Басманыш
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
Татьяна Назаренко
Федька Басманов
Год 1564, декабрь.
Сергиево подворье
...Ибо глубока как смерть любовь...
Песнь Песней.
Над голыми ветвями берёзовой рощи повисли низкие свинцовые тучи. День был тёплый и пасмурный, отчего и подтаявший снег, и белые стволы деревьев, и разбитая дорога казались грязными, изжелта-серыми. После недавней сильной оттепели, от которой вскрылись реки, то и дело принимался идти обильный снег, заваливая пути, залепляя глаза, но при необычном для декабря тепле быстро проседал, превращаясь в противную, вязкую кашу.
По направлению к роще, вытянувшись неровной цепочкой, мчались семеро всадников в коротких чёрных шубах. Борьба с грязью измотала лошадей: они тяжело дышали, от западавших боков валил пар, как от тела выскочившего на мороз из бани мужика.
Крестьяне, ехавшие на дровнях, услышав топот копыт и гиканье всадников за спиной, спешно поворотили в сторону, освобождая дорогу. Сани завалились в рыхлый снег, мужики бухнулись на колени и пали ниц. Всадники, не обращая на них внимания, пронеслись мимо, заляпав их летевшими из-под копыт комьями грязи. Когда ездоки удалились шагов на двадцать, мужики поднялись и стали вытаскивать застрявшие дровни, поднимать вывалившуюся из них кладь.
-- Ой, не к добру это, -- не глядя на собеседника, пробормотал один из них. -- Скачут беспрестанно, да все в смирном.
-- Знамо, не к добру. Где это видано, чтобы посередь зимы реки вскрывались? Увидишь, какие беды впереди будут. Вот уж государь нас покинул...
Второй мужик торопливо перекрестился и произнёс истово:
-- Паси господи!
Словно в ответ на его слова из скрытой за рощей Сергиевого подворья донесся заунывный похоронный колокольный звон. Услышав его, всадники сбавили ход, осенили себя крестным знамением и переглянулись многозначительно и печально.
Недоброе что-то творилось на Руси. На Москве не было больше государя. К великому ужасу и холопов, и мужиков, и бояр, государь царь и великий князь Всея Руси Иван Васильевич самовольно покинул свой государев престол. Ещё в начале зимы он стал объезжать московские церкви, подолгу молясь в каждой из них, забирая с собой иконы и святые мощи. Не найдя себе утешения, государь с женой и детьми своими, с избранными боярами и окольничими покинул столицу. Бесцельно и безостановочно кружил царский поезд вокруг Москвы, растянувшись более чем на версту, нигде подолгу не задерживаясь. Лишь невиданная оттепель заставила царя несколько дольше пробыть в Коломенском, но как только пути стали, государь двинулся далее. Сейчас, по слухам, он пребывал в Лавре.
Туда и торопились всадники, опасаясь не застать государя, теряясь в догадках, что же произошло и происходит на самом деле.
Фёдор Алексеевич Басманов -- так звали предводителя всадников -- сын одного из ближних бояр, несмотря на свою молодость, имел немалое влияние при дворе. Когда случилось это несчастье, Федора в Москве не было. Он отдыхал в вотчине, в Елизарове. Отец спешно вызвал его, и сейчас Федька в сотый раз перебирал в памяти слова, что передал ему отцов посланник, дядька Антип. И чем больше он размышлял и строил предположения, тем больше захлестывало его раздражение.
Волноваться было из-за чего. Государь каялся в своих грехах, за ним и двор. При этом богобоязненном настрое, он, женище государево, явно оказывался не к месту. Не ехать было тоже нельзя -- басмановские враги и тайные недоброхоты не преминут использовать такой случай. Надо было отстаивать своё место при дворе, и вся тяжесть предстоящей борьбы ложилась на плечи Федьки. Отец его, Алексей Данилович, был воевода милостью Божьей, но в придворных войнах часто проигрывал. Последнее время он больше надеялся на бабью изворотливость сына.
"Вечно так! -- не сдерживая слёз досады, думал Федька, мысленно обращаясь к отцу. -- Коль беда какая, так: "Феденька, умоли государя!" -- а коль всё ладно, так стыдишься меня, словно не сын я тебе вовсе!"
Фёдор яростно мотнул головой, чёрные длинные локоны скользнули по плечам, звякнули серебряные серёжки бухарской работы. Басманов досадливо поморщился, сдёрнул рукавицу и спешно вынул украшения из ушей, скрутил волосы в жгут. Вся эта грешная красота и прелесть была неуместна в данном случае. Заставил себя глубоко вздохнуть: при дворе лучше позабыть о ярости и недовольстве. Осмотрелся, пытаясь развеяться. Но вокруг лежали только серые грязные поля, особенно мрачные в пасмурный день. И даже берёзовая роща, отсырев, смотрелась неуютно, мрачно и холодно. Срывая зло, Федька с оттяжкой хлестнул коня. Тот взвизгнул и дал ходу. Холопы, гикая, поспешили за ним. Всадники резво обогнули рощу. Наконец им открылась Лавра.
Басманова словно ледяной водой окатило: пасмурный день погасил великолепное сияние куполов и крестов, серые отсветы лежали на шапках грязного снега. Вместо обычного величия путникам представали мокрые, понурые стены, массивные чёрные ворота, распахивающиеся навстречу, словно вонючая пёсья пасть. Возле пятнистых, словно в лишаях, стен, суетились больные и горбатые уроды.
* * *
Государева стража у ворот приметила отряд, и один из стрельцов поспешил доложить голове. Тот неохотно потопал к воротам. Приземистый, широкоплечий, суровый, он был похож на медведя, даже огненно-рыжая борода не нарушала этого сходства. Он вышел за калитку, пригляделся, щуря желтоватые глаза, пробурчал:
-- Федька Басманов это. Его аргамак. Отворяйте.
По всему было видно, что последнее приказание он отдаёт только по необходимости. Будь его воля, не пустил бы гадёныша в святую обитель.
Стрельцы спешно распахнули ворота. Федька с холопами влетел во двор, лихо осадил коня, легко соскочил с седла, не глядя кинув узду в чьи-то услужливо протянутые руки. Огляделся. Стража вся была в чёрном, а бороды их всклокочены в знак великой скорби.
