Нехно Виктор Михайлович : другие произведения.

Гуманитарная миссия

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Молодой лётчик гражданской авиации везёт груз "гуманитарной помощи" "воинам- интернационалистам", попавшим в окружение к моджахедам. Он знает, что миссия невыполнима; но хочет спасти от гибели свою невесту - медсестру...

В.М. Нехно

Гуманитарная миссия

повесть

  

"Поступай так, словно принцип твоего поведения

силой твоей воли станет всеобщим законом природы".

Э. Кант

  
  

1

   Измученная жарою ночь, едва успев украситься рубиновой диадемой зари, быстро таявшей вместе с нею, безропотно умерла, уступив свои владения стремительно наступавшему дню. Первой, облачившись в мученическую ауру подсветки с тыльной стороны, возвестила миру о приходе дня красногранитная верхушка той горы, что тяжкой громадой нависла с востока над прорезавшим её речным потоком. Затем торжественно засияла алым верхушка горы, возвышавшейся западнее речного ущелья. Розовый свет стремительно помчался вниз по её склону, сигнализируя о своих завоеваниях яркими бликами отражений от гладких изломов каменных пластов. Не успел он достичь реки, как вдруг, поверх южного склона восточной горы, низринулась в речное ущелье ослепительная лавина беспощадно горячих лучей. И, показалось Ерошину, все они вонзились ему в левый, опухший и саднивший болью глаз.
   Неловко опираясь о валун связанными за спиной руками, Ерошин посунулся спиной в его тень; но, не удержав равновесия, навалился боком на полулежавшего рядом Марченко. Молодой, лет семнадцати, моджахед, присе­вший на корточки метрах в трёх у валуна напротив, дурашливо тряхнул кудрявой головой и беззвучным шипением хохотнул.
   - Дай попить, - прохрипел Ерошин, облизывая распухшую верхнюю губу.
   Моджахед, гладя на него раскосыми не моргавшими глазами, бесконечно усме­хался и молчал. Ерошин, не выдержав его назойливого взгляда, повернув голову в сторону второго охранника - невысокого худощавого парня лет двадцати, заросшего короткой, редкой, слегка кудрявившейся бурой бородёнкой. Тот выглядел серьёзным, спокойным, и, судя по выражению его лица, был занят очень ответственным делом - методично и спокойно шоркал тесаком от советского АК по огромному оселку каменного валуна.
   - Пить дайте, - попросил его Ерошин. Моджахед, пробуя пальцем остроту лезвия, равнодушным тоном что-то буркнул и вновь принялся за работу. Молодой моджахед заулыбался ещё радостнее и посмотрел на впалый живот Ерошина проникновенно-понимающе, словно высматривая что-то очень знакомое, но, тем не менее, крайне любопытное и весёлое.
   "Ненормальный", - подумал Ерошин, чувствуя, как невольный ужас закупоривает пересохшее горло. Он ещё раз посмотрел в округленно-раскосые человека напротив и, опять не выдержав встречного не моргавшего и напряжённо чего-то ждавшего взгляда, отвёл зрачки вниз. Молодой моджахед, ещё больше обрадовавшись, тоненько и визгливо всхохотнул.
   - Узбеки, - зевнул Марченко Ерошину в ухо. - У нас в роте почти что все - узбеки, по-русски плохо говорят, пришлось узбекский выучить.
   - Что он сказал? - нетерпеливо спросил Ерошин.
   - "Кишки вспотеют", - неохотно и явно что-то не договаривая перевёл Марченко. Затем он, повысив голос, сказал что-то по-узбекски.
   Серьёзный моджахед, из посадки "по-турецки" подавшись вперёд на колени, отстегнул от пояса фляжку, отвинтил крышку, проговорил медленно, внятно и равнодушно:
   - Пей, ротный.
   Ерошин почувствовал, что тело Марченко слегка вздрогнуло.
   - Камалов? Я уже подумал было, что обознался. Ну-ну. А я на тебя похоронку отослал. Выходит, зря.
   Камалов, не отвечая, воткнул горлышко фляжки в губы сержанта. Вода потекла за ворот, но Марченко не успел сделать и трёх глотков, как фляжка вновь оторвалась от его губ.
   - Дай и парню попить, - сипло прокашлялся Марченко. - Воды в речке на всех хватит.
   - Потерпит, - холодно возразил Камалов. - Скажи спасибо, тебя поил.
   - Спасибо. За всё спасибо, Камалов.
   - Пожалуста. Помнишь, ты меня на смерть посылал? Магазин патрон давал, я спасибо говорил. Теперь я тебе вода давал. В расчёте.
   - Война, - флегматично произнёс Марченко. - Должен же я был кого-то в при­крытии оставить. Не тебя, так другого пришлось бы.
   - А ты, ротный, за война не прячься, - зло возразил Камалов. - Это меня сю­да, как баран на бойня, камчой пригнали. А ты сам после дембель служить остался. Зачем домой не ехал? Деньги хотел? Здесь деньги кровь стоят. ОрденА хотел? ОрденА жизнь стоят. Чего хотел, того нашёл.
   Молодой моджахед, внимательно вглядываясь в лицо Марченко, ис­терично хохотнул. Лицо Марченко оставалось безмятежно-флегматичным, но тело напряглось, под камуфляжной тканью рукава закатался мощный бицепс, резкими толчками сотрясая разболевшийся глаз Ерошина.
   Ерошин неуклюжими рывками пересунулся спиною по камню на прежнее место и закрыл глаза, стараясь не обращать внимания на боль и жажду и не слышать зловещего шоркания ножа по услужливому оселку.
   И невольно вспомнилось, как и почему он очутился здесь.
  

2

   Очередной эскадрильский разбор полётов шёл по обычному, раз и навсегда установленному распорядку, своею неспешной монотонно­стью и запланированной предугадываемостью, казалось, исключая любые сюрпризы и несообразности.
   Вначале командир эскадрильи, подглядывая в открытую перед ним красную книжку "Наставление по производству полётов", минут десять вы­борочно поспрашивал лётчиков, в каких случаях экипаж обязан при заходе на посадку уйти на второй круг.
   Затем старший штурман эскадрилии Олег Иванович Голик, открыв "Наставление по штурманской службе", степенно и важно пробубнил пере­чень необходимых действий экипажа в случае потери ориентировки в полё­те.
   Следом старший бортмеханик прочитал из "Руководства по лётной эксплуатации самолёта Ан-24" перечень действий экипажа в случае отказа двигателя.
   После этого около часа "доводился до сведения личного состава" анализ расшифровок записей бортовых полётных самописцев. Никаких нару­шений в этот раз выявлено не было, но мерное перечисление цифровых величин скоростей, высот и кренов безостановочно продолжалось, гулкий бас комэска то ворчал с профилактически нагнетаемой угрозой, то бормотал с одобряюше-скучным умиротворением, своим монотонно-скучным звуча­нием неудержимо убаюкивая Ерошина, прибывшего на разбор сразу по окон­чанию ночного рейса, и находившего силы не уснуть лишь в удивлённом ожидании того момента, когда же комэск всё же охрипнет.
   Но вот папка с чёрной надписью "Анализы полётов" закры­та, что для подвергшихся анализированию лётчиков означает, что они по-прежнему лётчики, а всем присутствующим сигнализирует, что разбор закон­чен. Но под этой папкой оказалась ещё одна, с ядовито-красной надписью "Приказы МГА". Открыв папку, комэск всё тем же скучным голосом принял­ся зачитывать очередное послание министерства, на сей раз пришедшее под грифом "Срочно".
   В начале этого документа министерство длинно и очень обстоятельно объясняло своим подчинённым (похоже, весьма туповатым и уж, вне сомнения, явно отсталым) то, что, как утверждалось в посла­нии, давно и совершенно недвусмысленно известно всему прогрессивному человечеству. А именно: предпринятое обнаглевшими врагами братского афганского народа так называемое "весеннее наступление" является ещё одним объективным доказательством оконча­тельной агонии прогнившего душманского движения. По своей коренной сути, упомянутое "наступление" есть лишь беспрецедентная по наглости, обречённая на несомненный провал попытка сор­вать процесс мирного воссоединения всего Афганистана в единое демократическое государство, идущее по пути строительства мира, прогресса и социализма. План этого непобедимого процесса уже предложен мудрым аф­ганским руководством во главе с Лучшим Другом, одобрен и поддержан партией и правительством могучего соседнего государства во главе с Генеральным Товари­щем, вызвал понимание и одобрение у партий и правительств всех прогрессивных стран из могучего лагеря социализма. Вскоре этот план будет доведён до сведения миролюбивого афганского народа, после чего, вне сомнений, он сразу же, единодушно, с огромным подъёмом, радостью и общенациональной гор­достью за своё светлое будущее будет принят к исполнению все­ми афганскими трудящимися всех вероисповеданий, полов и возрастов всех национальностей, племён и родов.
   Потому (далее резюмировалось в послании) гнусные планы душманов по захвату небольшого города Н., кратковременно окружённого од­ним из зарвавшихся бандформирований, обречены на скорый и бесславный провал. Героическими защитниками доблестной части (номер такой-то) блокада будет прорвана, а душманские войска, с помощью дружественного нашей армии населения, полностью и окончательно разгромлены. Единственно разумным выходом для обнаглевших душманов может быть только поголовная и безоговорочная сдача в плен. Только после этого они смогут рассчитывать на то, что их судьбу решит справедливый суд; в ином случае вина как за собственную гибель, так и за страдания ни в чём не повинного гражданского населения падёт на их собственные головы. Что, в конечном итоге, повлечёт за собой окончательную дискредитацию остатков доверия мудрого и миролюбивого афганского народа как к обезумевшему душманскому руководству, вопреки объективным реалиям безуспешно пытающемуся противостоять могучему процессу мирного воссоединения страны, так и к их тайным и явным Заморским Покровителям.
   Тем не менее (объяснялось в документе), несмотря на полную уверенность в скорой и окончательной победе сил мира и прогресса, всё передовое человечество исполнено тревоги и сочувствия к сегодняшним страданиям мир­ного населения города Н. Широкая волна поддержки и сострадания прока­тилась по воем подразделениям Аэрофлота. Работники гражданской авиа­ции все, как один, требуют от представителей отраслевого профсоюза незамедлительного оказания качественной гуманитарной помощи жителям осаждённого города.
   Потому руководство профсоюза работников ГА, по единодушному требованию всех тружеников Аэрофлота, по согласованию с Коллегией МГА и с личной поддержкой Министра, проявляя... солидаризуясь... руководствуясь идея­ми... указаниями... мудрым предвидением всех... и лично Генерального Товарища, приняло ответственное и всесторонне продуманное решение: направить мирный гражданский самолёт для доставки в осаждённый город медикаментов и продуктов питания. Выполнение рейса решено доверить экипажу, составленному из добровольцев-лётчиков ГА.
   Ниже перечислялись условия, на которых Министерство и Проф­союз могли бы решиться на допуск своих возлюбленных добровольцев к участию в этой гуманной акции. Учитывая совокупность и взаимодополняемость морального и материального стимулов... высоко ценя... чувствуя поддержку мирового сообщества ... руководствуясь мудрыми указаниями... и лично Генерального Товарища, каждому добровольцу гарантировалось:
   - Оплата налёта по удвоенной ставке.
   - Премия в размере пятисот долларов США за каждую посадку, произведён­ную вне пределов нашей страны.
   - Ордер на однокомнатную квартиру в любом городе Союза ССР, выписываемый сразу же по пересечению самолётом с гуманитарной помощью границы с Аф­ганистаном. В случае гибели добровольца, случившейся непреднамеренно и не по его вине как специалиста, квартира может быть получена любым другим лицом, указанным в соответствующем завещании.
   - В случае непреднамеренной и не по собственной вине гибели добровольца, его детям и иждивенцам - пенсия в размере его среднемесячного заработка.
   Далее перечислялись льготы командно-партийному руководству, су­мевшему воспитать хотя бы одного подчинённого в добровольца благодаря правильному применению... в итоге сочетания... в духе мудрых указаний нашей гениа­льной... и лично Генерального Товарища.
   В этом месте послания комэск вдруг запнулся, и, объявив, что дальше документ ничего для присутствующих интересного не сообщает, продолжил его вдумчивое изучение самостоятельно.
   Тем временем рядовые лётчики обменивались негромкими репликами в сопровождении ироничных ухмылок, а то и откровенного смеха. Из мозаики этих реплик быстро сложилась информационная картина (лётчики, в силу своей профессии, вездесущи, а потому довольно-таки информированы), что данное убийственно-интерес­ное предложение дней десять назад уже было прочитано в московском аэропорту Быково. Но ответного энтузиазма там не вызвало. В течение нескольких следующих дней оно, как бесприютный голубь из ковчега, протрепетало бумажными крыльями над несколькими другими аэропортами с суровым климатом и не решаемым квартирным вопросом; в числе таковых назывались Свердловск и Ленинград (ныне сменившие свои имена). Но всюду пафосное послание нашло совсем не то понимание, какое предлагалось. После чего, уже исполненное усталого отчаяния, оно прилетело сюда, к изнеженным и беспечным южанам.
   Но и без этой исторической справки всем присутствовавшим, даже только что прибывшим из училищ подлёткам, было совершенно ясно: попытка произвести посадку на аэродроме, все подходы к которому находя­тся под пристрелом бессонных пуштунских охотников, способных неделю без пищи и без движения пролежать между камнями в обнимку с воспаленноглазым "Стингером", равна смерти. В какой-то степени жизнеутверждающим и в какой-то мере конструктивным было лишь мнение одного пилота, учившегося заочно в академии гражданской авиации, имевшего соответствующие виды на карьерный рост и, в силу этого, обязанного выказывать профессиональную и политическую грамотность.
   -Я думаю, нам надо отправить в министерство предложение отправить для выполнения этого задания более современный самолёт Ил-76, - встав с места, чинно и важно заговорил он. - Он намного мощнее и маневреннее, чем наш, к тому же оснащён кассетами со специальными сигнальными ракетами, уводящими "Стингера" за собой. Или, - искоса взглянул он на прислушивавшегося комэска, - давайте предложим министерству сделать на каком-то из наших самолётов конструктивную доработку по оснащению его такими же кассетами. В этом случае, теоретически говоря, шансов достичь земли было бы гораздо больше. И, я думаю, нашлись бы желающие рискнуть.
   Все в зале, ухмыльчиво переглянувшись, дружно закивали головами: "Конечно, конечно! Так надо и сделать. Пока министерство раскачается, пока согласует и спроектирует, пока оснастит, наш кубанский рак до Афгана доползёт, на самую высокую гору взберётся и там по-пуштунски свистнет. А может, и того больше времени уйдёт. Может, даже война закончится".
   И только самый шумный и горластый из собрания, командир экипажа Нау­мов, не упустил шанса ущипнуть такого же "молодого, да раннего".
   - Ага! Чем рисковать против "Стингера" с кассетами, лучше уж рискни с эшелона полёта - штопором в центр полосы. Теоретический шанс достичь земли и остаться в живых будет гораздо выше! - насмешливо выкрикнул он. - Правильно, Папа, я говорю? - обратился он за подтверждением своего мнения к авторитету опытнейше­го пилота и всеми признанного аса, шестидесятилетнего Пантелея Павловича.
   - А что? Не так глупо, как кажется, - задумчиво произнёс Папа. - В самом деле: ещё на эшелоне полёта, вне зоны досягаемости "Стингеров", погасить скорость, завалить самолёт на хвост, ввести его в задний штопор и в таком состоянии падать к аэродрому... "Стингера" этим трюком, конечно, не обманешь; а моджахеда вполне можно в заблуждение ввести. Самолёт и так уже падает; зачем же на него дорогостоящую ракету тратить? За это по головке не погладят. Просто стой и радуйся. А как только самолёт опустится до высоты окрестных горушек, начать его вывод из штопора. Моджахеды со "Стингерами" в основном же на горах сидят. И когда они поймут, что их надули, самолёт окажется вне зоны ракетного поражения.
