Повесть про бабушку. Глава 5. 1945г и замужество дочери
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
Повесть про бабушку. Гл.5 1945г и замужество дочери. 30.12.2011
ПОБЕДА
9 мая праздновали на центральной площади Александрова. Радость была всеобщей.
Мама устроилась инспектором РОНО, хотя предпочитала работать преподавателем химии. Ей казалось, что рановато проверять кого-то. Начальница отвечала ей, что инспектор тоже может чему-то поучиться во время проверок. Это было правдой.
Жаль, что начальница была против того, чтобы мама на работе читала книги по методике преподавания - она считала, что это надо делать дома. Зато она подарила маме на день рождения очаровательную белоснежную козочку, совсем маленькую - её надо было отпаивать молоком, а его не давали по карточкам . Приходилось покупать на рынке.
Бабуся и дядя Боря тоже жили в Александрове, им втроём с мамой дали комнату и сарайчик для живности, где бабуся завела кур. У мамы Вадима Васильевича, начальника дяди Бори, тоже были куры, и вообще много общих тем для разговоров. Обе кур не ели, а только пользовались яйцами. Птицы умирали своей смертью. Обращение с ними было интеллигентным. Когда бабуся однажды уехала и попросила дядю Борю загнать кур на ночь, а они не хотели, он бросил в одну из них легонько камешком. Так эта курица имитировала обморок, одним глазом любуясь произведённым эффектом.
Комната была в общежитии. Печка дымила, а дядя много работал. Бабуся сама переложила печку, хотя раньше этого никогда не делала. Печка дымить перестала.
Новый 1946 год встречали с мамами - Флора Иосифовна, мама Вадима Васильевича, бабуся и их дети. Угощение было скромным. У мужчин от голода опухали ноги, хотя они получали усиленный дополнительный паёк (УДП) за работу в области обороны. Это расшифровывалось так: "Умрёшь днём позже". Но от голода, как правило, не умирали тогда, по крайней мере в Александрове.
В первых числах января пришло письмо от отца. Он был в фашистских лагерях, несколько раз бежал. Освободили его американцы, и потом он проходил проверку в лагере на территории СССР. Теперь он вернулся в Москву и собирался к маме в Александров.
В начале января они расписались в загсе. Регистрировала их злющая завистливая чиновница, которая что-то ворчала под нос. Одеты они были не по праздничному и свадьбу не праздновали. Пришли к бабусе и сообщили о своём решении. Она расстроилась, что не предупредили - она бы что-нибудь испекла.
До регистрации они ходили на толкучку купить отцу ботинки. Маме там понравились туфли на каблуке - у неё таких туфель всю войну не было. Отец уговорил их купить, а себе приобрёл не мужские, а мальчиковые, подешевле.
Отцу дали комнату. Он работал на литейном заводе. Он получил её, запер и ушёл на работу. Комната была в бараке. Барак был новый. Он был пронизан запахом свежевыструганной древесины, краски и послевоенными надеждами.
Туда постепенно вселялись другие семьи - старые, воссоединившиеся после войны, и новые. Женщины дождались своих мужей. Оии слушали отца, когда он описывал, какая замечательная у него жена. Был ещё мужчина, который тоже ждал жену. Он живописал её в фантастических красках. А та приехала - оказалась обыкновенной женщиной.
Мама вселилась на следующий день. Обстановка была такая: плита, которую топили дровами или торфом, канцелярский стол с одним ящиком, скамейка, буфет из ящиков, книжный шкаф, кровати, одну из которых сделал отец своими руками. Отец сколотил из ящиков маме туалетный столик. Ещё он сделал погреб. Обстановку дополнял ящик с инструментами. От довоенных сервизов, купленных на Сааремаа, вряд ли что осталось.
Мама покрасила марлю марганцовкой и сделала из марли занавески. Хотя барак был новый, но стоял на берегу реки Учи, и к весне в комнате появилась плесень.
Однажды в бараке был пожар, но его удалось быстро потушить. Мог бы ещё один случиться, когда отец забыл закрыть погреб и бабуся упала туда, героически держа перед собой зажжённую свечу.
