Почему смерть всегда застает нас врасплох? Каждый час мы ищем ее, раздвигая ветви, распахивая двери, оборачиваясь, как сыщики, а встретив, вдруг пугаемся, как дети. Он не узнал меня, близорукий, с бородкой. Тряс руку, исповедовался горячо и взахлеб, лестница спасения жгла ему внутренности, смотрел чуть поверх, чуть проглатывая годы. Мы плелись пыльной улицей, в руках он нес арбуз, гул рынка катился, покатый, кончался некий век.
- Несчастный век! - с жаром воскликнул журналист, хватаясь за меня, как за соломинку. - Я глажу моих ребят по головам, но ужас, как Гоголь в гробу, гонится за ними. Я хочу верить в эволюцию!
- Разве эволюция - рыночная площадь? - возразил я словами тысячелетнего старца под акацией, с пальцами, проросшими сквозь сухую землю. Старик видел днем звезды, помнил санскрит, пережил душераздирающие войны, смену царств. Был нищ от рождения и нищим умер от моей руки, узнав в последний миг во мне своего Ангела, но не успев похвалиться достигнутым.
Журналист привел к себе. Летели мухи. Солнце садилось в грязных облаках. Я пил плохое вино, следил глазами быстрое тонковолосое существо, жену хозяина. Он бросал фразы, как горячие кирпичи.
- Растил себя, как хрупкое дерево, хранил от скверны, ждал завязей... Зачем? Чтобы ты, садовник, срубил меня, расчертив дорожки для каких-то неотчетливых замыслов? Я плакал, когда над долиной взлетали журавли. Порой видел красные от заката купола с птицами. Все, что знают мои глаза - разве этого мало для духа?
- Этого не нужно для духа, - кратко ответил я.
Он задумался.
- Постойте... Все, чем я жил, что светило мне издали, как звезда, не нужно? А мой разум, вместивший тома, мой тяжелый разум?
- Он для живых.
- Что же ты отнимаешь все, не оставляя ни спички, ни убогой песенки? С чем я ухожу?
Сбивался на местоимениях. Я поморщился. Затянувшийся торг. Увлекся журналист, уже не думал о смерти, вцепившись, как пес, тянул из меня ответы. Образ просеки мне нравится. В конце ее виден свет, а свет дороже самых дорогих деревьев. Я поднялся, дрогнули побрякушки на шкафах.
- Нам пора.
Журналист ухватил меня за руку:
- Ведь вы шутите, да? Это невозможно, такое безобразие здесь, в доме! Нет!.. Лизонька, принеси воды, видишь, кровь. Не кричи, душенька. Все-таки вы сумасшедший. Что за ужасный нож. Не устраивайте бойни, прошу вас. Лизонька, вызови милицию и врача, поскорее, он в самом деле меня убьет. Ковер отдашь в чистку. Я будто разбитый графин. От руки маньяка или в реанимации, никакой разницы. Впрочем, смерть противна только со стороны, как и коитус. Старик ты вспорол меня как барана не знаю зачем может знаю не хочу думать об этом. Лизонька, это не ты! Кто это в белом, кто это плачет?.. Или смеется? Холодно, снег идет... Никого. Я один в пальто с поднятым воротником, курю, заслоняясь от ветра. Роящиеся снежинки в луче фонаря. В тот миг я думаю о сходстве нас и снегопада, о странных соотношениях между длиной луча и количеством рождений... Так я провел Рождественскую ночь. В румяной желтой квартире меня ждала женщина. Алогичность поступка окрыляла. Что-то важное должно происходить за решетками логики, иначе откуда это чувство приближенности к настоящему и еще -
Журналист испустил дух. Из угла затравленно блестело лицо женщины. Навеселе врач, оттопырив красную губу, теребил труп. Волной океана обдало меня, как крылом. В холодеющем небе тлели созвездия. Журналист был последним. Больше на Земле меня не оставалось. В прочих мирах - возможно, но это хлопотное занятия, выискивать себя, как блоху, в головокруженье галактик.
Неотвязно стоял образ сада, хотя лес всегда топтался ближе, все ближе, пока я не узнал его в лицо и не отвернулся, отвергнув. Так по улице торопливо, все торопливее нагоняешь знакомую прическу, изгиб шеи, зябкость плеч, пока не сравняешься, не усмехнешься ошибке, пугая желтой улыбкой незнакомое существо. Со мной так бывало не раз и - боже мой, как долго приходилось идти, чтобы ошибиться!
У нее были тонкие лодыжки. То и дело мерзла, захлопывала окна. В шерстяных носках, нахохлившись, косила бледными глазами. Целовала меня небритого. Из всех существований запомнилось это: квартира, бедный ужин, ее боязнь высоты. Пустырь в окне с васильками. Рисовала фломастерами. Затуманенные глаза низко наклонялись над листом. Пасмурные рисунки, безлюдные, как октябрь.
Нет, я не любил ее. Смотрел, как вянет в моих руках, с каждым днем становясь все покорнее. Молчала на окрики, на пьяные оплеухи. Гнулась, как лист, все гуще заштриховывала рисунки. Заспанная, теряла кошельки и перчатки. Любила клейкие листочки, трактаты по философии и комнатные цветы. Я бы самолюбив, вставал рано, милостивым завоевателем шагал по крикливым улицам в тополях.