   Поднялся ещё больший шум. В основном говорили пилоты опытные и грамотные. И все они, один за другим, утверждали, что ввести "это коромысло" в штопор очень просто, но вот вывести невозможно. А в пример приводили катастрофу, произошедшую со ставропольским АН-24. Тогда самолёт, во время полёта над Крымом, попал в сильнейшее обледенение, лёд попал в двигатели, те остановились, самолёт потерял скорость, свалился в штопор и через минуту десять секунд падения, совершив всего полтора витка, разбился в молекулы о воду Тобечикского озера.
   Волей-неволей пришлось Папе объясня­ть, в чём смысл его высказывания.
   -Ставропольчане сорвались в обычный передний штопор. Их самолёт вначале перевернулся через крыло, а затем падал носом вперёд почти вертикально вниз. А я имел в виду задний штопор, который получается, если потерявший скорость самолёт повалится не вбок, а на хвост.
   -Ага. Как его ни назови, а штопор есть штопор! Разница между передним и задним только в том, что в передний штопор валятся те, у кого в башке вместо мозгов кое-что другое, а в задний штопор сами валят те, у кого в заднице вместо кое-чего мозги, - зло выкрикнул уязвлённый Наумов.
   -Ну, я думаю, разница между этими двумя типами штопора есть, хотя об этом в нашем "Руководстве по лётной эксплуатации" - ни слова, - с видимым спокойствием возразил Папа; но щеки его пару раз вздулись волнами желваков. - Есть и подтверждение. В самом начале освоения АН-24 была забытая ныне катастрофа, когда самолёт сорвался в штопор оттого, что скорость полёта в режиме набора высоты была чересчур мала. Из-за чего самолёт сорвался в штопор и разбился.
   -Естественно, что разбился! Это уж любому дураку понятно! - выкрикнул Наумов.
   -То, что дуракам понятно, не всегда естественно, - опять игранул желваками Папа. - Потому что иной раз надо понимать не с помощью привычного нам опыта, а с учётом естественных законов, по которым создан весь мир. Тем более - в нашем деле, где естественно не ходить, а летать. Это я к тому, что то был не всем известный и даже дуракам понятный штопор носом вниз, а совсем другой, ранее не встречавшийся. Лётчики с летевших неподалёку бортов видели, что самолёт падал не носом вниз, а вращался вокруг хвоста. Наподобие сухого листа. При этом самолёт оставался в положении "на кабрирование" - нос выше хвоста. После этого случая, чтобы исключить подобные катастрофы, параметры минимально допустимой скорости в наборе высоты были увеличены. Повторов и вправду не было. Это хорошо. Но, я думаю, всё же не мешало бы знать, как выйти из такого штопора. Тем более что, на мой взгляд, сделать это несложно. И если бы те ребята знали или догадались, как и что делать, остались бы живы.
   - А что тут можно с делать? Только выключить движки и привязать к хвосту парашют, - хмыкнул Нау­мов.
   - Язык бы тебе привязать! Папа, не слушай его! У него во рту вечный движок, крутится без выключения и реверса! - закричали со всех сторон. Папа, ещё больше нахмурившись, продолжил речь.
   - Расшифровка самописцев показала, что пилоты до самой земли толкали штурвал "от себя", чтобы заставить самолёт перейти в пикирование. Решение вроде бы грамотное: разогнать самолёт на снижении, а поскольку он не вращается вокруг продольной оси, дальнейший вывод не сложен. Но самолёт руля не послушался. Из чего комиссия, расследовавшая это происшествие, сделала вывод, что руль высоты был неисправен. Но, может быть, у кого-нибудь из вас есть другая версия? - осмотрел Папа зал внимательным учительским взглядом.
   В середине зала, словно послушный ученик, поднял руку пилот-инструктор Самохин.
   - Если хвост находился в центре вращения, то руль высоты не имел обтекания встречным потоком воздуха. И если даже был исправен, всё равно был неэффективен, - раздумчиво произнёс он.
   -Молодец, Толя! - воскликнул Папа, весьма довольный ходом рассуждений своего бывшего второго пилота. - А как ты думаешь, был ли у того экипажа способ перевести самолёт в пикирование?
   -Закрылки надо было выпустить, - уверенно произнёс Самохин. - Закрылки - на крыле, а там во время вращения обтекание воздухом было гораздо эффективнее.
   - Правильно! А почему они их не выпустили? Потому что знали, что это запрещено Руководством. По правилам Руководства закрылки можно выпускать только на предпосадочной прямой. Так? Так. Все мы это правило знаем, все его строго выполняем, потому что понимаем, что вслед за нарушением любого правила последуют всяческие наказания, начиная с отстранения от полётов и заканчивая тюрьмой. А значит, любое решение, включающее в себя нарушение правил Руководства, является неправильным, неестественным. Вот и они, несмотря на смертельную опасность, не осмелились это правило нарушить. Скорее всего, даже мысль такая не возникла. Потому что больше, чем смерти, боялись лишиться лётной работы
   -И что теперь? Отменить Руководство? - выкрикнул кто-то из зала.
   - Отменять не надо, а вот менять его, вносить полезные изменения - надо. Что, в общем-то, постепенно и делается. Но, думаю, в данном вопросе произойдёт это очень нескоро, и зависеть от нас не будет. А уж об особых правилах ухода от "Стингера" на горном аэродроме Афганистана - и упоминания не будет. Так что давайте подумаем об этом сами.
   Представим себе, что наш самолёт во время полёта на эшелоне введён в плоский задний штопор. С чего начнём вывод? С выпуска закрылков. Самолёт перейдёт в положение "на пикирование", начнётся разгон скорости, заработают рули высоты и разворота. Затем выпустим шасси; они, понизив центр тяжести, сделают самолёт более устойчивым, а заодно, цепляясь за воздух, увеличат пикирующий момент. А что такое самолёт с выпущенными шасси и закрылками? Это - самолёт, готовый к посадке. И если бы к концу этих операций он был на предельно малой высоте, у торца полосы и носом на полосу, то можно было бы сразу же его посадить. И никакой "Стингер" этому бы не помешал: он ведь на малых высотах, а тем паче - в горах, неэффективен. Какой из этого вывод? Если суметь всё точно, до метра рассчитать и именно так сделать, то вполне вероятен шанс приземлиться нормальным образом, не зарывшись в землю и не встретившись со "Стингером".
   Наумов негромко, лишь для внимания сидевших рядом с ним молодых коллег, вновь забубнил прежнюю песню, называя слова Папы глупой фантазией старого пилота, напрочь растрясшего мозги на вибротелеге Ан-24; но пожилые и опытные лётчики на него и на его слушателей строго прикрикнули. Старый ас столько раз выходил невредимым из всяческих катастрофических ситуаций, что многие считали для себя за пользу и честь поучиться лётному искусству у этого кентавра с головой человека и телом самолёта.
   Когда шум немного стих, со своего стула вновь поднялся Самохин. Он напомнил собравшимся про ещё одно давнее, но до тех пор так и не разгаданное лётное происшествие. Про странный случай с самолётом Ан-24, который во время ночного рейса влетел в грозовое облако. Облако это осталось от циклонического образования по типу холодного фронта. Все более мелкие грозовые облака высыпались за ночь дождём и к утру окончательно рассеялись; и лишь оно, одно-единственное на всю Украину и весь Северный Кавказ, хотя и опало в размерах, уменьшилось по высоте с десяти километров почти до шести, но так и осталось на охране трассы от Донецка к Ростову. Вот в него-то самолёт под управлением командира Завьялова, после того случая награждённого кличкой "Зява", и влетел.
   По рассказу Зявы, самолёт сначала попал в восходящий поток, который резко подбросил его вверх, а затем очутился в нисходящем потоке, который опустил его с шести километров высоты до двухсот метров относительно уровня моря. То есть, с учётом рельефа местности, почти до самой земли. Причём во время падения самолёт беспрерывно вращался вокруг хвоста.
   Многие из слышавших этот рассказ или его пересказ сочли, что у Зявы и других бедолаг из злополучного экипажа просто головы скрутились от пережитого стресса. Другие восприняли данное сообщение как научно-опытное доказательство того, что нисходящие воздушно-капельные потоки в грозовых облаках похожи не на водопад, а являются турбулентными образованиями, вращающимися вокруг продольной оси под действием пусковых импульсов молний и, в целом, имеющегося в туче электричества. Что-то наподобие того, как вращается рамка ротора в электромагнитном поле статора.
   Но ни знатоки человеческой психологии, ни поборники научного подхода к изучению природно-технических явлений не могли объяснить, почему самолёт, хоть беспорядочно падая в толще грозового водопада, хоть упорядоченно перекручиваясь и переворачиваясь во вращающемся турбулентном потоке, так и не сорвался в, казалось бы, неизбежный штопор. Тем более что пилоты совершенно не управляли падавшим самолётом, потому как решили, что обезумевшие приборы по непонятной причине вышли из строя и пилотировать по их показаниям нельзя. Пилотировать визуально лётчики тоже не могли, потому что в облаке ничего не видели. Когда же самолёт вывалился из облака и пилоты увидели приближавшуюся землю, то по чисто рефлекторной привычке выпускать перед приземлением закрылки и шасси так и сделали. И вдруг самолёт полетел, как ни в чём ни бывало. После чего командир решил, что можно не торопиться с вынужденной посадкой, но имеет смысл попытаться завершить рейс там, где указано расписанием. Самолёт, по-прежнему на малой высоте и с выпущенными закрылками и шасси, дабы избежать повторного падения, а в случае чего такого - осуществить немедленную посадку, полетел к ростовскому аэродрому. Где и благополучно приземлился.
   После посадки члены экипажа сообщили техникам о неисправности самолётных приборов, но сообщать диспетчерам и лётному руководству о факте лётного происшествия из-за попадания в грозовое облако, ввиду неизбежности последующего сурового наказания, не решились. Отделались отговоркой, что снизились сами, чтобы обойти опасное облако под низом.
   Техники все приборы нашли исправными. После чего экипажу окончательно расхотелось каяться, и вместо явки с повинной было принято клятвенное решение молчать обо всём до самого гроба.
   Возможно, так никто никогда и не узнал бы об этом происшествии, если бы года через два с Зявой, во время выполнения очередного рейса, не приключился инфаркт. При заходе на посадку в облаках самолёт слегка подбросило, а сердце бывалого пилота этого пустяка не выдержало. Перед смертью он рассказал навестившим его друзьям всю правду о том, что явилось изначальной причиной его страха. Но при этом и он, и, впоследствии, невольно разговорившиеся члены его экипажа преподносили данное происшествие как дарованное им чудо. Таковым оно (хотя, зачастую, с оттенком недоверчивого удивления) всеми слышавшими о нём до сих пор и воспринималось.
   - Ну, а теперь, как в таких случаях говорит Пантелей Палыч, давайте подумаем,- перешёл Самохин к подведению логических итогов своего рассказа. - Откуда в обезвоженном, осевшем облаке нисходящие потоки такой мощности и такой упорядоченности, чтобы бережно доставить двадцать тонн груза с высоты шести километров почти до земли - и при его не только не перевернуть, или, хотя бы, накренить, но всё время держать его в одном и том же положении? А ведь тара этого груза, самолёт, устроена так, что при малейшей возможности норовит перевернуться. И что это за нисходящие потоки, если они не безудержно швыряют вниз, наподобие града, всё то, что в них попало, а опускают плавно, неспешно, то есть - поддерживая, удерживая от быстрого падения? Да ещё и аккуратно вращая, но при этом не выбрасывая, неизбежно возникающей при этом центробежной силой, за пределы самого потока? Нет и не может быть таких потоков. Так что, думаю, можно утверждать, что название произошедшему тогда чуду - "задний штопор".
   - Алька! Голик! Расскажи, как в штанах мокро было: кругами размазывало или сразу к горлу текло? - закричали пожилые пилоты. Уж они-то помнили, что именно Олег Иванович, во время оно всего-навсего рядовой штурман экипажа Зявы, и был виновником описанного выше приключения, что по всевидящей доброте Бога и снисходительной слепоте отрядного начальства осталось без особых последствий.
   К сожалению, Олег Иванович совершенно точно смог вспомнить лишь тот непреложный факт, что в штанах мокро не было. Мнения на счёт достоверности этого сообщения опять разошлись; но полноценная дискуссия развернуться не успела. Шаткое реноме старшего штурмана эскадрильи было не то что спасено, но на время снято с обсуждения всего лишь робким поднятием руки одного из самых молодых пилотов, Толи Орешека, попросившего слова для выступления.
   Выйдя к доске и вынув из кармана серенькую записную книжку, Толя, обращаясь к залу, негромкой скороговоркой произнёс:
   - Я, когда месяц назад в учебно-тренировочном отряде учился, нашёл в их библиотеке одну интересную аэродинамическую разработку. Можно, я её сейчас быстренько нарисую?
   Услышав от кого-то с первого ряда снисходительное "валяй", Толя принялся мелком аккуратненько перерисовывать из записной книжки на доску сложные графики и длинные формулы, попутно поясняя, какую информацию можно выудить из каждого рисунка. В итоге вырисовывалось, что для самолётов со смещённым назад центром тяжести (типа Ту-154) или с высоким расположением крыла относительно фюзеляжа (типа АН-24) имеется риск попасть в опасную ситуацию типа штопора. Но вращение самолёта будет происходить не вокруг центральной продольной оси, а вокруг хвоста, Такое вращение должно быть устойчивым, и самолёт в процессе его переворачиваться не должен, поскольку центр тяжести у самолетов указанных типов ниже фокуса подъёмной силы. Оказаться в подобном вращении самолёт может в том случае, если во время полёта в условиях дефицита скорости будет резко отклонён штурвал "на себя". Или если нос самолёта будет задран вверх воздушным порывом при полёте в условиях турбулентности. Вывести самолёт из такого вращения теоретически возможно лишь благодаря выпуску закрылков, поскольку пикирующего момента от руля высоты окажется недостаточно.
   - Правда, в разработке указано, что эти положения пока что являются чисто теоретическими, потому что проверок лётными испытаниями ещё не проходили, - подвёл итог своему выступлению Толя.
   - И никогда не пройдут! - опять выкрикнул Наумов; а Толя, шмыгнув по-мальчишечьи носом, вмиг покраснел и помчался, вслед за смущённым синим взглядом в жёлтую крапинку, на отважно покинутое место в самом заднем ряду.
   Опять вспыхнули бурные споры. Одни говорили, что, в общем-то, в принципе, может такое быть. Другие кричали им в ответ, что вся эта теория - чепуха, что самолёт в таком неестественном положении никакими силами не удержать, что он всё равно перевернётся и разобьётся.
   Конец спорам положил комэск Сурый.
   -У меня такое впечатление, что вы собрались сюда для того, чтобы впустую болтать, а не дело делать. Так вот: если Папа и Орешек говорили о том, как можно сделать дело, всерьёз, по-мужски, а не трепались попусту, лишь бы себя показать, то пусть пишут рапорта и летят в Афган. Вот там и докажут делом, а не разговором, что они мужчины и лётчики, а не трепачи.
   Все враз замолчали: хитро подвёл комэск. А Сурый, обращаясь к Толе, буркнул с отлично сыгранным пренебрежением:
   - Ну что, теоретик? Если Папа от своих слов не откажется, полетишь вместе с ним?
   - Конечно, полечу! - без раздумий ответил Толя.
   Комэск тут же подал ему, а затем Папе (с тем же отточенным психологизмом не спросив у него согласия) чистые листы бумаги. И, диктуя нужный текст, стоял глыбой за спиной у Папы до тех пор, пока листы не превратились в рапорта. Затем, весьма внимательно прочитав написанное, он деловито прогудел:
   - В общем, так. Сообщаю о вашем решении в Москву. А вы оба пока что идите в гостиницу, ждите ответа. Только, герои, чтоб без смычков! Решили - значит, решили. Кстати: кто тут у нас из молодых новоприбывших в гостинице живёт? Ерошин? Вот к нему в номер и пойдёте. Всё. Остальные свободны.
  

