1 Так я сошел, покинув круг начальный,
Вниз во второй; он менее, чем тот,
Но больших мук в нем слышен стон печальный.
4 Здесь ждет Минос, оскалив страшный рот;
Допрос и суд свершает у порога
И взмахами хвоста на муку шлет.
7 Едва душа, отпавшая от бога,
Пред ним предстанет с повестью своей,
Он, согрешенья различая строго,
10 Обитель Ада назначает ей,
Хвост обвивая столько раз вкруг тела,
На сколько ей спуститься ступеней.
13 Всегда толпа у грозного предела;
Подходят души чередой на суд:
Промолвила, вняла и вглубь слетела.
Данте Алигьери.Божественная комедия. Ад.Песнь пятая.
Жить на земле - значит постоянно отращивать крылья.
Бритомартис. (Кносс. За три дня до воцарения Миноса, сына Зевса. Созвездие Тельца)
С замирающим от волнения сердцем, едва сдерживаясь, чтобы сохранить подобающую царевичам величавость и невозмутимость, ступили мы в Священную рощу подле города Кносса, столицы царей Крита. Неохватные дубы, помнившие, должно быть, еще Золотой век, время правления моего божественного деда Кроноса, обступили нас со всех сторон, как войско титанов. Их ветви сотнями рук сплетались над нашими головами, и косые солнечные лучи пробивались сквозь листву мириадами копий. Мы - сыновья Европы и Зевса, - царевичи Минос, Радамант и Сарпедон, предводительствуемые младшими жрицами Бритомартис, пробирались по едва заметной тропе вглубь рощи, во всем подчиняясь нашим провожатым. Они высокомерно-отстраненно посматривали на нас, гордые своей близостью к Богине, хранительнице Крита, Великой Матери Бритомартис-Диктине.
В этой дубраве совершаются таинства, которые не дозволено видеть мужам. И попробуй мы приблизиться к роще в иной день, думаю, копьё стражницы поразило бы нас без жалости. Но сегодня расправа жриц нам не грозила. Нынче надлежало состояться священному браку богини Крита Бритомартис с новым царем. Наш отчим, богоравный Астерий, сын Тектама, скончался, утомленный годами. Богине предстояло решить, кто более угоден ей в качестве нового мужа и анакта Крита: я, Минос, старший из братьев, средний - Радамант или младший - Сарпедон.
Я страстно желал этой судьбы для себя. Хотя во многом находил Радаманта более мудрым и рассудительным.
"Зевс Эгиох, возлюбленный отец мой, к коленям твоим припадаю! Помоги мне! Ты знаешь, как желанно мне бремя власти, и ведаешь - оно по плечу мне!!!" - безмолвно молил я.
Шли мы довольно долго. Наконец, впереди забрезжил просвет, и вскоре наша маленькая процессия выбралась на поляну, залитую предзакатным солнечным светом. Старшая из жриц, воздев дротик с начищенным, как зеркало, наконечником, поворотилась к нам и повелела:
-Оставайтесь здесь и не смейте удаляться с поляны, доколе не явятся сюда высшие жрицы и не начнется испытание. Помните, гнев богини поразит вас, отважные царевичи, если дерзнёте вы ослушаться запрета грозноокой Бритоматрис!
Я оценивающе глянул на её дротик, а потом на крепкие, загорелые руки. Пожалуй, она могла метнуть оружие не хуже иного юноши. Подчеркнуто покорно опустился на траву. Оглянулся на братьев. Массивный, сутуловатый Радамант тоже сел, обхватив колени, понурив большую, угловатую голову. Мясистые губы его слегка шевелились, кустистые брови хмурились. Но глубоко посаженные маленькие глазки смотрели с холодным спокойствием. Он о чем-то размышлял, и разум его находится далеко от дубовой рощи Бритомартис. Казалось, грядущее испытание Радаманта ничуть не заботит.
Младшему, Сарпедону, на месте не сиделось. Он метался взад и вперед по поляне, то нервно покусывая сорванную травинку, то наматывая на тонкий палец длинную иссиня-черную прядь и раздраженно дергая её. На миловидном большеглазом и большеротом лице застыла плохо скрываемая за улыбкой тревога. Он выглядел, как только что пойманный камышовый кот, запертый в клетке. Вчера мы просидели с ним без сна почти до утра. Я больше молчал. Сарпедон же, без слов понимая, о чём думает старший брат, клялся, что ничуть не желает становиться царем. Это походило на правду. Если в детстве красивая корона и привлекала его, то с возрастом, поумнев и оценив тяжесть царской доли, он утратил всякий интерес к трону, предпочитая веселое и беззаботное времяпровождение богатого и всеми любимого младшего царевича. Но кто знает, как решит Бритомартис?
Тем временем божественный Гелиос почти достиг своего дворца, и густая синева заволокла небо, на поляну спустились лиловые сумерки, окутывая дубовые стволы мягким мраком.
Я подумал, что вскоре, коли судьба и боги будут ко мне благосклонны, смогу породниться с солнечным богом. Ибо по древним обычаям царем становится тот, кто берет в жены вдову или младшую дочь умершего анакта. Но наша мать Европа, дочь Агенора, воплощение Бритомартис на земле, покорная воле Зевса, собиралась передать власть одному из своих сыновей, и не искала нового мужа. Поскольку дочерей у Астерия не было, богоравная Европа приняла в свой дом лаконскую царевну Пасифаю, дочь Гелиоса, зрелую, мудрую и, как говорили, сведущую в древнем колдовстве жрицу. Я верил этим слухам: её родная сестра Кирка, владычица острова Эи, была известной на всю Ойкумену колдуньей, которую боялись многие герои. Хотел бы я знать, такова ли нравом её младшая сестра?
Мои мысли прервало странное пение. Оно шло из глубины рощи. Множество женских голосов тянули заунывно и пронзительно хвалебную песню богине, подыгрывая себе на тимпанах и флейтах. Она раздражала, навевала ужас, кружила голову до приступов тошноты.
Пение приближалось. Я попытался вслушаться в её слова, но и половину не разобрал: женщины трубно выпевали долгие звуки и проглатывали короткие, из-за чего их гимн сливался в бесконечные:
-А-а-а-а!!! У-у-у-у!!!
Вскоре вереница жриц с воздетыми руками, в которых шевелились живые змеи, медленно и торжественно выступила на поляну. Вела их наша мать, царица Европа, земная возлюбленная анакта богов Зевса. Её темно-бронзовая кожа при неверном свете луны казалась почти черной, седые волосы, тщательно завитые и посыпанные золотой пудрой, змеями спадали на плечи и обнаженную грудь. Время не имело власти над ней. Тридцать лет прошло с тех пор, как Зевс похитил молодую царевну из далекого Цура , троих сыновей родила она, и, тем не менее, сохранила маленькие груди, твердые, как неспелые яблоки, и узкие бедра. А талия ее так и осталась по-девичьи тонкой.