К Федьке вперевалочку, продавливая снег под собой, подошёл стрелецкий голова. "Кажется, я уже видел его... -- рассеяно подумал Федька. -- Ну да, государь его хвалил за деловитость и расторопность. Кажется, Скуратов...".
Малюта низко поклонился сыну боярина, сдёрнув шапку с большой, давно небритой башки, произнёс хмуро:
-- Оружие, государь мой, Фёдор Алексеевич, давай.
Федька молча отстегнул саблю и кинжал, протянул Скуратову; тот, не глядя, ткнул их помощнику.
-- Не утомился ли с дороги, государь мой? -- сверля его взглядом, спросил Малюта. Федька с трудом подавил желание опустить глаза: есть же такие люди, в присутствии которых чувствуешь себя виновным во всех смертных грехах. Федька высокомерно вскинул голый подбородок. Малюта смерил юношу презрительным взглядом. И опять низко поклонился, чтобы Басманыш не заметил. Подумал раздражённо: "Вот ведь аспид, бесстыдник! И за что только людям родовитость даётся? Чтобы позором невиданным имя своё покрывать? Морду-то вечно какую состроит -- будто красавец писаный! А сам как есть баба! И за что только государь его так любит? Баба-то страшная: чёрная и худая, как головёшка! Чем только он совращает государя на грех смертный? Только разве бесстыдством непомерным!"
-- Не изволишь ли, государь мой, Фёдор Алексеевич, отдохнуть с дороги? -- повторил свой вопрос Скуратов.
-- Нет! -- Басманов ещё раз огляделся вокруг и спросил озабоченно: -- Как государя Бог милует?
Малюта вздохнул так, словно речь шла о дорогом и близком ему покойном. Федька побледнел и вцепился в рукав Малюты:
-- Григорий, жив ли государь?!
На глаза Скуратова навернулись слёзы, и он, не стыдясь их, прохрипел:
-- Болен наш государь, Фёдор Алексеевич, тяжко болен! Затвориться изволил в келейке брошенной, во власяницу облачился и видеть никого не желает!
Малюта высвободил рукав и хотел было идти. Федька удержал его:
-- Постой, веди меня к государю царю и великому князю!
-- Воля ваша, государь мой, -- пробасил Скуратов и направился по натоптанной дорожке вглубь монастыря.
Басманов последовал за ним. Он часто бывал здесь с Иваном, но сейчас его вели явно не туда, где тот обычно останавливался. На его удивлённый вопрос Малюта ответил:
-- Государь уединиться изволил.
Снежок лип к сапогам, чавкал под ногами. Федька рассеянно оглядывался по сторонам -- эта часть Лавры была ему совершенно незнакома. В воздухе воняло подтаявшим навозом. У поленницы суетилось несколько мужиков и иноков в обтрёпанных рясах. За сараями и амбарами притулилось несколько курных избёнок. У одной из них, почерневшей от времени, покосившейся, толпился почти весь двор: и в уединении царя сопровождает свита. Бояре и окольничие стояли давно, переминались с ноги на ногу, шмыгали покрасневшими носами. Федька поразился обилию недоброго чёрного цвета. Только топорики рынд поблёскивали в тусклом свете ненастного дня. Картина была тоскливая, надрывающая душу. Заунывный звон колоколов и карканье потревоженных ворон усугубляли давящее впечатление.
Малюта удалился, и Федька направился к боярам, кланяясь и приветствуя их, как положено. Те уставно отвечали и сторонились, пропуская к отцу. Алексей Басманов стоял почти возле самой избушки. Высокий и полный, он сейчас казался ниже ростом -- горе словно придавило его. На обветренных щеках блестели слёзы, густые красивые брови изломились страдальчески. Он подался навстречу сыну, притиснул его к широкой груди:
-- Горе-то какое, Федюшка!
И посмотрел таким униженным взглядом, каким побитая собака смотрит на хозяина. Фёдор уткнулся в грубое сукно отцовской шубы, сам готовый разрыдаться.
-- Болен наш государь, тяжко болен! -- упреждая вопросы сына, торопливо заговорил Алексей срывающимся голосом. -- Видеть никого не желает, даже вернейших слуг своих. Третьего дня принесли ему еды какой-нито, он прочь погнал. Грозился на куски рассечь... И ещё...
Алексей осёкся, коснулся пальцами губ, боясь сказать что-то совсем страшное. И тут из кельи раздался хриплый вопль. И глухой удар, за ним ещё и ещё. Они раздавались всё чаще и чаще. Бояре, побледнев, торопливо закрестились. Афанасий Вяземский, неслышно подойдя к Федьке сзади, срывающимся шёпотом пояснил:
-- Государь головой о стены бьётся и кричит... Часто такое бывает.
-- Молим Господа о здравии государя и избавлении его от бед, -- провозгласил перепуганный Салтыков.
Федька стал возле отца и попробовал помолиться. Но ужасные крики, доносившиеся из кельи, не давали ему сосредоточиться. Государь сорванным голосом выкрикивал обрывки псалма:
-- ...Ибо воды дошли до сердца моего... обступили мя... тельцы многи тучны...
Иван наизусть знал этот псалом, и самым страшным для Федьки казалось то, что царь не мог произнести его целиком. Он, несомненно, бредил... А эти... эти... оставили его одного!
-- Грядет Судия!.. И всем козлищам злосмрадным не будет пощады! Все будут гореть в огне неугасимом!.. И нет... Нет... Нет... не будет пощады! До скончания времён... Господи!.. -- Иван заплакал навзрыд, -- Зачем ты оставил меня?!
Федька зажал уши, пытаясь избавиться от этих ужасных воплей. В ту ночь, когда он стал любовником Ивана, царь плакал так же горько и неутешно. И снова Федька не смог просто так стоять и ждать, когда этот кошмар кончится!
-- О, Господи, -- пробормотал он, делая шаг в сторону кельи. Отец ухватил его за руку:
-- Не велел государь!
-- Мне всё равно!