3

   Никого из "сокамерников" в комнате не оказалось: оба были в рейсах. Ерошин быстро затолкал все носки и туфли под соответствующие кровати, переставил свой магнитофон на одёжный шкаф, тарелки и сковородку засунул в тумбочку, а в довершение комфорта застелил освободившийся стол совершенно свежей газетой, на которой Толя немедленно развернул свой блокнот с записями обожаемых им аэродинамических премудростей.
   Убедившись, что всё он сделал по-хозяйски хорошо, Ерошин разделся и с давно предвкушаемым удовольствием влез под одеяло. Но уснуть настолько быстро, насколько это только что мечталось, ему не удалось. Слипавшиеся от усталости глаза почему-то то и дело вспархивали любопытными ресницами, с удивлёнными интересом вглядываясь в лица сосредоточенно переговаривавшихся пилотов.
   Но вот, наконец-то, ресницы притомлённо устроились на глазных яблоках... кровать вместе с хозяином тихо и плавно поплыла из комнаты...
   - Ну что, Папа! С тебя причитается! С прибавкой! С приростом! - раздался ликующий крик. Весь сияя торжественнейшим любопытством, в комнату ввалился Голик, таща за собою весьма простоватого вида невысокого рыжеватого мужика, сиявшего отчаянно-алыми ушами. Мужичок, со смущённым видом потоптавшись у самого порога, пару раз чиркнул толстенным указательным пальцем по кончику облупленно-красного носа и негромко представился:
   - Миша. Струмко. Вот... окончил переучивание на бортмеханика. Сказали... надо в ваш экипаж. Вот... пришёл?
   Папа, потянувшись плечами назад, оттолкнулся от стола, разогнулся, подал Мише широкую ладонь.
   - А то будто я тебя не знаю. Небось, лет десять один и тот же перрон топчем, не меньше? Сколько уже в "слонах"?
   - Вот... двенадцать.
   Папа, ненавязчиво-добродушно, но внимательно всматриваясь в Мишино лицо, спросил:
   - А куда лететь-то, знаешь?
   - Ну... так... немножко.
   - С женой разговаривал? Согласна?
   - Угу. Только что. По телефону, - закивал головой Миша. - А что ей? Она - как я. Квартира-то нужна.
   - Ну, хорошо. Пойдём кое о чём покалякаем. Вон туда, к окошку.
   - Так что? Теперь ещё штурмана - и вперёд? - весело закричал им вдогонку Голик, но Папа, не оборачиваясь, возразил:
   - Нам штурмана грамотного надо.
   - А я ж так комэску и сказал! - нисколько не оскорбившись, но, напротив, восхитившись своей прозорливостью, вскричал Голик. - Говорю: "Надо им Ерошина с собой взять - и дело в шляпе!" А что? Парень молодой, здоровый, с ОЛА ГА... То есть я не имею ввиду, что ещё салажонок, - заторопился объяснять он понятную Папе аббревиатуру, - а ордена Ленина академию закончил, знаний ещё в голо...
   - Уговаривай. Я не против, - кратко и остро взглянув на Ерошина, промолвил Папа.
   - Ну что, Димок? - подсев на стульчике к койке Ерошина, затараторил Олег Иванович. - Тебе ж квартира нужна? Ну? Молодой парень, всё-таки ж и гостью какую-никакую привести надо, а там, смотришь, и женишься, и себе удобства, и ребёночку водичка каждый день тёпленькая. А как по чужим квартирам не мыкаться, оно и семья крепче будет. Да в любом случае жильё нужно приличное. А если вот этот шанс упустишь, как ещё его раздобудешь? Сам знаешь: строительства у нас в отряде - никакого. А так слетаешь разок - и все хлопоты позади. Ну? А для молодого, здорового такой полёт - это ж как приключение! Всю жизнь гордиться можно! А то что ж получается: со всех специальностей люди и экипаж нашлись, пилотов вон даже двое, а штурмана найти не можем. Что, наша служба хуже всех? Или штурмана самые трусливые?
   - Гробануться слишком легко. А это мало кто любит, -- умиротворённо зевнул Ерошин.
   - Да ну, - махнул Голик небрежненько ручкой, словно сметая этим движением какой-то хотя и невидимый, но досадный сор, - ты что, думаешь, если бы Папа был уверен, что убьётся, он на это б пошёл? Да и Толя - парень хоть и молодой, а серьёзный, с головой, а тоже - сам согласился. А раз уж оба пилота уверены, значит, знают, что делают. Конечно, - понизив голос, доверительно зашептал Голик, - какой-то риск есть. А только где, на нашей работе, без риска? А с таким командиром, с таким асом - и риска, в общем-то, почти никакого. Гробануться на нашей работе в любой момент можно, заранее никогда не угадаешь, где скорее, тут или там. Ты-то молодой, ещё не полетал как следует, а я-то уж на своей шкуре испытал.
   - Это конечно, - вежливо согласился Ерошин.
   - Ну! - обрадовался Голик. - Вот сам и подумай, где лучше гробануться: тут или там? Конечно, может случиться, что и там. Так зато ж и плата другая! Да и уважение прибавь, память благодарных потомков! Тут гробанулся - отпели, да и всё. А если та-ам, - с подчеркиваемым значением воздел Олег Иванович указательный палец кверху, - то уж навечно - в список героев отряда!
   - Но ещё ж смотря для чего гробануться, - рассудительно произнёс Ерошин. - Если бы хотя бы кому хоть какая-то польза была. А то, выходит, только для того, чтобы в список попасть. Неинтересно. Лучше уж тогда в списке живых ос­таваться.
   - Почему - только для списка? - горячо возразил Олег Иванович. - А-а... а ещё на стеле погибших авиаторов, что возле штаба, твою фамилию выгра­вируем! Представляешь? Все, кто мимо пройдёт, видеть будут! Да что там! Рядом ещё и стенд поставим. Вверху - надпись "Вечно живые". Под ней - фотографии. Большие, цветные! Под каждой фотографией - краткая биография каждого героя, по порядку: командир, второй пилот, штурман, механик. Так что ты в самом центре очутишься. А уж биографию тебе напи­шем - пальчики оближешь! Уж это я тебе, как парторг, точно обещаю. Вот только жаль, - затосковал-загоревал Олег Иванович, - что ты - не коммунист. Ка­кой был бы плюс для нашей парторганизации!
   - Ну да, - с облегчением вздохнул Ерошин, с предвкушаемым блажен­ством потянувшись на кровати; а Голик на минуту смолк, задумчивым покачиванием головы обкатывая в мозгах какое-то весьма важное и ответствен­ное решение. Наконец, с видом человека, решившегося на трудный, но кра­йне необходимый поступок, торжественно провозгласил:
   - Ничего, это дело мы, я думаю, решим. Лично насяду на горком, выбью на наш отряд дополнительную вакансию кандидата в коммунисты, и мы тебя быстренько примем. Я сам тебе одну из рекомендаций дам, - твердо и иск­ренне пообещал он.
   Добродушные полные губы Ерошила слегка поджались.
   - Может, лучше мне написать в завещании: "В случае гибели - считайте ком­мунистом"? Чтоб Вам не пришлось хлопотать, - со скрываемой иронией спро­сил он.
   Олег Иванович вновь глубоко задумался; но, поборовшись с собст­венным желанием успокоить и обнадёжить, огорчённо возразил:
   - Нет, это вряд ли пройдёт. Если бы ты уже был кандидатом, тогда - другое дело, можно было бы срок и сократить, а так - Устав не позволяет. Но ничего! - вновь загорелся он щедрым сиянием Данко. - На стенде так и напишем: "Коммунист". Раз уж такое твоё пожелание. Напишем! Лишь бы горком вакансию кандидата дал, а там - напишем.
   Круглое лицо Ерошина ещё более округлилось, усталые щёки слегка порозовели.
   - Да вакансию-то, конечно, дадут, раз уж она всё равно через пару дней обратно вернётся. В убытке не останутся, - обиженно проворчал он.
   - Верно! - восхитился Голик, озаряя хмурое лицо Ерошина юношески-влюблён­ными глазами; но, быстро спохватившись и с усилием нахмурившись, лас­ково погрозил прокуренным пальцем: - Ты эти мрачные мысли брось. С чего это она освободится? - И, вновь неудержимо просветлев лицом, заговорил с горделивым энтузиазмом: - Да, так и наша штурманская служба, и наша отрядная парторганизация сразу на высоте окажутся, всем нас в пример ставить будут. А то, ишь, комэск уже хотел в Москву звонить, чтобы нам штурмана из другого отряда прислали. Как будто у нас своих орлов нет! - горячо воскликнул Голик, радостно тряся плечо Ерошина вспотевшей от волнения ладошкой.
   Ерошину уже изрядно надоел этот разговор, и хотелось мирно уснуть, но присутствие Олега Ивановича, а особенно его назойливая потная рука, ему в этом мешали. Сказать об этом или хотя бы намекнуть ему казалось невежливым, и потому ничего не оставалось, как с самоуничижением признаться:
   - Эх! Нет, не дотягиваю я до стелы. Вдруг какие-нибудь классовые враги раскопают, что не настоящий я коммунист? Как в глаза потомкам глядеть буду? Опять же стелу придётся уродовать, надпись менять. А на парторганизацию какая тень упадёт? На Вас как на секретаря? - с тяжким протяжным вздохом огорчился Ерошин.
   - Ой, да кому это надо? Никто и копать не будет! - успокаивал Ерошина Олег Иванович, но глазки его, словно бы обозревая грядущие опасности, воровато забегали.
   Ерошин же покаянно продолжал:
   - И до кандидатства в коммунисты не дотягиваю. Вот, чуть было соврать не решился. А разве партия учит нас врать? - строго спросил он ответственно побледневшего безответного Голика. Не дождавшись возражений, Ерошин продолжил тоном горестным и раздумчивым: - А если уж писать всё честно, то и написать-то нечего: беспартийный, рядовой, без налёта, без стажа, без опыта... э-э, не достоин. - И, всё более восхищённо вглядываясь в беспокойно, под его светлым взором, заёрзавшего Голика, с восторгом внезапно осенившей гениальной догадки вскричал: -- Вам, Олег Иванович, надо лететь, только Вам! У Вас-то вон достоинств сколько! Как ни у кого! И под фотографией "Вечно живой", и на стеле не стыдно написать: "Секретарь парторганизации, коммунист с двадцатипятилетним стажем, старший штурман эскадрильи, специалист второго класса", - и всё без натяжки, всё точно! А какой был бы воспитующий фактор для молодёжи! Для пионеров, для октябрят, для смены нашей. Какой пример для подражания! Да! - с обвально нарастающей убеждённостью провозгласил Ерошин. - Только Вы достойны, другой такой кандидатуры нет и не может быть. И другого достойного Вас решения тоже нет и быть не может. Так что надо Вам немедленно, срочно писать завеща... то есть заявление, и - можно вылетать.
   Тут Олег Иванович красиво и прочувствованно заговорил о своей личной скромности, о принципиальной нелюбви к почестям, о той мере ответственности руководителя и воспитателя, что не позволяет ему лезть за наградами вперёд других, о партийной совести, требующей нести до конца именно ту тяжкую ношу, которая ему поручена. Затем, вдруг вспомнив, что его давно уже ждёт ужасная уйма дел в эскадрилии, суетливо вскочил и, на прощание крикнув прочувствованное: "Ты ещё подумай, подумай!", - исчез.
   Следом за ним вышел Миша, отпросившийся у Папы на полчасика, чтобы сходить на свидание к "жинке", работавшей в аэропортовской службе перевозок. Пилоты опять склонились над принесённой с собою литературой. Ерошин, чересчур хорошо разбуженный Голиком, с жалостливым любопытством вглядывался в их лица, серьёзные и спокойные выражения деловых эмоций на которых вызывали у него искреннее недоумение.
   - Пантелей Палыч, а бортмеханик как Вам приглянулся? - уловив момент, когда Папа оторвал взгляд от стола, с неодолимым желанием предостеречь, уберечь от роковой ошибки спросил Ерошин. - Неужто всерьёз хотите с ним лететь? Он же совсем ещё сырой, опыта вообще никакого. А, насколько я понял, с тем трюком, что Вы задумали, и опытный далеко не всякий справится. Не боитесь, что убьёт?
   Папа задумчиво усмехнулся.
   - А нам опытный и не нужен. Опытный слишком привык делать всё как положено, у него уже и руки, и голова могут делать именно так, а не иначе, он может по автоматически отработанной привычке щёлкнуть каким-либо переключателем или хотя бы слишком долго думать: а надо ли делать то, что ему велено? - и убьёт. А мы всё будем делать, как не положено, как для опытного - неправильно. Нам нужен спокойный дисциплинированный исполнитель, который бы слишком много не думал, зря не переживал и делал именно то, что от него требуют. А Миша как раз такой и есть.
   - Ну, хорошо, - с упрямым вздохом согласился Ерошин. - Допустим, что этот хитрый штопор и в самом деле возможен. Что сбивать вас не станут. Что сможете вы не слишком рано и не слишком поздно вывести самолёт из штопора. Что сможете попасть на полосу и сделать посадку. Но назад-то как? Штопором в небо ведь не получится?
   Папа, внимательно и вдумчиво вглядываясь в невидимую Ерошиным грядущую даль, спокойно промолвил:
   - Есть кое-какие мыслишки. Но нужен толковый штурман. - И вновь повернулся к столу, давая понять, что далее на эту тему беседовать не намерен.
   Но что-то не давало Ерошину уняться и принять происходившее как должное.
   - Толя! - обратился он к молодому пилоту, априори не успевшему закосневшему в грехе старческого упрямства. - Тебе-то зачем это надо? Ты веришь, что Ан-24 может крутиться вокруг хвоста? Ну и верь себе на здоровье. Почему ты должен из-за этого лишаться жизни?
   - А я и не собираюсь её лишаться, - с юношеской убеждённостью в бесконечности предоставленного ему судьбой пространства-времени возразил Толя. - Наоборот, хочу интереснее её прожить. И полезнее. Наш полёт - это ж не просто доказательство ради самого доказательства, а чтобы людям помочь. Нашим солдатам, медсёстрам, раненым части этой... - взглянув на лежавший перед ним раскрытый блокнот, прочёл он номер части.
   - Какой-какой части? - вскрикнул Ерошин. Толя, удивлённо на него взглянув, внятно и раздельно прочёл ещё раз каждую из цифр. - Ты уверен?
   - Ну конечно, - обиделся Толя. - Я ж, когда рапорт писал, на всякий случай и себе прямо с министерской бумаги номер части переписал. Мало ли, может быть, пригодится.
   Ерошин, сгорбившись, уселся на кровать и на пару минут тяжко задумался. Затем встал, подошёл ко столу и негромко, стеснительно спросил:
   - Пантелей Палыч, как Вы думаете, если я захочу увезти оттуда... одного человека... Это можно будет сделать?
   - Ну, если напишешь рапорт именно с таким условием, и будет на это подтверждённое Москвой согласие, то почему же нет? - невозмутимо сказал Папа.
   - Но... всё же... как Вы думаете, - с ещё большим смущением пробормотал Ерошин, - есть шанс оттуда выбраться?
   - Что ж, попытаюсь объяснить, - внимательно взглянув на Ерошина, проговорил Папа. - Но чтоб, полетишь ты или нет, а за пределы этой комнаты не вышло.
   - Конечно! - горячо пообещал Ерошин, а Папа, одобрительно усмехнувшись, продолжил:
   - Как ты думаешь, для чего вообще задумана вся эта операция: чтобы что-то привезти или что-то увезти?
   - Ну-у... -- ошеломлённый неожиданным подходом, попытался Ерошин вытянуть из себя какую-нибудь достаточно умную и вместе с тем актуальную мысль.
   - Правильно, - поддержал его Папа. - Раз есть сомнения, значит, предлагаемое нам простое решение, скорее всего, неверно. Бинты и сухари можно и на парашютах сбросить: сыпанул с Ил-76 сорок тонн с задержкой времени раскрытия - и все проблемы. Нет, сынки, тут проблема другая. Что-то надо оттуда вывезти такое, что в истребитель не влезет, а посылать большой самолёт нет смысла. А может быть, и не только что-то, а кого-то, кого-то нужного и важного. Может быть, и нескольких таких, из тех, кого моджахеды, когда в плен возьмут, долго будут за кишки по улицам таскать. И ещё подумайте: ну с чего это вдруг на такое ответственное и, прямо скажем, опасное задание посылают не какой-нибудь военный суперлайнер, а наш никчемный самолётик, да ещё и гражданский? Что, в армии ни одного Ан-24 нет? Да сколько хочешь. А посылают нас, аэрофлотовцев. Наверное ж, не только для того, чтобы уважающему себя душману по нам стрелять противно было. А может быть, затем, чтоб военную тайну легче разболтать? Ведь по всем аэропортам реклама: гуманитарная миссия, ничего более; так, дорогие господа шпионы от тайных и явных покровителей, и передайте, куда уж вам положено. А какой для нас с вами из этого вывод? А вывод, я думаю, такой: раз уж так тщательно, чуть ли не в масштабах планеты, готовятся к тому, чтобы нам туда влезть, то уж наверняка придумали, как и выбраться. Возможно, со временем и мы их задумки узнаем, но нам на эту манну небесную особенно пока надеяться не стоит, надо о своей голове своей же головой и позаботиться. Вот гляньте-ка сюда. - Папа аккуратно раскрыл какую-то толстую книгу в месте, уже заложенном линейкой.
   Открывшаяся страница оказалась планом горного аэродрома.
   - Ну, штурман, что скажешь?
   - А что тут можно сказать? Мышеловка, -- всматриваясь в чертёж, угрюмо выдохнул Ерошин. - По-моему, вариант не столько лётный, сколько летальный. - И, взглянув на развеселившееся лицо Папы, со всё более угрюмевшим скептицизмом пояснил: - И взлёт, и посадка возможны только в одну сторону. Мышеловка. Если туда и вскочишь, то обратно...
   - Да, так и в схемах полётов нарисовано, - охотно согласился Папа, открывая следующую страницу. - Вот: все подходы и уходы - только с противоположного обрыву торца. А теперь представь себе, что ты - моджахед. Что будешь делать, чтоб уж наверняка вылетающий самолёт сбить? Премию всё-таки получишь, и, говорят, немалую.
   - Ну как? Спрячусь где-нибудь в камнях в секторе набора высоты, и буду сидеть ждать. Ну, не один, со сменщиком.
   - Угу. Ну, будем надеяться, что настоящие моджахеды не дурнее нас и всё именно так и сделают. А мы, - повел Папа толстым пальцем по схеме, -- не полетим туда, где нас ждут, а вот такой маршрут отчебучим. Да ещё не днём, а ночью, а ещё лучше, если к тому же в тумане. Ну? Что, Дима, скажешь?
   - Локатор? - с сомнением протянул Ерошин.
   - Локатор, - утвердительно кивнул головой Папа.
   Ерошин, взяв в руки линейку, приложился ею несколько раз к чертежу, крякнул, вздохнул, пошептал раздумчиво губами, почесал затылок, опять приложился линейкой, опять пошептал, затем спросил негромким, но весьма озабоченным голосом:
   - Граждане, кто тут крайний на стенд "Вечно живые"?
  

4

   Редкие белоснежные тучки, неторопливо бежавшие досиня раскалённым небом, равнодушно проносили свою тень мимо, а те некоторые, что ленились свернуть в сторону от изнывавших от жажды пленных, пробегали чересчур быстро. Чужое солнце, едва успев взойти, уже пекло со всею воспитанной войною жестокостью. Жажда впилась в тело до помрачения рассудка, до ощущения, что одна губа то и дело касается своими трещинами не другой, но непосредственно мозга, и без того изнывавшего от боли. Чтобы хоть на какое-то время избавиться забытьем от всё усиливавшейся тоски и изнурительной жажды, Ерошин постарался уснуть, но никак не получалось устроить свою голову так, чтобы жёсткие выступы на камне не тревожили разбитых молодым моджахедом мест на лице и затылке. Наконец это ему удалось, но при первых же признаках вожделенного сна голова посу­нулась раной по камню, и Ерошин с невольным стоном проснулся.
   - Камалов, Мусиенко тоже здесь? - лениво позёвывая, спрашивал в это время Марченко.
   - Нету Мусиенко, - помолчав, таким же безразличным тоном ответил Камалов, медленно вдвигая блестящий тесак в ножны.
   - Жаль, - вздохнул Марченко. - Отличный был парень. Ну, тогда давай втроём назад. А?
   Камалов мрачно усмехнулся.
   - Хочешь сказать, не знаешь, почему я - живой, Мусиенко - мёртвый? Знаешь. Мусиенко один из прикрытие стрелял, я в камни прятался. Потом Абдулла мне нож давал, заставлял Мусиенко живот резать. Ты мне Мусиенко простишь? Не простишь. Неделя назад два лётчик на парашютах падал. Абдулла опять нож давал, фотография делал. Полковник фотография увидит, простит? Не простит. Не хочу там умирать. Тут лучше, тут дольше проживу. А там всё равно скоро все умрёте.
   - Скотина ты, - сказал Марченко.
   - Конечно, - спокойно согласился Камалов. - Все люди - скотина, я тоже - ско­тина. А ты - хуже, чем скотина. Из-за такой, как ты, люди скотина ста­новятся. Такой, как ты, совсем маленький душить надо. Думаешь, не знаю, зачем ты сюда шёл? За женщина шёл, чтобы сам про себя думал: ты - добрый, ты - хороший. Камалов сел за камень и ждал. Далеко от аэродром сел, напротив пещера с женщина, возле вода сел, знал: ты - хитрый, пойдёшь там, где не видно, не слышно. Ты сам пришёл, ещё один с собой привёл. Оба по голове получал, вода шумел, оба ничего не слышал. Камалов хитрей тебя оказался.
   - А почему ты решил, что я этой ночью приду?
   - Абдулла сказал: лови свой ротный, эта ночь придёт за женщина.
   - А Абдулла откуда узнал?
   - Абдулла всё знает, - с фаталистической убеждённостью произнёс Камалов.
   - Что - всё? - с ленивым скептицизмом спросил Марченко.
   - Всё про меня знает. Всё про тебя знает. Всё про всех знает. Шайтан, - со­общил Камалов. - Но спрашивать будет. Скажешь, его убить пришёл - сам реза­ть будет. Скажешь, за женщина пришёл - заставит, женщина резать будет. - Искоса взглянув на Марченко, тем же спокойным голосом продолжил: - Ничего не скажешь - сначала я резать буду, потом Махмуд.
   - Не скажу, - пообещал Марченко. - Что ж ты, зря нож точил?
   - От тупой нож сильно кричать будешь, - возразил Камалов. - От мой нож не так больно. - Он слегка вздохнул в предощущении неприятной, но неизбеж­ной работы. - Зря ты, ротный, чужой человек взял за твой женщина идти. Почему никто из рота не пошёл? А? Все с ней спал, никто не пошёл. Чужой пошёл. Не знает, какой этот женщина плохой.
   - Врёшь ты всё, - натужно просипел Ерошин. - Я её лучше тебя знаю.
   - Не болтай много, - прошептал Марченко Ерошину в ухо. - А то Абдулла и в самом деле заставит Люду нас резать. Она только себя и нас измучит, а потом ещё эти два урода добавят. Лучше уж сразу они. Быстрей устанут. И вообще - не слушай ты этого гада. Ему ж не терпится ножиком поковыряться, а до тех пор хочет ещё и в душу нагадить.
  

