Повесть про бабушку. Глава 7. 1953г. Женитьба сына
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
Повесть про бабушку. Глава 7. 1953г. Женитьба сына. 12/31/2011
НАШЕ НОВОЕ ЖИЛЬЁ И СОСЕДИ
Утром выясняется, что серого дворнягу зовут Дружок, и он к нам с мамой тоже хорошо относится. В дровяном сарае, по моему твёрдому убеждению, убили топором какого-то человека, а труп спрятали тут же под полом. А убил вон тот сосед за забором - он так и ходит с топором в руках.
На чердаке возможны привидения, и это надо проверить при первом удобном случае. За домом в сторону леса тянутся грядки, а вдоль забора - яблони и смородина, но неухоженные, а ведь самая пора урожая - сентябрь. На грядках тоже ничего нет.
Участок клином выходит на перекрёсток улиц и оказывается, что мы, увы, не граничим с тайгой, пусть хоть подмосковной, а за нами ещё по дому слева и справа. На самом конце участка - помойка. Там следы борща, который мы не доели вчера на ужин.
На чердак я потом потихоньку слазила. Привидений не нашла, но осталось подозрение, что плохо искала.
Сосед с топором оказался лесником. К новому 1953 году принёс двухметровую красавицу ёлку. Его дочь, мамина сотрудница, была красивой темноглазой женщиной, похожей на артистку Тамару Макарову. Милое русское лицо, густые ресницы, мягкий грудной голос.
У неё было два сына. Один из них был моим ровесником. Он был похож на Клавдию Андреевну, но страдал астмой и насморком. Ходил с раскрытым ртом, и это его портило, но смотрел на меня широко раскрытыми голубыми глазами с густыми ресницами с восторгом, и это ему шло.
По вечерам Клавдия Андреевна звала нас смотреть телевизор: мультфильмы, детские фильмы. Там по телевизору я видела и Ларионову, и Орлову, и Столярова.
Начало передач было ритуально-торжественным. Рассаживались каждый на своём привычном месте, сдвигали матерчатую шторку, закрывавшую экран, смотрели через линзу.
Передачи начинались песней "Москва-Москва моя, Москва моя, красавица...", и показывали Кремль. Телевизор мы смотрели ещё у бабусиного брата, дяди Саши, когда приезжали к нему в гости - он жил в Москве, в Измайлово, и мы там бывали редко.
ЦВЕТЫ
До переезда в посёлок Дружба у нас не было ни животных, ни цветов: кочевали. Возможно, не в первый год нашей жизни здесь, но мы приобрели финиковую пальму и лимон - просто кто-то из нас сунул в землю лимонное зёрнышко, а потом и косточку от финика. И они начали расти, и выросли в огромные растения в кадках! Они прожили с нами больше десяти лет.
До этого мама приносила на 8 марта огромные охапки цветов, подаренные ей учениками. Комната выглядела как после концерта знаменитой певицы. Запах цветов из тазов и вёдер сливался с запахом духов, которые дарили маме.
Это запрещалось, но директор разрешала, только потихоньку и недорогие вещи, а лучше самодельные подарки - портрет мамы срисовали карандашом с фотографии и заключили в деревянную рамку с кружевами, вырезанными лобзиком. Были ещё вышивки, кружева, газетницы с шёлковыми аппликациями из лент... Были и книги, классика. Мама вывозила подарки из химического кабинета несколько дней.
После выпускного вечера цветов было ещё больше. Особенно сирени и пионов. Мама любила пионы. Однажды во время выпускного вечера к маме стали, опустив глаза, подходить ученики класса, в котором она была классным руководителем. Они просили быть поаккуратнее с одним из букетов - не ставить его в воду. Маме было не до того - учитель всегда волнуется, когда расстаётся со своими учениками, - но после нескольких обращений она спросила Тамару Наумовну, что она об этом думает.
Та ответила, что в букете может быть подарок, который нельзя мочить. Так мама получила свои первые в жизни наручные часы. Ученики заметили, что у неё их нет. Часы были маленькие, женственные, с дарственной надписью.