Юноша решительно ступил на низенькое крыльцо, рында шарахнулся от него в сторону. Федька рванул дверь на себя, и она с визгом отворилась. Раздался дикий вопль. Басманов на минуту ослеп: в келье было совершенно темно, только у большой иконы старинного письма горела лампада, выхватывая из тьмы кромешной жуткий лик Спаса Ярое Око. В избе стоял запах человеческих испражнений, гнилой соломы и гниющей человеческой плоти. Нечто большое и живое откатилось из-под самых ног Фёдора под образ. И лишь тогда он разглядел скорчившегося на земляном полу старика с разбитой в кровь головой, босого, исхудавшего, с козлиной бородкой и совершенно лысого. Лицо его с запавшими глазами и отвисшей губой напоминало лицо мертвеца, если бы не слёзы, катившиеся по ввалившимся щекам. Холодея от ужаса, Федька догадался, что эти живые мощи и есть его государь, которого три месяца назад он оставил полным сил, молодым и здоровым. Это была его несколько отвисшая, выступающая вперед губа, его длинный кривой нос, серые глаза разной величины. Не обращая внимания на вошедшего, Иван с диким ужасом смотрел в угол, где стояла курная печь.
-- Государь, -- тихонько позвал его Федя.
-- Нет, нет, не сейчас... Возвести мне конец мой, дай отринуть от себя бремя греховное. И вельми тебе я возрадуюсь... грозный воевода! -- срывающимся голосом, заходясь от еле сдерживаемых рыданий, умолял кого-то в темноте Иван.
-- Государь! -- уже громче крикнул Федька.
-- Не воззови меня ныне... В нечистоте моей... Не отдай меня на растерзание нечистому!.. -- Иван вжался в землю, вскинул руки, словно защищаясь от кого-то. -- Бесы вокруг! Бесы!
Лицо его исказилось от страха. Он задрожал и принялся плеваться и мелко-мелко открещиваться от кого-то в темноте. Дрожа и вскрикивая от неописуемого ужаса, царь отшатнулся назад, упал на закорки и на спине, раскорячившись, уполз в угол, под самую икону. Некоторое время он сидел неподвижно и плакал, словно перепуганный насмерть ребёнок. Внезапно он вскрикнул и стал извиваться, защищая горло от невидимого врага.
-- Мати Богородица! -- отчаянно завопил он. -- Будь мне заступницей! -- Он дёргался и извивался, спасаясь от чьих-то многочисленных цепких лапок, стонал. Потом закрыл лицо руками, пронзительно закричал и стал колотиться головой о стену. Пламя лампады задрожало и запрыгало. Федька кинулся в темноту, уже не думая о невидимых ему бесах, и подставил свою руку между головой и стеной. Иван со всего маху стукнулся затылком о мягкий рукав и всхлипнул:
-- Напой мя, ангеле, чашею спасения и весело теку вслед твоего хождения, ангеле, грозный воевода!
Он судорожно сглотнул и произнёс сам с собой:
-- Господи, почему именно сейчас, когда грешен еси, злосмраден, в грехах своих валяюсь, как пёс на блевотине своей, паче кала смердяй?!
Его причитания были похожи на какой-то канон, но Федька не мог вспомнить ничего подобного.
-- Государь, очнись, -- отчаянно затряс его юноша. Словно во сне Иван протянул к нему руку и коснулся его лица. Во взгляде его появилось что-то похожее на надежду.
-- Государь! -- обрадовался было Федька.
-- Родшая ти царя вышним силам, -- глядя прямо на Басманова, восхищенно прошептал царь, -- Ты бо еси милостива, можеши облехчити бремя моё греховное, тяшкое...
-- Государь! -- как ребёнок при виде мёртвой матери, отчаянно и пронзительно закричал Федька. Он почувствовал себя совершенно беспомощным, маленьким и одиноким в этой жуткой вонючей келье. Юноша не видел собеседников Ивана, но явственно ощущал их присутствие. У него похолодело в животе от страха.
Где-то за стеной глухо ухал колокол -- единственное, что ещё связывало Федьку с миром живых людей. Но кольцо бесов сжималось всё плотнее. Басманов почувствовал на щеках их ледяное дыхание. С каждым ударом колокола они осаживали назад, но потом с удвоенной силой подавались вперёд, вжимая юношу с его драгоценной ношей в стены и пол кельи. Дышать становилось всё труднее и труднее. Вглядываясь в шевелящуюся темноту, раскачиваясь в такт ударам колокола, Басманов рванул застёжки душившей его шубы. Хрипло вскрикнув, распахнул её.
Она сама свалилась с плеч, словно живая. На мгновение стало легче, потом ледяное удушье навалилось сильнее, Федька почувствовал, как что-то мерзкое, волосатое, залепляет ему рот.
Юноше стало ясно, что теперь он уже не сможет выйти отсюда и будет вынужден испить эту чашу до дна. Охваченный безысходностью, он в голос, как баба над покойником, завыл, терзая свои одежды и раздирая до крови лицо и шею. Иван погрозил ТЕМ, в темноте, пальцем:
-- Плачьте, плачьте! Все будете гореть в огне неугасимом! Ибо грядет судия... нелицеприятный... и воздаст всем... по делам их! И меня, грешного, покарает... за грехи мои!.. злодеяния... убивства... и иные несытства...
Царь хрипло не то засмеялся, не то заплакал, словно пёс залаял. Дышал он в такт колоколам, и обезумевший от отчаяния Федька невольно включился в этот ритм. Голова юноши закружилась, и вдруг он явственно ощутил, что растворяется в чём-то огромном, раздираемом на куски и одновременно сдавливаемом со всех сторон невообразимой силой. Это "что-то" было обречено на смерть, и ледяной огонь окружал его. Постепенно Федька увидел, что это было: огромную женщину давили и терзали бесы, а она освобождалась от них, судорожно сдёргивая с себя цепких мелких тварей, но на место их появлялись дюжины новых. Она задыхалась.
Сдирая с себя остатки одежды, Федька хрипло выдавил из себя:
-- Ой, смертушка!... -- и не узнал своего голоса: он сделался грудным, женским. Эта умирающая баба была им самим.
-- Конец света настал, -- откуда-то издалека донёсся до него крик Ивана, -- И конь бледный несётся по Матери-Сырой Земле.
Эта женщина, умирающая в Федьке, была Матерью- Сырой Землей, огромной, древней, жестокой и доброй, могучей и беспомощной.
