Аннотация: История человека, спрятавшего целую планету.
Иван Наумов
ФКАЙФ
1.
Я - Джонатан Фкайф, а не какой-нибудь прощелыга, чтобы, униженно улыбаясь, давиться ужаренным в подошву бифштексом и поощрительно кивать официанту, тем самым совершая враньё, хоть и без единого слова.
Я - Джонатан Фкайф, и у меня нет проблем с дикцией. Если я сказал "а пуар", то мясо под моим ножом должно открываться сочащимися кровью срезами, а не серым мочалом, и пусть от лёгкой корочки струится щекотный и чуть дымный аромат, а не вонь горелой сковороды. И если кто спросит, не чересчур ли я строг к творчеству повара, так я объясню: здесь не придорожный шалман, а лучший ресторан в городе, и, что куда важнее, кусок говядины я могу себе позволить не чаще раза в год. И не собираюсь ждать еще четыреста семь дней, чтобы криворукий придурок снова испортил мой бифштекс.
Я - Джонатан Фкайф, и живу как хочу. Мне наплевать на злобу, прячущуюся во взглядах любого из стареющих мальчиков, что суетятся вокруг: полотенце на локте, вихляющий квикстеп между столиками, отутюженная задница, крахмальные манжеты, сальная прядка поперек лысины, и полная бессмысленность бытия.
Всё, что у меня есть сейчас, просто компенсирует то, чего меня когда-то лишили на десять долгих лет. Четверть века назад меня попытались списать со счетов, ан не вышло, и теперь всем им остается лишь метаться вокруг, сменяя тарелки перед толстым пузом отца нации.
- Мэтр! - ору я, нисколько не смущаясь испуганно-благоговеющих взглядов посетительниц. - Если это сделано из коровы, в поваре пропал сапожник от бога!
Отталкиваю тарелку на противоположный край стола, откидываюсь на спинку, извлекая из кресла отчаянный скрип.
Метрдотель уже устремляется ко мне сквозь зал скользкой ящерицей, на ходу превращаясь в сочувствие и понимание.
- Господин Фкайф, - воркует он, - неужели что-то не так?
Не удостаиваю его ответом, лишь движением бровей показываю на тарелку. Конечно, другого куска вырезки у него нет. Тем интереснее, как он будет выкручиваться.
Но мэтр недаром ест свой хлеб. Он хмурится, прямо-таки темнеет, брезгливо поджимает губы. Присаживается напротив меня, одним зубчиком вилки приподнимает изуродованное мясо, заглядывает под него, цокает языком:
- Просто варварство! Уволю к чертовой матери...
Мой козырь, мой гнев - оказывается в сносе.
- Лучше научите готовить, - возражаю скорее для проформы. - Слава уходит куда быстрее, чем приходит. Оглянуться не успеете, как переквалифицируетесь на бутерброды.
Мэтр щелкает пальцами, подзывая робеющего официанта, кажется, новенького. По крайней мере, раньше я его здесь не видел.
- Если вас не затруднит подождать четверть часа, - обращается мэтр ко мне, и я понимаю, что происходит нечто необычное, - то мы постараемся исправить нашу вопиющую ошибку.
Он берет официанта за верхнюю пуговицу жилетки и пригибает к себе. Едва не касаясь губами смешного оттопыренного уха, беззвучно шепчет в него короткие фразы. Официант лишь кивает, кивает, кивает, и, наконец, испаряется.
- Морока с ними, - доверительно говорит мэтр.
Глаза у него как у старой таксы, мешки во всю скулу, уголки оттянуты книзу. Он смотрит прямо, но без излишней фамильярности. Наверное, за стенами этого зала у него есть друзья. Он похож на человека, который знает толк в дружбе.
Я не знаю, почему мэтр не уходит, но уже чувствую неладное. На всей планете не наберется и дюжины коров. Он не фокусник, чтобы из воздуха достать второй бифштекс - очередь расписана на месяцы вперед.
- Господин Фкайф, - мэтр чуть воровато оглядывается по сторонам - не слышит ли кто наш разговор? - и рассеивает тем самым последние мои сомнения. - Я хотел бы просить вас об услуге...
Жаль. Будь он моим другом, я поверил бы, что, заменив порцию, он просто пытается сделать мне приятное, и даже не задумывается о том, как завтра вместо говядины будет кормить клониной не сведущего в кухне толстосума. Но нет, я не его друг.
- Мы с Бетси... Так получилось - просто не успели до этой напасти... Всегда хотели, но то работа, то дом надо поднимать, то что-то еще... Мы очень любим друг друга, и нам так не хватает...
Я придвигаюсь к столу, нагибаюсь вперед, опираюсь на локти. Хлипкий столик припадает на одну ножку. Мэтр копирует мои движения, и вот мы сидим, почти стукаясь носами, отражаясь сами в себе, немыслимо далеко один от другого.
В висках нарастает набатом барабанная дробь. Он не имеет права так поступать со мной! Но я всё равно не хотел бы обидеть этого человека. Слишком собачьи глаза. Слишком жалко их всех.
Мэтр сбивается, и болезненно морщится каждый раз, когда не может подобрать слово, и преодолевает стыд, и страх, и самого себя. Когда начинаешь такое говорить, то главное - не останавливаться, чтобы несло как по волне. А то утонешь.