ЗАЧЕМ НУЖЕН МУЖ.
Мне было пять лет. Я видела, что в других семьях есть мужчины. Например, в семьях братьев бабуси. Некоторые из жён братьев не работали. Они вели домашнее хозяйство и воспитывали детей. Они выглядели выспавшимися и регулярно ели.
Мне так хотелось, чтобы моя мама регулярно ела, не вставала затемно и приходила домой вечером, а не ночью! Она работала в две смены в школе и потом в вечерней школе. Мне представлялось, что если бы мама не рассталась с отцом ( а он со временем несколько расплывался в моей памяти и приобретал былинное величье, ездил на машине Победа и звенел орденами), то она питалась бы гораздо лучше и одевалась тоже. Она бы выглядела не такой усталой.
И если бы они с дядей Вадей поженились, то жить ей было бы несколько легче. Мне тогда и в голову не приходило, что многие замужние женщины тоже много работают и зарабатывают не меньше мужей, а мужья тоже бывают разные, не все такие хорошие, как братья бабуси.
"Для чего нужны мужчины?", - спрашивала я себя. Живём мы втроём, мама, бабуся и я, и счастливы! На праздники печём пироги и делаем винегрет и салат оливье. Одеты пристойно ( тут логика претерпевает серьёзную деформацию, так ведь это не только женская, но и детская логика).
Мужчины не так красивы, как женщины. Для чего они? Наверно, чтобы зарабатывать деньги и обеспечивать семью. Ведь так делали не только братья бабуси, но и мой дед, муж бабуси, о котором она много рассказывала мне, и её отец, Никита Васильевич. Мысль о том, как обеспечить семью, была главной мыслью их жизни.
ПЕСНИ ПРАДЕДУШКИ НИКИТЫ И ТУРКМЕНСКИЕ
Бабуся много рассказывала о своём отце, всегда с большим уважением. Прадедушка любил петь. Он пел, когда работал - шил мужские пальто и шубы, потому что был портным. Работал с удовольствием и пел. На отдыхе он тоже пел. Семья садилась вечером за стол, молилась, ужинала, а потом пели народные песни. В хорошую погоду вечером и в выходные прадедушка с женой гуляли под руку по центральным улицам Новосибирска.
По радио песни детства бабушки я узнавала сразу и запоминала. Она потом удивлялась, откуда я их знаю. Звучали по радио и туркменские песни. Они напоминали бабусе о жизни с мужем в Ашхабаде. Тогда они ей не нравились, а теперь в её оценках туркменских песен проглядывала ностальгия.
Странная штука - душа русского человека - скитальца. Это ведь по желанию бабуси она с мужем и детьми поехала в Ашхабад - там было легче прожить. Там она томилась от жары и вспоминала русские берёзки - Борисоглебские, не сибирские. Мама вслед за ней не любила туркменские песни, и мечтала о русских грибных лесах, сидя на туркменском ковре перед персидским блюдом с персиками в саду, полном роз.
Бабуся рассказывала: "Сядет туркмен на улице, подожмёт под себя ноги, в руках - туркменская балалайка. Глаза зажмурит, бородой затрясёт, и как затянет одно и то же, одно и то же..."
А когда в Перловке слышала туркменские песни, то вздыхала и говорила: "Вот и у нас так пели в Ашхабаде..."
Мне-то песни эти нравились безоговорочно. Представлялась бесконечная, как вселенная, страшная в своей безжизненности, пустыня. Караван, торжественно перебирающий ногами, ослепительный песок, вдали развалины крепости, плавящийся горизонт и стремительно летящий оттуда всадник на ахалтекинце. Правда, ахалтекинцев я тогда ещё не знала.
Завораживала в туркменских песнях их стремительная неподвижность, незаметность движения. Вот вроде шли верблюды с высокомерно-смиренными мордами, не торопились, и нет их. И никогда как будто не было - следы замело.