Она вся превратилась в сплошную могилу, и среди гниющих трупов копошился последний живой человек -- Иван, убийца и содомит, поправший законы Матери-Сырой Земли. Некогда он был царём величайшей державы и погубил её, утопив в крови людской. Он был обречён, но все ещё цеплялся за свою мерзкую жизнь. Жизнь, ставшую причиной смерти Матери-Сырой Земли. Задыхаясь от ярости, она швырнула его от себя и возопила:
-- Грехи твои неискупимы передо мной, матерью твоей! Быть тебе во мне, гореть во чреве моём неизбывно!
Иван уставился на неё. Она вцепилась во власяницу, швырнула его оземь и стала колотить об пол, скаля зубы во вселенской ненависти.
Она бы задавила его, не выскользни тело врага из одежды. Голый Иван откатился в сторону, закрывшись руками, но не от неё, от того, Другого.
-- Смерть не избавит тебя, убийца! Убийца! -- хрипела Сыра Земля. -- Убийца!
-- Грешен я! -- колотясь головой об пол, орал царь. -- Тяжек гнев Твой, Господи! Даруй мне смерть! Мать-Сыра Земля, упокой меня! Ангеле, исторгни меня из мук нечеловеческих!
Федьку колотило не от страха, а от ярости, переполнявшей Землю. Иван повернулся на его вопль. Лицо царя исказила гримаса нечеловеческого страдания, словно он уже горел в адском огне. Глаза их встретились, и что-то заставило Ивана искать спасения от этих мук у Федьки.
-- Богородице, Дево... -- простонал, едва шевеля искусанными в кровь губами царь, приникая всем телом к Басманову, -- Смертного часу не минухшися... Избави душу злосчастного раба твоего Ивана!
-- Грешен ты перед Матерью своею, бедный мой, несчастный! -- размазывая слёзы по щекам, в голос выл Федька. Кроме ярости, он теперь чувствовал что-то вроде жалости к этой непутёвой твари, бывшей его сыном, обречённым на вечное умирание. Царь ощутил его сострадание и всё плотнее прижимался к проклинавшему его юноше, отбиваясь от наседавших из темноты бесов. Иван знал, что небеса отвернулись от него, и Ангел Смерти стоит перед ним, готовый предать его душу огню, но здесь есть сила, способная даровать ему смерть. Не только телесную, но духовное небытие, означавшее покой. Иван кинулся к Матери-Сырой Земле, покрывая поцелуями босые ноги Федьки.
-- Прости меня, матушка, прости! -- истерически рыдал он. Басманов задыхался. Одежды на нём уже не осталось, но крест на шее, казалось, был сделан из огня и весил не меньше пуда. Обдираясь в кровь, разорвав массивную золотую цепочку, Федька сорвал его. Царь выл, извиваясь на земляном полу, словно уворачиваясь от копыт огромного коня. Потом судорога свела его тело, он рухнул навзничь, стал скрести ногтями и посыпать голову грязью и нечистотами.
-- Тщетны мои покаяния, ждут меня мучения небывалые! Не избегнуть мне их! -- отрывисто, навзрыд, выкрикивал он сорванным голосом.
Мать-Сыра Земля уже не гневалась на раздавленного вконец Ивана, ей захотелось принять его в себя и умереть вместе с ним, укрывшись в Смерти от всех напастей. Царь всхлипывал у её ног.
-- Кайтесь! -- стонал он, -- Меня же и покаяние не спасёт!.. Смерть моя, где ты? Душа моя кровью истекает!!!
Федька нежно обнял своё непутевое дитя, и Иван вжался в него всем телом. Удушье стало невыносимым, но боль в груди мешала вздохнуть глубже. Она разрасталась, растекаясь по телу, колючим комком скатилась в живот. Судорожно дёрнувшись, Федька опрокинулся на спину. Иван заелозил по распростёртому телу любимца. Боль, причиняемая его острыми локтями, коленями, граничила с наслаждением. И юноша сладострастно отдался этим мукам.
-- Укрой меня, укрой, матушка! -- всё тем же пульсирующим движением вдавливаясь в тело любимца, причитал Иван. Федька не слышал его. Сквозь серую пелену, застилавшую глаза, откуда-то из далёкого прошлого неожиданно прорвалась картина. На женской половине терема в Елизарове столпились бабы. На лавке лежит простоволосая женщина, её спутанные косы разметались, как дохлые змеи, падают на половицы. Женщина дико кричит, упираясь согнутыми ногами, рубаха задралась, обнажая вздутый почерневший живот. Это Мать-Сыра Земля. Она умирает. Она не может умереть. Но почему эти женщины так радуются?
Сильная боль внизу живота заставила Федьку очнуться. Он уже не видел той женщины, только смеющиеся рожи не то баб, не то бесов. Лежа на полу в такой же позе, что и Мать-Сыра Земля, он кусал до крови посиневшие губы, ломая ногти, скрёб земляной пол, возил по полу рассыпавшимися волосами, стараясь захватить хоть немного воздуха. Царь уже не кричал, а тихо, жалостно скулил, как побитый. И покрывал поцелуями грудь Федьки. Юноша, не замечая его, весь отдался напряжению, которое терзало не только живот, но и всё тело, прогибался, стараясь хоть немного избавиться от невыносимой боли. Иван неожиданно резко развернулся, его босые ноги легли на плечи Федьки, а вся масса большого царского тела пришлась на грудь.
-- Щас сдохну! -- выдохнул Федька. Тело его напряглось, прогнулось, запульсировало. Он нашёл в себе силы закричать и уже не мог остановиться. Иван покрывал поцелуями, облизывал его живот, зарываясь лицом в жесткие волосы, спускался все ниже и ниже. Тело царя было подобно натянутому луку.
-- Прости меня, прости меня, Ирода! -- стонал он. Федька выгнулся весь, как в припадке падучей и Иван наконец-то пополз с него, по прежнему целуя каждую пядь раскоряченных ног, босые ступни. Федька почувствовал, что напряжение и боль сразу спали, но к горлу подступила тошнота. Юноша едва успел приподняться на локте и его вырвало. Извергая желтую горькую пену, он чувствовал, как с каждым приступом тошноты его тело отрывается от Матери-Сырой Земли, оставляя клочья окровавленного мяса. Он медленно возвращался в холодную келью, которую уже покинули адские силы.