Унижая себя - и меня вместе с собой - он пытается ухватиться за несуществующую соломинку. Его не в чем винить. Разве представится ему другая возможность вот так, с глазу на глаз, обратиться ко мне, к отцу нации? К отцу - в самом непосредственном, скабрезном, медицински точном смысле этого слова...
- Я предлагал клинику, это же так просто! Но она уперлась: никаких пробирок. Мол, клонированного добра вокруг и так достаточно. Уж нам ли, на кухне, этого не знать! Я и так, и этак... Вы не подумайте, Бетси еще не старая, почти на пять лет меня младше... Конечно, с девицей уже не перепутаешь, но у нее роскошные бедра, и...
Теперь мне хочется его ударить. Он предлагает мне свою жену по частям, как забитую вчера корову. Нахваливая окорок и филей.
Я чуть отстраняюсь:
- Видите ли...
- Жорес, господин Фкайф!
- Поймите правильно, Жорес, - негромко говорю я, и вижу, как затухают, гаснут безумные искорки надежды в его усталых глазах. - Я не сплю с чужими женами. Мне и без того...
У метрдотеля непроизвольно дергается щека, на мгновение проявляя на лице презрительную гримасу. Я не закончил фразу, а он домыслил ее по-своему.
- И без того сложно. Поверьте. И не злоупотребляйте больше своим положением. Если, конечно, дорожите мной как клиентом.
Жорес поправляет душащую его бабочку, поднимается чуть резче, чем стоило бы.
- Бифштекс на подходе, господин Фкайф, - говорит чужим голосом, но интонации безукоризненны. Он метрдотель лучшего ресторана столицы. - Извините за недоразумение.
В ожидании основного блюда я выхожу на широченный балкон, беломраморно раскинувшийся вдоль всего Гостиного дворца. Белое косматое солнце, давний и почти забытый собеседник, прозрачными лучами моет блестящую мозаику у меня под ногами.
Внизу, под балконом, кипит деловая жизнь. Все то ли торопятся, то ли подгоняют время. Только я застыл над ними, как обломок скалы. Всё - своим чередом, к чему суета?
Я вижу себя словно бы со стороны - оттуда, с сумрачной мостовой, из мира, где оказались шестнадцать лет назад все и сразу. Все, кроме меня.
Вот он, Джонатан Фкайф, волей провидения - единственный мужчина на планете Фиам, затерявшейся в складках космической мантии. Его руки похожи на ковши экскаваторов - когда пытаешься выкопать съедобный корешок, не следишь за маникюром. Его ноги как тумбы, и расставлены широко - он чувствует себя властелином этого мира? Да, пожалуй. Лохматая неопрятная борода развевается на ветру, напоминая спешащим внизу безусым мальчикам всех возрастов, что им до конца жизни будет не хватать вполне определенных гормонов.
Подозреваю, каждый из них с удовольствием пристроил бы мне в спину топор - просто чтобы не было этого несправедливого исключения из общего правила, Джонатана Фкайфа.
Но мальчиков здесь мало, крайне мало. На каждого приходится пять или шесть особей противоположного пола - цветущих и страждущих. И уж эти-то не допустят, чтоб хоть волос выпал из моей бороды.
Я ловлю как блики солнечных лучей - женские взгляды. Чуть тёплые прикосновения, иногда возбуждающие, иногда раздражающие. Я слишком хорошо знаю их всех. Они шушукаются у меня за спиной, они пытаются привлечь моё внимание, они плетут обо мне небылицы. Потому что каждая женщина Фиама хоть раз мысленно примеривала меня к себе и себя ко мне.
Это же Фкайф, шепчут они друг дружке в розовые ушки. У него никто не задерживается больше, чем на одну ночь! Это наш падишах, заимевший в гарем целую планету!
Мне не на что обижаться. Природа требует своего, смущает их разум, и чья вина в том, что все женщины этого мира в одночасье остались невостребованными? Совсем не природа - люди, обычные люди лишили Фиам естественного хода вещей. Маленький челнок без опознавательных знаков, вынырнувший на нашем конце инфонити и сделавший всего один выстрел.
А я - осколок прежней жизни. Я - объект вожделения, похоти, фантазий и грёз. Мне прощается толстобрюхость и косолапость, борода Карабаса и дурные манеры, ведь я один. Совсем один.
За спиной раздаются цокающие шаги. Тонкие паучьи пальцы опускаются на мраморные перила. Пряный аромат плотоядных цветов мерещится в дуновении ветра.
Я медленно поворачиваю голову.
Сегодняшний день явно планировался не под меня. Что-то диковинное и красивое расположилось рядом - точеный профиль, лазурные глаза в обрамлении пушистых ресниц, золотистая кожа чуть блестит в солнечных лучах.
- Не такой уж ты и страшный, как говорят, - певуче произносит дива. - Не верь им, не сбривай и не подстригай. Максимум - можно причесать. Я потом покажу, как.
Они думают, что все разные. А на самом деле индивидуальность не выносит закона больших чисел. Слова не важны - я заранее знаю сюжет разговора, и к чему он должен нас привести.
- Потом - это когда? - уточняю я, слегка сокращая беседу - ведь бифштекс будет готов с минуты на минуту.