На свадьбу мамина начальница подарила маме постельный набор, а папе - нижнее бельё. Собственно свадьбу не отмечали, но почему-то в мае пригласили ближайших родственников, назвали это новосельем, а они решили, что это свадьба.
Дядя Боря подарил часы, брат бабуси, дядя Володя, - полотенца и чайник. Другой брат - дядя Саша - ведро. Бабушка Надя, мама моего отца, - эмалированную кастрюлю с луком.
Когда бабуся увидела, то очень расстроилась, - сказала, что жизнь у отца с мамой будет горькой. Ведро мама прожгла, когда за несколько дней до моего рождения готовила кролика. Готовила - и её тошнило,- ей было жалко кролика. Его выдали на заводе. Но это было через год. Там ещё в столовой к обеду полагалась булочка, и отец приносил её маме.
Но это было потом, а сначала был май, и очень хотелось верить во всё хорошее.
Правда, приходилось дежурить по бараку - мыть коридор.
Отец нашёл маме работу - преподавать химию в трикотажном техникуме в центре Ивантеевки. Директор там был замечательный, предпенсионного возраста, но энергичный и внимательный.
Где-то неподалеку ликвидировалась лаборатория, кажется, под Болшево. Отец взял на заводе грузовик и по просьбе мамы привёз реактивы для кабинета в техникуме. Мама увлечённо обживалась на новом рабочем месте.
В техникуме среди прочих была группа испанских сирот. Они почти ничего не понимали по-русски и на уроках вязали - это были девушки. Вязали они быстро и профессионально. Директор предупредил маму, чтобы она разрешила им вязать - они этим зарабатывают на жизнь. Испанки были носатые, крикливые, худые, огненноглазые, с густыми волосами, маленького роста и с обильной жестикуляцией. Они носили шали и жевали жвачку.
Летом гуляли по окрестным лесам мало, хотя они живописны, и извилистая местами река Уча, и даже город неплох - утопал в садах. Один берег Учи, как водится, плоский, а другой высокий, крутой, поросший царственными елями. С него мои родители могли бы кататься на лыжах, но они этого не делали. В этой реке, куда до сих пор сливаются отходы литейного завода и трикотажной, а может быть и какой-нибудь другой фабрики, до сих пор водится рыба. О цветах, ягодах, грибах и птицах я уж и не говорю. Но такая тогда была жизнь, что на свежем воздухе в основном гуляли только бабушки с внуками.
Отец как-то нарвал букет на клумбе и подарил маме. Происхождение букета могло бы остаться в тайне, но мама стала ругаться, что он потратился, и пришлось признаться, что он букет не покупал.
Гуляли мало, потому что надо было после войны расконсервировать литейный завод, а маме обустраивать кабинет и готовиться к урокам. В выходные ездили то к одной маме, то к другой. Ещё сажали картошку на земле, выделенной от завода.
Маме нравилось быть хозяйкой, готовить еду, наводить уют и принимать самостоятельные решения.
Осень 1946г в Ивантеевке была ужасна. Света в бараке не было, радио не работало, темнота и дождь. Все удобства на улице. Отец провожал маму в туалет, когда она была беременна. Туалет стоял на берегу реки. К нему вели доски, похожие на сходни. Над отцом подшучивали соседи, что он выносит помойное ведро: "У нас это бабы делают". На это мама отвечала, что она не баба, а женщина.
Бельё сушили во дворе. Рядом была воинская часть. Однажды солдаты украли с верёвки простыню.
Отец ходил в железнодорожной шинели - ему на заводе выдали две. Бабуся сшила маме пальто из другой шинели. Ещё отцу на заводе выдали материал на халат, и бабуся сшила ему из него рубашку и брюки. Мама ходила в пальто из шинели лет семь.
Мама подрабатывала во вторую смену в вечерней школе, и отец встречал её оттуда. Однажды он встретил маму с группой учеников, которые её провожали. Просил больше этого не делать.
Дядя Боря перешёл работать на радиостанцию в посёлок Чкаловский, под Монино. Там ему дали комнату в коммуналке в двухэтажном доме рядом со станцией, сарай и выделили участок на территории радиостанции под огород, а немного подальше, за территорией - землю под картошку. Бабуся со своими курами переехала к сыну. Перед отъездом Вадим Васильевич помогал ловить кур. Могучий викинг грозно протягивал длань к очередной курице и она, оглушительно закудахтав, убегала.