Эту крошечную, хрупкую женщину во дворце почитали и боялись все - и мужи, и жены. Даже анакт Астерий, бесстрашный воин, рядом с ней превращался в покорное, как жертвенный агнец, существо. Я не знал более властного и величавого смертного, чем моя мать. И с детства учился у неё умению держаться так, будто был на голову выше любого. Подражал её величественной осанке, тихому, всегда спокойному говору. Добивался божественной, что бы ни случилось, невозмутимости лица. Подолгу, перед зеркалом, повторял её улыбки, взгляды, достойные царя. Не скажу, что уроки давались мне легко. Но я добился своего: выучка взяла верх над горячим нравом. Имея дело со мной, люди довольно скоро забывали о моём маленьком, менее чем в три локтя , росте, хрупкости телосложения и моложавости. И только я знал, что до высот материнского умения держаться на людях мне далеко. Так смертный может подражать божественной стати, но при этом все равно останется всего лишь человеком. Царица Крита испокон веков была воплощением Бритомартис. Но Европа всегда казалась мне самой Гекатой - её покровительницей, спасавшей мать от гнева волоокой Геры, супруги нашего отца. Как и Темная Богиня - мать всякого колдовства, она в моих глазах была прекрасной и ужасной одновременно.
Мать несла в руках небольшую глиняную чашу - киаф с двумя прямыми рожками по краю ручки. Следом за ней шла Пасифая, дочь Гелиоса, будущая Верховная Жрица Крита. И невеста того из нас, кого осенит своей благодатью Богиня.
Царевна выделялась среди низкорослых, черноволосых критских жен - крупная, белотелая, с огненно-рыжими волосами. Казалось, критская одежда была создана специально для неё. Она подчеркивала обольстительность её зрелого тела. Тугая, огромная грудь с торчащими ярко-розовыми сосками призывно колыхалась над корсажем, обтягивавшим удивительно тонкую для таких широких и крутых бедер талию. Юбку и передник жрицы она надела так, чтобы подчеркнуть округлый, как полная чаша, живот. Пасифая скользила по траве по-змеиному легко, призывно покачивая бедрами. На мгновение я забыл обо всем и видел только эту красивую женщину, подобную волоокой Гере, властительной супруге царя богов. И возжелал царевну, как молодой бык корову. Но тут же устыдился охватившей меня животной похоти. Впился ногтями в ладони, чтобы погасить её.
В руках у Пасифаи был тонкостенный каменный ритон в виде бычьей головы. Старшие жрицы, шествовавшие следом, держали в воздетых руках извивающихся живых змей. Молодые - с тимпанами и флейтами - замыкали процессию. Бросив взгляд на их припухшие лица, покрасневшие глаза с неестественно широкими зрачками, я решил, что все они чем-то опьянены. Шепнул об этом младшему брату.
-Они одержимы богиней, - едва слышно отозвался Сарпедон и облизнул побелевшие губы. - Как ты мог помыслить что-либо постыдное и порочащее мудрых жриц?
Может быть. Но я с детства, глядя на возвращавшуюся с таинств мать, считал, что в роще происходит что-то отвратительное и постыдное. И теперь только убеждался в справедливости своих догадок.
Вереница женщин, воздевавших в молении руки к небесам, кружила по поляне, с удивительной точностью повторяя путь ведшей их царицы. Танец их, вопреки моим ожиданиям, оказался прост. Ноги жриц, одновременно поднимаясь и опускаясь на землю, выбивали четкий, единый ритм, похожий на стук сердца перепуганного человека. Одновременно взмывавшие в исступлении к небесам руки со змеями-плетями, казались крыльями. Совершенно невообразимо было, что ни одна из них не сбилась, не нарушила жуткого единства. Они словно обладали общим разумом. Это пугало. Дух мой вскоре был не в силах противостоять ужасу, исходившему от их древнего, женского колдовства. Трепет поселился в моем животе. Я уже не видел отдельных жриц, лишь одну чудовищную, гигантскую гадину, с раздирающим уши шипением проползавшую мимо меня. Чешуя на её жирном теле угрожающе звенела при каждом движении.
Наконец она остановилась, обвив поляну двумя кольцами. Наваждение рассеялось, и я снова видел женщин. В первом ряду стояли старухи со змеями, во втором - флейтистки и девушки с тимпанами. Они всё тянули свою песню. Темп её убыстрялся и убыстрялся.
Европа шагнула вперед. Исступленно запрокинув голову и подняв к небесам чашу, пронзительно-мелодично, как сиринга , многословно воззвала к Великой матери Диктине-Бритомартис. Пасифая, торжественно выступая, подошла к ней. Мать зачерпнула из ритона и разлила в три простых глиняных кубка, услужливо поданных жрицами, какую-то белую жидкость.
-Это священный напиток, отворяющий душу для богов, обнажающий сердца до самого дна!!! - возгласила лаконская царевна. Глаза её с огромными зрачками влажно блестели из-под полуопущенных век. - Вкусите его, о, богоравные юноши, сыновья Зевса! И да дарует вам благая Диктина познание тайн, и пусть её жребий падет на скиптродержца, достойного её любви!
Совершив возлияние, жрицы подошли к нам и заставили каждого выпить из чаши. Я не хотел, чувствуя опасность в этом снадобье, но ослушаться не посмел. Напиток по виду напоминал молоко, да и по вкусу - тоже. Но вскоре голова моя закружилась, и мир стал причудливо меняться вокруг.
Из чащи на таинство с любопытством уставились нимфы и сатиры, деревья засветились в темноте. Женщины продолжали голосить. Под их вопли у матери отросли восемь скорпионьих лап, хвост со смертоносным жалом, а тело покрылось зеленоватым панцирем с редкими волосками. Она воздевала к небу две скорпионьи клешни.
С братьями тоже творилось что-то невообразимое. Шея Сарпедона вытягивалась, голова становилась все меньше, а руки обрастали перьями. Он радостно заклекотал и, всплеснув лебедиными крыльями, взмыл в небеса, сделал пару кругов над поляной и исчез в ночном небе. Радамант с шипением свивал и развивал кольца своего мускулистого, поблескивающего чешуей пестрого змеиного тела и судорожно бил хвостом.
Моя голова тяжелела, а тело наливалось непривычной, чужой силой. Некое существо поглощало меня без остатка, как водоворот. Охваченный ужасом, я, как мог, сопротивлялся его воле, не желая тонуть. Собрав все силы, стремился вырваться, остаться собой - тем же сдержанным, суровым человеком, умевшим сохранять холодный рассудок и беспристрастие. Пытался заставить себя обрести власть над нахлынувшими бешенством и похотью. Куда там! Меня затягивало во тьму этого божества. Шум крови в ушах напоминал морской прибой. Мое туловище, насколько можно было судить, оставалось человеческим, но чужим, покрытым шишковатыми, безобразными мышцами и жесткими черными волосами. Коснувшись руками лица, я ощутил под пальцами бычью морду. Тварь пожирала меня, отнимая рассудок.
Я ждал, что душой моей овладеет Зевс, и к приходу омерзительного чудовища оказался не готов. Цепляясь за остатки угасающего сознания, ещё попытался узнать этого бога. Дивуносойо , сын Персефоны, рассказывал, помнится, что у него может быть бычья голова. Но что общего у этого охваченного гневом и похотью урода с моим очаровательным, ласковым Дивуносойо, которого я знал и любил? О, Посейдон, неукротимый и непредсказуемый, Владыка морей, Колебатель земли, порождающий чудовищ!!!
Тьма поглотила меня.
На свет явилось новое существо.
Слитый воедино бык и человек.
Минос - бык, Мино - тавр.
Чего следовало ожидать, если отец явился родившей меня в облике бычачьем?
Царица повернулась ко мне, угрожающе задрав блестящий смертоносный хвост с крючковатым жалом.
Кровь ярости заливала мои глаза.
Ты ужасаешься, мама?!
Ты всю жизнь учила своих детей владеть страстями?!
Так вот, получай! Это - правда.
Твой напиток отворил мое сердце,
и все, что годами копилось в нем.