Федька рухнул на спину почти без чувств, словно мертвецки пьяный, и лежал так довольно долго. Перед глазами мельтешили какие-то красочные пятна, это было приятно и тревожно. Внезапно его обожгла мысль об Иване. Изнеможение словно рукой сняло. Федька рывком сел. Царь неподвижно лежал чуть поодаль. Басманов на четвереньках подполз к нему.
-- Ванюшка! -- позвал он, по-матерински прижимая его к груди.
-- Феденька, -- еле слышно отозвался Иван, сделал было попытку приподняться, но обессиленно рухнул навзничь, на заботливо подставленные руки юноши.
-- Ты не бросишь меня? -- слабо пробормотал он.
Нежность, жалость и любовь к этому беспомощному существу волной нахлынули на Федьку. Он смахнул навернувшиеся на глаза слёзы, потом пристроил царя на коленях, и стал покачиваться из стороны в сторону, баюкая Ивана, словно младенца. Он и в самом деле был его ребёнок, и юноша чувствовал себя его отцом и матерью одновременно.
Царь затих и забылся. Дышал он неровно, и с каждой задержкой дыхания Басманов замирал от ужаса: ему казалось, что Иван умер. Трудно сказать, сколько он сидел так: ноги затекли, он замёрз, но страх потревожить покой своей драгоценной ноши заставлял его удерживать дрожь.
Скрипнула дверь. Вошёл князь Афанасий Вяземский. (При высоком росте и дородстве он двигался на редкость бесшумно). Остановился на пороге, привыкая к темноте, потом было сделал ещё шаг, да так и замер, ошеломлённо глядя на голые федькины плечи и обнажённого государя. Торопливо сдёрнул со своих плеч шубу и, не глядя, как почтительный сын -- Ноя, покрыл ею царя. Только потом испуганно закрестился. Увидев, что на шее Басманова нет креста, перекрестил и его. Юноша не исчез, только брезгливо поморщился и зло буркнул:
-- Чего тебе?
-- Тихо стало, боязно... -- пробормотал князь, -- Государь почивать изволит?
Федька кивнул. Заслонил Ивана своим телом от Афанасия, словно тот мог чем-то повредить царю.
-- Лекаря бы крикнуть, Лензея, немчина, -- нерешительно произнёс Вяземский.
-- Сгинь, -- зло зашипел Федька. Но князь, уже осмелев, подытожил:
-- Так я позову.
Хотел было идти, но, заметив на полу истерзанную Федькину шубу, поднял её, осторожно накинул на его голые плечи и только потом беззвучно удалился.
* * *
Государев медик Арнольф Лензей лежал на лавке, прислушиваясь к навевавшим тоску завываниям вьюги за окном. Глаза его блуждали по потолку, следя за игрой отсветов лампады. Огонёк дрожал и прыгал в такт шагам толмача Лензея, пленного лифляндца, дворянина Альберта Шлихтинга. Тот метался по крохотной келье, развевались полы московитской одежды, мешковато сидевшей на его высокой стройной фигуре. Он натыкался то на стол, то на лавку. Наконец медика это утомило, и он спокойно произнёс по-латыни:
-- Любезный друг, сделайте милость, не мечитесь. И поправьте лампаду. Московиты не любят, когда с их святынями обращаются небрежно.
Шлихтинг брезгливо скривил губы:
-- И охота вам так расстилаться перед варварами?
Просьбу, однако, выполнил.
-- Я ни перед кем никогда не расстилаюсь, -- спокойно возразил Арнольф, -- Просто я не хочу, чтобы меня кто-нибудь беспокоил. В том числе и вы, герр Шлихтинг.
-- Но... -- начал было толмач. Встретил рассеянный взгляд хозяина, сел на лавку и уткнулся в молитвенник. Потом не выдержал, спросил:
-- А правда ли, герр Лензей, что московиты убивают медиков, которые не могли вылечить их государей?
-- Такое бывает, -- спокойно, словно дело его совсем не касалось, произнёс Арнольф.
-- Но ведь этот содомит, -- Шлихтинга всего передёрнуло от отвращения, -- даже не подпустил нас близко.
-- Вряд ли что изменилось бы от этого, -- равнодушно отозвался Лензей. -- У государя разлитие чёрной желчи, глубокая меланхолия. Его рассудок помрачён, он отказывается от еды, наносит себе увечья. Его внешний вид разительно изменился. Всё говорит о возможности смертельного исхода: против отсутствия желания жить нет лекарства, милейший.
Шлихтинг вздохнул. Он находился в плену у варваров с осени. Московитов Альберт презирал и боялся, как сильных и тупых животных. Только покровительство Лензея придавало ему какую-то уверенность в завтрашнем дне. Сейчас всё висело на волоске.
Шлихтинг хотел ещё что-то спросить, но, увидев рассеянный взгляд доктора, устремлённый на огонёк лампады, понял, что ничего вразумительного не добьётся. Опять уткнулся в свой молитвенник, ожесточённо пролистывая страницы.
Дверь распахнулась, и вошедший дворянин доложил торжественно:
-- Князь Афанасий Иванович Вяземский!
Шлихтинг сорвался с места, торопливо кланяясь. Лензей тоже степенно поднялся и спокойно, с достоинством, приветствовал вошедшего. С появлением князя в маленькой келье стало совсем тесно. Тот помолчал немного, потом торжественно произнёс:
-- Государь царь и великий князь Иван Васильевич Всея Руси видеть желает лекаря Арнольфа Лензея и толмача его Альберта.
Шлихтинг перевёл. Доктор раскланялся на русский манер и с благодарностью объявил, что поспешит на зов государя как можно скорее.
* * *
Спальник заломил руки, с отчаянием оглядев бояр, сидевших в сенях подле государевой ложни.
-- Ох, что делается, -- прошептал он, -- И это в пост, в святой обители, даже икон не хоронясь!!! Как только земля носит твоего бесстыдника, Алексей?!
Он поворотился всем телом к Алексею Басманову. Тот нахохлился, но возразить было нечего. Если верить рассказам спальника (не будет же он, хуля сына, клеветать на государя!), за дубовой дверью действительно творилась мерзость неслыханная.
-- Теперь ещё лекаря-нехристя туда ведут, -- зло передёргивая ртом, добавил Михайло Салтыков. -- Ой, что творится!