- Потом? - она очаровательно улыбается, демонстрируя мне безупречную полоску зубов. - Как скажешь, Джонатан! Потом - смывая с тел соль нашей любви. Потом - после завтрака, который мы съедим, не вылезая из постели. Потом - уложив внуков спать и выйдя в темноте на веранду, полную звездного света. Какое "потом" тебе больше нравится, Джонатан?
Беда в том, что иногда их слова кажутся искренними. Сложность в том, что иногда хочется забыться, и, как в пропасть, раскинув руки, броситься в их нетерпеливые объятия. Не поддавайся, Фкайф, ты же слишком хорошо знаешь, что тебя невозможно любить.
Я внимательно разглядываю трепетный лик незнакомки, любуюсь им как старинной вазой, или изящной формулой, или радужным водопадом. Совершенство, возведенное в абсолют, порой даже пугает.
- В клинике доктора Сильвы есть всё необходимое, - сухо говорю я. - Это почти не отнимет времени. В первый день договоритесь, мальчика вам надо или девочку, а на второй уже затикают часики. Всё стерильно, безболезненно, результат гарантирован.
Сначала у дивы заалели мочки ушей. Пока я объясняю ей очевидные вещи, багрянец ползет на щёки, скулы, проступает пятнами на лбу.
- Тебе бы в рекламные агенты, - дрожащим от негодования голосом восклицает она. - Говоришь так спокойно, размеренно... о священнодействе! О таинстве!
- Какое уж таинство, - удивляюсь я. - Аккуратность и точный расчет. Плюс опыт мировой генетики - за столько веков!
Нет, она вполне вменяема, и уже понимает: не выгорело. Не состряпалось. Не срослось. Остается достойно уйти. Незнакомка не слишком умело отводит взгляд, даёт ресницам затрепетать, и - вот, финальная фраза:
- Всё это так неестественно...
- Неестественно, - завершаю я не слишком приятный, но абсолютно необходимый процесс, - это сочленять телесные оболочки, когда духовные даже не соприкасались.
- Прощай, Джонатан! - дива резко разворачивается на каблуках. Умница - а могла бы и сорваться на грубость.
- Надеюсь! - звучит почти как "адиос".
Я остаюсь стоять один на бесконечном балконе, залитом бриллиантовым полуденным солнцем. Перила светятся изнутри мраморными прожилками, от мозаики под ногами начинает кружиться голова.
Один во всех смыслах.
- Господин Фкайф! - трагический голос официанта выводит меня из раздумий. - Ваш бифштекс а пуар, и семилетнее "Шато Фиам", по личному указанию мэтра. И... и у вас гостья...
Он понятливый малый, этот новенький. Те официанты, что работают здесь постоянно, давно привыкли к дамовращению вокруг моего столика, и зачастую помогают отвадить наиболее привязчивых ухажерок. Стоит моргнуть...
Далия сидит в кресле чуть боком, положив ногу на ногу, и играет с кисточкой на застежке сумки. Она смотрит куда-то в сторону и как будто разговаривает сама с собой - пухлые губы шевелятся: то плотно сжимаются, то вытягиваются забавной трубочкой.
Мне слегка напекло макушку. Лёгкая тень кажется полутьмой. Тихонько кряхтя от натуги, я умещаю свой круп между плетеными подлокотниками прокрустова кресла.
- Я просил вас, Далия, - во рту появляется кислый привкус, перед глазами плывут круги, - не преследовать меня и не досаждать мне своим присутствием.
Она игнорирует мои слова. Лёгким кивком показывает официанту, что тоже будет красное, и когда он, наконец, уходит от столика, поднимает бокал и смотрит на меня сквозь него.
Бывает, что недостаточно просто сказать "нет". Далия - как раз такой случай.
- Вы слишком много о себе мните, Джонатан, - голос у нее как металлический колокольчик. - Преследовать вас может кто-то, у кого корыстные цели.
- А у вас их нет? - пытаюсь защищаться, но очень неуклюже и совсем неэффективно.
- И моё присутствие никогда не будило в вас досады. Вы слишком плохой актер, чтобы изображать то, чего не чувствуете.
Мы чокаемся.
- Закажите что-нибудь, - говорю я. - Мне неудобно есть, когда перед вами не накрыто.
- Я пью ваше вино. Ешьте, ради бога. Не то блюдо, чтобы студить. Это было бы просто кощунственно по отношению к бедной бурёнке.
Я не могу разгадать ее, и это раздражает. Но досады действительно нет, скорее азарт, как перед шахматной партией.
Бифштекс великолепен. Я впиваюсь в него зубами и на некоторое время выпадаю из реальности.
- Я принесла вам сувенир, - Далия не спеша открывает сумочку, но ничего оттуда не достает - смотрит, как я ем.
- Сувениры преподносят на память. Вы, наконец, решились оставить меня в покое?
Она тихо смеется.
- Не обманывайте себя, Джонатан. Покой - последнее, что вам нужно.
И начинает выкладывать на стол по одному круглые, отшлифованные морем камушки. Красные, бордовые, алые, розовые.
Я замираю с поднятой ко рту вилкой.
- Откуда вы знаете?
Я спрашиваю не про покой.
Далия тянется через стол и лёгким касанием накрывает мой сжатый кулак. У нее пальцы медсестры - ровные и какие-то незапоминающиеся. С круглыми, совсем неженственными, скорее девичьими ногтями.