хлынуло наружу, как вода в пробоину в днище корабля.
Ты, зачавшая своих сыновей в грязи и похоти!
Теперь-то я вижу твою сущность. Отвратительный скорпион, всегда готовый ужалить исподтишка!
Преисполнившись беспощадной, как смерть, силы, наклонив бычью голову, я бросился на Европу. Она вскинула верхнюю из четырех пар конечностей, украшенную устрашающими клешнями, пытаясь защититься. Попыталась достать меня хвостом, но жало сломалось о бронзовую кожу чудовища. Тварь, победившая Миноса, запрокинула голову и победно заревела. Эхо подхватило рев и разнесло по всей священной роще.
Жрицы узнали это божество и начали было почтительно склоняться перед ним, но замерли, так и не завершив поклона. Потом Пасифая испуганно крикнула:
-Диво! Великое диво! Не божественный бык, владыка морей, синекудрый колебатель земли явился нам!!! О, боги, кто он, соединивший в себе две стати: облик бычачий и человеческий?
Она на мгновение замолкла, прислушиваясь к божественным голосам, и вдруг завопила, исступленно воздевая кулаки в небеса. Она кричала пронзительно, как роженица.
-Вот тот, кто пожрёт великое царство!!! Тот, кто захватит трон исконного владыки Крита!!!
Все подхватили её голос с удивительным единодушием.
-Смерть разрушителю! Смерть богоборцу!
И неистово накинулись на меня, стремясь повалить и растерзать. Они драли мою плоть золотыми накладными ногтями, кусали, норовя выхватить из живого тела мясо. Горячая кровь струйками потекла по груди и животу. Ревя от боли и ярости, я пытался поддеть рогами, разорвать мощными руками нападавших, но звериным чутьем понимал, что толпа безумных старух сильнее.
Мне с трудом удалось перевернуться на живот, подтянуть ноги к подбородку, подставляя под удары и укусы поросшую жестким волосом спину, и, улучив момент, резко, как лук, у которого соскочила тетива, выпрямиться. Стряхнув с себя жриц и не дожидаясь повторного нападения, я, сминая кусты, бросился в дубраву. Женщины погнались было за мной, грозя порвать в клочья, но постепенно отстали.
Оторвавшись от преследовательниц, я настороженно огляделся, принюхался. Но ничего тревожащего не почувствовал. Зато явственно ощутил призывный запах телки, ждущей своего быка. Не раздумывая, помчался к ней. Роща, ожив, сопротивлялась мне, подставляя под ноги корни, цепляясь ветвями за рога, кидая от ствола к стволу. Наконец, впереди показался прогал.
Выскочив на поляну, я вскинул руки со сжатыми кулаками и опять страстно заревел, призывая телку. Её не было, зато мои звериные, чуткие уши уловили шорох в ветвях дуба. Я стремительно развернулся, и в это время огромная змея набросилась на меня. Я успел увернуться с животной ловкостью, невообразимой в столь грузном теле, и, оглушительно вострубив, кинулся на врага.
Я узнал её - конечно же, это сама Бритомартис-Диктина, хозяйка этих мест. Ну что же, ей придется уступить свою власть. Я, Минотавр, не потерплю иных владык на Крите, кроме самого себя. Мне удалось ухватить её за горло и начать душить. Бритомартис обвилась вокруг моего туловища и резким движением повалила меня на землю. Мы покатились по траве. Силища у неё оказалась страшная. Наверное, не будь у меня воистину медных мускулов, она давно переломала бы мне все рёбра и оставила умирать на поляне. Но мой мощный торс мог выдержать и не такое. Я не разжал рук и, несмотря на боль, душил и душил свою соперницу, пока её хватка не ослабла, и она не вернула себе человеческий облик.
-Минос! - прошептала богиня одними губами. - Отпусти!..
Кто этот Минос? Какую власть имел он надо мной? Я не помнил, но на мгновение он овладел моим рассудком и заставил разжать пальцы. Полузадушенная богиня упала на землю. Её черные волосы рассыпались, мешаясь с травой. Тесный корсаж, лопнувший во время схватки, обнажил молодую, полную, упругую плоть. Теперь никто не мог помешать мне покрыть мою телку! Даже этот Минос!
-Нет! - она уже достаточно пришла в себя, чтобы сопротивляться, и впилась в мою спину золотыми накладными ногтями. Боль только подстегнула желание.
-Нет! - она раздирала мое тело, извивалась, кусала за руки.
Но где уж ей, женщине, было сладить с Минотавром! Я вошел в неё и овладевал ею мириады раз, до тех пор, пока Бритомартис не лишилась чувств.
А потом Минотавр оставил меня. Будто вода стекла с губки, брошенной на песок. Совершенно обессиленный и опустошенный, я рухнул навзничь и заснул тяжелым, мутным сном.
Проснулся утром от холода, совершенно разбитый. Меня лихорадило и все суставы будто выворачивало. Приподнял голову и тут же уронил её: она болела до звона в ушах. В горле стоял противный комок тошноты, хотелось пить. Приоткрыл глаза и увидел бледную, неподвижную женщину с огромными синяками на шее. Я лежал прямо на ней и совершенно не мог вспомнить, когда и как овладел ею. И, кажется, убил. Похолодевшими руками я коснулся жилки на шее. Она застонала и повернула ко мне лицо.
Это была царевна Пасифая. О, Геката, мать всего колдовства, что за зелье мне дали вчера? В своих видениях я познавал совершенно другую женщину! Я поспешно скатился в сторону и едва подавил новый приступ тошноты. Наверное, окажись у меня тогда меч, я покончил бы с собой, настолько я был себе ненавистен.
Светлые боги, Гера, охранительница женщин, есть ли мне прощение?
Пасифая поднялась - величественно, как богиня. Взяла свою изорванную юбку, обернула вокруг широких бедер.
-Приветствую тебя, многомудрый и могучий, подобный Аресу, царь Минос, избранник богов, - царевна низко склонилась передо мной.
На её круглом лице с тяжелым, твердым подбородком не было и тени насмешки. Истерзанная, с растрепанными волосами и бледная до синевы, она все равно была как сама Бритомартис.
Царь?!!
Мириады раз я грезил, как взойду на престол. Но и в страшном сне не мог представить, что все случится так: в крови, в поту, в грязи и семени, и что желание броситься от стыда на меч будет первым желанием анакта Крита!!!
-Страшные предзнаменования получила я этой ночью... - глухо, сквозь звон в ушах, донесся до меня голос Пасифаи.
-О чём, жрица?
Я заставил себя встать. Нашел свою набедренную повязку. Пасифая помогла мне надеть её и трясущимися, непослушными пальцами застегнула пряжку на поясе. Несмотря на тошноту и боль во всем теле, я выпрямился. Меня тоже учили держаться достойно, пусть даже небо упадет на землю. Но это оказалось так трудно!
Если бы кто-нибудь увидел нас тогда - вряд ли подумал бы, что перед ним - царь и царица Крита. Истерзанные в кровь, покрытые синяками, в разорванных одеждах - мы были похожи на пару жалких, бездомных пьянчужек. Отчаянно борясь с тошнотой и накатывавшими волнами безумия, когда опять в ветвях виделись хохочущие рожи сатиров, я спросил:
-Что значит это пророчество?
-Придет новый бог, - едва шевеля губами и растягивая слова, ответила Пасифая. Она, видно, чувствовала себя не лучше моего. - И он захочет властвовать над этой землей. Ты - его слуга, скиптродержец, и этой ночью он владел тобой. Недоброе говорят мне боги. Он, неистовый, предерзостный богоборец, принесет перемены. А перемены - это всегда разрушение и множество смертей.