Алексей вскочил, и, гремя шубой, вышел вон. Бояре загомонили, злословя в его адрес. Скрип двери заставил их замолчать и дружно поворотиться к выходу. Увидев немцев, зароптали опять. Грех басурман пускать в пост к царю, да разве ослушаешься его воли? Спальник, растрёпанный, злой, испуганный, рванул на себя дверь ложни, доложил и слишком поспешно выскочил, закрестился. И только потом подал Вяземскому знак войти к царю. Брезгливо сплюнул вслед немцам.
Афанасий и лекарь вошли в ложню и земно поклонились.
-- Вели им обождать, Федя, -- раздался тихий, спокойный голос царя. Вяземский распрямился и не сдержал испуганно-негодующего возгласа. Увиденное потрясло его до глубины души. В ложне царил непристойный беспорядок: на лавках валялись шубы и кафтаны, подле -- брошенные второпях сапоги царя. Серебряная посуда с квасом, хлебом и мочёными яблоками стояли на краю стола, сгрудившись, а кувшин для умывания и таз примостились на тесовом полу у самого ложа. На высокой, с малиновым балдахином кровати, глубоко утонув в перине, полулежал царь. Вымытый, облачённый в белоснежную чистую рубаху, с расчёсанной поредевшей бородкой, он всем своим видом выражал довольство и спокойствие. Рядом, поверх одеяла в одном исподнем сидел Федька и кормил государя с ложечки овощной похлёбкой. Миску он пристроил себе на колени, а второй рукой заботливо подставлял под подбородок царя кусок хлеба. При этом он смел улыбаться и что-то вполголоса, словно с младенцем гукая, говорить царю. Ивана же нимало не смущало такое непочтение к его величию и явное нарушение устоев.
Лензей тоже внимательно рассматривал царя, недоверчиво покачивая головой, и, похоже, с нетерпением ждал, когда ему разрешат приблизиться.
Иван, не торопясь, закончил трапезу, утёр губы рушником и знаком показал, что можно подойти. Лензей, не скрывая своего нетерпения, метнулся к царю, с поклоном взял его руку, пощупал пульс, спросил сосуд с мочой. Изумление его становилось всё сильнее. Федька, злобно-испуганно следивший за каждым движением бельгийца, торопливо вымыл руку государя, как только Лензей её выпустил и снова настороженно уставился на медика. Иван тоже не спускал с него глаз, ожидая приговора. Арнольф молчал, размышляя, потом произнёс по латыни:
-- Я отказываюсь что-либо понимать! Это противоречит врачебной науке! Государь вне опасности. Но если его что-либо спасло, то только милость Божья.
Басманов, тревожно вслушивавшийся в чужую речь, не выдержал, прикрикнул:
-- Что ты там квакаешь, лягушка немецкая?
-- Герр Лензей сказаль, что государь есть вне опасность по милость божий! -- поторопился перевести Шлихтинг. Вяземский, часто кланяясь, доложил это царю. Тот радостно улыбнулся. Федька кинулся к нему на грудь, и государь, не гневаясь на непочтительность, прижал к себе бесстыдника. Вяземский потупился, чтобы не видеть этой мерзости, Шлихтинг скрыл высокомерно-брезгливую улыбку, склонив голову. Арнольф Лензей некоторое время бесстрастно наблюдал за этой сценой, а потом тронул Шлихтинга за рукав:
-- Государь вне опасности. А вот здоровье герр Басманофф вызывает моё опасение. Он на грани горячки.
Царь, услышав его слова, испуганно обернулся:
-- Что ещё? Спроси их, Афоня!
-- Герр Лензей сказаль, что герр Басманофф нужен отдых, -- торопливо перевёл Шлихтинг. Вяземский не без удовольствия повторил. Иван перевёл взгляд на Федьку, разглядывая его так, словно видел впервые. Он только сейчас заметил, как исхудал его любимец, как покраснели от недосыпания его огромные серые глаза. Он действительно смотрелся больным. Иван испугался, не столько за любимца, сколько за то, что сам может пострадать от присутствия рядом недужного человека. Настороженно отстранил его от себя:
-- Ступай, отдохни, ладушка...
Федька не уловил брезгливости в голосе царя, не понял, что произошло.
-- А как же ты, государь? Я никуда не пойду! Кто позаботится о тебе?
Он с ненавистью покосился на немцев. Встретился взглядом с Лензеем. Того тронуло Федькино отчаяние и он что-то быстро заговорил Шлихтингу. Толмач спешно перевёл, коверкая речь сильнее обычного:
-- Это не есть долго, герр Басманофф. Надо спать... Немного вино и еда... Потом герр Басманофф сможет опять служить свой государь! Это есть усталость, не есть болезнь.
Иван улыбнулся и уже без брезгливости погладил Федьку по волосам.
-- Ступай, ладушка. Афоня побережёт меня, пока ты отдыхаешь.
Федька безвольно сполз с постели и побрёл на лавку, где валялась его одежда. Лицо у него было как у расстроенного ребёнка. Иван же, как только остался без Федьки, забеспокоился и спросил капризно:
-- Это правда не надолго?
Медик подтвердил. Иван поворотился к Басманову:
-- Я буду ждать тебя, Федюша... Афоня, проводи его и возвращайся.
Вяземский поклонился, взял Басманова под руки и поспешно вывел из спальни. Немцы поторопились за ними.
Бояре в сенях шарахнулись в стороны, увидев на пороге полураздетого, растрёпанного Федьку. Уставились на него ненавидящими взглядами. Юноша никого не замечал, понуро брёл мимо бояр, поддерживаемый Вяземским. Потом Афанасий, спохватившись, произнёс:
-- Господь даровал государю царю и великому князю исцеление.
* * *
Алексей опрокинул в себя чарку водки, потянулся к блюду с печёной репой, задумчиво пожевал. Последние дни измотали его. Мало того, что его всегда недолюбливали при государевом дворе, Федька умудрился восстановить против себя даже тех, кто относился к Басмановым без излишней злости. Умрёт государь или не умрёт -- выходило одинаково нехорошо.
Дверь распахнулась, и на пороге появился Вяземский с Федькой на руках. Юноша беспомощно обвис в волосатых лапищах князя.