5

   23 февраля 1982 года Ерошину запомнилось крепко. Днём ранее он получил от мамы посылку со сладостями. Хотя он уже не раз выговаривал маме, что она напрасно по-прежнему воспринимает его как маленького сладкоежку, каким он, безусловно, давным-давно уже не является, мама не торопилась исправляться. Но в тайной глубине души (не говоря уж о глубинах желудка, что задолго до 23 февраля и дня рождения начинали волноваться томительно-сладостным предвкушением непременного удовольствия) он её заботливому упрямству был даже рад. Тем более что - чувствовал за собою полное право на подарки в каждый из этих дней. Всё-таки он является единственным маминым сыном и столь же единственным её помощником и защитником.
   Но с посылкой всё было уже покончено. Ещё на почте, сразу после получения, она была разодрана сокурсниками Ерошина Пашкой и Ромкой. Они, заприметив среди сегодняшней почты извещение на посылку, сразу же, чуть ли ни волоком, потащили Ерошина на почтамт, нисколько не скрывая желания поделить содержимое посылки на троих. Конечно, Ерошин и до того момента знал, что Пашка и Ромка давно уже имеют в курсантской среде заслуженную репутацию "хвостопадов" (любителей получить какую-то выгоду за чужой счёт), но выказывать мелочную жадность ему было стыдно. Зато потом они так горячо восхищались добротой и щедростью мамы их лучшего друга, так ахали, так вкусно причмокивали, с таким восторгом рассовывали по карманам шоколадные конфеты и мандарины, что Ерошин почти не обиделся на то, что самому ему достались лишь несколько печений да две горсти леденцов.
   А уже в день праздника тот же Пашка прибежал к нему с извещением на почтовый перевод в двадцать рублей. Отец (возможно, потому, что последние пять лет жил с другой семьёй, где у него были совсем маленькие дети) считал, что его старший сын достаточно взрослый и серьёзный человек для того, чтобы суметь самостоятельно выбрать себе интересующий его подарок.
   На почту Ерошин прибыл всё в том же сопровождении.
   - Ну что? - по выходу из здания почты вскричал повеселевший Пашка. - За магарычом? В честь праздника! А в следующий раз - мы тебе!
   Ерошин мало сомневался, что "следующего раза" не будет, но и отказывать было неприятно, тем более что он прекрасно знал: Пашка и Ромка так просто не отстанут; а сегодняшние друзья уже тащили его к магазину. У входа в отделённый решёткою от остального магазинного помещения "спецотдел" Ромка ловко выхватил из рук Ерошина красненькую "десятку" и, небрежно хлопнув ею о прилавок, барственно произнёс:
   - Самого лучшего портвейна номер пятнадцать. Три больших пузырёчка.
   Один из "пузырёчков" (вместимостью 0,8 литра) наиболее уважаемого курсантами (ввиду его крепости и дешевизны) портвейна N15 они распили по пути в общежитие, спрятавшись между стоящими вдоль объездной дороги частными гаражами. Из "закуски" оказалось всего лишь несколько конфеток, сохранившихся в карманах Ерошина. Вино враз ударило в головы, а желудки ещё активнее заурчали привычно-тоскливую песню голода.
   Ужин, вопреки их надеждам, оказался совсем не праздничным и уж, во всяком случае, не сытным. Недолго совещаясь, они помчались в платную столовую, расположенную в противоположном углу авиагородка, за кинотеатром, позади домов преподавательского состава. Вечер, в который они выскочили, был промозгло-холодным, но им было необыкновенно весело и взахлёб они наперегонки дурачилось.
   Миновав главный корпус здания академии, к которому пристроена курсантская столовая, они увидели стоявшее на обочине дороги маршрутное такси, ходившее от авиагородка к станции метро "Московская".
   - "Двойка" отправляется! Дуем в пельменную! - закричал Ромка.
   - Правильно! Гулять так гулять! - поддержал его Пашка.
   Они закричали, замахали руками готовившемуся отъехать водите­лю и побежали к машине.
   В пельменной было полно народу, в основном из числа мужчин довольно-таки помятого вида. Многие, не притронувшись к пельменям, первым делом на три четверти опорожняли стаканы с жиденьким розовым ком­потом, затем, почти не таясь, доливали стаканы принесённым с собою спиртным. Торопливо, без чоканий и вымученных тостов проглотив изряд­ную дозу розовенькой жидкости, шумно выдыхали, хитро переглядываясь, кряхтели: "Ну, ити его мать, и компотик".
   Заводила их маленькой компании, Пашка, разливать в открытую не решился. Отвернувшись к стене и удерживая бутылку в безразмерных курсант­ских штанах через дырку в кармане, осторожно высовывал горлышко зеленой бутылки из полурасстёгнутой ширинки и наливал понемногу, но часто. При этом каждый раз со слёзным надрывом произносил:
   - Ну что, мой маленький? Устал, замёрз, позеленел? Ну ничего, ну потерпи, ну накапай ещё немножко!
   Ерошину стоять рядом с Пашкой было неуютно и стыдно, тем более что многие из подвыпивших посетителей, толкая друг друга локтями, показывали взглядами на Пашку и дружно хохотали, прыская из нетрезвых ртов бес­цветными струйками пельменного супа.
   Вскоре, заинтересовавшись направлением всеобщего внимания по­сетителей, раздатчица заметила бутылку, высунувшуюся из ширинки Пашкиных штанов, но неверно поняла увиденное. В результате весёлая троица очутилась на стылой улице, торопясь подальше и побыстрее убраться от потока яростной клеветы, коею в однообразно-примитивных по качеству, но обильных по количеству и совершенно бессовестных по смыслу содержащихся в ней слов и непереводимых выражений подгоняла их выскочившая следом разъярённая неинтеллигентная женщина.
   К счастью, курсантам удалось вскочить в отходивший троллейбус, а неунывающий Пашка, отбиваясь от зажавшей его ногу двери, объявил, что сели они правильно, поскольку именно этот троллейбус довезёт их к общежитию медичек, с одной из которых он недавно познакомился и куда его приглашали в гости, и непременно с друзьями.
   Проникнуть в общежитие им удалось без труда: вместо вахтёрши сидела какая-то студентка, уткнувшаяся в учебники и на всех проходивших не обращавшая внимания. Курсанты торопливо запрыгали по ступенькам гулкой железобетонной лестницы, юркнули в тёмную кишку коридора третьего этажа. Пашка неуверенной рукой постучал в расшатанную скособоченную дверь, за которой, как это немедленно выяснилось, ожидал их весьма ободряющий и умственно стимулирующий девичий восторг. Правда, одна из четырёх находившихся в комнате девушек, сославшись на необходимость подготовки к завтрашним урокам, быстренько набросала книжек и тетрадок в портфельчик и куда-то ушла; остальные же девушки уделяли гостям максимум самого искреннего внимания.
   - Манечка у нас отличница, хочет на врача выучиться, - с добродушной ехидцей объяснила высокая черноволосая красавица причину нетактичного поведения одной из своих подруг. - А нам и в сёстрах хорошо. Правда, девочки?
   - Ой, ну и хорошо, что ушла. А то бы сидела тут, как бука, с букварями в обнимку, - с величественным скептицизмом произнесла пышнотелая томная блондинка. - А нам и с мальчиками хорошо. Правда, мальчики?
   - Вообще шикарно! Без неё как раз по брату на сестру: три да три! - озорно подхватила третья из девушек, низенькая и рыженькая, нарезавшая выхваченную из стола вареную колбасу.
   Выпивка и закуска быстро закончились. Ерошин достал остаток своей наличности, рыженькая, шустро сбегав в магазин, где у неё был "блат", принесла пару "пузырей", колбасы, хлеба, - и веселье разгорелось с новой силой.
   Уже давно стемнело, но девушки свет не включали, чтобы вахтёрша или комендантша не обратили внимания на их комнату. Пашка и в этих трудных условиях был центром внимания, не давая никому из товарищей и слова вставить, но с подчёркнутым уважением умолкал, если говорила какая-либо из девушек. Истощив, казалось, неисчерпаемый запас анекдотов, он стал рассказывать о случае, незадолго до этого происшедшем с ними в пельменной, с наглядной демонстрацией своего уморительного способа наливания вина. Двое из девушек, заходясь от хохота, тут же подставили свои стаканы, но черноволосая красавица, слегка поморщившись, сказала сидевшему возле неё Ерошину:
   - Ой, что-то прямо голова разболелась от этого шума. Ты не хочешь пересесть к окошку? У форточки хоть посвежее.
   Ерошину давно уже казалось, что здесь и слишком шумно, и очень уж накурено. Кроме того, он видел, что девушка не только скромна, но и весьма привлекательна, и потому сразу почувствовал, что именно этого он и хочет.
   Не забыв (в отличие от Ерошина) прихватить с собою наполнен6ный вином стакан, красавица села на кровать у светящегося недвижными звёздами окошка, поставила стакан на прикроватную тумбочку, передёрнула зябко плечиками:
   - Ой, сквозит.
   Ерошин с робеющей догадливостью обнял её за плечи, она, с величавым спокойствием прильнув гибкой спиной к его груди, сказала:
   - Давай ещё раз выпьем за знакомство. Вдвоём, только я и ты. Хочешь?
   Ерошин хотел.
   Они понемножку отпили из стакана, сначала она, потом он; но так ей показалось неубедительным, она захотела выпить "на брудершафт". Но, не желая, чтобы такой миленький и тёпленький кавалер покидал её ради похода за вторым стаканом, придумала, как можно осуществить "брудершафт" с помощью всего лишь одного стакана: набрав по очереди немного вина в рот, не глотать его, а смешать в поцелуе - она где-то читала, что сейчас это модно.
   Потом они целовались и просто так, и "на брудершафт", и скромно, только лишь губами, и страстно, размешивая общее вино проникавшими в соседний рот языками, и закончили это занятие только по команде рыженькой девушки:
   - Спать пора! Уже полночь!
   Ерошин ошалело вскочил, вспомнив, что теперь полпути до далёкого авиагородка придётся пройти пешком, но Люда (так звали черноокую красавицу) успокоила его, сказав, что теперь, уж ничего не сделаешь, придётся им, хозяйкам, потесниться, раз уж вовремя не напомнили гостям о времени ухода; уж как-нибудь потерпят до утра; не выгонять же таких милых ребят на улицу? Тем более, что одна кровать вообще свободна, Маня наверняка будет ночевать в соседней комнате.
   Пашка и рыженькая девушка уже шушукались и хихикали под общим одеялом, Люда с блондинкой укладывались вдвоём на одной кровати, так что Ерошину и Ромке досталось в аккурат по койке.
   Ерошин, быстро раздевшись, юркнул под одеяло, стараясь не слишком всматриваться в белевшие неподалёку силуэты. Один из них приблизился к нему, поправил одеяло, спросил голосом Люды:
   - Ну как, не холодно тебе в моей постели?
   - Д-да, - промямлил Ерошин, соображая, какой ответ будет и искренним, и достаточно вежливым, - п-пррохладно...
   - Ну ладно. Ты меня грел, теперь я тебя немного погрею.
   Разбудил Ерошина Пашка.
   - Вставай, погнали, уже скоро шесть часов! На утреннюю поверку опоздаем! - затряс он его за плечо и, строгим взглядом рассматривая Ерошина, ошалело таращившего непокорно-тяжёлые ресницы, сурово спросил: - Ты тут Людочку не обижал? Она, бедненькая, всю ночь стонала. А то, смотри, у неё папа - генерал! Если что не так, под трибунал пойдешь!
   - Димочка, не верь ему. Не папа, а всего лишь дядя. И не генерал, а пока что только полковник, - целуя Ерошина в щёку, сонно промурлыкала Люда. Вынув из-под одеяла красивую полную руку, она манерно погрозила Пашке наманикюренным пальчиком. - И обижать Димочку я никому не позволю. Даже дяде. Димочка мальчик хороший, он меня нисколечко не обижал, и мы с ним поженимся, потому что он меня любит. Правда, Димочка? Димочка мне теперь в субботу вечером позвонит, - зашептала она на ушко номер телефона, - запомнил? - и приедет ко мне на дядину квартиру. Там нам никто не будет мешать и приставать. Хорошо, Димочка? Только адрес и телефон никому не говори. Понял? А - особенно этому нахальному Пашке. Обещаешь? Ну, смотри, я тебя жду!
  

6

   Воцарилось молчаливое безвременье, страшное как своей однообразной тягучестью, так и с каждым вздохом сокращаемой продолжительностью. Марченко, полуприкрыв глаза, разнеженно привалился к камню, и если бы не его связанные руки и ноги, можно было бы подумать, что он наслаждается покоем. Камалов, сидя по-турецки, бесстрастно смотрел в не для него предназначенное жестокое никуда. Глаза молодого моджахеда, горевшие нетерпеливым предвкушением алкоголика, в новогоднюю ночь досиживающего перед налитой до краёв рюмкой последние секунды старого года, наконец-то несколько насытились зрелищем обречённых его сладострастию пленников и теперь всё чаще закатывались птичьими, со скоростью фотоаппаратной задвижки дёргающимися веками, а голова всё ниже клонилась к худым мосластым коленям. Камалов что-то ему сказал; моджахед, согласно кивнув, на четвереньках уполз из укрытия. Вскоре позади Ерошина, из тени подпиравшего его в спину обломка скалы, раздалось тоненькое всхрапывание.
   - Слушай, Камалов, - сонно проговорил Марченко, - может быть, отпустим парня? Всё равно вряд ли он обратно доедет. Так хоть мучиться не будет, а то ведь запытаете человека ни за что, а он даже и не военный. А я, раз уж сбил его сюда идти, останусь.
   - Не военный? Зачем на война ехал? Война - не свадьба, гости нету. На война все военный, - сужая взгляд до размеров Ерошина, неуступчиво возразил Камалов.
   - Люда - моя невеста, - с вызовом произнёс Ерошин и, не сдержав тоски по несбывшимся мечтам, по столь нелепо и жестоко заканчивающейся жизни, с нараставшей обидой на этого злого и так некстати пленившего их парня тихо договорил: - На свадьбу хотел увезти.
   - Ты что, вместе с самолёт упал? Лётчик, да? - недоверчиво всматриваясь в Ерошина, спросил Камалов.
   - Да, - кивнул Ерошин, а Марченко добавил выразительно-акцентирующим тоном: - Гражданский. Бинты, вату, шприцы от международного Красного Креста привёз.
   - Гражданский? - встрепенулся Камалов, впервые внимательно и с неподдельным интересом вглядываясь в Ерошина, и протянул медленно: - Гражданский - это хорошо. Гражданский лучше военный. Я знал один гражданский лётчик, Григоров. Григоров я бы отпустил. Может, Григоров - твой друг? А?
   - Нет, - неохотно и с трудом прохрипел Ерошин. - Дай лучше пить.
   - Дам. Знаешь лётчик Григоров - дам. Друг Григоров - совсем отпущу, - глядя строго и сурово, но голосом почти ласковым пообещал Камалов.
   - Вспоминай хорошенько, не торопись, - бросив острый взгляд на Ерошина, лениво-размеренно процедил Марченко. - Смотришь, и вправду весточку дру­гу привезёшь.
   Но Ерошина и без его подсказки пронзила отчаянная мысль, что единственным шансом освободиться от опутавших его верёвок, избежать страшных мук и неминуемой смерти является -- отыскать в своей прошлой, невообразимо далёкой отсюда жизни хотя бы одного лётчика Григорова. И если найденный им Григоров вдруг совпадёт или хотя бы окажется схожим с тем Григоровым, что чем-то столь приятен этому парню, в чьих руках его, Ерошина, и стремительно укорачивавшаяся жизнь, и застывшая от ужа­са судьба, то, может быть...
   Он стал лихорадочно вспоминать, - и сразу же в голове что-то знакомое и очень похожее всплыло, и он вскрикнул;
   - Есть! Есть такой!
   - Точно Григоров? - насторожившись пронзительным вниманием, спросил Камалов.
   "Да!" - хотелось крикнуть Ерошину, потому что очень, очень хоте­лось освободиться от пут и от жажды; но, взглянув в глаза Камалова, ставшие вдруг бездонно-чёрными, вмещающими в себя как бесконечную грусть и нежность, так и безграничную жестокость, вдруг стыдно покрас­нел и негромко признался: - Ну, вообще-то его фамилия пишется "Григорьев"... может, так правильно?
   - А кто он? Лётчик? - подумав, строго спросил Каналов.
   - Ну, вообще-то штурман... - ещё более краснея, промямлил Ерошин, но, ещё раз взглянув в глаза Камалова, помимо своей воли добавил: - ... на подводной лодке. - И сокрушённо вздохнул.
   Камалов потускнел и опять задумался.
   - В Форхана море нету, - с сожалением, словно был вынужден внутренним беспристрастным судией вынести такой приговор неподходящему Григорьеву, ска­зал он. Затем, уже с меньшим интересом, спросил: - А ты сам в Форхана был? Летал?
   - Где? В Фергане? - сразу не понял Ерошин.
   Камалов кивнул.
   - Нет, - со вздохом отчаяния признался Ерошин, в глубине души проклиная судьбу за то, что ни разу не удосужилась она послать его в Фергану, а теперь наверняка уже не пошлёт.
   - Жа-аль, - причмокнул Камалов, а Марченко досадливо крякнул. - А на куку­рузник, поле прыскать, летал?
   - Да все лётчики сначала на кукурузниках летают, - убедительным и знаю­щим тоном проговорил Марченко, торопясь сказать прежде Ерошина, едва успевшего прикусить язык.
   - Летал? - несколько оживился Камалов.
   - Да... нет, -- отчаявшись бороться с собственным глупым упрямством, ответил Ерошин и, чтобы отделаться от двусмысленности ответа и чем-то лично ему неприятного Григорова, устало пояснил: - Я штурман. На кукурузниках только пилоты летают, без штурманов.
   - Совсем не летал? - требовательно спросил Камалов.
   - Нет... -- задохнулся Ерошин последним сомнением, и всё же признался: - Ни разу.
   Марченко, на короткое время приоткрыв один глаз, разочарованно взглянул на него и, отвернув голову в сторону, шумно засопел; а Камалов, сжавшись телом в потрёпанный буро-выгоревший комочек, глубоко задумался. По лицу его бродила слабая и какая-то беспомощная улыбка, глаза грустно и отрешённо смотрели сквозь высившийся перед ним обломок скалы, словно там, за этим несокру­шимым и непрозрачным монолитом, тщились увидеть что-то доброе, хорошее, но невозвратно минувшее.
   - У меня тоже в Форхана невеста был, - неожиданно заговорил Камалов. - Добрый, красивый. Только кашлял иногда, - грустно улыбнулся он. - Но хлопок лучше всех собирал. А я на трактор работал. Зима учился, лето работал. Один лето работал, другой работал. День, ночь по два смена работал. Калым заработать хотел, жениться хотел. Не заработал. Месхет купи-продай заработает, русский школа-больница заработает, узбек на поле в жара работает-работает, не заработает. Родители мне помогал. Всё в доме продал, говорил: "Такой хороший невеста больше стоит. С такой жена пустой дом дво­рец будет, с такой дочка быстро всё обратно купим. Завтра пойдём сва­тать..." На другой день лётчик Григоров прилетал, бутафос на хлопок прыскал. Лист чернел, падал, голый коробочка оставался. Ветер с поле дул, Григоров рядом с кишлак летел. Лейла на земля падал, кашлял, кашлял, через два день умирал. Я тоже не хотел жить. Болел, болел, все равно живой оставался. Потом военкомат призвал в армия. Врач не пускал, я просился, думал: научусь стрелять, поеду Григоров искать. Окончил учебка, послали сюда. Увидел тебя, - остро взглянул он на Марченко, - сразу думал: тоже Григоров. Длинный, злой, голова такой же белый. Неделя, два случай не был. Потом ты погнал рота марш-бросок, караван из засада выручать. Помнишь?
   - Помню, - скучно отозвался Марченко.
   - У кого автомат забрал, помнишь?
   - Да вроде бы у тебя. Хотя, может, и ошибаюсь. Вас тогда много из Сред­ней Азии приехало, я в лицо ещё не очень хорошо различал.
   - У меня забрал, - кивнул Камалов. - Ты быстро-быстро гнал, а я совсем слабый был, упал, встать не мог. Весь рота на меня кричал, ты один не кричал, подошёл, забрал автомат, забрал рожок с патрон, сказал: "Надо взять больше нагрузка, а то слишком быстро бегу, совсем парня загнал". Потом ты весь рота погнал дальше, а со мной Мусиенко оставил. Я думал: "Догадался, что хочу тебя стрелять. Как все убегут подальше, Мусиенко будет меня стрелять, потом побежит догонять рота". Решил: "Назло тебе не буду далеко отставать". Бежал, бежал, прибежал. Ты сразу отдал ав­томат, отдал рожок, поставил такой место, что можно тебя стрелять. Я решил: "Ты - не Григоров".
   - Ну, спасибо, - вяло усмехнулся Марченко.
   - Потом мы ещё раз бегал, другой караван хотел выручать, только сам в засада попал. Я был в пара с Реваз, Мусиенко - с Джафаров. Ты весь рота назад увёл, Реваз и Джафаров тоже увёл, меня и Мусиенко в прикрытие оставил. Зачем так делал?
   Марченко скучно поморщился.
   - Реваз слишком горячий, под пули лезет. А Джафаров слишком нервный, да и стреляет плохо. В тот день даже в меня метров с двадцати не попал, хоть я от него и не прятался, и не отстреливал­ся. А ты поспокойнее, а главное, стреляешь лучше всех в роте. А Мусиенко - выносливый, упорный, к тому же самый опытный. Вот и думал, что вдвоём, может, до прилёта вертолётов продержитесь. - Злобно усмехнулся. - Извини, ошибся.
   - Откуда знал, что Джафаров в тебя стрелял? - с недоверием взглянул в глаза Марченко Камалов.
   - А я случайно оглянулся как раз в тот момент, как он целился. У него рука и дрогнула,- устало нахмурился Марченко, а Камалов отчего-то неожиданно смутился.
   - Джафаров не хотел тебя стрелять, -- странным, похоже, извиняющимся то­ном произнёс он. - Он даже драться не любит. Я его давно знаю, он из соседний кишлак. Я его уговорил, на спор: кто первый твой белый голова прострелит. Потом жалел. Думал, проболтался зря. Хотел сказать ему, что сам передумал. Не успел.
   - А потом, значит, решил, что Джафаров мне всё рассказал, и что я затем тебя в прикрытии оставил, чтоб на тот свет отправить? - с холодной сви­репостью спросил Марченко. - Может, скажешь, я боялся пулю в спину получить и от Мусиенко? А? С Мусиенко, кстати, мы тоже с детства знакомы, в одной школе учились. Ты про это знал?
   Камалов, не отвечая, недвижно сидел согбенным усталым старичком. Казалось, он замолк до конца своей жизни, но через несколько долгих минут негромко проговорил:
   - Нет время сидеть. - И мягким кошачьим движением выскользнул из укрытия.
   Храп молодого моджахеда, доносившийся из тени за камнями укрытия, недовольно всхрюкнув, смолк, послышался шорох осыпавшихся по горе мелких камешков и звуки размеренно-тихого уговаривающего голоса Камалова вперемешку с зевками и непонятным бормотанием его напарника.
   Минуты через две-три за камнями стихло, а в укрытии вновь бесшумно появился Камалов. Подойдя к Марченко, он сильным, для его хрупкого сложения, рывком перевер­нул того на живот и, наступив ногой на спину злобно взбрыкивавшего сержанта, выхватил тесак из ножен. Резко наклонившись, полоснул острым лезвием по въевшимся в запястья сержанта путам. Затем, переступив ногой на продолжавшие дёргаться голени Марченко, перерезал верёвки на ло­дыжках и негромко сказал:
   - Придёшь обратно, похоронка не отменяй. Пусть мать один раз плачет. - После чего развернулся к Ерошину и перевернул и его. Разрезав верёвки на его руках и ногах, сунул ему в руки фляжку с водой и тоном совета произнёс: - Иди, лётчик, обратно. Оставь женщина здесь. Ищи другой невеста.
   - Да я-то теперь... как-нибудь... а ты как же? - неловко держа фляжку занемевшими руками, растерянно спросил Ерошин.
   - Скажу: не видел, - хмуро ответил Камалов.
   - А-а... напарник? Не проболтается?
   - Нет. Утонул, - мрачно сообщил Камалов, многозначительно кивнув куда-то за подпиравший Ерошина камень. Ерошин, неловко повернувшись, посмотрел в щель между двумя валунами: метрах в полутора далее их лежало обмякшее тело молодого моджахеда. Выпученные глаза всё так же немигающе всматривались в небо, изо рта вывалился широкий, до крови искусанный язык, а на длинной худой шее виднелась свежая странгуляционная борозда.
   - Шакал у Абдулла, - брезгливо возразил Камалов взгляду Ерошина, застывшему на трупе удивлённым ужа­сом. - Мусиенко на камне у пещера плакал, он резал, сме­ялся. Два лётчики с вертолёт резал, смеялся. Тьфу. Из-за него тебе вода не давал, ему вода мало было. Теперь много будет. Помоги в речка отнести.
  