Я вспомнил отвратительное божество, которое воплощал сегодня, и спросил, замирая внутри:
-Известно ли тебе его имя, Высокая жрица?
-А разве ты сам не знаешь? - усмехнулась она. - Сын Верховной жрицы мог бы узнать своего покровителя. А любимейший из сыновей - отца. Зевс ему имя.
-Что знаешь ты о Зевсе, благом и справедливом?! - возмутился я.
-О, злосчастный владыка обреченного царства! У всего и у всех есть оборотная сторона. Но ты из тех, кто не хочет её видеть у любимых тобой, - возразила женщина. - Зевс-Лабрис властен над гибелью и возрождением. У него два лица. Тот, кого видел ты - Зевс Хтоний, чьим воплощением ты являешься, несущий разрушение. Ты сам порожден силами смерти. Великие потрясения ждут землю, которой овладеет выходец из Аида. Но такова судьба, а Мойрам и боги покоряются, не ропща.
"Значит, я - воплощение Зевса-Хтония и порождение Эреба? А она - Бритомартис во плоти, Хозяйка и хранительница этой земли? - мысли сквозь головную боль текли вяло, словно кто-то нашептывал мне в уши слова, смысл которых не сразу становился понятен. - И случившееся сегодня ночью - пророчество на все моё грядущее правление?"
Я покосился на будущую супругу. Лицо её, бледное и опухшее, и после жуткой ночи было величавым и властным.
-Бритомартис ведь не покорилась тому, быкоголовому? - спросил я.
-Он овладел ею, хотя бы и силой. Теперь он - её муж, - отозвалась Пасифая. - Муж, которому супруга будет покорна.
И вдруг, слегка покачиваясь в такт словам, как дерево на ветру, произнесла:
-Плачет сердце чернокудрой богини. То, чему в муках родов дала она жизнь, то, что взлелеяла, не смыкая глаз, то, что любит, как оленуха своих детенышей - все повергнет в прах её супруг, растопчет без жалости, возденет на рога. Ибо будет он царем, единственным на этой земле. Будет решать, не советуясь с мудрой женой своей. И не будет того, кто сможет возвысить голос свой против него, ибо всех противников своих пожрёт он, изгонит прочь! Будет он единственным владыкой, сядет на золотой трон, возложит на главу свою корону древнего царства. Но не будет тех, кто создавал величие этой земли. Пустыню, населенную варварами, увидит его премудрая жена...
-Ты хотела бы видеть на моем месте Радаманта? - мрачно спросил я.
-Радамант оказался медлителен и неповоротлив, и чего теперь жалеть о том, что не сбылось? - вздохнула Пасифая. И, упершись в меня пронзительным, неожиданно ясным взглядом, спросила:
-Ты недоволен победой, могучий анакт Минос?
-Нет, - сухо ответил я. - Все могло быть иначе!
Десять лет назад мне довелось стать царем Пароса, не совершая противного чести. Воины той суровой, каменистой земли готовы были биться насмерть за свою свободу. И сама хозяйка этого острова, бессмертная Пария, предводительствовала ими. Мне все твердили, что столь скудная земля не стоит крови, которую прольют критяне, сражаясь с паросцами. Я и сам так полагал.
И потому предложил владычице острова договор. Если она отвечает на мой вопрос, я покидаю её пределы. Если же нет, то она покоряется мне. Пария согласилась. Я протянул ей туго завитую раковину тритона с обломанным кончиком и велел продеть нитку сквозь неё, не делая новых отверстий. Пария не смогла и в ту ночь явилась в мой шатер. Попросила сказать ответ загадки. Я пустил муравья внутрь раковины, привязав к нему нитку. А обломанный край намазал медом, чтобы он бежал на приманку. Нитка тянулась за ним, отмечая его путь через все завитки. Отгадка была проста.
Тогда Пария склонилась передо мной и омыла ноги мои. Я помню, сколь покорно было её нечеловечески правильное лицо, словно высеченное из мрамора, которым изобилует Парос, и как струились по плечам и тяжелой груди золотые локоны. Она взяла меня за руку, вывела из шатра и сказала воинам, стоявшим вокруг в ожидании слова своей владычицы - богини острова, Великой Матери, породившей весь народ:
-Вот мой супруг, которого привели ко мне боги. И вот ваш царь, которого я даю вам.
Богиня добровольно взошла на ложе моё, и мы провели ночь вместе. С тех пор я стал царем этой земли, и люди её до сих пор послушны мне. Божественная Пария родила от меня четырех сыновей, которые чтят своего отца и повелителя. Так было на чужбине. Почему же на родной земле я не смог взять власть, по праву принадлежащую мне, иначе, чем силой?
Эти мысли не давали мне покоя. Как только представилась возможность, я расспросил Радаманта и Сарпедона об их видениях. Ответы братьев лишь усугубили моё отчаяние.
Радаманту в ту ночь предстали чертоги отца нашего Зевса. Обычно сдержанный и суровый, брат мой с улыбкой на лице поведал, как совоокая Афина и божественный анакт вели беседы с ним, показав медные таблицы, на которых были записаны совершенные в своей мудрости законы, достойные величайшего в Ойкумене царства.
Сарпедон же чувствовал, как воспарил к небесам. Яркое солнце светило ему посреди ночи. Он купался в его лучах, исполненный радости, и пел гимны олимпийским богам.
Но не мудрому Радаманту, не милосердному Сарпедону, и даже не мне - сдержанному и справедливому Миносу, а свирепому и неукротимому Минотавру была отдана эта земля! На его рогатую голову возложили жрицы корону критских анактов, его окровавленная рука сжала скипетр величайшего царства. На его ложе покорно взошла нынче солнечноволосая Пасифая.
Все ликовали и славили анакта Миноса. И только мне было горько слышать панегирики в мою честь.
Лабиринт. (Кносс. Третий день правления Миноса, сына Зевса. Созвездие Тельца)
Можно ли придумать что-нибудь несуразнее, чем бродить по дворцу в ночь после собственной свадьбы?
Под радостные крики захмелевших гостей нас с Пасифаей проводили на брачное ложе. Рабыня разоблачила мою супругу, и та покорно улеглась на постель. Деревенея от страха и стыда, я опустился рядом.
Мне уже с трудом верилось, что еще семь дней назад, в Священной роще, я страстно желал эту женщину. Сейчас я не чувствовал ничего, кроме неискупимой вины перед ней, и потому, едва исполнив то, что предназначается новобрачному, пряча глаза, произнес:
-Голова болит, Пасифая. Мне вряд ли удастся уснуть сегодня. И потому я покину твое ложе. Отдыхай...
Она подняла на меня свои понимающие змеиные очи, и мне почудилась усмешка на их дне.
-Ты волен делать все, что заблагорассудится, супруг мой и повелитель. Если ночная прохлада успокоит твою боль, то как могу я удерживать тебя в духоте опочивальни?
Я поцеловал её. Она ответила мне тем же. В моем поцелуе не было любви, в её - сочувствия. Она выполняла свой долг, как я - свой. Моя дерзость её ничуть не задела. Я и радовался этому - смешно с самого начала выказывать норов перед законной супругой и царицей, и злился: прояви она хоть толику сочувствия, новобрачный не слонялся бы сейчас по темному дворцу. Лежал бы подле жены и чувствовал себя много счастливее.