- Да бросьте, Джонатан! Вы же на Фиаме весь на виду. Просто мало кому есть до вас дело.
А вам есть? Вопрос липнет жвачкой к деснам, остывает оскоминой на губах.
Аккуратно, будто боясь поранить, вытягиваю свою руку из-под ее ладони, задумчиво провожу кончиками пальцев по переплетениям нитей домотканой скатерти - шершавым по шершавому, - и, наконец, завершаю жест: выдвигаю на середину стола ажурную преграду, держатель для салфеток. Прозрачные виноградные лозы вьются между нами, и бумажная стена - надежнее каменной.
2.
Я - Джонатан Фкайф. Мама научила меня с гордостью нести свое имя. Мы - пришлые здесь, на Фиаме. Научные труды отца открыли нам двери нового мира. В колонии Техно ничто так не ценится, как чистый, абстрактный разум. И здесь верят в наследственность.
Когда мы сходим с трапа челнока в сияющее сиренево-розовое марево, мама сжимает мою руку: смотри, Джонатан, как красиво! Я завороженно оглядываюсь. Холмы белого, будто сахарного, песка оплетены сизыми, и карминовыми, и лиловыми растениями. Море у горизонта разлито вишневым киселем. Солнце, белесое, прозрачное, легкое, игриво шевелит лохматыми лучами. Мне одиннадцать лет. "Привет!" - говорю я солнцу. Словно знаю заранее, что рано или поздно оно станет моим единственным собеседником.
Нас ждет красивый тенистый дом в самом центре Фиама, столицы Фиама. В бриллиантовом свете солнца, под лазоревым небом, белокаменные дворцы кажутся невесомыми как взбитые сливки. Щебет незнакомых птиц похож на песни электричества в высоковольтных линиях.
Я запомню о Земле поразительно мало, будто нарочно стирая детские воспоминания. Я - сын великого Техно, и Фиам с радостью принимает меня. Город радужных фонтанов и ажурных мостов, хрустальных башен и цветущих садов окутывает меня сказкой. Приземистый коттедж в респектабельном пригороде Йоханнесбурга, еще недавно бывший единственным домом, тускнеет и прячется в дальнем чулане памяти.
Нужно отметить, что мама не продала дом в Африке. Вдруг мы захотим вернуться, объясняет она. Дом - это всегда дом. А мы не стеснены в средствах. Где-то там, в пятистах световых годах, медленно оседает пыль в полумраке за закрытыми ставнями. Мы можем вернуться туда в любой момент, говорит мама. Она не уточняет, что за пятьдесят лет существования колонии никто из Техно не прилетал обратно на Землю.
Мама умрет двенадцать лет спустя, не вынеся вынужденной разлуки. Я узнаю об этом от человека, чье имя и так связано слишком со многими событиями - моей личной жизни и истории планеты Фиам. Позже, гораздо позже я приду к выводу, что расплатился маминой жизнью за смерть Линды - и мне не с кем будет поделиться этой мыслью.
Лодеболь, не проходит и дня, чтобы я не вспомнил твои уроки...
Устремления человека никогда нельзя описать одним словом. Но обычно хватает трёх.
Изречения моего учителя всегда афористичны.
Восьмидесятилетний Франтишек Лодеболь несет свой цинизм как знамя. А я, восемнадцатилетний, смотрю ему в рот. За кирасой пренебрежительного отношения к окружающему миру я разглядел в профессоре тонкую, ранимую душу, и мысленно достраиваю его внутренний мир, исходя из своих собственных, таких ещё наивных представлений о природе человека.
Он настоящий Техно, образцово-глянцевый фиамлянин. Ради общества подобных людей мама и решилась покинуть Землю после смерти отца.
- Так какие же устремления у нашего Сильвы? - все вокруг старательно сдерживают смех, а я незаметно оглядываюсь на зачуханного лаборанта, сгорбившегося над субкварковым визором.
- Я сейчас занят! - невпопад отвечает тот, вызывая-таки у окружающих приступы хохота.
- Зря смеетесь, молодежь! - ответствует профессор.
Его серебристая шевелюра напоминает солнце, интонации гипнотизируют нас - молодняк, набившийся в уютную небольшую аудиторию фиамского Техноцентра.
- Это Сильве стоит смеяться над вами! - убеждает нас он. - У юноши впереди завидное будущее, не в пример многим из вас. Скрупулезность - вот первое слово, определяющее его устремления. Любая из наук откроется перед ним безбрежным Эльдорадо - и ему хватит усидчивости, чтобы не просто хватать подряд все идеи, что лежат на поверхности, а забивать колышки. И оглянуться не успеете, как вашим детям придется учить закон Сильвы, метод Сильвы, теорему Сильвы.
- А дальше? - спрашиваем мы. - Какое - второе слово?
Но Лодеболь уже прерывает наш треп и возвращается к предмету.
- Пространство, время и информация, - показывает он три растопыренных пальца. - Три кита, на которых стоит мир. Пока человек не связал воедино эти три понятия, дорога к звездам оставалась закрыта. Сегодня мы делаем первые робкие шаги по окрестностям нашего рукава Галактики. Завтра нам предстоит распахнуть Вселенную - если только удастся разобраться в паре-тройке не самых простых вопросов.