-- Господь даровал исцеление государю, -- произнёс торжественно Афанасий, осторожно усадил свою ношу на лавку и медово улыбнулся:
-- Отдыхай, Федюша.
Приторно-ласково похлопал его по плечу и торопливо ушёл, забыв попрощаться. Алексей кинулся к сыну, поднял ему голову.
Тот сидел, исхудавший до невозможности, почерневший, с искусанными в кровь губами.
-- Что с тобой, соколик? -- искренне испугался Алексей. -- Краше в гроб кладут...
-- Голова кружится, -- виновато пробормотал Федька и вымученно улыбнулся. -- Утомился...
Усталость навалилась на него с невероятной силой. Во лбу над бровями словно гвозди вбили, глаза щипало, страшно хотелось спать, но проклятая боль никак не давала забыться.
-- Есть хочешь? -- заботливо спросил Алексей, -- Никак с приезда не ел!
-- Не... -- мотнул головой Федька, -- Долго я был с Иваном?
-- Два дня да ночь, -- произнёс Алексей.
-- В могиле, -- прошептал Федька. -- Видения были... Ивану... И мне... -- он сжал виски, стиснул зубы так, что заходили желваки на скулах. -- Конец света видел, отец. В могиле... Холодно... Закрой меня...
В покоях было жарко натоплено, но Федьку трясло, на висках его выступил холодный пот. Алексей схватил свою шубу, укрыл его.
-- Я разделил с ним чашу его, -- уронил Федька в никуда.
-- Государь оценит твою службу, -- растерянно проговорил Алексей. -- Твои старания...
-- Страдания, -- поправил Федька. -- Его и мои.
Он на мгновение вроде даже пришёл в себя, увидел перекошенное жалостью лицо отца и, тряхнув волосами, улыбнулся:
-- А ведь я счастлив, батя! Мига бы из этих дней не отдал! Вот бы помереть сейчас!
Алексея испугала эта радостная, просветлённая улыбка на измученном, полумёртвом личике сына.
-- Опомнись, родненький! Грех-то какой...
-- Нет на мне греха... -- как в бреду прошептал Федька.
Алексей испуганно озирался по сторонам, увидел на столе сулею с водкой, ухватился за неё с радостью. Расплёскивая, налил чарку. Протянул дрожащей рукой Феде. Тот выпил залпом, как воду.
-- Ты приляг, сынок, приляг, -- прошептал Алексей, суетясь. Федька послушно повалился на лавку. Алексей подсунул ему подушку, Васька-холоп стянул сапоги, снял кушак и кафтан. Федька блаженно вздохнул.
Водка разливалась по телу приятным теплом, растворяла в себе треклятую боль. Уже задрёмывая, Федька видел Ивана, как тот лежит на кровати, чистый и безмятежный, и слышал голос:
-- Государь вне опасности.
Алексей потоптался, и, вдруг спохватившись, озабоченно спросил:
-- Федя! А воротится ли государь на престол?
-- Не знаю, -- не выходя из расслабленного блаженства, пробормотал Федька. -- Какая разница?
* * *
-- Поздно уже, государь, -- с низким поклоном произнёс Вяземский. -- Лёг бы ты почивать...
-- Не могу, Афоня, душно, -- простонал царь. -- Тяжко мне несказанно.
Иван рывком сел в постели, соболья шуба лазоревого бархата сползла с его плеч. Иван неприлично чину засуетился, не обождав помощи князя, натянул её назад. Вяземский подавил вздох. Царь был болен, или, что хуже, околдован. В том, как он держался, не было былого величия. Он суетился, словно балованное дитя, отдавал бессмысленные приказания и тут же, легко сердясь, отменял их. Вот и эта шуба. Как только Афанасий увёл Федьку, Иван потребовал принести её и с тех пор не расставался с ней ни на миг: тискал её, переворачивал, спал с ней в обнимку. Былой государь появлялся только тогда, когда Иван вспоминал свои мучения и видения. Тогда на лице его застывала маска величественной скорби, и Вяземский благоговейно обмирал, слушая его рассказы и толкования. И тотчас же это величие сменялось слезами, блажью, неуместным гневом.
В ложне опять повисла мёртвая тишина, нарушаемая только треском фитиля сальной свечи да поскрипыванием сверчка за печкой. Вяземский боялся её нарушить лишним вздохом. Царь молчал, думая о своём. Потом стал переворачивать шубу, сердясь, что она тяжела для его ослабевших рук. Не по чину суетясь, Афанасий помог ему. Царь уставился на блестящие в свете дрожащего огонька сальной свечи ровные пластины иссиня-чёрного собольего меха. Нехороший, испуганный блеск в глазах царя исчез, они подёрнулись поволокой. Подрагивающими руками он принялся гладить и ворошить шелковистый мех, словно женщину ласкал. На губах его появилась слабая улыбка. Афанасий неловко пошевелился. Царь вздрогнул, испуганно глянул на него, и произнёс ворчливо:
-- Хоть бы одеяние переменил, что ли. Ходите все в смирном, аки бесы, смотреть тошно.
И опять уставился на обворожительный соболий мех. ЕГО цвет царя не раздражал, и Вяземский никак не мог понять, какую же разницу отыскал царь в цвете его и своей шубы.
-- Велишь, государь, и сейчас переменю, -- отозвался Вяземский, но Иван махнул рукой: мол, потом. Ему не хотелось оставаться одному.
Опять надолго замолк, потом вздохнул тяжко и произнёс сам с собой:
-- Тяжко мне, муторно. За что мне посланы были муки столь тяжкие, почему нет душе облегчения? Что хотел донести Господь до меня, неразумного?
-- Велико было испытание твоё, государь, -- осмелился нарушить его речь Вяземский, -- Кому ещё из смертных хватило бы сил перенести страсти такие?
Иван перевёл взгляд на него. Рука его по-прежнему поглаживала мех. Он задумчиво покачал головой и произнёс тихо и твёрдо:
-- Басманову.
В глазах его появился нехороший блеск:
-- Не видел я его в видении своём, но точно знаю, что был он там. Что-то говорит мне, что пережил он то же, и чашу мучений испил до конца со мной...