В собственные покои мне идти не хотелось. Нет ничего противнее, чем метаться до рассвета на пустом ложе. Я даже подумал, не пойти ли к Сарпедону, чтобы он своими беззаботными речами развеял мою тоску. Но после свадебного пира младший брат наверняка спит молодым, крепким сном. Не хотелось будить его. И уж тем более, нельзя было отправиться к Дексифее, дочери Огига. Что может быть нелепее, чем явиться к наложнице в ночь после свадьбы?
Куда лучше бродить по дворцу, любуясь им. Бессонницы случаются у меня довольно часто, и я коротаю время, прогуливаясь по бесконечным, запутанным переходам.
В жилых покоях второго и третьего этажа восточной части дворца жизнь не утихает и ночью. Только мальчишки, которым едва пробудившееся мужество не дает покоя, думают, что могут пробраться незамеченными, прячась в тени стройных колонн от стражников и торопливо пробегающих слуг. А я, разгуливая по темному дворцу, не раз слышал насмешливый шепоток, сопровождавший очередного щенка: и стражники, и, тем более, всеведущие, как богиня молвы - стоустая Осса, слуги точно знали, кто и к кому пошел. Потому сам я не пытался спрятаться, но постарался не задерживаться на втором этаже восточной части дворца - там, где располагались жилые покои всех обитателей Лабиринта. Спустился вниз, к святилищу и парадным залам, где проходили пиры промахов , собирались на советы гепеты . Там по ночам встречались лишь степенные, молчаливые воины.
Постепенно красота дворца наполнила душу мою до краев, и мысли, донимавшие меня, отступили. Лабиринт - колдовское зрелище даже днем, когда он заполнен толпами придворных, и неумолчный гул, подобный жужжанию мух, уносится под высокие своды. А в темноте огромные залы, переходы и колоннады, залитые лунным светом, обретают особенную прелесть: шаги одинокого человека отдаются эхом, разносясь далеко-далеко, а многочисленные росписи на стенах кажутся живыми в холодном свете полной луны.
Помню, мне еще мальчиком нравилось изучать их, выспрашивать у дядьки-педагога и матери имена нарисованных. Мне охотно рассказывали про обряды и церемонии, запечатленные на стенах, но большинство фигур оставались безымянными. И мы с Сарпедоном принимались придумывать сами, сплетая известное нам о прошлом своей земли с домыслами и догадками.
Процессии женщин и мужчин, шедших с воздетыми к разноцветным облакам руками, молили Посейдона смирить свой гнев. Одним богам ведомо, когда сделали эту роспись! Подобные обряды совершались задолго до нашего рождения, существуют ныне и сохранятся много лет спустя после нашей смерти. Потому что прогневать неукротимого Посейдона легко. Редко какое девятилетие обходится на Крите без содроганий земли, вызванных ударами его трезубца.
Осса - крылатая, бездумная молва - связывала одно землетрясение с моим именем. Посейдон требовал изгнать с острова божественную Европу, приплывшую сюда на спине огромного белого быка, и её новорожденного сына, то есть меня. Анакт Крита Астерий, сын Тектама, наполовину ахеец и верный служитель Зевса, бога своих предков, дерзнул ослушаться Владыку морей. Разгневанный Посейдон так ярился, что рухнули многие покои этого дворца, и залы пришлось отстраивать заново.
Безголовая Осса и сейчас трубит, что Посейдон не принимает меня.
Да, я здесь чужой!
С детства я слышал рассказы, как прекрасная царевна Европа в сопровождении подруг пошла на берег моря, и необычайной красоты бык, ласковый, как весеннее солнце, подошел к ней, доверчиво обнюхал девичьи ладони и лег у её ног. Мать моя говорила, что ей захотелось погладить золотистую шерстку меж рогов быка, потрепать его по могучей холке. Зверь ничуть не противился, когда она взобралась на его спину, а потом вскочил и стремительно бросился к морю. Подруги не смогли догнать его, а мать не осмелилась противиться судьбе, ибо в сердце её поселилась уверенность, что этот бык - неведомое божество.
Его звали Зевс. Он жил с царевной Европой пять лет, пока не родилось у нее трое сыновей. Тогда отец покинул нашу мать, велев анакту Астерию взять её в жены и заботиться о детях этой женщины. Астерий с честью выполнил его волю.
Промыслом богов ханаанеянка Европа стала царицей этого острова. Её избрала воплощением своим хозяйка Крита Бритомартис-Диктина, великая богиня - покровительница змей, жительница священных рощ. Язык этой земли стал для матери ее языком, обычаи - её обычаями.
Здесь, на Крите, родился и мой божественный отец. Его укрывала эта земля от нашего деда, свирепого Кроноса, пожиравшего живыми своих детей.
Здесь родились мы, сыновья Европы.
И остров не всех отвергает! Брат мой Радамант почитается жителями за справедливый, сдержанный нрав. Беспечный Сарпедон любим всеми - от премудрых жриц до рабов и крестьян на полях.
Даже Пасифая из Лаконики, прибывшая сюда не более полутора месяцев назад, принята этим миром: Бритомартис осенила её благодатью, избрала устами своими.
Меня же молва числит чужаком! Интересно, не об этом ли судачат три облаченные в лазурные одежды жрицы на фреске?
Я в гневе стукнул кулаком о стену и, закусив губу, рассеянно побрел наверх, на террасы Большого двора, раскинувшегося в центре Лабиринта. Сейчас место, где совершались обряды в честь Посейдона, собиравшие более полутысячи человек, было пустынно. Я подставил разгоряченное лицо свежему ночному ветерку. Здесь, на огромном дворе, свершается действо жестокое и прекрасное. Отец говорил мне, что оно ему не по сердцу. Следом за ним и я выискивал в тавромахии нечто отвратительное. Но во дворце моем есть фреска, и каждый раз, когда я оказываюсь в этих покоях, днем или ночью, я не в силах пройти мимо, не залюбовавшись ею. Длинное, пятнистое тело быка, простертое на лазури поля, и три одинаково-мальчишеские фигурки, в которых только цвет кожи выдавал, что две из них - девушки, а тот, что в прыжке летит через спину зверя - юноша.
Да верно ли, что моему отцу не по нраву тавромахия? Сам он охотно играл со мной, обратившись в быка. Мое тело тотчас вспомнило напряжение мышц и блаженное ощущение полета. Нет... не полета. Близости с отцом. Я отлично помнил жар его белоснежной шерстистой туши, прикосновения бычьего языка, облизывавшего мои ушибы, когда я, не рассчитав силы толчка, падал. Только мне из трех братьев была доступна эта игра. Радамант с детства отличался грузностью. Сарпедон быстро вытянулся. Рослые люди не годны для танцев с быками. Я дорожил своей исключительностью и продолжал опасные упражнения. Постепенно Зевс становился всё менее заботлив, не давая мне никаких поблажек. Он находил, что подобные упражнения закаляют тело и дух. А мне трудности нравились.
Я не достиг в тавромахии высот мастерства. И все же, брось меня сейчас на белый песок Большого двора, я не оказался бы в числе тех несчастных, что расстаются с жизнью в самом начале игры.