Бабуся в рассказах про акынов уверяла, что у них был бессмысленный вид. Так это оттого, что весь в песне был человек, про свой вид не думал. Вот и дедушка мой, вырываясь из тягомотины будней, брал в руки мандолину и весь растворялся в её звуках, и лицо его было бессмысленно - блаженным.
Горловое пенье туркмен она тоже не любила. Туркменские ковры привезла в память о муже - он покупал. Бабуся пела в церковно-приходской школе песню "Вдоль да по речке, вдоль да по Казанке", и она ей здорово там надоела. Вообще чисто народных песен она не любила. Не любила и хор Пятницкого. Предпочитала Чайковского, Мусоргского, Бородина, Глинку.
Все мы очень любили концерты с участием Райкина. И у нас дома, и в гостях у дяди Саши, то есть при включённом телевизоре, как только раздавался крик: "Райкин! Райкин!", - все бросали свои дела, выскакивали из ванной, и бежали, как на пожар, слушать и смеяться.
Когда я, будучи взрослой, узнала, что Райкин пытался провезти не декларированное золото, - не знаю, правда или сплетня, - то подумала, что ради такого человека можно было бы сделать исключение. Что он, не заработал, что ли? Это как Федерико Феллини обвинили в уходе от налогов, и это послужило причиной его болезни и смерти. Думаю, таких людей нельзя мерить общей линейкой.
О чём это я? Ах да, о радио. Оно у нас в доме звучало постоянно - радиоприёмник подарил дядя Боря и всегда был готов починить, но такой необходимости не возникало.
ПРАЗДНИК ОКТЯБРЬСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ
Он начинался, как и все праздники, с радиопередач. Вернее, с генеральной уборки под звуки радио. Бабуся считала, что безденежье - ещё не оправдание неопрятности, и что тем более надо скрывать его хотя бы чистотой.
Под бравурные марши мылись пол и двери. Стирались занавески и салфетки. Тщательнее обычного вытиралась пыль. Ставилось тесто для пирожков. На кухне пахло дрожжами, капустной начинкой и горячим утюгом. Все мылись в тазике.
Почему не в бане? Из-за меня. Как-то ещё на Чкаловской пошли в баню, и я впервые увидела толстых обнажённых женщин. Бабуся и мама обладали идеальными фигурами. Кроме того, я почти не видела их обнажёнными. Зрелище многих обнажённых женщин с ужасными фигурами и сейчас стоит у меня перед глазами. Я так рыдала, что пришлось, так и не вымывшись, меня одевать и уходить. Да и отмывать всё вокруг перед тем, как мыться, было долго. После себя тоже тщательно мыли. А в Перловской ещё надо было до бани целый час идти пешком.
Праздничное пробуждение было радостным: пахло пирожками, гремела музыка, шипело масло на сковородке и звенели тарелки. Обязательно слушали передачу с Красной площади. Физически ощущали её радостную приподнятость, волнение шагов, плеск стягов и транспарантов. Красная рябина за окном перекликалась с багрянцем слов диктора. Волнение, радость, не осознанные, немного привычные.
Бабуся предложила мне слепить несколько пирожков. Я слепила, их пожарили, но увлечение кулинарией на том и кончилось. Пирожок хранился на память несколько лет, постепенно покрываясь пылью.
Ещё бабуся пекла большой открытый пирог с повидлом, пересекаемый косичками из теста. Что думала она, когда пекла пироги и готовилась к этому празднику? Этого я не знаю. Во мне никогда не воспитывали чувство ненависти, только любовь.
Октябрь - праздник победившего трудового народа, а мы все были из его рядов. Это был праздник осени, труда, справедливости для людей труда. По крайней мере, так я его воспринимала. Бабуся готовилась к нему так, как привыкла готовиться к Рождеству и Пасхе. Она не боролась с властью.
Гибель деда казалась бабусе трагической ошибкой. Она, да и многие, не представляла себе масштабов явления. Возможно, бабусе просто не хотелось завещать мне свою горечь. Месть не должна быть свойственна христианке.