Потом она мне снилась. С поникшими плечами, как сломанная ветка. От нее остался ребенок с ямочками на щеках, пяти лет, как две капли, доверчивый. Поклялся, что не выпущу узкой ладошки, что окрепнет в моей тени, кареглазый, смешной. Забрызганный грязью ЗИЛ застал врасплох, размазал по асфальту: впервые я не хотел этого. Как жаворонок, кружил над собой, мертвым, и каждую ночь потом пробирался к мальчику, читал ему стихи и всякую чепуху, но волна в блестках была сильней и относила меня все дальше, все неохотней спускался я, все враждебнее дымилась плоть около. А мальчик привык, ждал меня, уже в больнице для маленьких умалишенных. "Папа", - писал мелом на полу, потом, забывшись, спрашивал громко: "Там, где ты бываешь, мамы нет?"
Таких там не бывает. Разве объяснишь, что мама слишком тепла, что плоть ее сильнее души и готова прорастать вновь и вновь, в любом обличье, тычась слепо в голубой воздух, что и минуты не продержаться ей вне набухающей плазмы. Злобно взглянул я на жидкую, шевелящуюся, стянутую мешком плоть. Мальчик поежился и замолчал. Это не я задрожал от ненависти! Это другие, мертвые, сквозь свистящие мои ребра протянули цепкие пальцы к мальчику, это гримаса молнии исказила детское лицо, я не хотел, я только проводник горящей злобы!.. Он умер и оборвал последнюю мою связь с планетой. Я не встречал мальчика больше. Его маленького сердца не хватило на новые воплощения. Кто может убить надежнее, чем отец?
Хитрые прародители, думал, облетая хмурые миры, но больше я не попадусь. Вереница родственников, трусливых и в трудах. Паучьи сети носителей генов. Разжал пальцы. Вот, обрыв: никто уже не постучит в крышку гроба, как в стекло сновидений. Пуповина влечений нас держит, но теперь нет ее.
Я иду вдоль границы. Мне нравится смотреть на живых. Нравится коченеющий взгляд, когда приблизишься. Вспомнилось, как однажды я был ребенком и играл в саду. Сквозь прутья изгороди кто-то смотрел на меня в упор. А цвел шиповник вокруг, розовый, как женщина. Цветы проступали сквозь пришельца. Покачивался, как корабль. Приманивал меня. В тот раз я убежал, расплакавшись. Но духи настойчивее людей. Бледным юношей я бродил в слезах, глядя в небо. Думал о бумеранге расставаний. Искал его, но гость как сгинул.
Так проводил время, в стенаниях и размышлениях, мертвый исследователь словесности, в кругу друзей известный как Призрак, прежде чем попасться в ловушку собственного сердца.
Конечно, ее звали Мария. Что может быть естественней. Всегда Мария: теперь, тогда, завтра. Пытается проснуться. А пока спит, Мальчик парит над кроваткой: у него дар левитации. Проснулась, босая, счастливая, выбежала на улицу. Непроницаемо серая спина ливня гудела, серебрилась. Добежала до края террасы. Пронзительный, как свадьба, воздух. Сонные волосы подставила ливню. Босые ноги Марии переминались на цементном полу. Подпрыгнула, отряхнулась, хлопнула дверьми. Встретилась глазами со Спасителем на стене. Был ровесником ее сына, млечный младенец. Они улыбались друг другу, стоило поднести Мальчика к иконе.
Раньше меня забавляли блики витрин и разговоры, подумала Мария, а теперь будто ничего не осталось, кроме изгороди, грядки, комнаты в окошках. Двое-трое нас, не считая воробьев. Кошка канючит, просит рыбы. Отмерзшую мелочь, держа за хвост, отправляю ей в рот. Запрокидывает голову, жмурится. Вдруг распахнулась дверь. Она порывисто шагнула навстречу.
- Мария, будь моей женой! Ты согласна?
Разочарованно зевнула:
- Валентин, не будь идиотом. Какая из меня жена?
- Я давно люблю тебя.
- Съешь со мной яичницу. Мне грустно. - Заметила в его руке розы. - Это мне?
- Разумеется.
- Дождь все идет?
- Да. Я нес их под зонтом. По улицам разгуливают черные сотни. Я шел и думал, что если меня убьют, некому будет даже оплакать.
- Твои все уехали?
- Да. Во Флориду. Там тепло.
- Зачем ты остался?
- Не знаю. Я пессимист. Может быть, позыв к самоубийству. Разве родина - это кровь в венах?
- Все уезжают. Родина - это душа. Твоя душа запуталась в листьях и не может выскользнуть. Родина - это плен души. Поэтому патриоты обречены на несвободу.
- А я не искал свободы. Никогда.
- Хочешь жениться, чтобы тебя не растоптали?
- Почему бы нам не жить вместе? Я бы любил твоего мальчика.
- Знаешь, от кого он?
- Нет. Это все равно.
- Он ни от кого. Он сам. Понимаешь?
- Хорошо. Если ты так хочешь. Он похож на тебя?
Мария покачала головой:
- Я очень люблю стрекоз. Когда приходит осень, они умирают, да? Почему они разноцветные?