7

   Самодовольно-весёлые облачка, стожками кокетливо взбитой ваты выплывшие утром с запада, к полудню уплыли на восток, а следом за ними, словно могучая армия за небольшими отрядами разведчиков, выползла в небо огромная серая туча. Ветер посвежел и стал ещё порывистей, на­летал то с одной стороны, то с другой, надоедливо свистел между камня­ми, угрожающе шипел в ветвях редких кустарников, стараясь оторвать се­бе для одной и той же бессмысленно-злой игры их трепетавшие живым ужа­сом листочки. А туча всё росла, ширилась, распухала, ползла дальше и дальше, вначале протягивая своё сырое бесформенное тело провалами зиг­загообразного горизонта, но вскоре, сумев взобраться по отрогам гор к ним на плечи, принялась безжалостно укатывать их макушки тяжким ва­лом своего бесчувственного тела, утаптывая, вминая в себя до тех пор, пока одну за другою не проглатывала каждую из гор целиком.
   - Холодный фронт идёт, - кивнул на запад Ерошин. - Ох, мощный. Дождик хоро-оший будет.
   - Этого ещё не хватало, - буркнул Марченко. - Речка сразу разольётся так, что не перейдешь. - И, взглянув на небо, ещё более недовольно проворчал: - Да-а. Если до ночи прольётся, то нам тут несколько суток жить придёт­ся. А там, - махнул он рукой в сторону ущелья, - "духов" всё боль­ше и больше, сползаются потихоньку поближе к аэродрому. Что-то, гады, удумали. Надо бы сообщить нашим, а мы без толку сидим, как мухи на липучке.
   Ерошин, осторожно раздвинув ветви ближнего кусти­ка, посмотрел вокруг. И опять первым чувством его было удивление, как Марченко сумел найти настолько удобное мес­то для их укрытия. Эта крохотная каменная терраса у края обрыва восточного берега реки расположена поблизости от объекта их наблюдения, но сама укрыта от наблюдения почти непролазными зарослями колючего кустарника. В том числе - и от взглядов с противоположного берега реки. К тому же здесь даже в полуденную жару сравнительно комфортно: снизу, от ревущей под отвесным обрывом реки, до­носится приятная прохлада. Да и общий обзор отсюда просто великолепен. И ущелье, безжалостно душащее реку, извивающуюся и бушующую между его каменными ладонями, и изломанная местность вокруг ущелья, и даже часть серой полоски бетона по ту сторону изгиба вырвавшейся из ущелья реки - всё видно, как на ладони.
   Похоже, Марченко насчёт "сползания" был прав: взгляд Ерошина то и дело натыкался на разрозненные цепочки бородатых вооружённых мужчин, гуськом друг за другом пробиравшихся извилистыми тропинками по противоположной от аэродрома, невидимой для его за­щитников стороне горы в направлении места выхода реки из ущелья.
   - Ага, часовые зашевелились. Что-то сейчас будет, - прошептал стоявший рядом Марченко.
   Вход в пещеру был по-прежнему занавешен густой маскировочной сеткой, но часо­вые, лениво до того сидевшие, свесив ноги, на большом плоском камне напротив входа, теперь оба стояли навытяжку по сторонам сеточной занавеси. Занавесь приподнялась, из-за неё вышли пять бородатых муж­чин и, уверенно ступая на сильных ногах, начали спускаться к реке по петляющей зигзагами тропке. Все мужчины были одеты в новенькую летнюю униформу советского образца, но вместо пилоток у четверых на голове были одеты пуштунские шапки, а у одного - узбекская тюбетейка. Из оружия у каждого было минимум по "Калашникову'', и лишь первый из приближавшейся группы, высокий, сухой и стройный мужчина лет тридцати, был вооружён лишь болтавшимся на поясе большим кинжалом в чернёных серебряных нож­нах.
   - Абдулла, - рядом с ухом Ерошина одними губами прошептал Марченко. - Местный эмир. Аристократ. До обеда отдыхает, потом на охоту, людей убивать. Но самому стрелять считает ниже своего достоинства. Зато и в постели с фамильным кинжалом для отрезания голов своих врагов. Как поймают кого из наших, первым делом тащат к пещере и привязывают во-он к тому кам­ню, что часовые сидели. Сначала Абдулла приказывает всем по очереди его мучить, потом сам голову отрезает. Кровь любит, от её вида как пьяный делается.
   Цепочка загорелых мужчин, пройдя в десятке метров от укрытия, скрылась сре­ди валунов, усеявших подножье горы. У входа в пещеру осталось всего двое моджахедов. Один из них, положив длинный ручной пулемёт у своей правой руки, лениво развалился на большом плоском камне метрах в трёх левее входа. Второй, на вид помоложе и пошустрее, сказал ему что-то занятно-весёлое, отчего тот одобрительно осклабился и закивал головой. Молодой, привстав на цыпочки, внимательно посмотрел вслед ушед­шим, затем, закинув автомат за спину, торопливо шмыгнул в пещеру.
   - Ну что, пора, - остро взглянув на Ерошина, прошептал Марченко. - Я сей­час переберусь во-он за те камни, - отогнув веточку куста, показал он пальцем на неровную гряду камней, расположенную чуть ниже плоского камня с разлёгшимся на нём пожилым моджахедом, - а ты, как подниму вверх кулак, бросишь вправо от себя камень, вон туда, вниз по склону. Понял?
   Ерошин торопливо кивнул. Марченко, чуткими шагами почуявшей до­бычу кошки пробираясь за прятавшим его, косо ведшим вверх каменным уступом, вскоре исчез с поля зрения Ерошина, но минут через десять как-то неожиданно возник в намеченном месте: в небольшой нише между трёх обломков скал, полого нависших над огибавшей их тропинкой.
   Камень, брошенный Ерошиным, размашистыми скачками за­прыгал вниз по склону. Моджахед настороженно приподнял го­лову, прислушался, но через пару секунд принял прежнюю лениво-расслабленную позу. Ерошин швырнул ещё один камень, потяжелее. Часовой быст­ро вскочил и, схватив пулемёт, крадущейся походкой заспешил по узкой тропке, уходив­шей от пещеры влево и вниз. Едва поравнялся он с местом засады, как Марченко, в бесшумном прыжке вылетев из-за камня, обхватил его, хищным движением правой ладони рванул под себя нижнюю часть его лица, а левым кулаком с блеснувшим в нём солнечным зайчиком ткнул ниже лопатки.
   Ерошин, в подражание Марченко прячась за уступом, торопливо полез вверх по склону. Марченко протянул навстречу ему приклад пулемёта и, перебирая руками по стволу, вытащил Ерошина на тропку. Толчком ствола вверх оставляя пулемёт в руках Ерошина, негром­ко сказал:
   - Надевай шапку духа, - кивнул он на лежавшего ничком моджахеда, - будешь изображать часового. Ляжешь так, чтоб снизу только шапку было видно, а сам по сторонам посматривай, но зря не стреляй. - Осмотрев Ерошина оценивающим взглядом, он еле заметно вздохнул. - Главное - меня не подстрели. Да не забудь с предохранителя снять, я только что поставил.
   Ерошин, с невольным отвращением надев снятый с мёртвой головы засаленный головной убор, поспешил вслед за Марченко, быстро поднимавшимся по тропке к пещере. Остановившись у её входа, Марченко несколько напряжённых секунд недвижно вслушивался, затем, осторожно отодвинув маскировочную сетку, головою вперёд проскользнул под неё и словно растворился в сумраке пещеры.
   Отсутствовал он недолго: не более чем через пять минут из-за занавеси маскировочной сетки показалась его рука, поманившая Ерошина к себе.
   Пещера оказалась небольшой, площадью около сорока квадратных метров, с почти ровным каменным полом, с небольшим уклоном понижавшимся ко входу. Потолок её, сразу от неправильного полукруга входа, устремлялся вверх сводом, напоминавшим собою внутреннюю поверхность огромного яйца. Содержимое яйца, ещё в мезозое, было неизвестно кем выедено, а скорлупа окаменела и обросла остроконечными наростами солей, отложившихся из протекавших сквозь трещины яйца бесконечных слез безутешной динозаврихи, Покатые стены пещеры и её потолок тускло светились зеленоватым налётом, кое-где перемежаемым черными сырыми натёка­ми. И налёт, и натёки опять-таки воспринимались как налипшие и сгнившие остатки зелёной шкуры и стекавшей вниз крови разодранного динозаврёнка, и ощущались как неизбежная данность царившей в пещере душной и мрачной прохлады.
   Пол пещеры далее метра от входа был укрыт небрежно расстеленным по нему парашютом, ещё сравнительно чистым и не затоптанным, край которого, приподнятый места на два от пола и удерживаемый в висячем положении двумя пробившими ткань автоматными штыками, воткнутыми в расщелины, прикрывал также и часть противоположной от входа стены. Между этим импровизированным пологом и вогнутой поверхностью стены угадывался низкий проход в ещё одно помещение.
   Оттуда, из-за полога, донёсся какой-то шорох, затем послышалось чирканье спички, просветился сквозь тонкую парашютную ткань небольшой круглый огонёк, приполз шипящий звук неспешно, с нарочито растягиваемым удовольствием вдыхаемого кем-то воздуха. Огонёк слегка пригас, шип вдоха сменился медленным выдохом, после чего хрипловатый женский голос с настойчивой интонацией произнёс:
   - И всё-таки ты садист. Он толком и сделать ничего не успел, а ты его убил. За что?
   Вновь послышалось сипение натужно втягиваемого в лёгкие воздуха, огонёк вновь ярко разгорелся, затем, пригаснув, уплыл по плавной дуге немного в сторону, и тот же голос продолжил:
   - Ты просто признайся, что ревнуешь, вот и всё. Так? Хоть молчи, хоть нет, я всё равно знаю, что ты - сумасшедший ревнивец. Ну ладно, я тебя прощаю. Иди сюда.
   Ерошин боком проскользнул за полог и оказался внутри грота раза в два меньших, чем первый, размеров. Грот по стенам и, очевидно, по полу был задрапирован другим парашютом, а на полу, почти по всей его площади, поверх парашюта был расстелен большой ковёр. Судя по проваливанию ног наступившего на него Ерошина, ковёр был ручной работы, длинноворсовой и очень плотный. Рисунок на нём был почти неразличимым во тьме, и даже границы ковра угадывались лишь по контрасту с соседствующей парашютной тканью, еле угадываемая белизна которой ещё больше подчёркивала густоту настоявшегося в гроте мрака. Казалось, той же цели служило маленькое красное пятнышко одинокого тусклого огонька, тихонько тлевшего в глубине грота.
   Вдруг огонёк разгорелся намного ярче. В его слабом колеблющемся свете Ерошин увидел, что посреди ковра, элегантно изогнувшись и уютно положив растрёпанную голову на ладонь левой руки, упёртой локтём в ковёр, лежит длинноногая женщина в нескромно распахнутом халате. Разгоревшийся огонёк тлел между указательным и средним пальцами правой ладони женщины, освещая искривлённые сладострастным удовольствием губы и разбрасывая алые блики по безмятежно-спокойному лицу.
   - Люда? - не веря собственному узнаванию, прошептал Ерошин.
   Огонёк, увенчивавший собою бумажную самокрутку, уплыл в сторону от лица. Послышался медленный прерывистый выдох. Потом - негромкое неразборчивое бормотание, словно женщина с кем-то беседовала: то лениво спорила, то безразлично и невнятно соглашалась. Но, очевидно, ни к Марченко, в дальнем углу пещеры сосредоточенно что-то перебиравшему, ни к остолбеневшему Ерошину женщина не обращалась, позабыв об их существовании или попросту их не замечая.
   - Люда! - громче вскрикнул Ерошин.
   Женщина, не меняя позы, поддерживающей ладонью медленно повернула голову, рассеянным и привычным ко тьме взглядом всмотрелась в Ерошина и без малейшего удивления сказала:
   - Димочка. - И, заторможено восхитившись, ласково пропела: - Наконец-то я тебя дождалась! Ой, - без всякого перехода крайне жалобно вздохнула она, - если бы ты знал, как они все тут меня мучают. Так мучают, - покачала она ладонями голову, - так мучают. Где же ты был? Зачем ты меня здесь бросил?
   Она сделала большую затяжку, с наслаждением подержала дым внутри и, малыми порциями выпуская его изо рта и носа, нараспев заговорила:
   - Димочка! Сегодня ты будешь у меня первый. И я с тебя ни-че-го не возьму. Ты у меня и так самый-самый дорогой. Я тебя так ждала, так ждала, что даже соскучилась.
   По-прежнему держа самокрутку в оттопыренной руке, она неторопливо перекатилась на спину, подтянула колени выше, позвала воркующим голоском:
   - Ну, иди сюда.
   Ерошин, вспыхнув видным даже в полумраке румянцем, проговорил, проталкивая скрипящие слова сквозь непроизвольно сжимавшиеся зубы:
   - Люда, вставай, надо срочно уходить отсюда.
   Люда, сделав короткую затяжку, пропела сквозь дым многообещающе и лукаво:
   - Димочка, зачем куда-то идти? Нам с тобой и здесь будет хорошо. Не бойся, Абдулла теперь не скоро придёт. Ну?
   Ерошин не отвечал и не двигался; но глаза, впитавшие облик столь долгожданной женщины, помимо его воли набухали горько-солёной влагой, а зубы так крепко сжались, что все так мучительно находимые слова обгрызались до неузнаваемого мычания.
   - А все остальные пусть выйдут. Все-все, - с вялой торжественностью продолжала Люда. - Сержант?! - капризно сказала она неслышно подошедшему Марченко. - Выгони всех! Что им тут сейчас делать? И сам выйди. Ну что ты такой бессовестный?
   Марченко, искоса и с мрачным видом взглянув на застывшего столбом Ерошина, негромко процедил:
   - Пора идти.
   Подойдя вплотную к женщине, он неторопливо поймал её неуклюже уворачивавшееся запястье. Огонёк упал на ковёр. Марченко, крутнув по огоньку носком ботинка, той же ладонью захватил и вторую ладошку женщины, безуспешно пытавшейся разжать бесстрастные рычаги его пальцев, а затем спокойно и сильно, словно гирю на ежеутренней разминке, за вялые полупокорные руки потянул женщину вверх, без видимого усилия подняв её во весь рост.
   - Ну что ты делаешь? - обиженно заговорила Люда, покачиваясь в его вытянутой руке и не проявляя ни малейшего желания опереться на волочившиеся по ковру ноги. - Сейчас же отпусти, а то я пожалуюсь Абдулле, и он тебя убьёт.
   - Если он такой плохой, надо от него уйти, - скучно посоветовал Марченко.
   - Да, Абдулла такой злой, - обиженно всхлипнула Люда. - Держит меня в этой могиле, никуда меня не выпускает и никого ко мне не впускает. Будто я ему рабыня. Знала бы, что он такой, никогда бы к нему не пошла.
   - Так ты сама к нему ушла? - настороженно спросил Марченко. - Ну? - встряхнул он женщину за руки, словно уплотняемую авоську, но Люда, протестующе дёрнувшись всем телом, возмущённо взвизгнула вместо ответа:
   - Отпусти меня! А то буду кричать! Пусть Абдулла придёт и зарежет тебя! А-а-а! Отпусти-и-и!
   - Она никуда не пойдёт,- опуская Люду на пол, мрачно проговорил Марченко.
   - И не пойду, - удовлетворённо подтвердила женщина, удобно разваливаясь на ковре. - Что я - дура? Абдулла всё равно вас всех поубивает. - Послышалось чирканье спички, в губах у женщины, распространяя приторно-сладкий запах, вновь задымился огонёк. - А меня Абдулла совсем не хочет убивать. Он, как война закончится, вообще на мне женится. - Она перекатилась на спину, выпустила в потолок струйку дыма, мечтательно произнесла: - У него в Пакистане целое имение. И сколько хочешь травки. А если он будет плохо себя вести, я от него уйду и выйду за Диму. Из всех вас только Дима останется, потому что его здесь нет. А вас всех-всех поубивают. Ну и хорошо. Будете знать, как меня обижать. Правильно, Димочка? Ты же не будешь им всем про меня верить, правда?
   Сделав глубокую нетерпеливую затяжку, она что-то негромко забормотала, словно обращаясь не к Марченко и не к Ерошину, но (присмотрелся наконец-то Ерошин) к лежавшему неподалёку мёртвому моджахеду.
   - Ну что, пойдём,- угрюмо сказал Марченко.
   - Может быть, всё-таки попробуем как-нибудь её забрать? - прошептал срывающимся голосом Ерошин.
   - Хочешь погибнуть не один, а с Джульеттой? - скептически усмехнулся Марченко, но, взглянув в лицо Ерошина, много мягче пробормотал: - Ну, не переживай. Ей и в самом деле здесь лучше. Ну, идём.
   - А может быть, она просто обкурилась? - не отрывая взгляда от неразборчиво бормотавшей Люды, прошептал Ерошин, но ещё до ответа что-то горячее, что, дрожа, цеплялось за что-то другое внутри, твёрдое и упрямое, не дававшее поверить собственным глазам и ушам, вдруг само собою звонко лопнуло вдоль стыка груди, обжигающим паром расширяясь по сторонам, распирая собой занемевшие болью рёбра, - и тут же застыло сухой бесчувственной пустотой, сдавив плотной резиновой плёнкой непокорно бьющееся сердце.
   - А ты что, раньше ничего такого не замечал? - сочувственно спросил Марченко.
  