Дядя Боря тогда ещё не был коммунистом, но всегда был активным комсомольцем. Дядя Вася, брат бабуси, умер на фронтах гражданской войны большевиком. По некоторым сведениям - застрелился. Дядя Саша был убеждённым коммунистом.
Когда один из дальних родственников разоткровенничался в беседе, что стал коммунистом, потому что это выгодно, дядя Саша, по рассказам мамы, буквально взорвался, чем здорово напугал прагматика. Другие братья бабуси, дядя Миша, руководивший как инженер строительством канала Москва - Волга, и дядя Илюша, погибший от тифа под Вязьмой (фашисты расстреляли), защищали не только территорию нашей Родины, но и идеалы. В общем, это был наш праздник, и мы его праздновали, припрятав подальше болячки и прорехи.
Ноябрьские праздники длились не меньше двух дней. В один из этих дней мы ездили к дяде Саше на день рождения. Это было большой радостью для меня.
Мы ехали на электричке до Комсомольской площади, там входили в метро и выходили на станции Измайловский парк, где мне среди скульптур партизан больше всего нравилось изображение Зои Космодемьянской.
Много позже я поняла, что она создана, мягко говоря, под впечатлением от греческой статуи Артемиды-охотницы. Та же постановка корпуса, поворот головы, положение ног. Мне представлялось, что дочь дяди Саши Женя похожа на Зою Космодемьянскую - черты лица, стрижка... Из станции метро "Измайловский парк" выходила толпа, стиснутая двумя высокими заборами, и штурмовала трамвай. Потом мы ещё немного шли пешком.
Дом был основательный, из красного кирпича, постройки конца сороковых годов, послевоенный. Двор был обнесён чугунной решёткой. Во дворе был зелёный, никогда не работавший фонтан.
По широкой гулкой лестнице, на которой так хотелось петь, поднимались на второй этаж. Квартира была почти такая, какие показывали по телевизору - плохих квартир тогда по телевизору не показывали.
Открывалась дверь - на пороге с традиционным: "А-а-а!!!" появлялся дядя Саша в ослепительно-белой рубашке, которая так шла к его огненным глазам и чёрным кудрям.
У плиты хлопотала тётя Клава, в большой комнате был накрыт стол, по нашим представлениям - роскошный. В углу, слева от окна - телевизор. Слева от двери висела на стене любимая копия картины Репина "Иван Грозный убивает своего сына", сделанная самим дядей Сашей.
Дядя Саша и тётя Клава тоже были недовольны своим сыном Лёней. Он был таким же огненноглазым и кудрявым, умным, с белозубой улыбкой, а вот учиться совсем не хотел. Он любил лежать на диване, напротив картины, и наигрывать на гитаре. Но и музыка не поглощала его целиком - он остановился на дворовых песнях. Занимался боксом, но врачи нашли расширение сердца. Тётя Клава настояла, чтобы он бросил бокс.
Девичья фамилия тёти Клавы была Макаренко, и дядя Саша шутил: "У меня жена воспитывает детей по науке".
Перед экзаменами в школе, а они были тогда каждый год, нежелание учиться переходило в тоску и волчий аппетит. Лёня лежал на диване, потом искал что-нибудь в холодильнике, ел и снова ложился.
Влюблённые в его кудри девочки приносили ему готовые сочинения, решённые задачи и записи лабораторных. Удивительно, что при таком образе жизни он не толстел. В отличие от Лёни сестра его Женя училась добросовестно, но отличницей не была и не проявляла любви ни к какому предмету. Она любила детей и хорошо с ними ладила.
Когда собирались гости, Лёня куда-то уносил свою грусть и удаль. Диван оставался пустым, если не считать вышитых салфеток и слоников. Тётя Клава была большой рукодельницей, она не работала тогда.
Справа от дивана стоял большой холодильник, на котором была фарфоровая ликёрница в виде моржа сверху. Что такое в начале 21-ого века холодильник? По ценности что-то вроде зубной щётки. А тогда это был предмет роскоши, как и телевизор. К признакам роскоши относилась и тётя Дуся - няня Лёни и Жени. Она была ровесницей тёти Клавы и, по сути, её подругой.