Постояв немного на террасе, я снова направился вниз, на первый этаж, к святилищу Бритомартис, в котором живут в священных сосудах её змеи. Там стоит трон, восседая на котором моя мать говорила устами богини. И никто не смел ослушаться её воли. Даже если Астерий с гепетами в зале Лабриса, где по стенам висят знаки Потния, великого мужа богини - двуострые топоры - принимал иное решение. Бритомартис правит островом столь же безраздельно, сколь Верховная жрица - её воплощение - властвует над всеми смертными мужами и женами. Подобно жрице, богиня делит свою власть с Синекудрым Посейдоном, но, полагаю, много могущественнее его и не посвящает супруга в собственные тайны. Пророчество, которое изрекла моя жена, Пасифая, говорило, что Бритомартис овладел новый муж. И он не будет покоряться её воле. Что же, я тоже мечтал о том, чтобы слово моё становилось законом для жителей Крита, и Великая жрица не смела спорить со мной.
Потом я направился в дальние покои первого этажа, где располагаются бессчетные мастерские. Всё необходимое для жизни Лабиринта производится в его стенах. Во славу анакта Крита трудятся несметные толпы мастеров: ткачей, ювелиров, плотников, горшечников, оружейников. Не зря чужестранцы, попадающие сюда, часто мнят дворец не единым целым и жалуются, что плутают в его нескончаемых залах и переходах, как в городских кварталах. По сути своей Лабиринт и есть целый город, располагающийся на вершине холма, подножие которого омывает река Кайратос. Я никогда не знал всех его покоев. Имелись во дворце места, куда не смел войти мужчина, будь он даже царем этого острова. Смутные слухи гласили, что в подвалах Лабиринта кроме кладовых, погребов и хранилищ зерна имеются залы, в которых в пору великой беды жрицы совершают тайные обряды - такие, что я старался не думать о них.
Как всегда, когда сон не хотел приходить ко мне, ночь тянулась долго-долго, до бесконечности! Я утомился, бродя мимо пустых мастерских, и повернул назад. Никто не мешал моему путешествию. Стражники уже привыкли, что Минос часто бродит ночами по дворцу, как душа непогребенного покойника на границе Аида. И сегодня они лишь подчеркнуто поспешно отворачивались, показывая, что не видят меня.
Странное состояние. Неприятное своей неопределенностью. Ни трезв, ни пьян. Снова один предаюсь сумрачным раздумьям среди общего веселья!
Скорее бы наступил завтрашний день. Кронид приказал мне прийти к горе Дикта, как только закончатся обычные хлопоты и обряды, сопровождающие свадьбу и восшествие анакта на престол. Так вот, всё надлежащее свершилось. Завтра можно скрыться из дворца, чтобы отец мой, Зевс, наставил меня на путь мудрого правления, осенил своей благодатью. Осталось только дотерпеть до утра.
Я осторожно спустился по лестнице светового колодца к бассейну, наполненному дождевой водой, опустил в нее руки. Умылся. Сел на прохладную ступеньку и уставился на ровную, спокойную гладь, в которой отражались звезды.
Инпу. (Кносс. Третий день первого девятилетия правления Миноса, сына Зевса. Созвездие Тельца)
Я так глубоко задумался, что чувствовал себя в полном одиночестве. Знакомый, насмешливый, слегка лающий голос, назвавший мое имя, заставил меня вздрогнуть, резко обернуться и вскочить. И обрадовано вскрикнуть.
У самого начала лестницы, ведшей в световой колодец, четко виднелась остроухая тень шакала. Ну конечно, кому еще придет в голову искать жениха не на брачном ложе, а у бассейна на дне осветительного колодца? Только ему, ведающему пути мертвых и взвешивающему людские сердца.
-Приветствую тебя, страж врат Запада, Инпу, - я почтительно поклонился. - Сердце моё наполняется радостью, когда я вижу тебя. Моё Ка трепещет, подобно стеблям папируса на легком ветерке.
Инпу хохотнул. Легко спустился ко мне.
-Мне нравится, когда ты, кефтиу , варвар, начинаешь говорить, как образованный писец из Та-Кемет . Еще немного, и ты научишься плести словеса не хуже любого ученого человека из моей земли.
Инпу с божественной непосредственностью по-хозяйски расположился рядом. В лунном свете я четко видел его поджарое тело, вытянутые вперед жилистые лапы неутомимого охотника, оскал, похожий на ехидную улыбку, острые, вечно настороженные длинные уши обитателя пустынь, ясные, светящиеся в темноте глаза. Сейчас он был неотличим от собственной статуи из черного дерева, что стоит в моих покоях. Только пушистый хвост постукивал по камням широкой ступени. Он сел так, чтобы лунный свет четко обрисовывал его, подчеркивая совершенную, божественную красоту.
-О да, ведающий пути мертвых и дороги живых, - произнес я. - И я польщен, что ты явился разделить со мной радость. Ибо корона Кефти возложена на мою голову, и я сжал скипетр анактов в своей руке.
-Я знаю, ты давно мечтал об этом, - вежливо отозвался Инпу. В голосе его мне послышалась не только радость за молодого царя. - Да пребудет с тобой милость богов, что покровительствуют Хозяевам Высокого Дома вашей земли.
Вряд ли кто-то мог расслышать едва заметную насмешку в том, как были сказаны эти слова. Но я расслышал. Разумеется, быть не могло речи о прорвавшемся раздражении и недостаточно хорошо скрытых чувствах. Божественный шакал в совершенстве владел своим телом и голосом, и если я чувствовал его раздражение - это значило только, что он желает показать, что недоволен. Чем? Я вскинул на него непонимающий взгляд и произнес с приличествующим смирением:
-Да не оставишь ты меня своей милостью!
-Пути, по которым будет шествовать своей державной стопой владыка Минос, далеки от тех, по которым рыскаю я, повелитель троп умерших. Что будет значить для тебя моя милость?
Неужели он не шутил? Я почувствовал, что кровь отливает от моего сердца и головы, и не стал скрывать своего страха.
Чем он мог помочь мне, чужой бог мертвецов? Он не покровительствовал живым владыкам. И после свершения своего земного пути я уйду в иное царство, где ему не суждено помочь мне. Но при одной мысли, что я больше не увижу бессмертного охотника с вечнозеленых полей Иалу, на душе моей стало пусто и холодно. Я был чужим для него -божества далекой Та-Кемет, владыки путей, ведущих на Запад, в страну, любящую молчание. Мне удалось снискать его милость дюжину лет назад. Захватив корабль морских разбойников, среди награбленного я увидел статуэтку шакала из черного дерева, с хрустальными глазами. Она была великолепна. Зверь смотрел на меня, как живой. Насмешливо искривленные губы его, казалось, вот-вот отворятся, и не лай, похожий на безумный хохот, но человечья речь польется из них.
Я взял статуэтку и, зная знаки, которыми египтяне записывают слова, прочел, что моя находка - бог Инпу, Анубис, которого мы почитаем как Гермеса-Психопомпа, проводника душ в царство мертвых. Я почтительно завернул статуэтку в кусок драгоценной ткани и при разделе добычи попросил её себе, не пожелав никакого иного богатства.
Невольный трепет внушало мне изображение чужеземного бога, и я хранил его в покоях подле ложа своего. Моё благоговейное почтение не осталось безответным. Дюжину лет назад Инпу впервые явился мне, приняв облик мужа с шакальей головой.