8

   - Ой, Ёршик, ну какой ты смешной. Взъерошенный и надутый, - рассмеялась Люда, потянув его за вихор. - Ну, не ершись, не ершись. Ты сам подумай: ну куда нам с тобой жениться? На что мы будем жить? Учти: я - девушка с претензиями, избалованная удобствами.
   - Я буду работать. Зарплата у лётчиков хорошая, -- упрямо возразил Ерошин, обиженно-жадным взором провожая её обнаженную фигурку.
   - Ну ладно, - сквозь шум льющейся воды весело и беззаботно прожурчали слова, заставившие сердце Ерошина заколотиться вдвое быстрее. - Вот как поработаешь пару лет, заработаешь на свадьбу, тогда и будем думать. А за это время и я, может быть, кое-что подзаработаю.
   - Работать можно и женатыми, - громко, чтобы быть услышанным, возразил Ерошин.
   - Ой, ну что ты говоришь? - выходя из ванной, недовольно проговорила Люда; похоже, эта тема стала ей надоедать. - В Афган замужних не берут.
   - В Афган?
   - А что тут плохого? Меня дядя хочет к себе в часть забрать... Не будет же он меня в плохое место загонять? - заворачиваясь в голубой махровый халатик, риторически спросила она. - Зато я за два года службы столько заработаю! Богатая невеста буду! - закружившись в вальсе по комнате, счастливо пропела она. - Там, говорят, с каждого за один раз по японскому магнитофону берут. Представляешь?
   Увидев окаменевшее лицо Ерошина, она звонко расхохоталась, подсела на диван и, прижав его упрямившуюся голову к упругой ложбинке груди, заворковала в ухо: - Ну, не дуйся, не дуйся. Мне же интересно узнать, ревнуешь ты меня или нет? Если ревнуешь, значит, любишь. А то кто тебя знает? Вдруг ты через неделю другую себе найдёшь? Я, несчастная, буду его ждать, думать, что он, бедненький, в полёте, а он в это время с другой в постели? А я девушка влюбчивая и доверчивая. - Возмущённо оттолкнув его начавшую покоряться голову, Люда неторопливо встала, отшагнув от дивана, величаво развернулась, спокойно и властно произнесла: - Вот так, милый, и решим. Захочешь, чтобы я была с тобой, - дождёшься. Не захочешь, - неволить не буду. Я девушка гордая. Вставай, на занятия опоздаешь.
   Следующие две недели своей жизни Ерошин с полным правом мог бы охарактеризовать словом "аврал", или, если подробнее, "штурм дипломного проекта". Все ошибки, недоработки, недоделки, эти неизбежные проявления бессонных ночей, проведённых вне стен учебного заведения, - все они вдруг и разом выявились практически перед самой защитой. Расчёты, исправления, консультации; перерасчёты, вычерчивание, консультации; перечерчивание заново. Выписывание пояснительной записки вручную, буквочка к буквочке; ошибки, недоделки, переписывание целыми страницами заново - буквочка к буквочке... Замечания руководителя, референта... перерасчёты, перечерчивание, переписывание... Время сумасшедше спрессовалось, в сутках всего 3--4 часа, сразу с утра начинается идиотски короткий вечер, а стоит решиться лечь хоть чуть-чуть поспать - уже утро. Дни пролетают со сверхзвуковой скоростью, названия их потеряли всякий смысл, главное - сколько их осталось?
   И вдруг - пустота. Написано. Начерчено. Готово. "Теперь - спать. Все три оставшиеся до защиты дня". "Нет, надо вначале позвонить, успею ещё выспаться".
   - Пойду хоть воздухом подышу. Замучили вы уже своим табачищем, -- объяснил он "сокамерникам" причину намеченного похода к уже закрытому на ночь магазину.
   Трубку подняли сразу. Гнусавый баритон небрежно произнёс:
   - Слушаю,
   - Извините, а-а... Люду можно? - растерянно спросил Ерошин.
   - Люду нельзя. Люду только мне можно, - холодно возразил баритон. - И боль­ше сюда не звони.
   Трубка запикала короткими гудками. И, сколько Ерошин ни перезванивал, их издевательская песенка была единственным ему ответом,
  

9

   - Ладно, прощайся, - сочувственным голосом сказал Марченко. -- А я пойду гляну, что там снаружи делается. Только на всякий случай учти, - уже начав движение, приостановился он и, не глядя на Ерошина, произнёс: - говорят, у Абдуллы сифилис. Так что лучше на прощанье не целуйся.
   Но не прошло и минуты, как в грот опять ворвался Марченко и, схватив Ерошина за плечо, решительно повлёк его к выходу.
   - Похоже, что сюда идут.
   Подойдя к выходу из пещеры, они застыли у маскировочной сет­ки, сквозь проёмы в ней напряжённо вглядываясь в просматриваемое пространство.
   - Абдулла возвращается, - уверенным голосом пробурчал Марченко и, глубоко вздохнув, прошипел сквозь стиснутые зубы: - Э-эх, вот кто мне бы все тайны объяснил. Да как с ним побеседуешь без пальбы и шума?
   - Так давай здесь засаду и устроим, - изо всех сил пытаясь отрешиться мысля­ми от только что постигшего его разочарования, с не­вольным вздохом произнёс Ерошин.
   - В пещере? Не выйдет, - возразил Марченко. - Абдулла не такой дурак, чтобы самому лезть в пещеру, раз уж часовых возле неё нет. Скорее всего, вызо­вет по рации подкрепление, запрёт нас здесь, как в мышеловке, да и всё. А по дороге... - продолжал негромко и словно сам с собою рассуждать он, - по дороге тоже не выйдет. Первый же выстрел, или заметит нас кто из "духов", и сразу же набежит их толпа, враз замочат. Видать, придётся драпать, пока... О, чёрт! Что такое! - вдруг злобно ругнулся он и, быстро отстегнув от пояса фляжку, принял­ся последними каплями драгоценной влаги промывать глаза, бормоча: - Прокля­тый пот, ничего не вижу, - и вновь устремил напряжённый взгляд в сторону реки.
   Километрах в полутора от пещеры небольшая группка из четырёх человек перемешалась в направлении, противоположном общему движению моджахедов, не вниз по склону горы к реке, а вверх.
   - Точно: последнего на верёвке тянут! Видать, кого-то из наших взяли, - придушенно вскрикнул Марченко; и тихо, но очень зло ругнулся. - Эх, не разгляжу, кого... похоже, что... точно! Камалова на пыточный камень тянут, - кивнул он в сторону потемневшего сверху пласта известняка размером примерно два метра на два, что корявым столом полуметровой высоты расположился метрах в трёх напротив входа в пещеру.
   - Да ну, отсюда разве узнаешь, - с сомнением прошептал Ерошин.
   - Он, - уверенно сказал Марченко. - У наших ни у кого такой бороды двухне­дельной нету. А "духи", наоборот, все заросшие. Только у него такая, ни туда, ни сюда. Он.
   - Может, попробуем выручить?
   - Скотина он, - поморщившись, возразил Марченко. - Г-гад. Лучшего друга зарезал. Туда ему и дорога.
   - Его заставили,
   - Не сдавался бы в плен, никто бы его не заставлял. Может, и Лёха, и сам уцелели бы.
   - Нас отпустил. Иначе бы мы на этом камне были.
   - Да кто бы нас, кроме него, поймал? Не ловил бы, и отпускать не надо было бы.
   Последние слова Марченко почти затерялись во внезапном раска­те грома. Огромная туча, волоча за собой мрачно-полосатый хвост проливного дождя, уже сползала с ближайшей западной горы к речному ущелью.
   - Проклятый Камалов. Скотина такая, - пробурчал себе под нос Марченко. - Шандарахнул по голове так, что она ничего не соображает. А ты теперь придумывай, как его, г-гада, выручать. Разве что... хотя - вряд ли... Ну, может, и пове­зёт. В общем, так, - внимательно посмотрел он на Ерошина. - Ты сейчас ползком, чтоб снизу не заметили, спустишься к камням, где первый часовой лежит, и будешь, не высовываясь, следить, чтоб Абдулла по той тропинке не удрал. Если побежит мимо тебя, стукнешь его по голове прикладом. Но - не до смерти. Ну, давай. Пулемёт не забудь.
   Ерошин, низко склонившись, отогнул вверх нижнюю часть сетки и аккуратно, не качая занавеси, выбрался наружу. Марченко метнулся на­зад, в грот Люды. Из пещеры он выскочил уже в шапке моджахеда, и вмиг затерялся в гряде камней, наваленных слева от площадки.
   Едва Ерошин очутился в намеченном укрытии, как вокруг резко потемнело. Туча подползла своим передним краем под солнце, и лишь восточная часть неба всё ещё сияла небесно-голубым светом, понемногу затягиваемым пеленой сероватой дымки.
   Через несколько минут Ерошин осторожно выглянул из укрытия. Группа из четырёх человек была уже метрах в ста от пещеры. Первым, торопясь уйти от непогоды и на полсотни метров обогнав остальных, быстро шёл Абдулла. За ним поспешал один из охранников. Двадцатью метрами далее ещё один моджахед, то и дело дёргая за верёвку, связывавшую Камалову вытянутые вперёд руки, побуждал того идти быстрее.
   Гроза с дождём, громом и молниями уже подбиралась к реке. Во время одного из протяжных раскатов грома полыхнули сразу четыре молнии: две широкие и трескучие - с неба, две маленькие короткими щелчками - из-за гряды лежавших вдоль тропы обломков скал. Охранники один за другим упали. На тропку выскочил Марченко и, держа автомат за ствол, как дубинку, помчался наверх к Абдулле. И вдруг второй из охранников, лежавший до того ничком, резко повернулся и, не вставая, начал стаски­вать с плеча автомат. Камалов резко дёрнул спутанными руками верёвку, обмотанную вокруг левого запястья моджахе­да. Того крутнуло в сторону. Он, оставив в покое автомат, ухватился двумя руками верёвку и сильно дёрнул. Камалов упал лицом вниз. Ерошин выпрыгнул из укрытия. Моджахед, став на колени, поднёс автомат к плечу - и упал, сражённый короткой очередью из пулемёта.
   Абдулла, уже поднявшийся на площадку перед входом в пещеру, оглянулся, увидел Ерошина, затем и Марченко, и быстро скрылся за маскировочной сеткой. Марченко, не раздумывая, промчался следом, а Ерошин после секундного замешательства напрямую, то прыгая с камня на камень, то продираясь между ними, устремился к Камалову.
   Узлы верёвки, связывавшей руки Камалова, были стянуты очень ту­го. Ерошин, метнувшись к убитому им моджахеду, выдернул из его ножен тесак и полоснул им по верёвке, стягивавшей протянутые вперёд руки Камалова. Камалов перевернулся на спину, шмыгнул разбитым носом и очень спокойно сказал:
   - Вода дай.
   - Кишки вспотеют, - возразил Ерошин. - Некогда тут валяться. Иди в пещеру.
   - Димочка! - едва вскочив в первый грот, услышал он плачущий голос Люды. - Ну зачем ты меня с собой не забрал? А теперь Абдулла хочет меня зарезать.
   Ерошин присмотрелся: в гроте никого не было, кроме Люды, полулёжа прислонившейся спиной к стене невдалеке от задрапированного входа во второй грот. Она была в том же коротеньком халате, но на сей раз полы его старательно запахивала прижатыми к низу живота ладонями.
   - Тот чёрненький дурачок, которого сержант зачем-то убил, вовсе ничего со мной и не делал, - жалобно и нараспев продолжала причитать она, - а Абдул­ла не верит. Димочка, а ты же мне веришь, правда? Ну объясни ты ему, дура­ку ревнивому.
   - Хорошо, хорошо, - скрипнув зубами, сказал Ерошин.
   - Сюда! По-мо-ги... - донёсся из соседнего грота надсадный голос Марченко, и Ерошин бросился за полог. Два крупных мужских тела, сразу у входа в резко сгустившейся темноте налетев на него, сбили его с ног и, не отпуская друг друга, тяжко упали рядом и покатились вместе, продолжая остервенело сражаться.
   Ерошин, торопливо вскочив, подбежал поближе к боровшимся. Вы­вернувшаяся наверх широкая спина, увенчанная пуштунской шапкой, показалась ему незнакомой; он хорошенько ткнул её прикладом. Находившийся сверху мужчина голосом Марченко выдохнул стонущий вой, и почти мгновен­но тот, кто только что был внизу, оказался сверху; в ладони его правой руки тускло светилось лезвие длинного ножа. Вот он вырвал свою руку из зажимавшей её ладони противника, но Ерошин в тот же момент хряпнул прикладом по тому чёрному, невидимому в темноте месту, где соотносительно спине должна находиться голова, и оба лежавшие у его ног тела недвижно замерли. Ерошин, схватив верхнее тело за ноги, потащил его к тусклому пятну света, пробивавшегося из-за полога. Тело оказалось Абдуллой. Увидев свисавшую вдоль полога стропу, Ерошин, не тратя времени на её резание, обмотал ею руки Абдуллы, связав концы бантиком.
   - Вот гад, чуть не зарезал, - тем временем, надсадно откашливаясь, заго­ворил Марченко. - Заскочил в пещеру, его там уже нет. Подбежал к этому проходу, тут Люда выпала из-за покрывала, да как закричит. Я к ней, а тут Абдулла из-за того же покрывала кинжалом пырнул, я еле успел его за руку схватить. Так он меня чуть не загрыз. Кусается, как собака. А потом ты ещё... прикладом... ффу-ух... ну, ты даёшь...
   - Дима... Димочка... где ты? - раздался стон Люды. Ерошин, откинув полог, подошёл к ней, она обрадованно схватила его руку своими мокрыми, почему-то очень липкими пальцами и зашептала:
   -- Димочка... я согласна... давай уйдём отсюда... через мою комнату, там есть другой выход, и они нас не поймают... Вот он, вот! Я его вижу...
   Её левая рука, плавно разжавшись, мягко упала на тихо прошелестевший саван парашютной ткани, правая рука так же мягко и неслышно улеглась на ткань по другую сторону тела. Полы халатика, более не сдерживае­мые, неспешно раздвинулись, из-под них, изворачиваясь клубком ленивых зимних змеек, поползли разноцветные гладкие верёвки, беспорядочно перепутанными извивами укладываясь одна на другую в тускло поблёскивавшую мокрым горку.
   - Люда? - срывающимся голосом выкрикнул Ерошин, не сразу поняв, что та, к кому он обращается, услышать его уже не может. Люда, такая весёлая, красивая, задорная, подарившая ему столько тревог и надежд, огорчений и радости, столько счастья жить и чувствовать, мертва. Всё, что от неё осталось, есть всего лишь вот этот лежащий у его ног некрасивый и жал­кий трупик, вид которого будит в душе не надежды на счастье и любовь, но содрогание сострадательного ужаса.
   - Я убью его! - взревел Ерошин, бросившись к Абдулле; но, уже занеся ку­лак над его головой, вдруг почувствовал, что не сможет даже ударить это внешне похожее на человека существо из-за невероятного к нему отв­ращения, что любое прикосновение к этому невообразимому чудовищу, наравне с Ерошиным бывшему любовником Люды, навсегда осквернит то радос­тное и светлое чувство, что Люда в нём, в Ерошине, оставила.
   - Где мой пулемёт? - ещё громче проревел Ерошия, шаря в потёмках руками по устилавшему пол ковру.
   Марченко, продолжавший лежать, ухва­тил лежавший подле него пулемёт и с надсадным кашлем выхрипел:
   - Абдулла нам нужен живой.
   - Отдай! Он убил Люду! - ухватившись за ремень пулемёта, проорал Ерошин.
   - Не только её! Он убил всех моих лучших друзей! - с не меньшей яростью прошипел в ответ Марченко. - И теперь он мне скажет, кто помог ему это сделать! Кто был у него осведомителем, от кого он про все наши во­енные тайны заранее узнавал. И если ты его убьёшь, то останется одна кандидатура в предатели: Люда. По ночам секреты у всех в полку выпыты­вала, а потом ему продавала. А как всё, что можно, продала, как ни нас, ни у нас ничего не осталось, к нему сбежала. Сама ушла! Все свои ценнос­ти собрала, ни одной побрякушки не оставила и исчезла. А оказалась здесь, и уходить отсюда не хотела. А он, - ткнул Марченко пальцем в сто­рону Абдуллы, - поселил её в своём штабе, положил спать в своей постели. Наверное ж, не даром так доверился, а за заслуги! Что, не нравится? Но это правда! И если Абдулла другой правды не скажет, то останется только та, что знают все: предатель - Люда! Понял? Так что, если она те­бе в самом деле дорога, то строй ей мавзолей, а мне оставь Абдуллу! Ты шёл сюда за ней? Вот и возьми её. А я шёл за Абдуллой, и теперь он мой! Мой, понял?
   Ерошин, отпустив ремень пулемёта, повернулся и, сгорбившись, ти­хо побрёл в первый грот. Подойдя к телу Люды, опустился перед ним на колени, аккуратно сложил полы халатика в месте и, тихо произнеся: - В самом деле, пойду хоть похороню, -- поднял его, просунув одну руку под колени, другую под спину, и понёс из пещеры.
   Сразу за выходом ему едва не отшиб ноги большой камень, что над­садно перекатывал Камалов к ещё нескольким, уже уложенным им в ряд по­перёк входа в пещеру.
   - Люда мёртвый? - не разгибаясь, одною рукой придерживая покачивавшийся камень, а измазанной в известняковую пыль ладонью другой смахи­вая пот с грязного усталого лица, спросил Камалов. Ерошин кивнул.
   - Положи мёртвый, - строго сказал Камалов. - Мертвый подождёт. Тащи камень, делай баррикада. Стрелял? Теперь тащи. Видишь, сколько... - ма­хнул он рукой в сторону тропки к реке, и вдруг вскрикнул, падая на живот и при этом сильно толкнув Ерошина в ногу выше колена: - Ложись!
   Ерошин, потеряв равновесие, неловко повалился набок, при этом всё же пытаясь как-то держать тело Люды в горизонтальном положении, а оно, словно от страха перед падением, вдруг, показалось ему, задрожало, забилось, как живое. Уже лёжа, он увидел, что левый бок Людиного халата вспорот строчкой отверстий от впившихся в тело пуль; и удивился глупости того, кто зачем-то ещё раз убил Люду, а его оставил в живых; и чуть не заплакал от благодарности к Люде, что, даже мёртвая, смогла спасти его.
   Камалов, ужом скользнув по площадке, схватил лежавший на пы­точном столе автомат. Прочесав длинной очередью склон, он повесил ав­томат через плечо и вновь вернулся к кантуемому им камню. Ерошин, ос­тавив тело Люды лежать на месте падения, бросился помогать Камалову. Передвигаясь то ползком, то на коленях (при этом пули, пущенные снизу по склону горы, благодаря ширине горизонтальной площадки перед пещерой пролетали у них над головой), они за несколько минут напряжённой рабо­ты построили довольно приличную баррикаду, высотой в полметра и больше, перегородившую вход в пещеру. И вовремя: выстрелы раздавались уже совсем рядом.
   Камалов занял место за баррикадой, а Ерошин, пригнувшись, в по­следний раз метнулся на площадку и, подняв тело Люды, понёс его в пещеру. Он не знал, что теперь с ним делать, но чувствовал, что бросать Люду одну нельзя, и тем более бросать её там, где скоро будет бой.
   Войдя в грот и размышляя, куда бы здесь получше Люду спрятать, он вдруг вспомнил её предсмертные слова о "другом выходе". Он метнулся во второй грот, присмотревшись, увидел, что противоположная стена грота так же занавешена парашютом, и, подойдя к ней, сорвал парашют.
   Перед ним оказался тёмный овал, шириной чуть менее метра и вы­сотой около полутора. Овал оказался входом в горизонтальную нору с плоским дном и неровным, покрытым выступами и наростами, потолком. Тянуло пыльной застойной духотой с лёгким запахом тлена.
  