У тёти Клавы было несколько сестёр. Она их любила и приглашала разделить достаток, в котором жила - посмотреть телевизор, выпить в жару сок из холодильника, вымыться в ванне. Надо сказать, такого рода приглашения были тогда вообще в ходу - друзья, соседи, родственники и сотрудники приглашали помыться в ванне и посмотреть телевизор.
Тётя Клава шутила, что они как китайцы, которые обижаются на гостей, если те не сходили в их туалет.
Когда очередная сестра с семьёй, насладившись ванной, телевизором и холодильником, уезжала, тётя Клава говорила мужу: "А теперь зови своих. А то что всё мои приезжают..." Вот такая у меня была крёстная. Она ещё помогала своей подруге, жившей в соседнем доме со своей семьёй - они раньше работали вместе телеграфистками.
У стены, противоположной окну, - большой резной буфет. На открытой полке буфета стояли сувениры из разных стран, которые посетил дядя Саша в своих командировках. Не было сувенира из Ашхабада, и вот почему.
Дядя Саша вылетел туда в ночь землетрясенья, сразу после сообщения о нём. Погибли многие наши друзья и родственники ( мне много рассказывали о них, и я воспринимала их как своих друзей). У лучшей школьной подруги мамы ноги оказались под рухнувшей балкой, но её удалось спасти.
Её ноги и спустя много лет выглядели ужасно - как куски говядины, все сосуды наружу и в язвах.
Дядя рассказывал, что весь город лежал в руинах, развалился на мелкие куски, и над этим стояло облако серой пыли. Он поставил на камень телеграфный аппарат и с помощью азбуки Морзе напрямую говорил с Москвой, поддерживал связь с правительством. Он был крупным инженером в министерстве связи.
Думается, что такое полное разрушение города было связано не только с силой землетрясения - она была велика, - но и с тем, что не так давно закончилась война. Туркмения, в том числе Ашхабад, всё отдавала победе - даже ахалтекинцев.
Все дома были старые, требовали ремонта. Ведь не случайно в богатых странах последствия землетрясения не так разрушительны. И, конечно, как всегда, мы были к этому землетрясению не готовы. Кроме того, масштабы бедствия замалчивались. Восстановление города продолжалось долго, было недостаточным. Семьи наших друзей бедствовали чуть ли не десять лет, пока не получили более-менее сносное жильё.
Это я о том, почему у дяди Саши не было на буфете сувениров из Туркмении.
Был он и в Китае. На официальном приёме видел на столе много диковинных вещей, но начал с акульего плавника, который никак не жевался, а вынуть его изо рта было неловко. "Так и просидел весь вечер с плавником во рту", - заливисто хохотал дядя Саша. Вообще за столом у них любили посмеяться от души, всем было хорошо, и каждый отогревался сердцем.
А как танцевал дядя Саша! Нет, в присядку он не плясал, но вся его русская душа полыхала в танце! Глаза и зубы сияли. Ноги выделывали движения фокстрота и танго. Он любил латиноамериканскую музыку и весь отдавался её ритмам - ни дать ни взять истинный бразилец на карнавале! Сердце футболиста, к сожалению, бывшего, позволяло ему плясать весь вечер напролёт.
В Европе дядя Саша тоже побывал и привёз всем родственникам подарки. Девочкам и мальчикам - замечательной швейцарской шерсти свитера. Они были мягкие, тонкие, тёплые и приятных цветов.
А ещё швейцарский шоколад - на коричневой обёртке золотые контуры мальчика, который кричит, сложив ладони рупором. Поза его была такой раскрепощённой, что сама воспринималась как хулиганство: он сидел, перекинув ногу, кажется, через забор, и рожа его выражала непочтение и независимость. Он был в клетчатых узких брюках и в кепке с козырьком, одетой набекрень. Было непонятно, откуда могут взяться такие мальчишки в такой добропорядочной стране, как Швейцария. Текст, который он кричал, был напечатан около рта в пузыре, но по-немецки и маленькими золотыми буквами.