Козочку к тому времени вырастили и отдали родственникам, у которых был дом в Немчиновке. Они её очень хвалили.
Мама вынашивала меня под наблюдением бабуси - та часто приезжала Мама хоть и голодала, но старалась пить молоко и ела мел, чтобы у меня было достаточно кальция. Когда я родилась, у меня на носу был кусочек мела.
Мама отца, бабушка Надя, звала маму рожать в Москву, в коммуналку, где они продолжали жить. Тогда я родилась бы москвичкой. Но маме не хотелось в этот момент быть в чужом месте.
Накануне моего рождения мама стирала бельё, и, кажется, слегка упала, что, возможно, отразилось на сроках моего появления и одарило меня многими странностями. Был март, но ещё лежал снег. Только начало подтаивать.
Мама как раз гладила бельё, когда начались схватки. Медики всех времён в России обманывают рожениц, называя более поздние сроки, чтобы получалась экономия на листках нетрудоспособности. Поэтому роды всегда приходят неожиданно.
Бабуся приехала накануне родов. Меня хотели назвать Наташей в честь Наташи Ростовой, так хотела мама.
Еду маме везли все, кто мог, но есть всё равно хотелось. Ни о каких фруктах и соках нечего было и думать.
Когда мама рожала, во всём бараке не было взрослых - середина рабочего дня. Дети услышали стоны из-за двери и позвали отца - завод был недалеко. Он побежал за машиной, потом за санями, и тут вернулась с рынка бабуся. Она была хирургической сестрой, но роды принимать пригласили пожилую повитуху. Потом в суматохе забыли её отблагодарить. Когда вспомнили, она уже уехала к себе в деревню.
Роды были долгими, я весила четыре с половиной килограмма. Когда муки кончились, мама улыбнулась. Бабуся сказала, может быть, неожиданно для себя: "Чего радуешься? Страдалицу родила!" Она имела в виду, что мама родила дочь, а не сына.
Меня положили на стол со свежевыглаженным бельём. Я полезла по нему на стопку белья посередине. До этого, только появившись, я не желала плакать, и чтобы проверить, всё ли со мной в порядке, мне дали шлепок.
Потом маму повезли в роддом на санях через реку Учу, на которой готовился ледоход.
В роддоме маму зачем-то раздели до спальной рубашки и поставили посередине вестибюля босиком. Отец рассказал потом маме, что их так в фашистском лагере однажды раздели зимой, оставили стоять на улице 15мин, а потом выдали новую одежду и увели. Ещё он говорил, что тогда у них сожгли все ненужные им документы и фотографии, и мамину фотографию он выхватил из костра. Немец видел, но ничего не сказал.
Меня чуть не перепутали, - ну, как обычно в наших роддомах. Я была крупной, и меня дали кормить какой-то толстухе, хотя на руках были бирки.
Врач предупреждал, что маме лучше вообще не рожать - неправильное расположение какого-то органа, а после родов предполагал, что детей у неё больше не будет.
Отец приехал забирать маму из роддома на заводском грузовике. Мама подружилась там с женщиной, которая родила без мужа. Та просила её подождать, чтобы мой отец и её забрал на машине - ей неловко было покидать роддом без мужа, все же смотрят... Но отец уже приехал. Мама вышла недовольная, что не мог взять легковую машину - не хотела ехать на грузовике. Она даже не помахала матери-одиночке в ответ. Потом часто укоряла себя.
После родов, несмотря на голод, мама расцвела. Кожа сияла, глаза тоже, на щеках здоровый румянец, на висках появились локоны.
Дядя Боря подарил маме радиоприёмник: "Чтобы тебе было не скучно сидеть с Наташей", - значит, к тому времени в барак провели электричество.
Отца после работы заставляли тщательно мыть руки, переодеваться в домашнее, курить на улице.
Так вышло, что в первый раз мыл меня отец. В церемонии моего ежедневного купания участвовали все - бабуся, мама и отец. Сначала бабуся научила, как это делается, потом он мыл. Я была тяжёлая. Мыть надо было вдвоём - один держал, другая поливала. Всё это напоминало священнодействие. В комнате висели белоснежные пелёнки, проглаживаемые с обеих сторон.