10

   У входа в пещеру за низенькой баррикадой из камней лежали Камалов и Марченко. В углу слева от входа, в самом защищённом от пуль месте, сидел связанный по рукам и ногам Абдулла.
   Камалов, щуря и без того узкие рысьи глаза, всматривался сквозь щели между камнями верхнего ряда в пространство перед пещерой, иной раз делая пару прицельных выстрелов и сразу же перекатываясь на другое место наблюдения. Марченко, лёжа на боку и медленно выговаривая узбекские слова, уже пятый раз подряд задавал Абдулле один и тот же вопрос. Абдулла злобно скалился и упорно молчал. И в этот раз не получив ответа, Марченко, похоже, не на шутку рассвирепел. Резко подкатившись поближе к Абдулле, он вскочил и, схватив Абдуллу левой рукой за волосы, правой поднёс лезвие автоматного тесака к горлу пленника. Абдулла, презритель­но усмехаясь, наконец-то заговорил голосом громким и насмешливым.
   Из второго грота в первый, волоча по натягивавшемуся шёлку пара­шюта ящик с патронами, ввалился потный Ерошин. Остановившись невдалеке от Абдуллы, он, кося на Абдуллу ненавидящими, не желающими его видеть глазами, безадресно пробурчал:
   - Чего этот гад выступает?
   -- Переходить его сторона предлагает, - метнув в Ерошина острый взгляд, безразличным тоном ответил Камалов. - Ротному - батальон. Тебе - рота. Мне - жизнь.
   Марченко, прервав громкий монолог Абдуллы, в шестой раз задал прежний вопрос. Абдулла опять замолчал, но, едва нож медленно, но решительно двинулся к его горлу, вновь заговорил, на сей раз тихо и торопливо. Марченко, сверкнув глазами, вдоль стены, не входя в зону обстрела, метнулся во второй грот.
   Вернулся он с небольшой жёлто-оранжевой коробочкой рации, раз­мерами и формой напоминавшей собой длинную мыльницу. Вытащив из коро­бочки телескопическую антенну и нажав на кнопку вызова, Марченко левой рукой поднёс рацию ко рту Абдуллы, правой приставил нож к его горлу. Абдулла, странно и даже, похоже, с издёвкой усмехнувшись, несколько раз повторил какие-то непонятные Ерошину слова, сходные звучанием с заклинанием и, одновременно, с длинным кодовым числом.
   Ответ последовал незамедлительно и, очевидно, на том же языке, на котором запрашивал связь Абдулла. Абдулла опять что-то голосом непререкаемо-требовательным сказал в микрофон, и рация ответила другим голосом и уже по-русски:
   - Слушаю.
   Марченко, прикрыв рукой микрофон рации, растерянно и зло выругался, а Абдулла громко расхохотался.
   - Ну, слушаю, Абдулла, - торопливо заговорил тот же голос. - Переведите ему: согласен на его условия. Поняли? Переведите!
   Марченко с силой запустил рацию в стену пещеры, и голос смолк.
   - Кто это? - спросил Ерошин безучастно молчавшего Камалова; и в тот же миг прогрохотавший невдалеке гром тяжкобасовым выбухом колокольного гула запер ему дыхание, резко ударил по барабанным перепонкам, чутко напряжённым на подползавшие к пещере шорохи, сдавил невидимыми рычага­ми и без того трещавшую болью голову и, отразившись от стен пещеры, вместе с покорно взметнувшейся вслед пылью унёс желание узнать ко­нкретные имена предателей. "Зачем не­нужные сведения, ничего не говорящие фамилии, должности и звания? Всё равно скоро придётся унести эти знания в небытие; так зачем забивать этой гадостью больную голову? Главное: это - не Люда", - подумал Ерошин и принялся выкладывать из карманов напиханные туда консервные банки с изображёнными на них бычьими головами. Затем он, вскрыв три банки, по одной раздал товарищам.
   - Откуда всё это? - безразлично жуя кусок говяжьей тушенки, спросил Марче­нко.
   - За вторым гротом есть ещё и третий, а в нём - целый склад. Ну, я Люду там... оставил, а что на ощупь нашёл, принёс. Патроны-то хоть подойдут?
   - Подойдут, - кивнул Марченко. - А за третьим гротом что?
   - Нора через весь гора, - вместо Ерошина ответил Камалов.
   - Точно? - насторожился Марченко. - А куда выходит?
   - Куда-то к речка, - пожал плечами Камалов.
   - Так, может быть, стоит прямо сейчас туда двинуться? - предложил Ерошин.
   - Не дойдешь, - возразил Камалов. - Десять раз проверено. Абдулла, когда кто ссорился, такой суд делал. Пускал в нора тот спорщик, какой ему не нравился, говорил: "Дой­дёшь до речка, Аллах твой правда подтвердил". Потом звал другой спорщик, говорил: "Стреляй нора. Дойдёт твой враг до речка, Аллах твой вина подтвердил". Ни один не дошёл. Нора узкий, прямой, пуля по стенка прыгал, быстро человек на­ходил.
   - Но надо же хотя бы попытаться! Иначе отсюда не выбраться.
   - Э-э, - скептически скривился Камалов. - Махмуд говорил: выход по­средине обрыв, сто метр вниз голый стена. Прыгать будешь?
   - А что? Если парашюты исправны, то можно и прыгнуть. А если неисправны, то можно строп нарезать, связать и по ним опуститься,- горячо возразил Ерошин.
   - Пока будешь ползти, "дух" сто раз застрелит, - фаталистически произнёс Камалов.
   - Ну, может быть, там ещё какой-нибудь проход или тропинка есть, - не сдавался Ерошин. - Тебе этот... Махмуд ничего больше не рассказывал?
   - Нет,- отвернув голову, негромко буркнул Камалов. Помолчав, с досадой добавил: - Мне живой не успел рассказать, для Абдулла даже мёртвый всё рассказал. Плохо мы его в речка бросали. У поворот на берег вынесло. Абдулла увидел след от шнурок, позвал меня, сказал: "На камень возле пещера весь правда скажешь." Хорошо, Аллах вас послал.
   - Ну, значит, вместе теперь надо что-то делать, чтобы отсюда выбраться, - отреагировал Ерошин. - Так что, пока сравнительно тихо, осмотрю-ка я пара­шюты. Ага?
   Марченко, продолжая ещё о чём-то спрашивать Абдуллу, одобряюще кивнул. Камалов с видом полного равнодушия перекатился на другое место и, уткнувшись лицом в щель между камнями, напряжённо замер.
  

11

   Ерошин пополз вкруговую вдоль стен пещеры, старательно приподнимая края парашюта и проверяя на просвет, нет ли в ткани чересчур больших дыр и надёжны ли стропы. И очень скоро уткнулся взором в большое красно-коричневое пятно, оставшееся на том месте, где недавно ле­жала умиравшая Люда.
   Ему стало непереносимо стыдно. Ведь он только что видел ужа­сную смерть любимой женщины, той, ради спасения которой он и прибыл сюда, ради жизни с которой был готов отдать свою жизнь, - и вот, не про­шло и получаса, а он уже озабочен единственно тем, как свою жизнь спасти.
   "В чём же дело? Неужто я такой бесчувственный эгоист? Или... или настолько мало люблю Люду? Люблю? А любил ли я её вообще?" А ведь, - осенило Ерошина, - большой любви никогда и не было. Да, было физическое влечение, была страсть, но страсть эта не успела вырасти до любви в её большом значении, но и сама-то, быстро завядшая и усох­шая от усталости недоверия, еле жила, еле теплилась лишь благодаря... благодаря чувству долга. Слишком уж Люда уверяла, что любит его. В нём жила не любовь к Люде, а долг перед любовью Люды. Он не смел разрушить Любовь, он знал, что обязан быть достойным столь высокого чувства. По­тому и прилетел сюда: не ради своей любви и не ради себя, но ради Люды и своего долга перед её любовью.
   "Но теперь долг выполнен".
   Раздался встревоженный голос Марченко:
   - Ну что, ребята, надо отсюда уходить. Абдулла оказал, что через два часа начнётся атака на аэродром. Вначале взорвут утёс, чтобы вода речки пошла на аэродром, а сами под шум пойдут со стороны ущелья. Так что надо торопиться, ребят предупредить. Дима, как там парашюты?
   - Да вроде бы...
   Договорить Ерошин не успел: неожиданно затарахтел автомат Камалова. Тут же солидно затакотел пулемёт Марченко. Ерошин метнулся к баррикаде, просунул в щель между камнями ствол автомата и запустил длинную очередь в толпу падав­ших кеглями фигурок. Одновременно, словно курком Ерошина спущенный с цепи громадный злой пёс, загрохотал-закашлял басовым воем гром.
   - ...а-а-а! - вычленился из грома многоголосый крик. Пули, взвизгивая лопающимися струнами обезумевших злобою гитар, запрыгали по стенам пещеры. Минута, другая... и вдруг - тишина, чуткая, тревожная, застывшая на другой, уже более высокой ноте паузы боя; ни человеческого звука, ни выстрела, и лишь подступавшая мрачная туча продолжала утробно ворчать, словно выражая недовольство недостаточным, по её мнению, количеством человеческих смертей.
   - Да, понакосили мы их, - угрюмо сказал Марченко. - Теперь скоро не сунутся. -- И решительно заключил: - Поехали, быстро. Парашюты в охапку, и вперёд. Самый лёгкий и шустрый, - взглянул он на Камалова, - впереди в разведке, по­том Дима с одним парашютом, потом я с другим.
   - Нет, - скучно возразил Камалов. - Я не пойду. Здесь останусь. Один в при­крытие должен быть. Сам знаешь.
   - Ну... - тяжко вздохнул Марченко, - может быть, успеем уйти без прикрытия.
   - Нет, - безнадёжно покачал головой Камалов. - Нора узкий, дол­го ползи надо. Один очередь всех застрелит. Иди. Вы два, парашют два.
   - А нам с тобой на одном парашюте прыгать можно, - поспешно возразил Ерошин. - Это вон у сержанта вес сто кило, а мы с тобой лёгкие.
   - Да-а... раз ползти... да ещё и парашюты тащить... то, конечно... - опять завздыхал Марченко, и всё же выговорил: - Да, прикрытие на полчасика придётся оставить. А то никто не доползёт, так ребя­там ничем и не поможем. Давайте тянуть жребий. Вот, - решительно потянул он к себе выглядывавшую неподалёку парашютную стропу, - кто...
   - Не надо. Я всё равно останусь, - проговорил Камалов. - Иди.
   Марченко посмотрел долгим взглядом в устремлённые на него чёрные зрачки (долгим-долгим, бесконечно долгим для напряжённо пульсировавшего в пещере времени) и тоном напоминания произнёс:
   - Фотографии твои сгорели. Ты сам видел, как я бумаги Абдуллы вместе с ними сжёг. А я всё уже забыл.
   - Ты забыл, я не забыл, - скучно возразил Камалов, отводя в сторону видящие собственную смерть глаза. - Мой очередь в прикрытие. С прошлый раз остался.
   - Ну, что ж, - опять трудно глотнул Марченко становившегося всё более не­податливым воздуха. - Отобьёшь пару атак, и догоняй. - Откатившись от Аб­дуллы к Камалову, сжал широкой ладонью его узкую тёмную ладошку. - Тогда и в самом деле долгов у тебя не будет. А если кто попытается вякнуть, обещаю: лично рот заткну. Ты моё слово знаешь.
   - Спасибо, - с грустной благодарностью сказал Камалов; и, отчего-то засмущавшись, отвернулся, пряча лицо в смотровой щели.
   Ерошин и Марченко принялись осматривать парашюты.
   Парашют, лежавший в первом гроте, был в почти приличном состоянии: дыр, кроме нескольких отверстий от пуль, в нём не было; отсутствовали две стропы, но в разных сторонах купола. Второй парашют был в гораздо худшем состоянии: в низу его купола зияли две большущие дыры, кроме того, отсутствовали три стропы. Одну из них удалось заменить, наскоро связав валявшиеся на полу обрезки.
   Марченко опять предложил рассудить жребием, кому какой парашют достанется, но Ерошин, остро почувствовав, что не сможет бежать отсюда на парашюте, измазанном свежей кровью Люды, стал торопливо сматывать парашют из второго грота, сбивчиво уверяя, что на этом, со словно бы с нарочно сделанными отверстиями для управления полётом, ему будет даже и удобнее.
   - Ладно, - понимающе согласился Марченко. Но всё же не удержался, подшутил: - Ты ж, наверно, себе вон ту, самую красивую дырку вырезал, когда с кинжала сдёргивал. Уже тогда управлять готовился?
   -- Ты тоже нашел, на чём костры жечь, -- обиженно возразил Ерошин.
   - Ну, пока! Догоняй! В конце норы будем ждать, - вразнобой закричали они Камалову, уминая под себя расползавшиеся парашюты.
   - Услышите граната - не ждите, - донёсся негромкий ответ.
   - Граната - гранатой, а после двух атак - за нами. После двух, не больше! - строгим командным тоном произнёс Марченко.
   - Видно будет,- ещё тише ответил Камалов.
   Шум из второго грота переместился вглубь горы и постепенно затих. Камалов вновь уткнулся лицом в щель между камнями. Абдулла, опираясь о пол пятками и связанными за спиной руками, осторожно подвинулся ближе к Камалову, и вдруг, резко сваливаясь набок, пружинисто развернулся всем телом, сильным вымахом посылая связанные вместе ступни ног в голову Камалова; но тот, в последний момент услышав шорох и заметив какую-то тень, успел отпрянуть в сторону. Ступни Абдуллы, пролетев ми­мо лица Камалова, врезались в оставленный им камень. Абдулла взвыл от боли и ярости, но, оттолкнувшись ногами от того же камня, крутнулся в обратную сторону, пытаясь пятками ударить Камалова. Камалов успел под­ставить под удар приклад своего автомата, Абдулла опять взвыл, но сра­зу же стал накатываться всем телом на Камалова. Камалов сильно ткнул его в грудь прикладом, и Абдулла, недвижно скрючившись и скаля на Камалова жёлтые зубы, захрипел натужно выдавливаемым воздухом.
   Камалов, отложив автомат, подкатил сопротивлявшегося Абдуллу к баррикаде, уложив его спиною вплотную к её кам­ням. Затем, схватив валявшийся неподалёку обрывок парашютной стропы, невостребованной Ерошиным, накинул шнур вокруг одного из камней барри­кады, а концы связал на поясе Абдуллы. Абдулла тем временем пришёл в себя, яростно задёргался, но, убедившись, что вырваться не удастся, присмирел и, задыхаясь и кашляя, заговорил умоляюще-торжественным голосом. Камалов, не особенно слушая его проникновенную речь, бормотал:
   - Не бойся, раньше, чем я, не умрёшь. Ты хитрый, придёшь к Аллах раньше, чем я, будешь врать, скажешь: "Я - шахид". Аллах добрый, может по­верить. А такой шайтан нельзя в рай пускать. Ты в тысяча раз больше Григоров зло делал. - Он на секунду задумался, по­том, удовлетворённо кивнув, потянулся за лежавшей неподалёку гранатой. Положив её чуть ли не под голову Абдуллы, устроился с автоматом рядом, шепча: - Камалов тоже хитрый. Так один граната на двоих хватит.
   Абдулла, сменив тон, закричал громко и требовательно. Камалов презрительно усмехнулся.
   - Кричи, кричи. Громче кричи. Пусть все знают, что ты тут, пусть никто свой граната не бросает.
   Снова грохнул гром. Под его грохот на площадку за баррика­дой упало и покатилось несколько сорвавшихся с обрыва над входом каме­шков. Камалов молниеносным движением высунул за баррикаду руку с авто­матом; быстрая злая очередь колким веером прочесала небо вплотную с нависавшей над входом стеной. Рука Камалова вновь исчезла за баррикадой, а на то место, куда только что сыпались камешки, упал молодой поджарый парень. Ударившись спиной и затылком, он конвульсивно вытянул­ся, словно бы этим последним движением стремясь дотянуться до Камалова, и замер. Гора затряслась от завибрировавших в камнях автоматов и клокотавших в сотнях глоток проклятий.
   - Да простит меня Аллах! - шептал Камалов, перечёркивая дулом автомата жизни людей, бежавших на него с тем же именем на губах и в сердцах.
  