- Наверно, чтобы взгляду не было скучно.
- Стрекоза и разговаривать не стала бы с муравьем... Какая глупая басня. И даже если цикада...
Он потихоньку подвигался ближе, и теперь взял ее руку в свою.
- Крылов бил плетьми своих мужиков. Как ты думаешь?
- Кажется, был толстым и добрым, - рассеянно пробормотал Валентин. Ее волосы пахли укропом. Прикоснулся губами к завитку на шее.
- Не щекочись, пожалуйста, - отодвинулась. - А ты слышал, появились стрекозы-мутанты? Сосут кровь, как комары.
- Не может быть, - осторожно обнял ее.
- Разве ты пришел сюда целоваться?
- Да. Я люблю тебя, Мария.
Вдруг засмеялась, откинувшись.
- Ты меня прогонишь?
- Конечно.
- Мы будем дальше говорить о стрекозах?
- Тебе неинтересно?
- Мария, нам будет хорошо вдвоем. Мария...
Мальчик мой, а помнишь, мы поднялись крутой вьющейся тропкой, день был пасмурен, и на вершине стоял лес. Ты вырвался из рук и побежал в чащу, прочь от меня... Я так испугалась. Лес исхлестал меня ветками, вы были заодно. Но ты слишком мал. Наверно, это приснилось мне. А я в твои годы не сосала пальчики, потому теперь не люблю целоваться. Как все-таки странно, что ты появился здесь. С внезапным страхом Мария покосилась на притихшего рядом Мальчика. У него лицо шпиона, посланного сюда, в здешний мир, чтобы следить за ней. Вот почему так неуютно в этом синем взоре. С подозрением взяла в руку крохотную ладошку. Плоть, готовая разорваться, как драпировка декорации. Мальчик улыбнулся. Посланец смерти, да? Ты пришел, чтобы сменить меня, значит, пора готовиться в дорогу.
Время и люди бегут, как облака бегут по небу. В палисаднике снова цветут георгины. Сигарета Валентина прочертила густую синеву сумерек.
- Расскажи мне о себе, Мария, - негромко попросил. Мы живем вот уже год, а я тебя совсем не знаю. Иногда ты кажешься ребенком, а иногда - мудрой, как медведица, и опасной. Как ты жила до меня?
- До тебя у меня была собака по имени Чара. Мы ходили в лес, глазели на зайцев. У Чары были длинные ноги и драчливые челюсти. Однажды принесла в зубах перепелку и мы чуть не поссорились на почве пацифизма. Она была хорошей подругой. Как-то раз встретили волка. После короткого знакомства он влюбился в Чару. Выл по ночам около дома. Чара стала бледна. Нам запретили гулять. Ее заперли. Это ужасная история. Все-таки она вырвалась, по рыхлому снегу побежала к нему. Волк вспорол ей брюхо после первой брачной ночи. Когда мы нашли ее, труп уже окоченел. Я ненавижу волков.
- А потом, когда стала взрослой, чем ты занималась?
- Я росла, Валентин. Или не росла. Читала книги, любила деревья, училась самой себе. По утрам пила крепкий кофе. В изумленье бродила по городу после бессонницы. Печатала на машинке скверные стихи...
- Я хотел спросить...
- Ты хочешь знать, кто мои родители, где я работала, с кем спала? Но разве это относится ко мне? Разве это делает нас, а не случайные впечатления, блики, младенческие причуды? Конечно. Я говорю чепуху. Человек должен быть приколот, как бабочка. К своему ярлыку. Иначе слишком много душевных сил потребовалось бы нам, чтобы понимать друг друга.
- Прости. Это условности, но...
- Расскажу тебе один случай, - перебила - это было давно. Какие-то люди обучали меня тайнам восточных религий. Мы переезжали с места на место, кажется, занимались запрещенными вещами. Скоро я узнала все, что можно было знать. Как если бы червь изучал прямохождение. Долгие недели тянулась мука немоты плоти. Мозг не мог обучить тело. В какой-то гостинице на двузначном этаже вошла в номер, быстро закрыла за собой дверь, легла на пол и... Мной управляла странная самоуверенность. Как перевернутое насекомое с минуту барахталась, наконец поднялась над полом. Стоило сознанию изумиться, и упала, но легко взлетела вновь. Я парила, как подвешенная в магнитном поле, когда вошел мой учитель. Вдруг выяснилось, что чудеса не входят в программу школы, что меня обязательно нужно убить. Я стояла на подоконнике. Это были решительные люди, и мне ничего не оставалось, как прыгнуть. Внизу копошилась детвора. Белые панамки стремительно росли, а меня не покидала радость. Полет продолжался, поэтому я не разбилась, а только потеряла сознание, которому пришлось тут же вернуться, потому что уже торопились ко мне, чтобы удостовериться или добить.
- И что же потом?
- Потом изнуряющая погоня по осенним улицам незнакомого города. Пробежав безлюдный парк, я оторвалась. В маленьком скверике у окон одноэтажного здания внезапно успокоилась. Между кленами бесшумно проплывали красные листья. За стеклами внутри белели гипсовые головы, восковые яблоки и мольберты. Школа ваяния и живописи.. Картин, висевших на стенах, нельзя было разглядеть. Никогда я не бывала так счастлива. В том городе хорошо остаться жить и умереть, так он был светел и чист...