Я помню, каким восторженным трепетом наполнилась душа моя при виде Владыки Запада. И он милостиво заговорил со мной. Помнится, спросил, страшусь ли я смерти? Я ответил, что скорее томлюсь любопытством: не ведаю, почему, но с давней поры мне казалось, что за пределами жизни таится нечто очень важное для меня. Он усмехнулся, задумчиво окинул мою фигуру взглядом и поинтересовался: "Разве предания не говорят о том, что ожидает души умерших? Или ты не веришь им?" "Разве их сложили те, кто возвратился оттуда? - произнес я. - Сердце подсказывает мне, что сказания древних о чем-то умалчивают". "Почему ты сомневаешься в мудрости предков, но не в правоте своих догадок?" - все так же испытующе, будто прицениваясь, поглядел на меня Инпу. Я не нашелся чего ответить. Но с тех пор шакалоголовый бог изредка приходил ко мне по ночам и милостиво беседовал со мной. Я дорожил этими беседами. Мне было лестно его внимание. Я тянулся к нему, расцветал от малейшей ласки, которую он дарил мне, подолгу думал о беседах с ним. И временами корил себя за то, что чужак занимает мои мысли больше, чем родной отец. Мысль о том, что он оставит меня, казалась мне невыносимой.
-Я... прогневал тебя, владыка душ? - враз севшим голосом прошептал я. - Но чем?
-Я полагал тебя мудрее, чем большая часть смертных, - ответил Инпу, и в голосе его мне послышались горечь и тревога. - Но вы все гонитесь за властью. Вас, словно маленьких детей, тешит пестрая корона, украшенная перьями. И даже не задумываетесь, сколько вам будет стоить ваш каменный, священный трон. Мне остается лишь надеяться, что нить судьбы твоей не запутается на дорогах этого мира, и ты придешь к тому, чего действительно желает твое сердце. Знаю, будет благим твое правление! Ибо слово Маат-Дике - божественной справедливости - живет на языке твоем, а сердце владыки кефтиу исполнено милости к народу его. Тем более, столько лет учил я великого анакта читать в сердцах людей по лицам, по едва видным движениям рук, рта, бровей и ресниц. По тому, как стоят ноги, и куда смотрят глаза. Знаю, благодаря моим наставлениям он может угадать помыслы, которые таит вельможа в сердце прежде, чем они облачались в раздумья и слова. И все же тревожусь о тебе, Минос, как о собственном сыне.
Я вскинул на него глаза.
-Но почему, мудрейший? Если я буду хорошим царем?..
-Есть опасности, которые подстерегают владыку на путях его, а он не замечает их. Тем не менее, заговоры, мятежи, нападения недругов - ничто по сравнению с ними. Поверь, лучше быть ввергнутым в воду, кишащую крокодилами, чем то, что ждет правителя. Я говорил тебе, и еще раз повторю. Только твоё Ка - богатство, которым стоит дорожить. За него и тревожусь! Твоё Ка сейчас подобно нежному, юному ростку. Он только проклюнулся из земли, и я могу полагать, что из этого семени появится доброе древо. Но узнаю ли я тебя в тот день, когда настанет для тебя пора прошествовать на Запад? Не вырастет ли из нежного побега вместо плодоносной и стройной сикоморы чахлый кустик, что изломан ветрами? Не совьёт ли при корнях дерева гнездо свое змей? И человек, задумав вкусить прекрасные на вид плоды, не будет ли разорван ядом на куски? Увы мне, увы. Не я твой садовник! Не мне лелеять и взращивать тебя, Минос.
Я покачал головой: конечно, для древнего бога я был всего лишь дитя, и здесь спорить было не с чем. Но разве Зевс не любил меня? Разве что-то грозило мне в руках отца моего? Инпу предугадал мои мысли.
-У всего есть своя судьба, Минос, сын Зевса. Глупо благородного скакуна навьючивать ношей, которая пристала ослу.
-Но разве не моё предназначение в этом мире - стать царем? И разве эта ноша - позорна? - я хотел ответить твердо и спокойно. Но в присутствии Инпу я смущался, словно снова был мальчишкой, и стоял перед своим наставником, мудрым и строгим. Он не мог не услышать легкой дрожи в моем голосе.
-Что известно тебе о твоём предназначении, Минос, сын великого бога?! - отозвался Инпу. - Только то, что сказал тебе Зевс? Что ты должен стать владыкой этого кусочка суши посреди виноцветного моря? Что ты должен иссушать свое Ка, борясь с заговорами и распутывая паутины злых умыслов? Что ты, как бык в ярме, должен тянуть лямку, совершенно не размышляя, что вырастет на вспаханном тобой поле?
-Бык в ярме? - пробормотал я.
Инпу грустно усмехнулся:
-Что тебя так встревожило?
-Во время испытаний в Священной роще я превратился в быкоголовое чудовище, дикое и предерзостное, способное восстать на богов.
Инпу заинтересованно повернул свою маленькую, изящную голову в мою сторону.
-Голова быка? И тело человека? - он несколько раз ударил пушистым хвостом по ступенькам. - Значит, все же полностью яремной скотины не получилось? Твоё сердце осталось человеческим?
-Не думаю, - отозвался я, - Оно было, как у тех людей, что жили в медном веке до нас. Тот, быкоголовый, Минотавр, явился в мир, чтобы разрушать.
-Такова его судьба, - невозмутимо заметил Инпу. - Для того он и явился. Он нужен Зевсу.
-Моя богоравная супруга, мудрая Пасифая, сказала, что это и был мой отец! - произнес я удрученно.
-Нет, конечно, - хохотнул Инпу, - хотя нечто сродни породившему тебя в нем есть. Как ты назвал его?
-Минотавром, - угрюмо повторил я.
-Хорошее имя для этого дерзкого бога, - кивнул головой Инпу, и я понял, что он почему-то доволен. Я же не мог понять, чего доброго услышал в моих словах божественный собеседник. Закусил губу и сделал несколько глубоких вдохов, прежде чем продолжить.
-Не из глубин ли сердца моего явилось это чудище, божественный?!
-Ты это говоришь , - спокойно произнес Инпу. Он довольно улыбнулся своим мыслям. - А ты, я гляжу, понятлив. Должно быть, отцовская кровь сказывается. Как ты догадался?
-Я расспрашивал братьев своих об их видениях... И понял... Напиток, что дали нам жрицы, действительно отворяет сердце. Просто я ждал, что он распахивает его для бога. А напиток помогает понять свою суть. И суть других. Мне и раньше казалось, что мать моя подобна скорпиону, что Радамант мудр, как старый змей, а Сарпедон и повадками, и нравом похож на белого лебедя. А внутри меня, считавшего себя сдержанным, мудрым и спокойным мужем, оказалась тварь, подобная порождениям медного века, из тех, что жили до нас. Такова моя суть!
-Говоришь, его гордыня так велика, что он может подняться даже против богов? Ты зря мнишь его врагом, Минос. Поверь, он - хранитель твой.
Инпу поднялся, приблизился ко мне и заглянул в глаза. Потом вдруг легонько куснул за руку, лаская, будто собственного детеныша. Сердце в груди моей сжалось на мгновение и наполнилось блаженным теплом. Я невольно улыбнулся.
-Пожалуй, ты не такой уж глупый щенок, как мне сначала показалось, - с нескрываемым удовольствием проворчал он. - И у тебя достаточно крепкие зубы, чтобы защитить своё Ка на путях жизни. Если, конечно, ты слушал мои наставления тщательно-тщательно. И ничего не обронил из слов моих, принял их всем сердцем.
Еще бы я его не слушал! Мудрость и понимание людей у Инпу были безграничны. Я с жадностью сухой земли, на которую пролилась драгоценная влага, впитывал речи божества. Но разве только его наставления были нужны мне?
-Ты не оставишь меня, о, мудрейший из богов? - прошептал я, словно маленький ребенок, вцепившийся в темной спальне в палец няньки. Инпу снова ласково куснул меня.