И мы - с ним. Мы - Техно, мы - авангард. Это в наших головах созреют гениальные решения. Это из нашего захолустья улетят на Землю знания, которые позволят сделать следующий шаг. Вы красиво рассказываете, профессор!
А три года спустя Лодеболь задумчиво смотрит в мой блокнот, вычитывая формулы, как композитор - ноты. Я почти слышу, как мелодия тождеств, ритм матриц, песни уравнений звучат в его голове.
Он для меня уже не просто один из профессоров. Я работаю в его лаборатории, перепахиваю горы данных для анализа информационных потоков. Я уже допущен в святая святых - к пульту контроля инфонити.
Лодеболь постоянно избирает меня оппонентом для диалога. Я позволяю себе огрызаться, спорю отчаянно, но в результате всегда бываю повержен. Профессор играет с нами, как кошка с мышатами - результат известен заранее.
Но сейчас он серьезен.
- Ты кому-то показывал это? - спрашивает Лодеболь. - Повремени. Очень сырой материал, и очень спорный. По-хорошему, надо дорабатывать выкладки и выходить на эксперимент.
Я молчу, потому что мне нечего сказать. Самый скромный эксперимент в нашей отрасли - это тераватты энергии, высший уровень безопасности, полигон в пустыне. Это банально "дорого стоит". А на Земле сейчас чехарда, кризис власти, правительства возникают и тут же рассыпаются карточными домиками, так кто даст высоколобым Техно забавляться своими игрушками?
- Я хочу, чтобы ты заглянул ко мне вечером, - говорит профессор. - Покажу наработки.
Обратный отсчет уже включен - он увидел мои записи. А я еще даже не спросил, какие три слова он подобрал для меня, Джонатана Фкайфа. А стоило бы. Ведь Лодеболь никогда не врал мне.
- Если человек вежливо с тобой разговаривает, учтив и приятен в общении, это ровным счетом ничего не значит. Когда ваши устремления пересекутся, вся шелуха окажется отброшенной в сторону. Не верь слишком доброжелательным людям, Джонатан! Если их цель отлична от твоей, то однажды они окажутся беспощадны.
И я послушно киваю, не понимая, что он рассказывает о том, как собирается со мной обойтись.
Гордыня, безнаказанность, настойчивость - вот какие три эпитета подойдут тебе больше всего, старая бестия!
Теперь, когда ты давным-давно мертв, Лодеболь, я больше не позволю тебе меня обмануть.
Я - Джонатан Фкайф, отец нации, Техно на особом положении. Мне сорок семь лет, из которых чужая рука вычеркнула десять.
Мой дом пуст, но лучше жить так, чем наполнять его случайными гостями. Гостьями. Это пройденный этап, не принесший ничего кроме горечи и разочарований.
Мой дом - закрытая ракушка, мне уютно в нем, а посторонний человек нарушил бы гармонию одиночества.
Я работаю здесь же. Комната, при маме бывшая гостиной, превратилась в лабораторию. Стены заняты рабочими экранами. Вместо шкафов по углам стоят субкварковые вычислители. Толстые кабели уходят под землей на два квартала, к пульту контроля инфонити.
Мы с Лодеболем продвинулись очень далеко. После потери контакта с Землей, смерти профессора и моего триумфального возвращения я безо всякого труда подмял под себя все разработки по инфонити. Лодеболь не оставил других достойных преемников.
Если представить, как выглядят земные владения, то первая аналогия - морской еж. Тонкие иглы-лучики во все стороны.
Нарастить новую колючку не так уж и сложно. Инфотральщик отправляется в путь - всегда с орбиты Земли. Он по-паучьи тянет за собой нить, сотканную из потоков структурированной, насыщенной информацией энергии. Пространство не выдерживает и трескается спелым плодом. Словно кончик иглы, инфотральщик прокалывает его и удаляется от Земли в сторону нового мира, проходя парсек за месяц и сжигая за это время столько энергии, что хватило бы на маленькую звезду.
Двусторонний поток информации не дает захлопнуться сверхсветовому тоннелю. Пропорция - триллион к одному, короткий кивок в ответ на всю мудрость мира, но этого вполне хватает, чтобы надорванное пространство не срослось заново.
Когда инфотральщик достигает цели, земные владения расширяются еще на одну планету. В брешь устремляются военные корабли, баржи с переселенцами, орбитальные заводы - пока тоннель открыт, путь в новый мир не требует ни энергии, ни времени. Лишь бы не гасла инфонить, лишь бы в строгой пропорции поддерживался баланс между отправляемой в тоннель и возвращающейся информацией. Стоит остановить инфопоток - тоннель схлопнется, исчезнет, а между мирами вновь растянется унылое неструктурированное пространство. И тогда новый инфотральщик может пробить новый тоннель - это вопрос лишь времени и средств.
Только вот с Фиамом всё получилось не так. С точки зрения Земли Фиама просто больше не существует. Информация уходит с Земли в тоннель, но тонет, исчезает в пути. С Фиама не приходит ответа, и тоннель не впускает в себя ни атома, только инфопоток, бесконечный узор, сотканный из фотонов.