Бабусе дядя Саша чуть позже привёз красивую шаль из мохеровой шерсти и всем - розовые поролоновые губки для ванной, редкость по тем временам.
Маме дядя Саша привёз модные туфли, но они оказались велики. Их продали Вере Климентьевне, яркой женщине с зычным контральто, третьей жене дяди Володи.
После развода с Верой Петровной дядя Володя пережил полосу горчайшего одиночества. И по работе были какие-то неприятности. Он почему-то подрабатывал переводами и уроками математики в средней школе.
Однажды он предложил классу трудную задачу, которую не просмотрел дома. Из класса ему ехидно заметили, что он не знает, как её решить. Но, как-никак он был статистиком с учёной степенью. Повнимательнее разглядев условия, написанные им на доске, он заявил: "Нет, почему, знаю". И решил.
Утешеньем был сын Гена. Они часто разговаривали с ним по вечерам. Сын поступил в Физтех. А к дяде Володе снова явилась Она. Дядя Володя часто говорил маме: "Я не могу дать тебе советов в любви ( а она и не просила). Сам был три раза женат, а ничего не понимаю. Но надо быть веселее, мне кажется". Мне в моей маме всё нравилось и так, и мера её весёлости мне казалась достаточной.
Мы видели Веру Климентьевну впервые в Валентиновке, на Лесном проезде. По дорожке к нашему крыльцу в полном сознании своего великолепия шествовала женщина. Высоко поднята голова. Короткий, чистых линий нос победно вздёрнут. Широкое лицо обласкано косметичками и южным солнцем. Выдающиеся скулы и широкий разлёт бровей. Волосы покрашены хной. Короткая стрижка, модная причёска. Губы ярко покрашены и подчёркивают белизну зубов. Нежно-фисташковый костюм сидит великолепно. Ноги ступают легко и неторопливо в чёрных лаковых туфельках.
Я тогда так обрадовалась, что дядя Володя снова не одинок! Бабуся сказала потом: "Опять хомут одел на шею".
А как Вера Климентьевна хохотала! У неё был почти бас, и у дяди Володи тоже, и они заливались до слёз, словно пели свою любовную песню, как танцуют журавли свой брачный танец.
А во Власовке, у Марии Георгиевны (см. гл.6), Вера Климентьевна в свои сорок с лишним лет , не страдая худобой, пыталась влезть в моё соломенное креслице. Хорошо, что не сломала. Они потом ели у нас картошку с кильками. Вера Климентьевна заботливо спрашивала: "Володюша, ты сколько килек съел? Раз, два, три головы, а с головами сколько?", - и они опять хохотали навзрыд, и она победоносно встряхивала чёлкой. У неё было такое контральто... Оно словно ласкало и кокетничало, как ласковый тигр.
Больше всего она любила платные поликлиники и комиссионки. Дядя Володя был его третьим мужем. Первые два были крупными людьми. Дяде Володе пришлось поднапрячься, чтобы его заработок соответствовал её привычкам.
Вера Климентьевна и дядя Володя всегда приезжали к дяде Саше, если у неё не было мигрени, слабости или какого-нибудь ещё недомогания.
Так вот, мамины туфли, привезённые дядей Сашей, оказались у Веры Климентьевны, но та заплатила за них. Мама впервые купила себе зимние ботинки "со смехом", как тогда говорили.
До этого она носила резиновые боты со шнурками, и зимой тоже. Однажды, когда мама пришла до того, как меня уложили спать - мне было года два, - я потихоньку облизала боты - они так блестели!
Бабуся, бывшая сестра милосердия и хирургическая сестра, была в шоке. И мама тоже. Но ничего не случилось.