-О, нет, не оставлю, - глядя мне прямо в глаза, заверил он. - Хотя, будь моя воля, я провел бы тебя по жизни иными путями, Минос. Но я здесь чужой, и пусть твои варварские боги ведут тебя тропой твоей судьбы. А сейчас я, пожалуй, могу только дать тебе еще одно наставление. Если, конечно, ты готов отворить уши свои навстречу словам, рождающимся на моем языке.
-Не только уши, но и сердце свое распахну я для поучений, - горячо отозвался я. - Да будут высечены твои наставления на нем, словно резцом на камне. Ибо нет для меня ничего важнее, чем знания, перлы которого ты рассыпаешь передо мной!
Инпу уставился на меня своими бездонными глазами.
-Иногда сам премудрый Тот вкладывает тебе в уста умные слова, - без малейшей заносчивости и насмешки произнес он. - Тогда начнем. Я хочу, чтобы ты научился смотреть в сердце свое тщательно-тщательно. Ты должен познать, кто ты есть, и на путях, которыми ведет тебя судьба, не предавать своё Ка. Только тогда ты сможешь без страха предстать перед Владыкой мертвых, и чудовища, подстерегающие на дороге к его дворцу, не тронут тебя. Как ты полагаешь, для того, чтобы знать, что нужно твоему Ка, что тебе необходимо?
-Наверное, знать природу своего Ка? - не совсем уверенно ответил я. - Нрав человека.
-Ты это говоришь, - кивнул Инпу удовлетворенно. - Ответь мне, Минос, по чему бы ты оценил нрав человека?
-По его поступкам, - твердо ответил я.
-Но разве ты не допускаешь мысли, что можно намеренно носить личину, скрывая под ней свой истинный облик? И не видел ли ты, чтобы человек, поступая, как велят ему, ломал собственный нрав?
Я задумался:
-Твоя суть все равно прорвется наружу... Ну, например... Мне всегда казалось, что о юноше можно судить по тому, какому филетору он подарил свою любовь!
Я выпалил это и прикусил губу. В Та-Кемет любовь между мужчинами почитается делом низким и мерзким перед лицом богов.
-Ответь мне, кефтиу, кого называют филетором? - Инпу, подобно учителю, подбодряющему ученика, снова кивнул мне головой.
Я ответил несколько более поспешно, чем следовало. Боялся, что он меня перебьет и поднимет на смех.
-Таковы наши обычаи... Взрослый юноша или муж, который избирает отрока и оделяет любовью своей. Отрок может отвергнуть его любовь, если человек тот обладает каким-нибудь душевным пороком. Но если же филетор - достойный и доблестный муж, то нет выше чести, чем стать его клейтосом, возлюбленным. Ибо филетор учит отрока добродетелям, которые присущи ему.
-И он избирает клейтоса тоже не за телесную красоту, но за ум, отвагу, добрый нрав и прочие достоинства? - Инпу скорее дополнил мой ответ, чем спросил. Судя по всему, он отлично знал о наших обычаях.
-Да, божественный. Я рад, что ты не видишь в этом лишь мерзость.
-Мне нет дела до обычаев варваров. А в людях меня ничто не может удивить! - ответил Инпу бесстрастно. - Так какими добродетелями обладал Дивуносойо, сын Персефоны?
-Ты собираешься говорить обо мне? - воскликнул я.
-А разве есть для царя существо, более важное, чем он сам? Ибо, не зная себя и не владея собой, как можешь ты управлять своими подданными? Или ты не желаешь выслушать мои наставления?
Я почувствовал, что краснею. От кого я, смертный, пытался утаиться? От владыки и знатока человеческих душ?
-О, нет! - возразил я, - Прости и продолжай, я распахну перед тобой сердце своё.
-Мне нужно, чтобы ты познал себя! Поговори с сердцем своим!
-Да, мудрейший, - я поклонился ему. - Наставь меня, и я пойду следом.
-Хорошо. Если Дивуносойо, сын Персефоны, - твое зеркало, то что отражается в нем? Разве не называли твоего филетора беспутным, необузданным, безумным? - продолжал Инпу.
-Называли, - слова мои прозвучали резко. Мы давно расстались с Дивуносойо, а все же хула на него злила меня, как мальчишку. - Но он не был таким!!!
Встретив сомневающийся, насмешливый взгляд Инпу, я поправился:
-Я не знал его таким. Он мог быть... разным.
А моя память, растревоженная его вопросами, повела меня по одной ей ведомым, полузаросшим тропинкам в давнее прошлое. С той поры минуло тринадцать лет. До меня доходили слухи, что Дивуносойо, сына Персефоны уже нет в живых.
Дивуносойо, сын Персефоны. (За пятнадцать лет до воцарения Миноса, сына Зевса. Долина реки Теринф)
-А ты все валяешься, лентяй? - я подбежал к лежавшему Дивуносойо и плюхнулся рядом.
Несколько раз повернулся на песке, чтобы осушить пот, и пристроился рядом с юношей. Тот лениво сплюнул косточки винограда в сторону, слегка сощурился на солнце и едва заметно улыбнулся.
-А куда спешить, Минос?
У него был странный, неподвижный взгляд - не то сонный, не то рассеянный. Люди, впервые увидев его, обычно считали, что юноша пьян. Но меня, хорошо знавшего сводного брата, это в заблуждение не вводило. Лежебока Дивуносойо обладал не только отменной наблюдательностью, но и неожиданной для своей лени ловкостью. Если нужно было, он мог прыгать не хуже горного козла или скользить по камням с проворством ящерицы.
-Я победил, Лиэй (так любил называть я своего филетора. На языке моего отца это значило "освободитель". Он, похоже, гордился этим прозвищем), - похвастался я. - Наконец-то обогнал и Сарпедона в двойном беге, и Радаманта в долихосе .
-И отец улыбнулся тебе и назвал молодцом, - совсем как избалованная девочка скривил губки Дивуносойо и пренебрежительно рассмеялся. Провел пальцем по моему плечу.
-Ты не представляешь, как красиво смотрится песок на твоей темной коже и в иссиня-черных волосах. Куда красивее, чем золотая пыль, которой посыпает себя царица Европа. И как прекрасно твое мускулистое тело. А твоей талии может позавидовать любая девушка.
Он сел, провел ладонью по моей спине и ягодицам. Я передернул плечами.
-Не надо! - от прикосновений Дивуносойо у меня начинала кружиться голова, а сердце принималось бешено колотиться, как после бега.
Это было очень приятно. И все же, когда Лиэй прикасался ко мне, я терял власть над собой и страшился этого. Дивуносойо, как ни в чем не бывало, продолжал мягко поглаживать меня.
-Ведь тебе же нравится это, Минос, - улыбнулся он.
Знал бы, насколько нравится! Мир просто переставал существовать, оставался только Лиэй, Освободитель от бремени забот. Его лиловые глаза, тонкое лицо с капризными губами, стройное, гибкое тело и ослепительно-белые, волнистые волосы. Сын Персефоны мог менять свой облик и уверял, что таким является только мне. Однажды я заставил его поклясться, что в этом виде он не покажется больше никому.
-Перестань изображать из себя натянутую тетиву, ляг спокойно! - в голосе Лиэя появились властные нотки.
А я уже и не мог сопротивляться.
Холеные, словно у придворной дамы, руки Дивуносойо (как мог он сохранять их такими, если целыми днями возился с заступом в винограднике?!) заскользили по моим плечам и лопаткам. Их мягкие, расслабляющие прикосновения и жаркое солнце окончательно взяли свое. Я уронил голову и прикрыл глаза.