Вяземский побледнел. До этого царь вообще не упоминал о Федьке. Но сейчас князю стало ясно, как божий день, что именно в Басманыше корень всех зол. Не зря он принял тогда богомерзкий облик, не зря не было на нём креста, и не случайно, пока был гадёныш с царем, тот забыл обо всех устоях и обычаях! Иван же продолжал воодушевлённо:
-- Я награжу его, Афоня, по-царски, крайчим его пожалую. Он давно желал, рад будет.
Вяземский кивнул, скрывая недовольство за кислой улыбкой. Сжал в ярости кулаки, благо, за длинными рукавами не видно было.
-- Афоня, а почему же он не идёт? -- спохватился Иван, всё оглаживая мех шубы. У Вяземского сердце зашлось болью.
-- Ночь, государь, -- как можно более смиренно пробормотал он, -- Небось думает, что ты почиваешь. Да, наверно, и сам спит.
-- Так вели его кликнуть. Пусть спешно придёт! -- капризно произнёс Иван. Скрепя сердце, Вяземский побрёл к двери ложни распорядиться спальнику. Сам бы он охотно растерзал Федьку, да куда пойдёшь против царской воли?! Когда он вернулся к Ивану, тот всё ещё играл своей шубой, зарываясь костлявыми пальцами в мех. Увидев, что не один, произнёс умиленно:
-- А ведь верно, его волосы, что мех соболий, Афоня?
"Откуда мне знать?" -- чуть было не сорвалось с языка у Вяземского. Князь сдержался, покосился на шубу. Действительно, что-то в ней было общего с Федькой. И, словно кнутом ожгла мысль: наговорила Фед`ора на шубу, не иначе! Афанасий спешно улыбнулся, торопясь скрыть от царя брезгливую гримасу.
-- Что же он не идёт? -- капризно прогудел царь.
-- Не ведаю, -- творя в уме молитву от злых чар, пробормотал князь. Больше всего на свете ему хотелось, чтобы гадёныш замешкался, и царь сменил свою милость на гнев, а уж он, Афанасий, постарался бы раздавить гнидёныша. А там, хоть царская опала, хоть смерть...
Но спальник, войдя неслышно, доложил, что Басманов явился на государев зов. Иван опять неприлично засуетился, велел ввести, и Федька впорхнул в государеву ложню, как на крыльях. Его подняли с постели, он спешил, не успел ни умыться, ни причесаться, и оделся небрежно. Его припухшая со сна, разрумянившаяся мордочка сияла, словно внутри него горели свечи.
И снова Иван не заметил, сколь оскорбительно и неподобающе Федькино поведение! Когда он радостно простёр руки навстречу любимцу, кровь бросилась в голову князя, замолотила в висках. Федька кинулся в царские объятия, с жадностью припал к его губам. Небо не разверзлось, и десница ангела не покарала окаянного. Вяземский потупился, чтобы не видеть мерзости. До него донёсся счастливый Федькин вздох и шуршание падающей на пол шубы, звук поцелуев. И голос Ивана:
-- Феденька! За верную службу твою жалую я тебя шубой со своего плеча и чином крайчего.
Басманов обиженно вскрикнул. Вяземский не удержался, глянул в их сторону. Федька отстранился от царя. Иван растерялся:
-- Иль не рад? Ты ж давно просил, даже Ганимеда поминал...
Басманов хрустнул пальцами, бросил на царя обиженный взгляд.
-- Разве за ТАКОЕ платят? -- укоризненно уставясь в глаза царя, прошептал он.
Вяземский остолбенел: да кем считает себя этот содомит поганый, коль смеет гневаться на царскую милость? И это вместо того, чтобы, пав в ноженьки, поклониться дюжину раз кряду! Афанасий готов был провалиться из-за того лишь, что увидел такое, рад был бы уйти, но без позволения государя не решался.
Иван тоже поначалу остолбенел. Потом спросил не без ехидства в голосе:
-- Неужели мало тебе и так? Для окольничего ты молод, да и служб у тебя немного.
Федьку как ножом полоснули, он весь скривился, из глаз его закапали крупные слёзы. Самые настоящие -- уж как ни был настроен Афанасий против Федьки, считая его лицедеем, но здесь было видно, что Басманов не притворялся.
-- Да что с тобой, Федюша? -- не выдержал царь. Почти с мольбой потянулся к любимцу.
Федька отвернулся. Иван просительно обнял его за плечи и пробормотал примирительно:
-- Федя, я даров своих назад не беру...
Накинул на плечи Федьки шубу, хотел приласкать, Басманов отстранился Царь вспыхнул:
-- Вот ты как. Ну что же, подожду, пока ты дуришь, сказочку послушаю.
Повернулся к Афанасию, велел:
-- Бахаря кликни, да ступай отдыхать.
Афанасий вышел из оцепенения, сглотнул и с облегчением покинул спальню, с твёрдым намерением тут же помолиться за здравие государя.
Федька, нахохлившись, отодвинулся в самые ноги царя, обнял точёный столбик балдахина, весь сжался, всхлипывая. Иван молчал, обдумывая, как поставить на место любимца. Наконец его осенило, он улыбнулся, и как только вошел седой заспанный бахарь, велел:
-- О Деннице-Ангеле скажи.
И покосился на сжавшегося в уголке ложа Федьку.
Бахарь устроился на лавке, пробежал пальцами по струнам гуслей (те ответили медово-сладким мурлыканьем) и начал нараспев:
-- "Во времена стародавние жил на небесах ангел божий, чину серафимского, Денницей прозванный, зарей утренней. И был тот ангел любимейшим у Бога, держал его светлый наш близ сердца своего, никаких тайн от него не имея. И познал Денница добро и зло, и возгордился, окаянный, возомнил себя равным Богу благому. И восхотел он сравняться с Отцом нашим, и открыл мудрость Божью другим ангелам. И иные слушали, а иные говорили -- Не должно нам знать сие! -- и прочь отходили.
Денница же окаянный, гордыней снедаемый, не захотел служить Богу Свету и соблазнил нерадивых ангелов. Сошёл он с ними на землю.
И открыли аггелы падшие всё зло людям, и пошёл от того дня грех на земле, забыли люди Бога. И увидели падшие, что прекрасны девы и жены земные, и сотворили с ними блуд, пошло от них семя бесовское, непокорное. Решили они низринуть с небес Бога благого, а Денницу нечестивого посадить вместо него на престол небесный.