Как и почему это случилось, описано не слишком сложными инфопространственными уравнениями из моего старого блокнота. Не знаю, как на Земле, а здесь они называются "принципом Лодеболя". Имя профессора очень подходит для таких вещей, а старик умел забивать колышки.
В глубине моего дома - маленький открытый дворик, четыре на четыре метра. Предполагалось, что здесь будет сад, но с некоторых пор я не люблю культурные растения, и поэтому земля спрятана под двуцветной напольной плиткой. А плитку уже тоже почти не видно под слоем камушков, из которых я выкладываю мозаику. Я достаю подарок Далии, приношу раствор, опускаюсь на колени и рассыпаю разноцветное великолепие перед собой.
Вот бордовый камушек с искрой. Я верчу его в руках, и почти сразу вижу, куда он встанет идеально. Пара капель раствора - и новый кусочек мозаики занимает свое место.
Когда я соберу мозаику целиком, то, глядя с балкончика этажом выше, можно будет увидеть остров в форме пологого холма, покрытый сиреневой и лиловой травой. Вокруг острова раскинется трясина, затянутая розовой ряской. Склоны холма избороздят полоски возделанной земли, а ближе к вершине притулится прямоугольный ржавый контейнер. В нем можно жить, только каждый день в нем становится жарко и душно.
Мне хочется, чтобы такая картинка украсила двор моего дома.
3.
Я - единственный приговоренный к пожизненному заключению за всю историю Фиама. Болотный Робинзон, граф Марча-Кристо, узник бескрайней трясины. Никто из Техно не хотел мараться, исполняя смертный приговор, и они просто выписали мне билет в один конец. Мы не хотим больше знать тебя, Фкайф, сказали они. Вот консервы - их хватит на год. Вот лопата, мотыга, грабли. Семена, которые, может быть, взойдут, и через год ты не умрешь от голода. Немного одежды и ворох тряпья - будет, во что кутаться зимой.
А вот твой новый дом. Триста метров в длину и сто в ширину. Остров Фкайфа.
Я стою, прислонившись спиной к контейнеру, ржавой железной коробке, которая станет моим жильём. Дирижабль серебряным пятнышком тает в лучах полуденного солнца. Я ни о чем не жалею.
Я - Джонатан Фкайф, тот самый парень, что намеренно убил несравненную Линду, супругу профессора Франтишека Лодеболя. Намеренно - хотя случилось всё спонтанно, разом, словно ключ щелкнул в замке.
Мы с профессором кружим по городу на моем каре и говорим об эксперименте. С памятного дня, когда Лодеболь передал мне разработки всей своей жизни, прошло три года.
И мы думаем, будто научились сворачивать пространство. Но на Земле который год полыхает война, и никаким академиям нет дела до того, что мы думаем. Катамараны рекрутских бригад приползают на Фиам за данью, как черные корабли Миноса. Мы подчинены Земле, мы не можем отказать. На Фиаме женщин вдвое больше, чем мужчин. Мы кружим по городу и говорим об эксперименте.
Внезапно Лодеболь показывает мне рукой на неприметный проулок.
- Поверни сюда, Джонатан.
По мощеной камнем дороге мы ползем вверх по склону холма, пока не упираемся в тяжелые кованые ворота. За ними - странное, нехарактерное для Фиама здание с плоской крышей, рядами унылых квадратных окон. Я смутно вспоминаю окраины Йоханнесбурга.
- Знаешь, что это такое?
Лодеболь волнуется. Украдкой пихает в рот какую-то таблетку. Его лоб покрыт испариной, руки дрожат.
Я никогда не забирался сюда, но место мне не нравится. Здесь пахнет смертью.
- Наше с тобой хобби не прошло даром, Джонатан. На Общем совете самые уважаемые Техно назвали меня сумасшедшим. А сегодня я случайно узнал, что Линда подала документы на опеку.
Я пытаюсь возразить: восемьдесят - не возраст для Техно, а научное заблуждение не может служить основанием для признания недееспособности. Тем более, что нет никакого заблуждения - мы готовы ответить за каждую запятую нашей разработки. Я с ужасом понимаю, что Лодеболь плачет.
Не бери в жены женщину на пятьдесят лет младше себя, Джонатан, шепчет он. Даже если она Техно. Ты стареешь, и ничто кроме чистой мысли не может привести тебя в восторг. А в ней живут совсем другие желания и стремления. Ей хочется славы, статуса, доказательств собственной значимости. Развлечений! Ты уносишься в выси непознанного, а она смотрит на твое дряхлое тело и думает, как бы попроще от него избавиться.
Ни слова неправды. Профессор всегда говорит то, что думает. Линда - признанный талант в социальных дисциплинах, обладательница цепкого ума и мастер нетривиальных подходов - но лишь равная среди равных, ничем особо не выделяющаяся среди тысяч других Техно. Брак с Лодеболем стал для Линды трамплином, забросившим её в самое сердце Фиама - Общий совет. Теперь жена профессора - как клапан аорты, она утверждает распределение средств на перспективные исследования. Не единолично, конечно, но с правом наложения вето на решения коллег. Отказать мужу в поддержке - это очень по-нашему. Всё-таки мы Техно. Абстрактная истина всегда выше любых житейских соображений. Линда лишь отстаивает своё мнение - выросшее, впрочем, на дрожжах чужого недоверия.