Однажды на верёвку, протянутую для белья не то в коридоре, не то во дворе, кто-то повесил мужские брюки рядом с моими пелёнками. Мама с бабусей с трудом перенесли этот шок и впоследствии мои пелёнки вешали только в комнате.
Когда бабуся научила родителей со мной обращаться - мыть, пеленать, кормить и так далее, - то уехала к сыну на Чкаловскую.
Я родилась с длинными чёрными кудрявыми волосами, но они вылезли и появились на голове к всеобщему восторгу окружающих светлые, прямо-таки светоносные кудри.
Главной общей радостью в жизни мамы, бабуси, отца была я. Когда отец держал меня на руках, лицо его приобретало трогательно-испуганное выражение, как будто я была облаком, готовым исчезнуть в любой момент.
Меня жаждали видеть братья бабушки со своими семьями, бабушка Надя. Однажды, когда мама ехала в гости в Москву, у меня с ноги упал валенок и потерялся. В другой раз, когда мама в поезде меняла мне пелёнки и отвернулась от сумки, сумку украли.
Больше всего маме нравилось ездить на Чкаловскую к бабусе и дяде Боре. Сама-то бабуся это замечала с некоторой грустью. В Ивантеевке всё казалось маме серым и скучным, а на Чкаловской - уютным, ярким и весёлым. Это противостояние должно было разрешиться. Стерпится - слюбится - это не про мою маму.
И отец, и мама очень уставали. Как-то они забыли закрыть дверь на ночь. Интерес той соседки, которую ждал муж и описывал фантастическими красками, к моим родителям был поистине безграничен. Она открыла нашу дверь и с порога любовалась ими спящими в одной кровати. Говорят, что плохо, когда на спящего человека смотрит посторонний. Может, сглазила?
Однажды мама развешивала бельё в холодную погоду легко одетая, простудилась. У неё началась грудница и пропало молоко. Бабуся приезжала часто, покупала молоко на рынке и готовила молочные смеси.
Болезнь была долгой, с высокой температурой. Однажды отец поехал на день рождения к брату в Москву, а мама лежала с температурой. Она очень обиделась. В тот же день приехала бабуся. Почему отец поехал в Москву? Он чувствовал, что мама его разлюбила. Ему было горько, хотелось к своей маме - кому не знакомо это чувство? Я никого не осуждаю, люблю и отца, и маму, и бабусю.
Видимо, кто-то посоветовал отцу вызвать мамину ревность, чтобы поправить их отношения. Однажды они были приглашены куда-то вдвоём. Отец неумело делал вид, что ему понравилась одна из гостей, и это, с точки зрения мамы, выглядело смешно и ненужно.
Маме не нравилось, что папа забывал пропускать её вперёд в дверь, подавать пальто, неохотно возил деньги с получки матери в Москву.
Ещё маму раздражало, что он ничего не читал, никуда не стремился. Приходил с работы усталый, ужинал, и почти голодный ложился спать. Правда, он ещё подрабатывал учителем черчения в школе. Но главное, это уже не был тот лучезарный, овеянный морскими и горными ветрами человек, каким он был до войны. Какая-то тихая музыка звучала в нём и вдруг умолкла навсегда.
Чкаловская
Летом моя мама уехала со мной на Чкаловскую. Она долго обдумывала свой поступок и совершила его сознательно. С вечера сообщила отцу, что уезжает, и сразу заснула, отвернувшись к стене - до этого несколько ночей мучилась, пыталась взвесить последствия. Проснувшись утром, увидела отца сидящего на стуле за столом - он не ложился. Спросил, помнит ли мама, что она сказала перед сном. Она ответила, что помнит и уходит, потому что разлюбила.
Отец очень переживал, всё спрашивал, в чём провинился, обещал исправиться. Часто приезжал, чтобы на меня посмотреть, привозил еду.
Бабуся, увидев маму на пороге со мной на руках и узнав, что мама ушла от мужа, всплеснула руками и заявила, что не впустит в дом: "Возвращайся назад к мужу". Мама сверкнула глазами в ответ: "Я комнату снимать буду, а назад не вернусь". Так случилось, что дядя Боря был дома: "Впусти её, они потом сами разберутся".