Ещё на буфете у дяди Саши было много безделушек: зимний пейзаж в горах, вырезанный китайским мастером в куске горного хрусталя, пепельница в виде орангутанга из обливной керамики, обнимающего пустую половину кокосового ореха, и грустно смотрящего поверх этой пустой половины в глаза курящему.
Ещё на буфете лежали яркие блестящие открытки с видами Женевы, Брюсселя и Копенгагена. Конечно, мальчик Пис, ратуша, тюльпаны... Всё такое чистое и аккуратное. Мне было непонятно, откуда в таких аккуратных городах мог появиться разнузданный тип с обёртки шоколадки.
Дядя Саша много и смешно рассказывал про свои поездки, но я запомнила только одно, как он в первый раз приехал в Гаагу и не знал, сколько положено платить за такси. И дал столько, что шофёр назвал его сумасшедшим миллионером.
ТЁТЯ ЛЮЧИЯ У НАС ВПЕРВЫЕ
Она появилась у нас осенью 52-ого года. В один из вечеров мама возвращалась из посадок на краю леса с хворостом и увидела у калитки дядю Борю с высокой пышноволосой женщиной. Мы с мамой слышали от бабуси, что приезжала с Чкаловской приятельница дяди Бори и со слезами молила бабусю помочь ей вернуть дядю Борю: "Приехала какая-то цаца, ничего делать не умеет, и он с ней пропадёт без меня".
Бабуся взволновалась и встревожилась. Уже давно мы с ней беспокоились, что дядя Боря останется холостяком. Приятельница хотела выйти за дядю замуж и записать на него своих детей, но такая возможность приводила бабусю в ужас.
Вечерело. Опустился туман. Я сидела за кухонным столом, накрытым клеёнкой, и рисовала. Постучали. Бабуся открыла. На пороге стоял дядя Боря, сияющий, как его неизменно начищенные ботинки, и красавица.
У неё были глаза, цвет которых трудно определить, так как он всё время менялся. Говорят, такой цвет глаз был у Пушкина. Они вспыхивали то голубым, то ярко-зелёным, то серебристо-серым. Каштановые волосы, волнами падающие на плечи. Они переливались в свете лампочки золотистыми искрами.
На ней был плащ стального цвета, а в руках - нежно-голубой зонтик. Руки были в перчатках. Когда она сняла их, обнаружились тонкие длинные пальцы с ухоженными ногтями без лака. Ноги оказались большими, и мама с бабусей уговорили её не снимать туфли.
"Это Чийка", - заявил дядя Боря, продолжая сиять неведомым мне огнём.
Сели за стол. Угостились жареной картошкой с квашеной капустой и выпили чай с вареньем.
На стенах кухни висели мои рисунки. На одном из них шла процессия с флагами, букетами и воздушными шарами, а под рисунком была надпись: "бабуси".
Я ещё не знала падежей. Надпись была дарственная. Остальные же воспринимали рисунок как шествие бабусь и смеялись. Я смеялась вместе со всеми, но зато узнала про падежи.
Мы с тётей Лючией наступали друг другу на ноги и заговорщически улыбались. Она моими цветными карандашами нарисовала закат в тропиках: солнце садилось в море, по нежно-голубой воде от него плыли оранжевые волны, и в эту чересполосицу врезались тёмные контуры - тени пальм на острове.
Лагуны, кораллы, ананасы, папуасы... Пульчинелла, гондола, кастаньеты, бомбино, синьора, Сорренто, дольче, тутти, Висконти... Её отец был итальянцем. От неё веяло романтикой, как от дяди Саши. Потом она изобразила тётю Мотю - обобщённый образ красотки-модницы с ярким маникюром и огромными толстыми ресницами.
Когда меня переспросили, как я называю нашу новую знакомую, я ответила: "Чийка", чем вызвала общий восторг. Всё-таки неловкость при встрече ощущалась, но мы все хотели, чтобы она поскорее прошла.