- Значит, Мальчик получил свой дар по наследству?
- Нет, конечно. Он сам.
- Что с ним будет, Мария? Я боюсь. Люди безжалостны.
- Пославший его о нем позаботится.
- Ты говоришь глупости. У Мальчика нет никого, кроме нас. Пока он не понимает...
- Сюда идет военный, - перебила. - Говори быстро, какое у него звание?
- Три звезды? Полковник.
- Добрый день, господин полковник. Выпьете с нами кофе?
- Нет, спасибо. Кто этот человек?
- Этот? Мой муж,
- В таком случае, пусть выйдет хотя бы в соседнюю комнату.
- С удовольствием выйдет. А что случилось?
- Видите ли, милая девушка... сударыня... - полковник взял Марию под руку, колючими усами коснулся шеи, громко зашептал:
- Карательная акция. Я бы не советовал связывать судьбу с евреем. Только ради тебя, милая... Пусть уезжает, пока есть время. Я напишу записку к начальнику аэропорта. Билет достать практически невозможно. Благодарить будет потом.
- Полковник, мой муж вырос в рязанской глущи. Здесь его родина.
- Послушайте, у меня в доме не принято убивать. Прошу вас, уберите оружие. - Мария встала между полковником и Валентином. Она была спокойна. - Уедет, обещаю вам.
- Вы перебьете нас, потом карелов, мордву, хохлов, - кого еще? - потом перегрызете горло друг другу! - кричал из-за ее спины Валентин. - Душевнобольная нация, неспособная к нормальной жизни! Вы изгадили великую страну! Проглотили, как удав, огромную территорию, и подавились ею! Ненавижу!
Полковник отшвырнул с дороги Марию. Валентин бежал по темному двору, петляя. Глухо кашлянули выстрелы. Где-то взвыла патрульная сирена. В голубоватом дыму, с ребенком на руках, Мария повернулась к полковнику:
- Прекратите комедию. Зачем вы пришли?
- Видишь ли, Мария, один человек, которого ты знаешь, напомнил мне, что в городе не так много подобных женщин.
Удивленно вскинула брови.
- Шучу, - полковник хохотнул. - Мне нужна твоя помощь. Садись в машину, поедем.
- У меня ребенок.
- Я привез няню. Кстати, это действительно твой ребенок?
- Да, черт побери! Вы уверены, что не ранили моего мужа?
- Уверен. Разве я плохой стрелок, Мария?
- Все время кажется, что дальше ничего уже не будет, потому что случилось все, что могло случиться. Но как ни в чем ни бывало, сюжеты повторяются. Я не удивлюсь, если узнаю человека, которого вы взяли.
- Да, узнаешь. Я же говорю, наш общий знакомый.
- Не улицы, а стрельбище. Когда это прекратится?
- Между прочим, с сегодняшнего дня я комендант города.
- Бедный город. В нем не останется рук, способных держать оружие.
Мария впилась глазами в вошедшего. Долговязый, сероглазый. Тонкий подбородок, перерезанный ссадиной. Припухлый капризный рот. Как мотыльки, по-девичьи пушистые ресницы. Узнал ее сразу, но сонно смотрел в строну, позвякивая наручниками. Мария нахмурилась.
- В чем он обвиняется? - сдерживая волнение, спросила.
- Мария, это я должен выяснить у тебя.
- Хорошо. Оставьте нас.
- На всякий случай. - Пистолет тяжело брякнулся о крышку стола. Мария кивнула рассеянно.
Дверь за полковником захлопнулась.
- Ну что же, Марат, здравствуй, - неожиданно робко произнесла.
- Тебе приказали вывернуть меня наизнанку. Приступай. А я посмотрю, - зло усмехнулся, сжатый, как пружина.
- Кого из наших видел? Панаид жив?
Марат молчал, уставившись поверх ее головы в плохонькую репродукцию Чюрлениса.
- Не хотела бы применять в отношении тебя те средства, с помощью которых добиваются правды у заключенных.
- Попробуй. Буду рад.
- Ты возмужал за эти годы, - говорила уже автоматически, чтобы отвлечь, и глядела расширенными, с безумным сиянием глазами.
Волна удушья захлестнула Марата, на мгновенье он забылся, замер с блуждающей послушной улыбкой, но тут же взял себя в руки, сосредоточенно, сквозь нарастающий звон в ушах следил за Марией; она, казалось, задремала, но тонкие нервные пальцы била пульсирующая дрожь. Сквозь обессиливающую дурноту и оцепенение Марат что-то произнес, вздрогнул от собственного голоса, рванулся, как в сетях. Голубой ведьмой она казалась, охваченная сиянием.
- Панаид мертв. Панаид мертв! - выкрикивал Марат, весь дрожа. - Наш учитель наделил нас божественной силой. Он пришел, чтобы разочаровать мир и лишить его тяжести. Учитель следит за нами с небес. Имя отделилось от него.
- Вы занимаетесь террором? - одними губами спросила Мария.
- Террор разрушает лишь облик, оставляя суть неизменной. Панаид учит уничтожать живые и мертвые существа так, чтобы они не возвращались больше.
Сомнамбулически глядя перед собой, Марат подошел к столу, медленно поднял, как дохлую рыбу, пистолет. Он без наручников, изумилась Мария и, не успев еще испугаться, услышала взвизгнувшие о стену пули.
- Отличная реакция! - похвалил Марат. Пятясь к окну, продолжал:
- Этот эксперимент стал бы последним в твоей жизни, не люби я тебя так сильно. Прощай, Мария. Привет от Панаида, - он вскочил на подоконник, бросил вперед пистолет, прыгнул. Мария подбежала к окну. Он падал замедленно, вытянув руки, отклоняясь все дальше от вертикали. С ознобом узнавания судорожно вдохнула льдистый воздух. Все повторилось, как мелодия дребезжащей шарманки. Марат легко коснулся земли, взглянул вверх, нашел Марию, махнул ей рукой. Скоро исчез в застилающей улицы мгле.
Взбешенный полковник мерил шагами комнату.
- Куда ты его спрятала? Говори! Не пори чушь! В окно невозможно прыгнуть, не открыв его или не разбив стекла. Смотри: толстый слой пыли, окна не открывались сто лет! Ну объясни мне, что это за чертовщина! - беспомощно закричал.
- Может быть, он сумел отпереть двери и прошел мимо охраны, стерев этот факт из нашей памяти? - неуверенно предположила Мария.
- Под окном валяется мой пистолет, дьявол вас разбери, чародеи проклятые! В общем, Марат обвел нас вокруг пальца. То, что он якобы выболтал тебе - фальшивка. Я точно знаю, что он и его дружки причастны к убийству Дроздова. Я эту компанию выловлю! Второй раз Марат расколется у меня сам, без всякой мистики!
Через жену премьер-министр Дроздов приходился ему родственником, вспомнила Мария, а полковник Миронов хороший семьянин, отец клана, добрейший, надежнейший, он не потерпит потери, отомстит даже за такого зануду, как Дроздов.
Полковник окинул Марию оценивающим взглядом.
- Возможно, Марат явится к тебе сам, - задумчиво протянул. В этом случае Марат должен унести с собой вот этот "жучок".
- Кажется, Панаид действительно мертв, - тихо сказала Мария.
Миллионный город в мигающий, ненавидящих, быстрых глазах. Чем усмирить тебя, не прибегая к поголовному истреблению? Со сладковатым отвращением полковник Миронов осознал, как жаждет именно казней без конца, как жаждет видеть город пустым, как чистый стакан. Полковник искал покоя, но разве возможен покой, пока они ходят, плетут свои сети, эти люди, все, кто цепляется за жизнь, как за края одежды его, Миронова. Ужас, стелющийся по земле, необоримый кошмар с церковным привкусом, вот что такое моя страна, пришло ему на ум. Я устал от горестных гримас этого лица и хочу, чтобы оно стало наконец безмятежным и светлым, как снегопад.
Полковник вызвал секретаршу. Ранняя работа в органах, при начальстве, по ночам, обточила ее, как резец болванку, отчего маленькие глаза стали еще мельче, а голос приобрел сутулую жесткость. Полковник разглядывал ее, посасывая сигарету.
- Матвеенко с докладом дожидается, - нарушила молчание, переминаясь на широких ступнях.
- Зина, а вы замужем? - с неожиданным интересом спросил полковник.
Секретарша, порозовев, кивнула.
- Сколько вам лет? Далеко за тридцать? Не надо уточнять. Мой агент видел вас на днях в гостинице "Густав". Что вы там делали?
- Я была у подруги, она работает в буфете, - Зина отвечала четко, быстро, не отводя честных глаз.
- У вас нет подруги в гостинице. Что вы там делали? Ну?
- Вы все знаете, - прошептала.
- Посещали тайный кружок мохистов. Расскажите. Это любопытно.
- Вы меня уволите? - задрожавший голос упал. - Филипп Кузьмич, родной! Я... Простите!.. - громко высморкалась в платок.
- Встаньте. Рассказывайте.
В дверь просунулась голова Матвеенко. Полковник сдвинул брови. Голова исчезла.
- Во-первых, кто этот Мохов? Или Мох?
- Философ с мировым именем. Создал учение о наступательной субъективации материи.
- Так.
- Сознание присутствует во всем, так же как и способность к объективации. Мы создаем окружающее и создаваемы окружением. В применении к отдельной личности это звучит: я есмь каждый встречный, человек это, чайка или холм. Мир и я - мы двойники.
- Так.
- Система приемов, разработанных мохистами, позволяет осуществлять эти положения на практике.
- То есть?
- Можно влить свое сознание, допустим, в чайку, и ее движения станут зависимы от твоей воли. Или наоборот, воспринимать мир через сознание любого существа, в пределе - любого материального объекта.
- Очень интересно. Вот этот парень посещает ваши собрания? - полковник достал фотографию Марата.
- Нет, - решительно ответила Зина.
- Как объяснить, что вы, такая трезвая женщина, увлеклись примитивной шаманской болтовней? Среди мохистов есть люди с феноменальными способностями?
- Да. Но техника упражнений доступна любому человеку.
- Вам, например.
- Я не овладела еще даже азами...
- Зина, вам не кажется странным, что всякая чертовщина стала занимать так много места в жизни нашего общества, у которого достаточно вполне земных проблем? Я говорю с вами, как с сотрудницей, а не мохисткой. Кому выгоден этот потусторонний туман?
- Подобное происходит на всех континентах, Филипп Кузьмич. Эпоха материализма закончилась. Так бывало уже: античный прагматизм сменился исступленной религиозностью средневековья.
- Люди отказываются думать головой и работать руками. Но созерцателей должен кто-то кормить. Треть населения страны ведет паразитический образ жизни. Такое государство долго не протянет!
- Везде то же самое. Мировая цивилизация в кризисе. Возможно, это конец. Но врагов нам незачем бояться. Враги мы себе сами.
- Вы заблуждаетесь, Зина...
- Господин полковник! Разрешите? Очень срочно!
- В чем дело, Матвеенко?
- ЧП в аэропорту, господин полковник. У летного поля скопилось несколько тысяч отъезжающих. Местный отряд самообороны проводил правоохранительный рейд. Кто первый начал - неизвестно, но с утра не прекращается пальба. На свой страх и риск я вызвал войска. В настоящее время там развернуты батальон ОМОНа и мотострелковый взвод.
- У нас потери есть?
- Никак нет.
- По окончании операции доложить мне. И проследите, чтобы к завтрашнему дню аэропорт был вылизан до блеска. Ни в коем случае не допускайте присутствия прессы. Пострадавших похоронить без помпы. Выполняйте приказ, Матвеенко.
- Есть, господин полковник.
- Зина, вы свободны.
Вскинула умные, преданные глаза.
- Продолжайте работать, Зина. И посещайте ваш мистический кружок.
Мы всегда зябнем, словно прибыли с горячей звезды, думала Мария, глядя в садик, полный вянущих хризантем. Валентин исчез, оставив пришедшее по почте письмо со слезами и клятвами в любви: к ней, к России, даже к Миронову, чьи неверные выстрелы разбудили Валентина. Он брился, болтал, листал газеты, - а Россия гибла. Ее заплаканный, но прекрасный образ он увезет с собой за границу, как рафаэлевскую мадонну, а то, что останется - обречено неумолимому разрушению. Жизнь России, как в гигантской мозаике, продлится в глазах тех сотен тысяч, что успели прорваться, покинуть содрогающуюся в агонии страну. Письмо изобиловало детализацией мрачных пророчеств. В конце Валентин кратко сообщал, что надеется улететь в ближайшие дни, как только достанет билет. Просил прощения за вынужденное расставание и обещал писать письма каждый день.
Утро было серым и свежим. Пахло готовым выпасть снегом. Мария стряпала, напевая вполголоса, как вдруг испуганно вскрикнул Мальчик. Кинулась, рассыпав муку. Мучительно запрокинув голову, он колотил ручками по ковру. Между стенами металась горстка птиц, кажется, снегирей. Отшатнулась от слепо машущих крыльев. Трепещущий комок камнем ударился об окно. Посыпались стекла. Снегири ошеломленно выбросились наружу, растаяли в сыром воздухе.
- Откуда взялись в комнате птицы? - допытывалась, но Мальчик не мог ничего сказать. Мария понимала его в том, что касается полетов или чтения мыслей. Но Мальчик был полон неизвестных ей сил, пугал Марию и сам пугался.
Они жили одиноко и бедно, пили сладковатый мятный чай, смотрели на редкие звезды. У Марии стали выпадать волосы. Счесывала их целыми клочьями, расстроено смотрелась в зеркало, лила на склоненную голову отвар ромашки. Подурневшее лицо в болячках сначала казалось случайным, пока в отлучке свое, красивое, но потом смирилась и стала даже находить тихую прелесть в этом новом положении. Опустившись на ступеньку ниже, она оказалась вровень с огромным бесхитростным миром, чувство собственной значимости перестало застилась взор, и теперь только Марии открылось, что наше восприятие целиком основано на нашей гордыне. Нищие плотью живут в совершенно ином окружении, они знают истинную цену линии и краски. Иногда равнодушно думала, что с рождением Мальчика она стала быстро чахнуть и что хорошо бы он успел подрасти или чтобы в стране наступил наконец мир.
Косо падающий из-под двери свет, чуть звякающая в темноте люстра, разговор в передней - все имело отношение к нему, и все было странным, как во сне. Очнулся на полу возле своей кроватки. Тяжелое кружение в замкнутом пространстве обессилило его. Дрожащий, приник к коврику, пахнущему недавним кошачьим теплом. Плескалась за окном ночь, играла красными кирпичными домами, как большое животное с влажным искрящимся лицом. Привычная картина захватила его, замер, унесенный воспоминаниями. За дверью тянулся прерывистый разговор, плетение двух воль: красной, дымящейся, материнской, и чужой, горячей, как жгучая молния. Голоса стали громче. Мальчик юркнул в постель, лег ничком, чтобы слышать спокойные волны крови, ударяющие одна о другую. Настоящее горело, как магний, бросая белые искры в тьму прилежащих времен.