Мы с Лодеболем одиноки, как никогда чётко понимаю я. На наш этаж познания пока что никто не поднялся следом. И нам не с кем поделиться добычей...
- Я боюсь оказаться с той стороны ограды, - профессор тыкает пальцем в угрюмые ворота. - Но ничего не могу изменить.
Лодеболь - мой учитель. Я преклоняюсь перед ним, я благоговею. Высадив профессора у его дома, я несколько минут просто сижу, вцепившись в руль, прокручивая и прокручивая возможные пути спасения Лодеболя - и не вижу ни одного.
Когда я выезжаю на дорогу, то вижу Линду. Миловидная ухоженная стерва переходит улицу прямо перед носом моего кара. Мне остается только прибавить оборотов и одним рывком поймать ее на капот.
В сильный ветер на болоте иногда возникает подобие волн. Тугие ядовито-розовые валы лениво изгибаются, сыто чмокают у берега, выплевывают на траву перегнившую тину. Наверное, зловонные испарения постепенно убивают меня изнутри. Впрочем, умереть можно и от других естественных причин - скажем, воспаления аппендикса или больного зуба.
Солнце восходит над моим контейнером, и за час прогревает его до сорока градусов. Ты не могло бы светить помягче, спрашиваю я. Оно скалится в ответ и молчит.
Консервы пришлось перетаскивать на северную сторону холма и копать для них яму, чтобы не полопались от жары. На мягких пальцах Техно появляются первые мозоли. Мне предстоит научиться многому, если я хочу прожить дольше.
И мне не дает покоя найденная в контейнере вещь, назначения которой я не понимаю. Маленький титановый чемоданчик, внутри которого экран и клавиатура. Обычная переносная субкварковая вычислительная машина. Но кнопки не отзываются на нажатие, а все отверстия намертво запаяны - я не могу разобрать компьютер и посмотреть, что с ним не так. Может быть, это такое изощренное издевательство - что может унизить Техно больнее, чем постоянное напоминание о потерянной возможности работать?
Я оставляю субкварочку в контейнере, на тумбочке - перевернутом ящике из-под консервов, в изголовье импровизированной лежанки. Черный, как межзвездная пустота, экран - первое, что я вижу, просыпаясь. Каждое утро.
Я копаю огород, рыхлю грядки, таскаю в грязных пакетах воду из болота для полива. Раньше я никогда не держал в руках дурацких зерен, семечек, луковиц. Тем более - не интересовался, как заставить их проснуться и ожить.
Солнце день за днем внимательно следит за моими потугами. Ты должен справиться, наставляет оно. Твои предки были бурами, а "бур" означает "крестьянин". Неопрятные грядки бурыми квадратами темнеют на трёх склонах острова Фкайфа.
Дни сливаются в клейкую массу - они похожи как чертовы луковички. Я продлю свое существование на долгие-долгие годы, но не почувствую этого, если уже сейчас не могу отличить один день от другого.
Я теряю счет времени. Когда, проснувшись, вижу перед собой лицо профессора, то даже не могу сказать, сколько месяцев бесполезно стёрлось позади. Субкварочка еле слышно гудит.
Лодеболь задумчиво смотрит на меня с экрана и молчит. Возможно, он здесь уже давно.
- Профессор... - мне нужно сказать ему очень много - ведь я вторгся в его жизнь и изменил ее безвозвратно.
- Давай не будем ворошить прошлое, - говорит он, и мы больше не вспоминаем Линду ни при каких обстоятельствах.
Профессор совсем не изменился - серебристая шапка волос солнечной короной окружает лицо старика.
- По определенным причинам я не могу афишировать наш контакт, - говорит Лодеболь. - Мне стоило определенного труда подсунуть эту машинку в твой контейнер. Она связана только с моей - один канал связи, один вход - один выход. Но есть и хорошие новости. Ты еще не забыл, что мы собирались ставить эксперимент?
Вилла Сильвы - одно из немногих мест, где я чувствую себя просто человеком. Замороченные дамочки, посягающие на мое тело, сторонятся жилища доктора, как огня.
В серебристых плетях вьюна, поглотивших маленькую деревянную беседку, дышат алым пышные цветы с острыми лепестками. Когда приходится ждать Сильву, я всегда прячусь здесь. Наверное, это на уровне рефлексов - я так долго ютился в железном ящике, что теперь по-крабьи люблю прятаться в норки и щели.
Могу поспорить, наш доблестный доктор кует еще одного маленького Фкайфа. Стараниями Сильвы я давно обогнал царя Соломона в рейтинге многодетных отцов. Год назад я преодолел восьмитысячную отметку.
Это - источник скорых проблем. Фиам и до разрушения инфонити не мог похвастаться притоком свежей крови. А ген Фкайфа в крови целого поколения - что тут говорить. Моим старшим детям вот-вот исполнится пятнадцать, и не за горами день, когда я начну становиться дедушкой. Много-много тысяч раз.
Сильву слышно издалека. Он что-то говорит и говорит своим скрипучим голосом, но слов мне разобрать не удается. Ясно только, что он не один, и я задвигаюсь в глубину беседки, надеясь не столкнуться с посетителями доктора.
Сквозь густую цветочную поросль видны два приближающихся силуэта, и оба мне слишком знакомы.