12

   Дно и стены норы были покрыты плотным слоем влажной пыли. Воз­дух, лишённый свежего кислорода, в основном состоял из липкого холод­ного пара, в обилии конденсировавшегося на обнажённых частях тела. В итоге лицо и почти всё тело были в липкой грязи, и стоило больших усилий не протирать пальцами непрерывно слезившиеся глаза. Своды прохода, промытого древним подземным потоком, иной раз, в местах с более мягкими породами камня, расширялись достаточно для того, чтобы идти не сгибаясь. Но в основном проход был настолько узким, что продвигаться по нему можно было только ползком. Сразу же выяснилось, что в таких местах толкать перед собою не уложенный парашют не только неудобно, но попросту невозможно; тот неизбежно сминался в намертво застрявшую матерчатую пробку. Единственным способом доставить парашюты туда, где мог появиться шанс использовать их по назначению, было - тащить эти средства воздухоплавания вслед за собой. Ради этого технологически удобнее было ползти по норе вперёд ногами, поскольку распущенные, растянувшиеся вдоль норы парашюты то и дело застревали, намертво цепляясь за неровности в полу, выступы на стенах и мелкие, но удивительно прочные сталактиты на потолке норы. Чтобы продёрнуть парашют дальше, а заодно уберечь ткань от чрезмерных порывов, приходилось то и дело ползти обратно, на ощупь определять места зацепов и, более или менее аккуратно освободив прихваченные участки ткани,, примяв или вкрутив их в общую массу парашюта, снова пятиться на прежнее место. А через метр - полтора, а то через несколько сантиметров - вновь возвращаться, отцеплять, пятиться и вновь тянуть...
   К тому же очень мешала одежда, конструктивно не приспособленная к передвижению в узкой каменной норе рачьим способом. Брюки постоянно ссовывались с лодыжек вверх (вдоль) по ногам, но, несмотря на дополнительные слои ткани под коленями, довольно быстро протёрлись о каменный оселок пола. Из-за чего приходилось ползти на голых, ободранных коленках, да ещё и - на одних и тех же ободранных местах, потому как плотная гармошка тех же брюк за коленками не позволяла сгибать ноги далее установленных ею пределов.
   Но это, "благодаря" напряжённости ситуации, ещё можно бы­ло как-то терпеть; а вот неумолимо закатывавшиеся на плечи и голову бушлаты ужасно мешали и раздражали. Скомкавшись и раздавшись в ширину, они постоянно цеплялись за малейшие шероховатости норы, вплоть до полного в ней заклинивания. Пришлось бушлаты сбросить. Через какое-то время стало понятно, что без бушлатов, несмотря на все доставляемые было ими неприятности, стало ещё хуже. Причём - не столько из-за того, что они служили хоть какой-то защитой от царившего в норе промозг­лого холода, сколько оттого, что невидимые сталактиты стали пропарывать ничем не отделённую от свода кожу спины. Ранки, сра­зу же заполнявшиеся грязью из смеси трудового пота и липкой пыли, чесались и нестерпимо зудели.
   Говорить о том, сколько вот так прошло времени или какое прой­дено расстояние, не имело ни малейшего смысла: в этом бесконечном ползании взад-вперёд по тесной, кромешно тёмной, неизвестно куда ведущей норе не было ни ритма времени, ни конкретности расстояния. Единственно доступный ориентир и для того, и для другого - звуки стрельбы, доносившиеся из пещеры, что по мере удаления от неё становились всё тише и глуше, но от одной отбитой атаки к другой накатывались все более продол­жительными волнами, со все более краткими перерывами между ними. Ерошин насчитал уже шесть атак, в одиночку отбитых Камаловым. Каждый раз он с трепетом вслушивался в звуки боя, боясь и надеясь, что именно эта атака окажется последней; боясь, в случае гибели Камалова, летящих по норе пуль, надеясь, что уж после этой-то стрельбы услышит приближающиеся оклики Камалова.
   Но вот в самом начале уже едва слышимой седьмой атаки воздушным шариком человеческой судьбы хлопнула граната. Выстрелы на несколько мгновений прекратились, а затем чуткий волновод норы донёс звуки мно­жества торопливых шагов, перемежаемые воем одиночных очередей и шуршанием метавшихся по норе пуль. Но пули, к счастью, пока что долетали только до недавно покинутого расширения, после которого ход отворачивал немного в сторону.
   Теперь Ерошин и Марченко возвращались отцеплять застряв­шие парашюты только в том случае, если не хватало сил для того, чтобы грубым рывком порвать ткань или обломить кусок камня. Теперь целью их усилий было - как можно быстрее пятится по всё более сужавшейся норе. Ерошина не покидала мысль, что, возможно, парашюты явятся для них не средством для спасения, а причиной гибели: неизвестно, удастся ли парашютами воспользоваться, а вот из-за возни с ними шансы быть застреленными резко увеличивались. Но и оставить свой парашют в норе он не мог: для ползшего следом за ним крупнотелого Марченко сбившийся комок парашюта стал бы непреодолимой преградой. Так что им обоим ничего не оставалось, как продолжать ползти, таща за собой оружие и трещавшие парашюты. Ерошину нужно было освободить ход для Марченко, а Марченко, даже бросив свой парашют, всё равно не смог бы обогнать парашют Ерошина.
   Это была очень тяжёлая, нудная, грязная работа, которую надо было ужас как долго делать, и нужно было сделать как можно быстрее. И вот, когда Ерошин почувствовал, что он уже больше так не может, что он до равнодушия к смерти устал, что у него уже нет сил рвать у парашюта стропы, у автомата ремень, у себя жилы, -- его потную рваную спину освежил не то лёгкий ветерок, не то свежий сквознячок. Ерошин вывернул шею назад: за плечами брезжило чем-то сереньким. До выхода из норы оставались считанные метры.
   Через несколько отчаянных рывков ноги Ерошина выползли из норы. Поболтав ими во все стороны, он, к своему огромному облегчению, понял, что далее выхода из норы - не вертикальный обрыв, но почти горизонтальная каменная площадка. Выкарабкавшись наружу, он очутился в небольшом гроте с высотою и внешним видом потолка, как у неухоженной, ободранной, часто заливаемой сверху малогабаритной квартиры, с кривыми полуовальными стенами и довольно ровным покатым полом в форме неаккуратно прочерченного полукруга, срезанного по диаметру обрывом реки. Между боковыми стенами грота было чуть больше четырёх метров, от выхода из норы до края обрыва - около двух.
   Пару минут Ерошин в изнеможении пролежал на камне площадки. Затем, услышав приближавшийся треск и шум парашюта Марченко, принялся вытаскивать свой парашют из норы наружу. Швырнув его перепутанную массу в левый от норы угол грота, как наиболее удалённый от выхода из норы, он подполз к обрыву и, высунув голову за его край, заскользил взглядом вдоль отвесной стены.
   От грота до верхнего края обрыва было метров тридцать. Вниз, к руслу протекавшей реки,- не менее ста. Полусотней мет­ров ниже грота обрыв был сколот длинной и глубокой трещиной, с отрицательным уклоном уходившей внутрь горы и отделявшей от неё массивный, слегка нависавший над рекой утёс. За утёсом русло реки было забросано отколовшимися от него обломками, и перед утёсом река, набираясь сил для преодоления порогов, на краткое время делалась смирной, разрешая своим притворно-покорным водам и успокоиться справа, на глубине у обрыва, и отдохнуть на мелководье у левого отлогого берега, на специально намытой ею ради этого гальке.
   Параллельно руслу реки, десятком метров далее её левого берега, виднелась серенькая полоска небольшого аэродрома, неизвестно каким образом спарашютиро­вавшего в промытую рекой узкую долинку, безнадёжно зажатую окружавшими её горами. Верхний торец полосы упирался в двадцатиметровый обрыв, являвшийся продолжением левого берега прорезанно­го между гор ущелья. Река в этом месте с диким рёвом выскакивала из узкой круто наклонённой щели, но, с размаху налетев на выпученный навстречу ей двухметровой высоты пласт чёрного базальта и с бесконечно-вековым и ежемгновенно-свежим удивлением расшибаясь о него, с негодующим клокотом сворачивала вправо, к утёсу.
   Нижним торцом лётная полоса лежала на намытой рекою галечной отмели, прикрывшей собою не одолённый рекою пласт чёрного базальта. От это­го торца единственная на аэродроме рулёжная дорожка вела к середине узенького перрона, расположенного параллельно лётной полосе. Справа от рулёжки чернели обугленные развалины бывших аэродромных строений. Подобные развалины виднелись и за левой половиной перрона. А вот вдоль его правой половины нерушимо стояли два крепких самолётных ангара. Каждый из ангаров представлял собою громадную арочную конструкцию, выстроенную из особо прочного железобетона, да к тому же сверху засы­панную двухметровым слоем грунта. На грунте вокруг ангаров во множестве виднелись небрежно засыпанные, не успевшие зарасти травой проплешины, между ними встречались и совсем свежие, не засыпанные воронки, но сами сооружения, сделанные по-военному всерь­ёз, почти не пострадали.
   Весь этот пейзаж был Ерошину досконально знаком. Вначале он, ещё во время предполётной подготовки, крайне тщательно, со скрупулёз­ным зазубриванием высот, длин и направлений изучал по картам и схемам и сам аэродром, и всю окружавшую его местность. Потом, в конце полёта, увидел его уже в нынешнем, военном варианте; а потому для штурмански-выверенной оценки своего местоположе­ния ему хватило одного быстрого взгляда.
   Из норы послышался полузадушенный голос Марченко, и Ерошин метнулся обратно.
   Нора, постепенно сужавшаяся, у выхода стала совсем тес­ной, и Марченко, мощный, с бочкообразной грудной клеткой и широкими плечами, в ней наглухо застрял. Он пыхтел, кряхтел, но носки его кургузых солдатских "гадов" понапрасну скребли жесткий известняк в паре метров от выхода, ни на сантиметр не приближаясь к нему. А между тем выстрелы слышались всё ближе. Ещё немного - и преследователи доберутся до единственного в норе отворота, и тогда пули полетят прямиком в Марченко.
   Ерошин, ухватив одну из строп своего парашюта, торопливо скользнул в нору. Накинув на левую ногу сер­жанта затяжную петлю и затем выбравшись обратно, он упёрся ногами в край норы и, словно в игре "перетягивание каната", что было сил потащил за стропу.
   Стропа выбиралась наружу до бешенства медленно. Слышно было, как обрушивались камешки и ломались мелкие сталактиты, упорно цеплявшиеся за тело Марченко. Марченко, со стоическим упорством сдирая локти и ломая ногти, также изо всех сил пытался вытолкнуть себя на свободу. И вдруг взвыл:
   - Попусти на секунду! Что-то в спину влезло, не пускает дальше!
   - Выдохни поглубже, - посоветовал Ерошин, плотно наматывая скользкую стропу на предплечье и ладонь правой руки, - вытяни руки и расслабься. Я тебя сам вытащу, ты мне только мешаешь.
   Ерошин сильно потянул, в норе что-то затрещало, Марченко ойкнул, но затем дело пошло заметно быстрее. Вот уже подошвы заскорузлых "гадов" выползли из норы. Ерошин, согнувшись, отпустил стропу, пережавшую до синевы левую ногу сержанта, и ухватился за левый "гад". Один мощный рывок спиной и руками - и вот уж из норы наполовину выползла спина сержанта, щедро пропаханная кровавыми бороздами. Второй рывок,..
   И тут "гад", щёлкнув порвавшимся шнурком, слетел у сержанта с ноги, а Ерошин, по инерции собственного усилия, упал на спину и размашисто кувыркнулся через голову, в один мах улетев ногами за край обрыва. Уже падая вниз, он успел ухватиться левой рукой за небольшой каменный выступ, одиноко торчавший на краю обрыва; но, не сумев удержаться вытянутой в сторону рукой с неудобно вывернутой ладонью, сорвался в пропасть.
  

13

   "Бесполезно дёргаться. Вытащить меня отсюда у летуна не хватит сил. Пришла моя очередь поработать в прикрытии, - в момент расставания с казённой обувью мелькнула в голове у Марченко угрюмая военная мысль.- Со мной с живым духи справятся быстрее, чем с Камаловым; но с мёртвым придётся повозиться дольше... Да и парашют поможет. Хорошо, если бы они потянули нас обратно; это - долго. Но они не потянут. Просто распотрошат из пулемёта. Жа-аль... Летун, если не разобьётся, всё равно не успеет добежать до ангаров... Так никто ничего и не узнает."
   К тому моменту он уже почувствовал, что нора сжала его абсолютно, безнадёжно расслабленные плечи ещё сильнее, чем когда они были напряжены. И понял: в том, что "гад" слетел, вовсе не виноват прочный армейский шнурок. Шнурок терпел, сколько мог. Виновато увеличение наклона норы вниз. Из-за увеличения наклона к выходу на площадку течение некогда протекавшей по норе воды ускорялось и сужалось, тем самым делая проход слишком узким для нестандартно крупных сержантов украинского происхождения.
   "Да, - слегка надул Марченко пресс, - подо мной прорытая водой канавка... Сверху тоже не колет!"
   Торопливо отодвинув по площадке грота одну ногу как можно дальше в сторону, Марченко, опираясь на неё, рванулся всем телом, разворачивая плечи в вертикальное положение. И, не успел он расправить свои затёкшие плечи в увеличившемся пространстве вертикально поставленного овала норы, как стропа дёрнула его с такой силой, что он, словно восторженная пробка из выстрелившей бутылки праздничного шампанского, тут же вылетел наружу.
   Состояние огромной радости по поводу нежданного освобождения длилось не более микросекунды. Стропа, без остановки и даже с ускорением, волокла бывшего узника подземелья из двухмерной свободы в трёхмерную, с площадки грота в зиявшую за нею пропасть. Марченко отчаянно цеплялся ободранными пальцами за малейшие неровности каменного пола, но ему удавалось лишь слегка замедлить движение. К тому же ему очень мешал парашют, верхняя часть одной из строп которого была затянута удавкой на его ноге. Парашют волочился рядом и следом за ним, норовя подлезть под него своей скользкой тканью и пряча под собой большую часть доступного рукам пола. Но он же помог ему спастись - тем, что зацепился за какой-то сталагмит в дальнем углу грота. Парашют трещал и рвался, утаскивая левую ногу Марченко от линии прямого пути в пропасть, а в итоге эта нога наткнулась на каменный выступ, одиноко торчавший на самом краю обрыва. Что было особенной удачей, поскольку на щиколотку именно этой ноги была накинута удавка стропы, связывавшей между собой парившего в воздухе лётчика и затормозившего на краю пропасти автомобилиста.
   Но Марченко к тому моменту свою левую стопу почти не чувствовал, и даже не очень-то понял, как и что случилось; да и разбираться не стал, а первым делом нащупал в полу такую трещину, что была довольно прочна и достаточно широка для его толстых пальцев. И это тоже было удачей.
   Во время всех этих перипетий Ерошин летел в пропасть. Не беспрерывно, с остановками. Первая остановка произошла на уровне полутора метров ниже края обрыва. Ерошин, продолжая кувыркаться вперёд ногами, прилетел в позицию "лопатками вниз, руками и ногами вверх"; и в этот момент стропа, по-прежнему намотанная на его левое предплечье, выбрала весь запас свободной длины. Стропа резко и сильно дёрнула Ерошина за левую руку, он рефлекторно ухватился также и правой рукой за стропу, а одновременно инстинктивно, ради восстановления равновесия, дрыгнул ногами. Ноги упёрлись в стену; Ерошин, чтобы не висеть вниз головой, но вернуть себя в нормальное вертикальное положение, с бессознательной силищей потянул стропу к себе. В результате сложения всех этих составляющих - кинетической энергии полёта, статического веса Ерошина и его бессознательно-потенциальной силы, и появился тот мощный рывок, который вытащил Марченко из норы.
   Затем Марченко заскользил на животе к обрыву, а Ерошин, вынужденно перевернувшись в желаемое ранее положение, поехал на стропе к речной скале. Вскоре Марченко, удачно попав ногой на тормозной башмак камня, произвёл вторую остановку. Ерошин, нет надеясь на более удобный случай, предпринял попытку вернуться на станцию отправления. Марченко, вжавшись всем телом в камень площадки, терпеливо ждал его высокого результата. Но стропа была тонкой и скользкой, а Ерошин чувствовал себя тяжёлым и уставшим, и подъём оказался затяжным. Тем не менее, когда голова измученного верхолаза показалась из-за края обрыва, Марченко очень тихим, но довольно свирепым голосом прицыкнул на него:
   -Спрячь башку обратно!
   В тот же миг из норы вылетела и над их головами провизжала автоматная оче­редь. А уж потом Ерошин услышал скрип и шорох пробиравшегося по норе тела.
   -Только начали ползти. Пусть хоть до середины прохода доползут. Затычка надёжнее будет, - прошипел Марченко. - Спрячься, а то и тебя пристрелят.
   Ерошин, не возражая, подтянулся ещё выше и положил локти на площадку. Марченко, внимательно взглянув ему в лицо, понимающе вздохнул. Аккуратно переставив правую ногу на камень рядом с левой, он начал плавно сгибать левую ногу в колене, с тем, чтобы натяжением стропы помочь Ерошину выбраться наверх. Едва Ерошин перевалился грудью на площадку, а Марченко опустил ногу, из норы вылетела ещё одна очередь; и опять точно над головами.
   Марченко опять вздохнул и потянулся длинной рукой за лежавшим около норы пулемётом. Взяв его в обе руки и повернувшись на бок, он, на мгновение вымахнув пудемёт над собой, послал в нору короткую ответную очередь. Из норы потянуло свежераскрошенной известковой пылью и смертельной тишиной.
   Ерошин продолжал устало выползать на площадку, а Марченко откатился в угол грота и принялся освобождать свою ногу от сдавливавшей её петли. Затем он, разместившись наискось от выхода из норы и ухватившись за свисавшие оттуда стропы, принялся вытаскивать из норы свой парашют.
   - Ого, сколько дырок, - недовольно бурчал сержант, отбрасывая вытащенную ткань в правый угол грота. - Это уже большая авоська, а не парашют.
   - Что ты делаешь? - проговорил Ерошин, по-прежнему лежавший у края обрыва. - Перепутаешь стропы, парашют не раскроется. Грохнешься вместе с ним.
   - То-то ты без него сиганул, - смущённо огрызнулся Марченко.
   - Ты что, не знаешь, как его складывать? .
   Марченко угрюмо хмыкнул:
   - Я вообще его сегодня в первый раз в руки взял.
   - Ничего, сейчас мы его сложим, - пополз к нему Ерошин. - Вытаскивай стропы из-под купола и сбрасывай их в пропасть...
   -Как это - выбрасывай? - насторожился Марченко.
   -Да не выбрасывай, а сбрасывай! Чтоб не мешали собирать купол! Потом их вытащим.
   Ерошин, стараясь работать быстро, но аккуратно, принялся складывать парашют Марченко подобием зигзагообразной гармошки. Вытащив стропы из обрыва; Ерошин такой же гармошкой уложил их поверх тка­ни и скомандовал:
   - Застёгивай сбрую. Да не так, вон ту лямку между ног. Что, туго? Ну и хорошо. Смотри, вон ту штуку только на земле дёрнешь, а не в воздухе, понял? А то вывалишься из парашюта раньше срока. Да какое там кольцо? Парашют же не в ранце. Разгонишься, швырнёшь парашют подальше и повыше, а сам прыгай чуть в сторону, чтобы в стропы не впу­таться. Раскроется, куда он денется. Как раскроется, потяни вниз стропы со стороны аэродрома, чтобы парашют от стены отошёл. