Мартихор

Лето 326 года до н.э. дышало зноем. Лагерь Александра Македонского раскинулся у подножия каменистых гор, где Персия граничила с неведомой Индией. Вечер опускался на равнину, в воздухе висела пыль и запах трав, смешанный с дымом костров. Воины, усталые от марша, чистили оружие и делились байками, но один рассказ заставлял их замолкать и вглядываться в тёмный горизонт.

В шатре, где горел одинокий светильник, старый проводник из Бактрии говорил тихо, но его слова притягивали, словно заклинание. Его звали Аршак, и он знал Индию лучше, чем кто-либо в лагере. Воины, сбившись вокруг, слушали, затаив дыхание.

За этими горами, начал Аршак, указывая узловатой рукой в сторону перевала, живёт зверь, какого вы не видели. Мартихор зовётся. Тело у него львиное, сильное, но шерсть отливает красным, будто пропитана кровью заката. А лицо... лицо у него человеческое. Глаза голубые, смотрят, как у человека, который знает твои страхи.

Кто-то из молодых воинов хмыкнул, но смех его быстро угас под взглядом Аршака. Проводник подался вперёд, и свет лампы отразился в его зрачках, словно искры.

Не смейтесь. Зубы у мартихора три ряда, острые, как кинжалы, рвут плоть, как тростник. Но страшнее всего его хвост. Он не просто бьёт, как у скорпиона. Из него вылетают шипы, длинные, как локоть, и летят они, как стрелы, без промаха. Один такой шип и ты уже не встанешь.

Тишина в шатре стала тяжёлой. Снаружи донёсся далёкий вой шакал или что-то иное? Воины переглянулись. Один, с обожжённой солнцем кожей, спросил:

А голос? Правда, что он говорит как человек?

Аршак помедлил, словно взвешивая, стоит ли говорить. Его пальцы сжали край шерстяного плаща.

Рык его похож на львиный, но в нём есть что-то ещё. Словно человек кричит издалека, зовёт или проклинает. Индийцы говорят, что мартихор подстерегает путников в зарослях, где реки текут меж джунглей. Он не просто охотится он выбирает добычу, будто знает, кто слаб, а кто смел.

Ветер снаружи качнул полог шатра, и тени заплясали на лицах слушателей. Молодой воин, чья рука невольно легла на рукоять меча, пробормотал:

Если он так страшен, почему индийцы не убьют его?

Они пробовали, ответил Аршак. Молодых мартихоров ловят, ломают им хвосты, чтобы шипы не росли. Но взрослый зверь... Его не взять. Он быстрее коня, хитрее лисицы. И когда он смотрит на тебя своим человеческим лицом, ты забываешь, как держать копьё.

Лагерь затихал, но слова Аршака остались с воинами. Они смотрели в ночь, где за горами ждала Индия земля, где реки текут под сенью густых лесов, а в тенях прячется нечто, чей рык будит страх. Где-то вдали раздался низкий звук то ли ветер, то ли зверь, но в нём чудилось эхо человеческого голоса, далёкое и зловещее.

Завтра армия двинется дальше, к рекам и джунглям. И, быть может, там, в зарослях, их ждёт встреча с мартихором зверем, что смотрит как человек и убивает как демон.

Армия Александра Македонского, словно река из бронзы и железа, текла через последние пределы Персии. Горы, что вставали на горизонте, уже не были теми суровыми хребтами Парфии: их склоны смягчались, уступая место равнинам, где воздух дрожал от жары. Здесь, на краю известного мира, Персия растворялась и начиналась Индия земля, о которой даже самые бывалые воины говорили с опаской.

Колонна растянулась на многие стадии. Впереди шли гипасписты, их щиты поблёскивали под солнцем, а за ними фаланги, чьи копья, сариссы, колыхались, как лес на ветру. Конница, ведомая гетайрами, двигалась по флангам, лошади фыркали, почуяв незнакомый запах трав. Александр, в алом плаще, ехал впереди, его взгляд, острый и неумолимый, искал пути через эту новую землю. Воины, покрытые пылью, переговаривались на ходу: македонцы, фракийцы, согдийцы все они, закалённые в боях, всё же чувствовали, как сердце бьётся быстрее перед лицом неведомого.

Местность вокруг изменилась. Песчаные равнины Персии сменились редким лесом, где тонкие деревья с узловатыми стволами стояли далеко друг от друга, пропуская солнечные лучи. Трава под ногами была жёсткой, выжженной, но кое-где пробивались зелёные пятна, обещающие близость воды. По обочинам тропы мелькали тени животных: газели, тонконогие, как тростник, уносились прочь, едва завидев блеск копий. Где-то в отдалении промчалось стадо диких свиней, их спины мелькнули в зарослях, как тёмные волны. Птицы, яркие, с криками, похожими на звон металла, вспархивали с веток, исчезая в вышине.

Армия двигалась без труда, лес был редким, а тропы широкими, словно сама земля расступалась перед волей Александра. Но чем дальше они уходили, тем сильнее чувствовалась перемена. Воздух стал гуще, напитанный запахом сырости и цветов, которых никто из воинов не знал. Впереди послышался шум воды, и вскоре колонна вышла к реке.

Река была неширокой, но быстрой, её воды сверкали под солнцем, как расплавленное серебро. По обоим берегам тянулся высокий тростник, густой, почти непроходимый, его стебли покачивались на ветру. Тени от тростника ложились на воду, создавая узоры, похожие на письмена неведомого языка. Александр поднял руку и армия остановилась. Лагерь решено было разбить здесь, у реки, где можно напоить коней и дать отдых людям.

Воины принялись за дело: одни рубили тростник для подстилок, другие разводили костры, третьи тянули верёвки для шатров. Лошади ржали, почуяв воду, а обозные мулы, нагруженные припасами, тяжело ступали по мягкой земле. Но даже в этой суете многие оглядывались на заросли тростника, где тени казались гуще, чем следовало. Рассказ Аршака о мартихоре, услышанный накануне, всё ещё звучал в их ушах. Кто-то заметил, как в тростнике мелькнула тень газель или что-то иное? Все напряженно молчали, но руки невольно легли на рукояти мечей.

Солнце клонилось к закату и река отражала его свет, как зеркало. Лагерь оживал: запах дыма, звон посуды, смех и ругань воинов. Но за пределами света костров, в тростнике и редком лесу, Индия хранила свои тайны. Где-то вдали раздался крик то ли птица, то ли зверь, и воины притихли прислушиваясь. Но гладь реки было спокойна, только тростник шелестел, и в этом шелесте чудилось что-то, чего они ещё не знали.

Местность, где армия Александра остановилась, была словно выткана из света и тени. Высокие деревья с широкими кронами раскидывали густую тень, укрывая воинов от палящего солнца. Река, искрящаяся в лучах заката, вилась меж зарослей тростника, и в её водах мелькали серебристые спины рыб. Лагерь гудел: воины таскали дрова, ставили шатры, смеялись над уловом, который уже жарился на кострах. Но за рекой, в редком лесу, что тянулся к горизонту, жизнь кипела иная дикая, неукротимая.

Разведчики доложили, что дичь в округе водится в изобилии. Олени с ветвистыми рогами мелькали в зарослях, косули, лёгкие, как ветер, уносились прочь при виде людей. А дальше, у опушки леса, заметили стадо буйволов массивных, с крутыми рогами, чьи копыта поднимали пыль, как дым. Увидев воинов, звери развернулись и бросились в чащу, их тёмные спины исчезли среди деревьев.

Две дюжины гетайров, горя жаждой охоты, вскочили на коней. Их копья сверкнули, плащи взметнулись, и они ринулись в погоню, ведомые азартом и звоном рогов. Лес оглашался топотом копыт и криками, но буйволы были быстры. Погоня затянулась, и лишь к вечеру, когда солнце уже касалось горизонта, одному из воинов удалось вонзить копьё в бок молодого буйвола. Зверь рухнул, тяжело дыша, и остальные умчались в тень леса.

Воины, запыхавшиеся, спешились у туши. Их броня покрылась пылью, лица раскраснелись от скачки. Они принялись разделывать добычу, ножи вспыхивали в угасающем свете, кровь пропитывала землю. Но солнце садилось быстро, и тени деревьев слились с наступающей ночью. Лес, ещё недавно живой и шумный, затих. Птицы, чьи трели звенели днём, смолкли, и воздух стал густым, словно пропитанным ожиданием.

Гетайры поняли, что вернуться в лагерь до темноты не успеют. Они решили заночевать здесь, в сердце незнакомой земли. Собрав ветки с ближайших деревьев, они соорудили шалаш, хлипкий, но дающий хоть какую-то защиту. Вокруг стоянки возвели ограду из сучьев, втыкая их в землю, как колья. Костёр горел слабо, дым поднимался к звёздам, что уже проступали на тёмном небе. Воины, привыкшие к битвам, чувствовали себя не в своей тарелке. Лес жил своей жизнью, и она была враждебной.

Сначала послышался вой далёкий, протяжный, будто шакалы оплакивали ушедший день. Затем к нему присоединилось рычание, низкое и тяжёлое, словно кто-то огромный ворочался в зарослях. Звуки нарастали, сплетаясь в хор, от которого по спине бежали мурашки. То ли пантера, то ли волки, воины не могли разобрать. Они сжимали копья, вглядываясь в темноту, где тростник у реки шевелился, хотя ветра не было.

И вдруг среди этого многоголосого хаоса выделился звук, от которого кровь застыла в жилах. Это был рык глубокий, как у льва, но с какой-то странной, почти человеческой нотой. Он начинался низко, раскатисто, но заканчивался высоким надрывным воплем, словно человек кричал в агонии. Воины замерли. Один, молодой македонец по имени Леонт, прошептал:

Это он... Мартихор.

Имя, услышанное ещё в лагере от бактрийского проводника, повисло в воздухе. Рык повторился, ближе, где-то за стеной тростника. В нём было что-то неестественное не просто звериная ярость, а осмысленная, почти разумная угроза, как будто зверь не просто рычал, а звал, предупреждал или насмехался. Воины, закалённые в боях с персами, невольно придвинулись к костру, их лица побледнели в свете огня.

Ограда из веток казалась теперь жалкой, а шалаш хрупким, как скорлупа. Лес дышал, и в его дыхании слышался рык мартихора зверя с человеческим лицом, чьи шипы, как стрелы, могли пронзить ночь и свою жертву. Никто не говорил, но каждый знал: эта ночь будет долгой.

Ночь сгустилась над лесом, и тени тростника, окружавшего шалаш, слились с темнотой, словно мир за оградой из веток перестал существовать. Воины, сгрудившиеся у слабого костра, молчали, их лица были напряжены, пальцы стискивали копья. Рык, что раздавался ранее, тот жуткий звук, в котором львиное рычание смешалось с человеческим воплем, затих. Лес замер, и в этой тишине слышалось лишь потрескивание огня да тяжёлое дыхание людей.

Они переглядывались, глаза блестели в свете костра. Прошло время, и вой зверей, наполнявший ночь, стих. Но вместо облегчения воины почувствовали, как холод пробирается под их броню. Где-то рядом хрустнул тростник тяжёлый, медленный звук, будто что-то большое ступало по мягкой земле. Шаги приблизились, затем замерли. Тишина стала почти осязаемой, и воинам показалось, что зверь отступает: шаги становились тише, растворяясь в ночи.

Леонт, молодой македонец с обветренным лицом, шепнул:

Может, ушёл?

Его товарищ, Филот, угрюмо покачал головой, но всё же кивнул. Воины, пытаясь прогнать страх, начали переговариваться, называя друг друга по именам. Чтобы не поддаться дрёме, они решили рассказывать истории о битвах в Персии, о доме в далёкой Македонии, о женщинах, ждущих их возвращения. Слова текли тихо, как река за тростником, и на время ночь показалась не такой враждебной. Редкие крики ночных птиц да шорох мелких животных всё, что нарушало тишину.

Но затем из темноты донёсся голос. Человеческий, но странный, глубокий, словно эхо из колодца.

Леонт, позвал он.

Воины замерли. Леонт, чьё имя только что прозвучало, вскинул голову, его рука сжала копьё. Все повернулись к нему, но он лишь покачал головой, словно не веря.

Это ветер, пробормотал он, но голос его дрогнул.

Через несколько мгновений тот же голос, низкий и тягучий, произнёс:

Филот.

Филот, чьё лицо покрывали шрамы от битвы при Гранике, побледнел. Он стиснул зубы, но не ответил. Воины переглядывались, их дыхание стало неровным. Голос продолжал, называя одного за другим:

Клеарх Диомед

Каждое имя звучало, как удар молота, и каждый раз голос был тем же человеческим, но с какой-то неестественной глубиной, будто не из горла, а из самой земли. Воины плотнее придвинулись к костру, подбрасывая ветки, чтобы пламя разгорелось ярче. Огонь вспыхнул, отбрасывая тени на их лица, но тьма за пределами освещенного пространства казалась ещё гуще.

Тишина вернулась, но длилась недолго. Внезапно лошади, привязанные к деревьям неподалёку, взбесились. Их ржание разорвало ночь, копыта били по земле, верёвки натянулись, готовые лопнуть. Кони вставали на дыбы, их глаза сверкали ужасом, будто они видели то, что людям ещё не было видно.

Спокойно! крикнул Диомед, македонец с широкими плечами, бросаясь к лошадям. Его голос дрожал, но он, стиснув зубы, рванулся к деревьям, где кони бились в путах.

И тогда из темноты выступило лицо. Огромное, человеческое, оно возникло над тростником, освещённое отблесками костра. Голубые глаза, яркие, как молния, смотрели прямо на Диомеда. Туловище ещё скрывалось во мраке, но уже было видно лицо с чёткими чертами, словно у человека, но нечеловечески большое, застывшее неподвижной маской.

Диомед, произнёс голос, низкий, как рокот земли.

Воин замер. Его копьё выпало из рук, глаза встретились с взглядом этого лица, и он словно окаменел. Ноги его не слушались, тело отказывалось двигаться. Остальные воины, оцепенев, смотрели, как из тьмы с треском ломаемого тростника выскочило чудовище. Тело льва, покрытое красноватой шерстью, двигалось с ужасающей грацией. Хвост, длинный и гибкий, хлестнул по воздуху, и в отблеске костра мелькнули шипы, торчащие из него, как стрелы в колчане.

Мартихор прыгнул. Его пасть с тремя рядами зубов, сомкнулась на Диомеде. Крик воина разорвал ночь, но тут же оборвался, сменившись хрустом костей. Зверь, схватив добычу, отступил в темноту, и только тростник колыхнулся, скрывая его. Через мгновение послышалось чавканье тяжёлое, методичное, от которого кровь стыла в жилах.

Воины, оставшиеся у костра, не могли пошевелиться. Копья в их руках дрожали, лица побелели. Лошади продолжали ржать, но уже тише, словно сдаваясь. Ночь сомкнулась вокруг и лес, казалось, затаил дыхание, ожидая, что будет дальше.

Лошади, обезумевшие от ужаса, разорвали верёвки и исчезли в ночи, их ржание затихло где-то в глубине леса. Гетайры, оставшиеся у шалаша, сгрудились вокруг костра, их лица, освещённые дрожащим пламенем, были бледны, как у мертвецов. Леонт, Филот и ещё шестеро воинов подбрасывали в огонь последние ветки, но пламя слабело и тьма, словно живое существо, подступала ближе. Тростник вокруг шуршал, хотя ветра не было, и в этом шорохе чудился шёпот смерти.

На мгновение воцарилась тишина, тяжёлая, как могильный камень. Воины, сжимая копья, вглядывались в черноту, где затаилось ненасытное чудовище. Их глаза, полные ярости и страха, блестели в отсветах костра. И вдруг из темноты раздался голос глубокий, человеческий, но пропитанный зловещей силой, словно кто-то говорил из недр земли.

Леонт, позвал он, и имя эхом отозвалось в сердцах.

Леонт вздрогнул, его лицо исказилось, челюсть сжалась так, что зубы скрипнули. Он хотел ответить, но горло сдавило ледяным ужасом.

Филот, продолжал голос, и в нём теперь слышалась насмешка, почти человеческая, но с жуткой, неестественной хрипотцой, как будто зверь играл с ними, смакуя их страх.

Один из воинов, молодой Клиний, не выдержал. Его глаза, расширенные от паники, метались, оглядывая тьму. С криком он схватил горящую ветку и швырнул её в заросли тростника. Взлетели искры и на миг тьма отступила, обнажив два огромных голубых глаза, горящих, как факелы в ночи. Они смотрели прямо на Клиния, и в этом взгляде не было ничего звериного только холодная, разумная злоба. Воин замер, его лицо застыло в гримасе ужаса, словно он увидел саму смерть.

Свист разорвал тишину. Шип, длинный и острый, как стрела, вылетел из темноты и вонзился Клинию в грудь. Он рухнул, хрипя, кровь хлынула изо рта. Остальные гетайры закричали крик был полон ярости, смешанной с отчаянием. Из тьмы с треском ломаемого тростника выскочил мартихор. Его красная шерсть, пропитанная кровью Диомеда, зловеще блестела в свете костра. Он был немного крупнее льва, но двигался с пугающей лёгкостью. Человеческое лицо, перепачканное кровью, кривилось в жуткой усмешке, а три ряда зубов сверкали, как лезвия. Хвост, длинный и гибкий, покачивался, готовый метнуть новые шипы.

За Диомеда! взревел Филот, метнув копьё. Но бросок был слабым, копьё лишь царапнуло толстую шкуру зверя. Мартихор взрыкнул, и в этом звуке снова послышался человеческий вопль, полный ярости и боли. Хвост хлестнул, шип со свистом рассёк воздух и Филот, схватившись за шею, рухнул, захлёбываясь кровью.

Костёр догорал, ветки почти закончились, и тьма сгущалась вокруг. Воины переглянулись, их лица сделались масками ужаса и решимости. Леонт, чьи глаза горели смесью страха и ненависти, крикнул:

Надо за ветками! Без огня мы мертвы!

Пятеро с копьями наперевес двинулись к деревьям шаги были тяжёлыми, как будто земля тянула их вниз. Остальные с луками и копьями остались у костра, подбрасывая в него последние сучья. Пламя трещало, искры взлетали, но света едва хватало, чтобы видеть собственные руки.

Те, что пошли за ветками, достигли деревьев. Их мечи рубили сухие сучья, звон стали смешивался с шорохом тростника. Вдруг из темноты снова раздался голос.

Клеарх, позвал он, низкий, как рокот грома, но с человеческими интонациями, от которых кровь стыла в жилах.

Клеарх, стоявший у костра, обернулся, его лицо исказилось, глаза расширились. В этот миг раздался свист. Два шипа, быстрые, как молнии, пронзили двоих воинов, рубивших ветки. Они упали без звука, их тела дёрнулись в агонии, кровь пропитала землю. Остальные бросились назад к костру, но шипы настигли их, ударив в спину. Один за другим они падали, их крики заглушал хруст ломаемых костей.

Из мрака выступил мартихор. Угасающий свет костра высветил человеческое лицо: в крови жертв, оно смотрело на оставшихся гетайров с жуткой насмешкой. Глаза, голубые и холодные, словно вырезанные из льда, следили за каждым движением. Зубы, три ряда острых клыков, блестели, когда зверь приоткрыл пасть, издавая рык, в котором слышался человеческий голос, зовущий:

Леонт

Леонт с лицом, искаженным яростью, метнул копьё с такой силой, что его плечи задрожали. Но мартихор, с коварной ловкостью прыгнув вверх, уклонился. Хлестнул хвост, и четыре шипа, словно стрелы, пронзили оставшихся воинов. Они упали, хрипя, кровь текла из ран, их глаза, полные ужаса, гасли в темноте.

Мартихор зарычал победный, ужасающий звук, в котором сплелись львиная ярость и человеческий вопль. Его глаза сверкали в затухающем свете костра, как два голубых факела, полных злобы и триумфа. Костёр погас. Непроглядная тьма сомкнулась над трупами, и только чавканье, хруст костей и низкий, почти человеческий смех мартихора раздавались в ночи.

Лес затих. Ни криков, ни шагов, ни ржания коней, лишь тишина, пропитанная смертью. Мартихор, насытившись, растворился в зарослях. Индия, с её реками и джунглями, поглотила гетайров, и их имена стали частью её тёмной легенды.