ТЁТЯ ЛЮЧИЯ. СЛОНИКИ
Через некоторое время мы отправились в гости к тёте Лючии. Она жила в комнате в коммуналке в одном из домов при радиостанции. Распределилась на радиостанцию в пос. Чкаловский после окончания института в Ленинграде. Окончила престижный факультет, готовивший телевизионщиков. Училась легко и хорошо. Кружила головы многим студентам, участвовала в работе студенческого театра.
Приехала в Ленинград из Баку, где родилась в семье инженера Николая Николо. У него, судя по фотографиям, были такие же полыхающие синевато-серым огнём глаза. Он умер вскоре после того, как у его жены, Тамары Павловны, родилась третья дочь, Франческа.
У Тамары Павловны осталось на руках трое дочерей: Маргарита, Лючия и Франческа. Кисейная барышня на вид, окончившая Смольный, урождённая Астафьева, она боролась с нищетой в одиночку.
Тамара Павловна всю жизнь работала чертёжницей. Дочек воспитывала в строгости. Они убирались, стирали, ходили в магазины и готовили. Старшая, Маргарита, иногда заменяла Лючии мать. Франческа умерла в детстве.
Бакинские дворы учили коллективизму и взаимовыручке. Лючия была командиршей: пионерской звеньевой и вожатой, комсомолкой. Ездила в Тбилиси к тёте, где наслаждалась театрами.
После таких блестящих столиц нелегко было привыкать к жизни в посёлке Чкаловский. Конечно, тётя Лючия ездила в московские театры и музеи, но автоматизм повседневного быта навевал тоску.
Из всех мужчин радиостанции тёте Лючии понравился только дядя Боря, причём сразу. Она так и сказала своим приятельницам. У неё были и другие поклонники и она думала, прежде чем принять предложение дяди Бори.
В комнате тёти Лючии, куда мы вошли с бабусей, слегка, почти незаметно, пахло духами. Совсем не пахло едой. Здесь как будто не жили, а только читали книги. На полке стояли модные тогда слоники на счастье. Было ещё много безделушек и салфеточек, которыми было неудобно играть, потому что они мялись и портились, а один слоник вообще упал у меня из рук и разбился!
Я так испугалась, что даже не могла плакать. Первое, что подумалось - теперь дядя и тётя Лючия не поженятся, а если поженятся, то будут несчастливы, и всё из-за меня! А как же я признаюсь в содеянном?
Тётя Лючия ушла на кухню ставить чайник, а когда она вернётся, что скажет? Она никогда больше не будет наступать мне на ноги под столом и не нарисует тётю Мотю. Она не будет моим другом! Скрыть? Но меня учили говорить только правду.
Дверь отворилась и вошла тётя Лючия. Она взяла у меня из рук разбитого слоника и поставила на полку, сказав, что можно будет склеить и поставить так, чтобы было незаметно. Всё же я видела, что она расстроилась.
К счастью, ни дядя Боря, ни тётя Лючия суеверными не были. Мы пили чай с вареньем из Баку. Я разглядывала корешки книг на полках, уже ни к чему не прикасаясь. Книги были неинтересные, технические или взрослые, без картинок.
СТИРКА
Мама обычно не смотрела телевизор у соседей. Она так уставала, что бабуся однажды решила постирать бельё вместо мамы, когда она задержалась в школе. Бабуся хотела днём потихоньку от мамы постирать.
Мама обычно рано утром, когда ни у кого не может быть аппетита, ела квашеную капусту, чистила дорожку к калитке, привозила воду от колонки на санках, а потом бежала на работу. Или с вечера привозила, а тут замоталась.
Для стирки надо было привезти несколько вёдер воды из колонки и нагреть их на печке. Когда санки были порожняком, бабуся меня везла и приговаривала: "Битый небитого везёт", - из сказки. Или "старость - не радость". А я смеялась - мне представлялось, что это смешно.
Светили фонари, подчёркивая медленно падающие снежинки. Мне было интересно разговаривать с бабусей. Я удивлялась, почему она грустит. Ведь так красиво сверкает снег вокруг...
После этого бабуся плохо себя чувствовала, болело сердце.
КЕРОСИННАЯ ЛАВКА