Сильва входит первым и садится напротив меня.
- Извини, что заставил ждать, - он здорово постарел с тех пор, как мы впервые встретились на лекциях Лодеболя. Жидкие волосы будто вылиняли, примялись, подчеркивая острую макушку, глаза спрятались за старомодными очками, кожа приобрела сероватый оттенок. - Ты не против, если я приглашу Далию на чашку чая в нашей компании? Вы ведь знакомы?
А что, собственно, спрашивать, если она уже здесь? Замерла на пороге, и в глазах то ли радость, то ли печаль, ничего не поймешь.
Я пожимаю плечами:
- Ну, я думаю, на территории нашего славного Сильвы мне не стоит опасаться ничьего общества. Здравствуйте, Далия! Присоединяйтесь к нам! Я вижу, вы на правильном пути, раз мы встретились в таком месте. Честное слово, теперь мне будет гораздо спокойнее...
Я говорю и не могу остановиться, хотя и вижу, как меняется, искажается ее лицо.
- Да идите вы к черту, Джонатан! - Далия отступает на шаг и тыкает пальцем в мою сторону. - Жалкий параноик, бесчувственная скотина, бык-производитель, ничтожное существо!
Она со всех ног бежит прочь. Впервые за двенадцать лет нашего мимолетного знакомства мне кажется, что я больше ее не увижу. Странно, но эта мысль совсем не приносит облегчения.
Сильва нервно пожимает плечами, сплетает ноги-ходули в немыслимый узел, скрещивает руки на груди. Он огорчен.
- Зря ты так, - говорит он, наконец. - Далия клинически бесплодна. Она - последний человек на Фиаме, кто мог бы претендовать на тебя.
Сильва смотрит мне в глаза, качает головой и добавляет:
- Дурак ты, Фкайф.
Солнце пробивает брешь в серебряной листве, и на поднос с посудой падает яркое пятно, загогулина, по форме напоминающая человеческий зародыш.
- Не твое дело, - отвечаю я. - Лучше расскажи, что дали расчеты.
Наши с Сильвой пути разошлись почти сразу. Получив общий курс естественных наук, он углубился в генетику, и на какое-то время совсем исчез с горизонта. Для Техно это обычно - общаться только с себе подобными в узких отраслевых рамках.
Я тоже грыз инфопространственные формулы, вяз в физике времени, под руководством Лодеболя подбирался к "вкусному". Анатомические процессы тогда не интересовали меня ни на йоту.
Сильва нашелся лишь десятилетие спустя, почти сразу после моего возвращения из бессрочной ссылки. Мы скорее приятели, чем пара "врач - пациент". Раз в месяц пьем чай у него в беседке - незамысловатая, но приятная традиция.
Сильва долго примеривается, как подать информацию. Безмолвно взмахивает открытой ладонью, убирает за ухо прядь волос, кривит губы.
- В целом, всё не так плохо, как могло бы быть, - говорит он. - Через пару лет можно будет обновить генетический материал, взяв его у всех твоих старших детей. Там будет лишь половина твоей крови, и новые младенцы придутся тебе уже внуками. Тогда последующие браки будут заключаться не между сводными, а между двоюродными сводными братьями и сестрами. Конечно, риск отклонений и патологий остается. Но в любом случае, это лучший выход в условиях изоляции Фиама от остальных миров.
Я доволен диагнозом. Меньше всего мне хотелось бы поставить под угрозу развитие нашей колонии.
- Ты говоришь об изоляции, как о зле. Почему?
Сильва даже поднимает очки на лоб:
- А что же это? Разве нам надо радоваться, что мы отрезаны от Земли?
- На мой взгляд, да.
- Но мы же не можем замкнуться в одном мирке! Мы - часть цивилизации, и каждый нормальный человек мечтает, что контакт с Землей будет восстановлен!
Я смотрю на Сильву, пытаясь понять, отчего так выходит: человек замыкается на своем деле и становится лунатиком, стоит коснуться чего-то за рамками его интересов.
Я - Джонатан Фкайф, и большую часть своей жизни я наблюдал, как Земля пожирает детей Фиама. Я твердо знаю, что не отдам чёрным кораблям Миноса ни одного своего ребенка. Покуда это в моих силах.
- Скажи мне, благородный доктор, а под контролем какого государства находилась инфонить до обрыва?
Сильва непонимающе смотрит на меня.
- Ну кто, кто был главным на Земле, когда с Фиама последний раз увозили призывников?
- Помилуй, Фкайф, пятнадцать лет прошло... Тихоокеанская Дирекция?.. Нет? Союз Пяти? Нет, не вспомню...
- Хорошо, - говорю я. - А сейчас? Ты же смотришь земные новости, правда?
Сильва морщит лоб, что-то разглядывает в чашке.
- Знаешь, не слишком. Точнее смотрю, но как-то одним глазом. Нет времени.
- А кто возглавил мятежные миры? - настаиваю я. - Какие планеты присоединились к мятежникам? В чем была суть конфликта?
- Фкайф, не морочь мне голову! - начинает сердиться Сильва. - Мы говорили о детях, а ты меня спрашиваешь о какой-то войне!
- А разве война и дети - не связанные понятия?
Сильва разводит руками и смотрит на меня немножко по-другому. Мой чай совсем остыл.