стене. Он так мечтал, что будет учить мальчика читать, бегать, плавать, он хотел отвести его в первый класс - продолжателя рода, опору, надежду. Сына. Коля все время пищит, мяукает, даже крикнуть не может, оставить в кроватке страшно - все чаще и чаще крошечное тельце скручивает судорога, уткнется носом в подушку, задохнется, и это будет ее вина, только ее.
Терпение. Молодая сестричка из поликлиники боится смотреть на ее ребенка, спрашивает с порога, не нужно ли прислать доктора. Все молчаливее становится Витя, все чаще приходит ночью, а иногда и совсем не возвращается, ночует у свекрови. Она не проверяет. Он хотел настоящего сына, и комок бессмысленного мяса на руках жены представляется ему убийцей того, здорового, веселого, вымечтанного мальчика. Малыш становится осью ее мира, осью, насквозь пронизывающей всю ее жизнь. Убивающей ее жизнь, если говорить честно - но она никогда не разговаривает с собой честно. Никогда.
На тебе порча, девочка, точно порча - в один голос говорят старушки у подъезда, угрюмо наблюдая, как она стаскивает с лестницы тяжелую коляску. Надо сходить к бабке. Она поможет. Мою внучку собака напугала, так бабка помогла, ой, помогла. Еще хорошо ребеночка от испуга святой водой умыть. Да что ж ты не слушаешь никого, неблагодарная! Мы к ней с добром, а она и не поздоровается, ишь, гордая. Порча на ней, я вам правду говорю. Гордая очень, вот и порча.
***
Подросшая Лилл привычно усаживается рядом с мамой, за полупроницаемым стеклом - мужчина средних лет, каштановые волосы с проседью, грустные серые глаза. Он начинает говорить - и на платок сыплются алмазы, слитки золота, рубиновые кристаллы, слезы горного хрусталя, чароит. Шелухи и листьев почти нет - но очень много гагата. Черные камни покрывают весь платок, за ними не видно ни золота, ни рубинов. Только горный хрусталь и алмазная пыль еще проблескивают сквозь черную толщу.
- Он потерял человека, которого любил больше всего на свете, - шепчет мать Лилл, - и думает, что пришел за забвением. На самом деле он хочет понять, как такое горе могло с ним случиться.
- Что мы будем делать?
- Смотри. Учись.
Отец поднимает руку, и на столе появляется тигль. В его огне плавятся гагат и золото, горный хрусталь и чароит. Только с алмазами ничего не происходит. Получившийся темный слиток полупрозрачный, мерцает тяжелым золотом, посверкивает алмазной крошкой. Мужчина смотрит на него, и из глаз уходит колючая ледяная тоска.
- А что будет дальше? - тихонько спрашивает Лилл.
- Понимание даст ему силу. Теперь он знает, что ни одно слово, ни одна мысль, ни одно чувство не пропало даром. Все остается с ним - любовь и ненависть, страх и доверие, радость и печаль. Он снова сможет жить.
- Всего лишь? - пожимает плечами Лилл. - Он ведь и так жил.
- Нет. Он горевал, ненавидел и боялся. Теперь он свободен. И может жить дальше.
***
Через две недели после похорон Натка решила, что пришла пора капитального ремонта. С веселым шуршанием падали на пол старые обои, хрустел под стамеской ветхий плинтус, вместо щелястых оконных рам (шутка ли, дому скоро шестьдесят лет, а столярку ни разу не меняли) возникли новые стеклопакеты. Жизнь продолжалась, и почти выветрился из квартиры густой смрад старушечьего пота, мочи, порошков и капель. Когда на свалку выкинули бабушкину кровать вместе с перекладиной, Натка неожиданно для себя разрыдалась в голос. Под кроватью мистическим образом обнаружилась ее любимая и безвозвратно потерянная "Няня ланей", выйдет, бедная, к порогу, долго смотрит на дорогу, на холмы, на облака - а в глазах тоска, тоска.
Тоска, это называется тоска. Два года, двадцать четыре месяца, больше сотни недель Наткина жизнь была до самого донышка полна тяжелой работой, бессмысленной, отвратительной - но оказалось, что прозрачный искристый воздух свободы давил на плечи в разы сильнее. Вспоминались не последние дни умирания разлагающегося тела, а добрая, ласковая бабушка, у которой так славно было прятаться от вечно недовольной мамы. Вспоминались сказки - и те, что бабушка читала ей, и те, что рассказывала сама, не книжные, настоящие. Что-то про алмазы, луковую шелуху, черный гематит, прозрачный хрусталь, золотые крупинки, про девочку, которая могла менять судьбу. Волшебница Лилл, так ее звали в бабушкиной сказке, и жила она в недальнем месте, и дорога к ней была всем видна, да не каждый по той дороге мог пройти. Вырастешь - поймешь, всегда говорила бабушка Катя, когда маленькая Натка спрашивала про волшебницу Лилл, вырастешь - поймешь, и найдешь дорогу. Или дорога тебя сама найдет, когда срок настанет. Только не потеряй книжку про няню ланей. Натка никак не могла понять, при чем тут няня ланей, но на этом месте в разговоре всегда возникала мама, и кричала, чтобы бабушка прекращала забивать ребенку голову всякой ерундой. Хватит и того, что ты со мной сделала, ты и это отродье, визжала и брызгалась слюной мама, про отродье Натка запомнила очень точно, и все хотела спросить у бабушки, что это такое, да никак не могла улучить момент. А потом забыла, совсем забыла. Только сейчас всплыло в голове.
***
Десять, двадцать, сорок припадков в день. Катя уже падала от усталости, вся жизнь спрессовалась в плотное облако серой ваты, ни вдохнуть, ни задохнуться навсегда. Коля мог спать только у нее на коленях. Покормить, дать лекарство, поддержать болтающуюся на слабой шейке головенку, чтобы не разбил ее случайно о стену. Носить на руках, пока спит после приступа. Снова лекарство, снова приступ. День. Ночь. И все чаще она ловила себя на страшной мысли, предательской мысли, нечеловеческой мысли - еще чуть-чуть. Врачи сказали - один-два месяца. Не больше. И все, она освободится от кричащего безмозглого уродливого кошмара, который сожрал три года ее жизни. Забудет все, как страшный сон, уедет куда-нибудь с Танюшкой, и никогда не вспомнит, что у нее был сын.
Ненависть, это называется ненависть. Ни в чем не повинное, беззащитное существо орет, бессмысленно сучит лапами, требует ласки, сухих пеленок и корма. Танечка стала замкнутой, в школе жалуются - ваш ребенок совершенно неуправляемый, сочувственно качают головой - мы все понимаем, тяжело без отца, и брат-инвалид, бедная девочка, но вы о ней не забывайте, вы же мать. "Отродье, и где ты его нагуляла", - бросила в сердцах бывшая свекровь, приехавшая за Танюшкой, и дочка радостно закричала: "Отродье, отродье! Давай сдадим его, мама!".
Никуда не сдашь. Только терпеть. Месяц, в крайнем случае - два.
***
Лилл уже работает сама. Отец с матерью всегда рядом, поддержат, помогут, если Лилл не справится. Но она справляется хорошо.
Входит женщина с маленьким ребенком на руках. Лилл смотрит на малыша, и понимает, что ему почти три, хотя он не выглядит даже годовалым. Еще она понимает, что жизнь мальчика на исходе. Лилл поднимает глаза на мать ребенка и проваливается в безумие, страх и ненависть.
- Говорите, - Лилл приветливо улыбается, каждый приходящий к ней вправе рассчитывать на доброжелательность и улыбку, - рассказывайте, что вас мучает, что радует. Я вас оставлю, говорите.
Лилл переходит в соседнюю комнатку, за стекло. Мама, сидящая там же, одобрительно кивает - все правильно, продолжай. Губы Лилл шевелятся синхронно с губами посетительницы. И на платок сыплется шелуха, листья, гагат, чароит, яшма, гематит, много, много гематита. Крупинка золота - любовь к дочке, и опять листья, шелуха, гематит.
- Что вы хотите сделать с вашей жизнью? Забыть? Понять? Изменить? - девушка проговаривает обычную формулу. Женщина сжимает пальцы до белых косточек:
- Забыть. Все забыть. Хочу, чтобы этого не было в моей жизни.
- Можно поменять жизнь. Гематитом оплатить авантюрин веры, за чароит получить немного изумрудов. Мусор сжигается. Подумайте.
Чаша, выдолбленная из обычного булыжника, до краев наполнена водой, дна не видно, жидкость кажется темно-серой, тяжелой. Женщина берет в руку пригоршню мелких камней и опускает их в чашу. Поверхность на секунду расходится, принимая предложенное, и снова успокаивается, становится темной и гладкой. Утоплено все - даже крупинка золота, даже бриллиантовый осколок. Забыть. Все забыть.
Странный звук прерывает обряд - то ли сиплое мяуканье, то ли глухой стон. Проснулся ребенок, плачет. Мать недовольно поджимает губы, она дала ему столько снотворного, что хватило бы на троих взрослых.
За стеной мама Лилл беззвучно подхватывает плач ребенка - и еле успевает поймать падающий ей на колени чистейший алмаз преданной вечной любви. Камень размером с перепелиное яйцо, он сияет, светится изнутри. Ребенок продолжает сипеть, мама Лилл шевелит губами, но больше ничего нет. Только любовь невиданной силы и чистоты.
Лилл завершает забвение. Все камни брошены в воду, на столе только пустой белый платок. Из глаз женщины ушли боль и ненависть, страдание и злоба. Все ушло. Все покоится на дне чаши.
- Вы свободны. - говорит Лилл. - Возьмите с собой новую книгу вашей жизни. Так будет легче.
Женщина кладет в сумочку тоненькую книжку, даже не глянув на обложку. Привычным жестом вскидывает на плечо ребенка и уходит.
***
Натка полюбила бродить по улицам до позднего вечера. До вступительных еще прорва времени, в квартире - уют, чистота, новенькая легкая мебель, свежепостеленный ламинат, красивые обои, веселые занавесочки. Не подумаешь никогда, что совсем недавно здесь была берлога умирающей полусумасшедшей старухи. Спать можно хоть до полудня - не надо вскакивать, мыть, кормить, убирать, капать лекарство. Свобода и счастье, вот только что-то щемит внутри, поднимает по ночам, выгоняет на кухню с сигаретой (да, теперь же можно курить на кухне, а не бегать в холодный подъезд!). И хочется быть где угодно, только не дома.
Память, это называется память. Бабушка любила ее больше, чем маму. Единственная внучка, умница, красавица, малышка, солнышко. Мама даже ревновала слегка. Накрахмаленные простыни, любимый мишка в постельке, какао по утрам, сказка на ночь. Когда Натка первый раз влюбилась в мальчика из старшего класса, бабушка вытирала ей слезы, утешала, а потом достала любимую "Няню ланей" и читала ей, здоровенной двенадцатилетней дурехе, детские смешные стишки. Песик Марти, кошка Тилли часто к лани приходили, но играть среди друзей не хотелось больше ей. И Натке не хочется. Так она и бродит по городу, легкая, красивая, молодая и никому на свете не нужная.
Она почти не удивилась, столкнувшись буквально нос к носу с маленькой ланью. В самом деле, дикие звери в мегаполисе, что тут такого, что может быть естественнее лани на проспекте. Зверик тыкал ее в ладонь холодным носом. Натка погладила мягкую детскую шерстку, потрепала малышку по плюшевым ушкам. Потом подняла глаза.
- Лилл? Ты волшебница Лилл? - все было так, как надо. Кто, кроме волшебницы Лилл из бабушкиной сказки, мог поджидать Натку до самого вечера.
Девушка, смеющаяся за спиной лани, энергично кивнула.
- Бабушка просила тебе передать. - Лилл протянула Натке небольшую, с перепелиное яйцо, круглую шкатулку - и растворилась вместе с ланью в сером городском тумане. Как и не было.
***
- Передала? - мама Лилл почти не изменилась. Время ее любит, бережет.
- Да. А что она будет делать с алмазом?
- Все, что захочет. Разговаривать со зверями и с птицами. Выращивать сады. Учить детей. Исцелять. В крайнем случае - носить на шее. Может быть, через несколько лет она захочет быть такой, как мы.
- У нее получится?
- С этим камнем у нее получится все. Иди работай, Лилл, к тебе уже пришли. Мы с отцом тебе поможем, если понадобится.
Лилл открывает дверь, входит ухоженная моложавая женщина средних лет. Мать наблюдает за дочкой, улыбается, губы беззвучно шевелятся.