- Только на одну минуту, Марат, - явственно услышал он, - ребенок нервный, просыпается от малейшего шороха.
Дверь скрипнула, впустив желтую полосу света. Двое подошли, раскачиваясь, как фонари под ветром. Мальчик повернулся, открыл большие неулыбчивые глаза.
- Сынок, - тихо прошептал мужчина в мокрой штормовке. От него исходила теплая уверенная сила и гул далеко разворачивающихся событий, как дыхание океана в слюнках. Мальчик перевел глаза на мать. Озноб отпустил его.
- В три года почти не говорит, но слишком многое понимает, - Мария потрепала Мальчика по щеке.
Марат низко наклонился над кроваткой. Хотел прикоснуться губами к холодному лобику, но Мальчик вдруг обхватил его шею руками, с силой притянул к себе и поцеловал в подбородок. Марат замер, изумленный, потом взял руки Мальчика в свои, попытался что-то сказать, но не сказал, остановленный холодной синевой детских глаз.
- Пойдем, Марат, - негромко позвала Мария.
Они вышли, плотно затворив за собою дверь. В темноте Мальчик прислушался к обманчивому покою в душе. Тихая жалоба тела, тоска уже ныла в нем, торопя: вот-вот начнется, держись.
- Сколько тебе заплатили за предательство? - с издевкой бросил Марат.
Мария промолчала. Они слишком хорошо знают друг друга, чтобы оправдываться. Настороженный и гибкий, Марат стоял у самых дверей, готовый сорваться и сгинуть в безлунной с гнилыми огнями ночи.
- Таких бестий, как Панаид, свет не видел, - примирительно проговорил. - За сходную цену получить почти бессмертие...
- Что ты имеешь в виду?
- Помнишь, когда мы гонялись за тобой по Луганску? Твое пробуждение застало его врасплох, иначе не упустил бы. Не задушить тебя собирался, нет, что ты! На пробуждение были нацелен все наши занятия, и Панаид ждал пробуждения, но не так скоро, тут он ошибся. Зато с остальными у него хлопот не было, - Марат неловко улыбнулся. - Как птенцы, мы прыгали один за другим в расставленные силки.
- Он вас шантажирует?
- Панаид не мелочится! - отмахнулся Марат. - Шантаж... Да, мы куплены, связаны, послушны, но при чем здесь убогий шантаж!
- Он вас использует для...
- Он нас продал умному существу. И получил взамен все, о чем может мечтать такая каналья!
- Не говори о нем плохо.
- Для тебя он Учитель. Навсегда. А для меня работорговец. И тем хуже, если мы его любили.
- Для чего вы нужны тому человеку?
- Хотел бы я знать, Мария. Пока ни для чего. Но держит руку на горле каждого, я это чувствую.
- Марат, зачем ты пришел? В смятенье выговорила Мария, вдруг встретившись глазами с жалким, как больное дерево, отражением в зеркале.
- Ты же знаешь, я люблю тебя, - после паузы ответил.
Мария спрятала в ладони лицо.
- Не лги, - глухо пробормотала. - Такую нельзя любить. Уходи. Я не хочу тебя видеть!
- Мария, - осторожно обнял ее, - мы выросли вместе, Мария, и не знали родительской ласки. Зверята, прирученные Панаидом, как часто плакали мы вдвоем! Сколько себя помню, ты была мне сестрой и невестой. Чтобы жить, мне нужно знать, что ты есть, что можно иногда тебя видеть. Можешь не называть это любовью. Я не лезу к тебе в постель и не говорю дешевых комплиментов. Что для меня твоя внешность! Давай оставим все на своих местах. - Он отнял ее руки от лица. - Ты плачешь? Не надо, пожалуйста!
Мария кивнула сквозь слезы:
- Хорошо, Марат. Не надо.
- Мне приходилось тяжело с тех пор, как ты сбежала. А когда вызвали на допрос и вдруг я вижу Марию, мою Марию!.. Не пойму, как я выдержал...
- Послушай, Марат, - недоверчиво перебила, - зачем ты мне все рассказываешь, если знаешь, что я работаю на безопасность? Ты опять врешь, скверный мальчишка!
Марат покачал головой:
- Я пришел за помощью, Мария. И вынужден говорить, при всей моей нелюбви к органам.
- Чем же я могу помочь?
- Тебя одну Панаид не может сдать хозяину. Наши мысли у него под контролем, но если бы каждый общался с другими только через тебя... Мы могли бы что-нибудь придумать.
- А сейчас? Как же сейчас ты говоришь?! - крикнула это Марату, и, словно прозрев, увидела бледное лицо в бисеринках пот, с лихорадочным подрагиваньем губ. Чего ему стоил этот разговор, блокированный так, чтобы не мог прочесть самый опытный телепат!
- Марат, - бросилась к нему, - милый, давай прекратим эту пытку!
Выдавил слабую улыбку.
- Да, пожалуй. Слишком энергоемкая штука. - Вопросительно взглянул на Марию. - Ты все поняла, что от тебя требуется, да?
Мария торопливо кивнула.
- Мне пора. Сейчас сюда нагрянут вояки твоего полковника, - кротко сообщил Марат.
Он чуть опоздал. На крыльце уже лязгали автоматами. Обернулся к Марии:
- В этот раз ты могла бы и не сообщать о нашем свидании, милая, - с деланной усмешкой бросил, тревожно оглядываясь. Даже тень не могла бы протиснуться сквозь бдительные цепи.
- Откуда они узнали? - истерически вскрикнула Мария.
Недоверчиво покосился на нее, дерну плечом:
- Я ведь не заговоренный от пуль, Мария.
- Они тебя не тронут, Марат, нет!
Его повели к машине. Ветер рвал одежду, размахивал деревьями, гнул к земле изгороди. Будто порывом ветра, Марата повело в сторону, он ухватился за куст, неловко взмахнул рукой и вдруг словно стал расплываться, заваливаясь на бок, все теряя очертания, как нагретое мороженное. Мария подбежала. Там, где стоял Марат, бурлила нелепая маслянисто-бурая жижа с плавающими клочьями эпителия, в жутко угадываемых сгущениях мышц, и все таяла, бешено вращаясь, словно втягиваемая воронкой, наконец в траве остались лишь наручники и горсть металлических пуговиц, покрытых быстро сохнущей слизью.
Марию неудержимо рвало. Солдаты с ужасом смотрели на пустое пространство около машины.
- Что вы с ним сделали?! Мара-а-ат! - не помня себя, завопила, завыла Мария.
- Мы здесь ни при чем. Надеюсь, вы подтвердите полковнику Миронову все, что произошло? - угрюмо буркнул лейтенант в очках с треснувшей линзой.
Когда машины уехали, Мария хватилась Мальчика. Его не было нигде. Сжав пальцами ломящие виски, сосредоточилась. Каким-то образом Мальчик оказался на берегу озера, рядом с закутанным в плащ неподвижным рыболовом. Мария тихонько позвала его. Мальчик вздрогнул, но продолжал стоять, глядя в черную, в морщинах октября, воду. Где же искать это озеро, подумала Мария. Вдруг Мальчик отчетливо произнес:
- Я сейчас, мама. Не волнуйся. - Он сказал это вслух, потому что рыбак повернул голову:
- Ты откуда взялся, пацан? Замерз, небось? - И замер на полуслове, потому что рядом никого уже не было. Недоуменно хмыкнув, вытащил пустые крючки.
Обняв Мальчика, Мария тихонько заплакала.
Та высота отчаяния, на которой вместо пропасти вдруг видишь сияющую радугу, и по ней можно перебежать, как по мосту. Если, конечно, хочешь быть на той стороне. Панаид не хотел. Умудренный, мечтал оставаться на своем месте, чего бы это ни стоило, даже если это самое худшее место на земле, даже тогда, потому что только из одной точки мир видим таким, каким его запомнило наше я, каждый миг готовое заблудиться, сдаться, ненадежное я, что держится за нашу руку и смотрит доверчиво снизу вверх - о, Панаиду совсем не нужны пропасти! Мир мой, цепь фонарей в ночи, думает Панаид, это горючая смесь влюбленности и испуга нагромоздила здесь павильоны и щекастых людей, это расщепление воли, не могущей остановиться, это взбугрившаяся мышца, полная движения, и вся мука мира - не зло, а только боль поворота. Я пестовал моих птенцов, погибал, оберегая, бредил новорожденной цивилизацией - вне рынков взаимного рабства, вне унизительной похоти, я грезил о моих учениках, свободных навсегда и помнящих меня - угрюмого каменотеса, в никотором году, у раннего костра...
Даже Христос, человечнейшая из фантазий, восстал против тебя, жизнь. Его заповеди кричат об одном: вырвись, уйди, разорви эти цепи, что называешь судьбой! С компрессом на лбу мы бредим миром, и давимся лекарствами, и силимся проснуться. Так Бог некогда проснулся в слезах: ему приснилась Голгофа. Горечью познания напоил меня Призрак, и я разлюбил мир, и то, что в мире. Сверхчеловека я искал среди живых, но его здесь нет. Нет по обе стороны ничего, кроме сделки между жизнью и смертью.
- Кто сделал нас спящими и зачем мы ходим, как заведенные куклы? Когда была маленькой, без всяких усилий могла превратиться в дерево, птицу, облако, и это было правдой. А сегодня я пытаюсь быть бабой, служащей, женой, но ложь выглядывает, как нижнее белье. Я смотрю в зеркало - меня нет, я смотрю в небо - Его нет, и я просыпаюсь все реже... Почему мы не остаемся детьми? Почему мы засыхаем, как чучела, набитые соломой? Это нужно для жизни? Но для чего тогда жизнь?! Кто тот, что играет нами, подмешивает снотворное, держит наш дух в наручниках?
- Наша плоть порабощает наш дух, - ответил Марат. - Я знаю тот день, в который ты проснешься, Зина. Но дорогу к нему проложу не я, а твое отчаяние.
Когда Зина присоединилась к группе, Марат повернулся к гостю:
- Самое забавное, что она регулярно исповедуется своему шефу, полковнику безопасности. Знакомит с деятельностью экзотической школы.
- Что ты сказал? - собеседник вздрогнул. - Там знают, что ты ведешь школу мохистов?
- Нет. Обо мне Зина почему-то умалчивает. Завиток женской души.