Директор техникума просил маму остаться у него работать. Он предупреждал, что ей будет трудно и с работой, и с жильём. Предлагал комнату в техникуме. Комната располагалась на этаже, между двумя учебными классами, просто голые стены и окно - никакой сантехники. Каково там матери с младенцем?
Директор обещал, что скоро уйдёт на пенсию и поставит маму директором вместо себя. Соседка по бараку, которую описывал муж в фантастических красках, удивлялась, что мои родители даже ни разу не ругались, голос друг на друга не повысили и вдруг разошлись. Она писала маме письма о том, как без мамы скучает мой отец. Ивантеевка не хотела отпускать маму, а мама рвалась из Ивантеевки.
Осенью дядя привёз на машине половину урожая картошки, которую мама и отец вместе сажали в Ивантеевке.
Бабуся очень переживала, сердилась на маму.
Осенью из Чкаловской мама моталась в поисках работы. Наконец нашла её в мужской школе в Мытищах.
Собственно, маму звали в аспирантуру МОПИ. Её научная руководительница ещё до войны приглашала её на кафедру гистологии. Она переписывалась с мамой в войну. И профессор Сахаров, не физик, а другой, генетик, тоже писал ей в Есиплево. Мама возмущалась тем, что Сахаров перестал заниматься генетикой. А он просто жить хотел. Конечно, если бы не моё рождение, мама, возможно, поступила бы в аспирантуру. А так ей надо было зарабатывать на жизнь.
Мужская школа в Мытищах конца сороковых годов. Она была расположена в бывшей императорской конюшне. Мальчишки были в основном с военки. Они остро завидовали героям, вернувшимся с войны, и их тоже тянуло на подвиги. Это была Запорожская сеча. Единственно, за что мог уцепиться человек, стремившийся овладеть их вниманием - это интерес к жизни. Им было всё интересно: взрывы, опыты, выращивание кристаллов и анализ веществ.
Учителя в этой школе проходили естественный отбор. Многие не выдерживали. Главное было поддерживать дисциплину. Директор, который брал маму на работу, был по специальности юристом и преподавал историю. Это был угрюмый, не сдержанный в эмоциях человек.
Маме он сначала отказал наотрез, узнав, что у неё грудной ребёнок. Но учебный год приближался, а химика в школе не было. И директор согласился принять маму с испытательным сроком. Он специально ставил её урок в расписании первым каждый день, а пока старался найти другого химика, но тот не находился. Мама вставала за несколько часов до уроков, чтобы из Чкаловской на электричке, которая ходила редко, добраться до Мытищ.
Электричек было две - одна приходила за полчаса до начала уроков, а другая - за 10мин, и мама прибегала в кабинет за 5 мин до начала урока. Однажды в гололёд она поскользнулась на лестнице над железнодорожными путями на станции, но её внизу поймал один офицер. А то бы здорово расшиблась.
Директор не ленился каждый день стоять в дверях и проверять время её прихода. Забавно, но уйти пришлось директору, а мама осталась работать в школе.
Несмотря на то, что мама по ночам мало спала, потому что я или плакала, или просто любовалась её лицом, склонённым надо мной, мама выглядела блистательно - локоны на висках, горящие глаза, изящная фигура. Вероятно, она как женщина нравилась директору, но он ей совершенно не нравился - он только что со скандалом, жуткие подробности которого обсуждались всей школой, расстался со второй женой. Он мог избить ученика до сотрясения мозга. Много ещё "подвигов" числилось за ним.
Учителя школы были похожи на морские скалы, овеянные всеми бурями. Нет, внешне там были ещё красивые молодые женщины кроме моей мамы. Но все они выиграли много сражений и каждый день выходили на бой.
Опытные педагоги тоже были. Они доброжелательно советовали маме, что ей следует делать, а что категорически нет. Например, войдя в класс, особенно при первом знакомстве, не следует улыбаться - потом трудно будет добиться дисциплины. А мама уже улыбнулась в одном классе. Больше она этого не делала.
Спасали мамина молодость и безусловное обаяние. А ещё уроки Сергея Владимировича Лемешко, маминого классного руководителя. Она хорошо помнила их. Это было лучшей иллюстрацией методик.
Мама снова создала химический кабинет и к ней потянулись ученики - любители химии. Это были её гвардейцы, всегда готовые прийти на помощь. Кружка тогда ещё не было - я требовала слишком много внимания. Он появился в Мытищинской школе через несколько лет.
Первое осознанное восприятие - губы мамы. Они двигаются надо мной. Они прекрасны. Над верхней - родинка. Губы раскрываются, обнажая ровные белые зубы, опять неторопливо смыкаются и снова завораживающе раскрываются. Не в силах оторваться от этого единственного в мире зрелища, я таращу глаза, стараясь не заснуть. А ведь мама поёт мне колыбельную и просто засыпает от усталости:
"Улетел орёл домой,
Солнце скрылось за горой.
Ветер после долгих дней
Мчится к матери своей..."
Или:
"Молодец ты будешь с виду
И казак душой.
Провожать тебя я выйду -
Ты махнёшь рукой..."
Иногда мама засыпала рядом со мной, уронив голову, и тогда подходила бабуся. Я не спала, а о чём-то думала, никому, по-моему, не мешая, но бабуся тоже пела колыбельную, только голос у неё не был таким звонким, как у мамы. А ведь когда-то был.
Утром в сосняке кричали вороны. Крик их казался мне слаще соловьиных трелей.
"Таточка, как поют птички?"
"Карр, карр!"
Рядом, в двух минутах ходьбы, шумели электрички, а за железнодорожной линией на военном аэродроме взлетали самолёты над нашими головами. И аэродром, и станция были названы в честь Чкалова, он работал на этом аэродроме. Мне тоже мечталось, что я стану или лётчиком, или моряком.
Прошло несколько месяцев, и стало очевидным, что мамино решение - не каприз, а серьёзный поворот в жизни. Однажды, когда дяди Бори не было дома, бабуся предложила маме искать комнату - "Я тоже с вами поеду". Мама ответила, что им ведь так хорошо вчетвером - дядя Боря, бабуся и она со мной. Ведь дядя Боря пока один.
"А он так и останется один", - ответила бабуся, - "если мы здесь при нём будем".
Сам дядя Боря ничего не говорил и очень любил возиться со мной.
Времени искать комнату особенно не было - надо было готовить лабораторные работы, потом проверять тетради. Но вот нашлась одна, в Болшево.
Снова переезд. Осенью комната была слегка прохладной, но позже, зимой, выяснилось, что она вовсе не отапливается. Прожили там четыре месяца. Возвращаемся обратно к дяде Боре.
За хлебом были очереди. Двухэтажные деревянные дома работников радиостанции были огорожены деревянным забором. У калитки в нём, по дороге к железнодорожной платформе, - продуктовая палатка. Знаменита для нас она была тем, что там одна из соседок по квартире Шура Кочнева подралась с матросом из-за буханки хлеба.
Шура была статная, с добродушной улыбкой. По крайней мере я помню её такой. Удар её руки, видимо, был неслаб, так как она была работящая - держала корову. Мы брали у неё молоко. Брали потому, что у мамы после грудницы оно кончилось.
Так что я была "искусственницей", но на внешности моей это нисколько не отражалось, в чём мог убедиться при встречах мой отец. Я тогда была очень красива: большие любопытные голубые глаза, блестящие льняные волосы локонами, нежно-розовая кожа, небольшой нос и крошечный яркий ротик.
Отец любил гулять со мной по сосняку у домиков посёлка радиостанции и взахлёб рассказывал, какие хорошие люди - моряки.
Вот мне и было странно, как это моряк мог драться с уютно пахнущей молоком Шурой Кочневой.
Отец всегда привозил подарки. Мы храним их до сих пор: шёлковое голубое платье в синюю крапинку и радостно- алый сарафанчик с крылышками.
Делать первые шаги на прогулке научил меня дядя Боря. У них на территории радиостанции был огород. Меня туда пропускали с ним, я сидела на грядке и кричала: "Копать, копать!". Пахло ржавыми трубами и сорванными овощами. Овощи хранили в погребе в сарае и там были куры.
На зиму засаливались огурцы, помидоры и капуста. Помидоры в кадках стояли на балконе. Я качалась там на качелях и время от времени подходила к бочке, чтобы выловить помидор.
Я лезла туда рукой, облюбовывала помидорчик посимпатичнее и, раскачиваясь на качелях, съедала, а потом лезла за следующим. До школы я почти не болела и не простужалась.
Ещё в Ивантеевке бабуся по науке раскрывала зимой форточку, разворачивала пелёнки и я лежала, извиняюсь, обнажённая, и о чём-то думала.
Все одинокие женщины Чкаловской мечтают о дяде Боре. Мы с бабусей идём к одной из них на чай. Сверканье глаз, плеч и декольте. В подарок маме - бордовое панбархатное платье, слегка вышедшее из моды. У мамы никогда такого не было. В нём на школьном балу она затмила всех.
Но нам троим опять пора уезжать. На этот раз на станцию Валентиновка всё той же Ярославской дороги.
ЛЕСНОЙ ПРОЕЗД
Это была дача Хальфиных, расположенная в тёмном хвойном лесу на краю болота. Мы снимали комнату, но могли пользоваться всей дачей - кроме нас там зимой никто не жил. Но мы топили только одну комнату - слишком дорого пришлось бы платить за торф.
Торф в брикетах надо было искать, хотя он выдавался по ордеру, и договариваться с шофёром, не бесплатно, конечно, чтобы он сбросил не слишком далеко от дома.
Дом был старый, сонно досматривающий сны с воспоминаниями, наверно, добрыми. Предыдущие жители предупреждали нас, что соседний дом обокрали. Но нас не тронули.
Под впечатлением от хвойной темноты улиц и зимнего беззвучия и съехали предыдущие квартирантки. Они специально приехали предупредить, что нас могут обворовать. Мама с бабусей храбро рассмеялись: "А у нас нечего красть!", - гордо заявили они.
Перед носом у меня стали появляться новые, не болшевские, обои - землянички на розовом фоне. Сначала было грустно, что обои не те, но потом я к ним привыкла и полюбила.
Всё-таки до того, как они стали мне нравиться, я с ними боролась: расцарапывала, отдирала и выколупывала извёстку, которую поедала.
Когда мы только переехали, у меня была высокая температура, простуда, и я просто ненавидела эти землянички, у меня от них раскалывалась голова, и борьба с ними шла довольно успешно.
А вот селезня, который жил на болоте за забором, я полюбила с первого взгляда. И он меня полюбил - каждое утро прилетал здороваться. Я кормила его хлебными крошками. Он просовывал голову через забор и я кормила его с ладони. Особенно мне нравились две полоски у него на груди - изумрудная и тёмно-лазурная. В этих красках была тайна - цвет звёздного неба, неба на закате - почему именно на шее?
Мне нравился витраж на веранде старого дома на нашей улице. В этом доме, как и в большинстве остальных, зимой никто не жил, а маленькие стёклышки светились своей загадочной жизнью, вспыхивая в зависимости от освещения то одно, то другое, да ещё разными оттенками, откуда-то из глубины. Что это означало? Неужели они переливались просто так?
Какие-то дети в посёлке всё-таки жили. Я познакомилась с ними и играла, но подруг у меня там не было, а один мальчишка, Серёжа, был скорее врагом, вечно он задавался и всем хотел показать, какой он сильный, ловкий и храбрый. Он обижал других детей, особенно одну девочку, в вечно спущенных чулках, сопливую и лохматую, и гордо при этом на меня смотрел. Разбойники нравятся маленьким девочкам. Возможно, он нравился и мне, но с оттенком неприязни. Чувство, которое он у меня вызывал, было близко к брезгливости. Ни за что я никому не призналась бы, что он мне интересен.
Из меня воспитывали стоика. Поэтому никто не знает, откуда у меня на левой руке след ожога - возможно, мы с Серёжей демонстрировали свои спартанские качества друг перед другом.
Однажды он пришёл к нашему дому и попытался войти. Ничего страшного - бабуся была дома и я могла позвать её, чтобы она выгнала Серёжу. Но мне хотелось доказать, что я и сама обойдусь. Я поставила ногу в дверь, чтобы она открывалась, но не до конца, и дверь нижним краем проехалась по подъёму моей ноги, свозя кожу, но неглубоко.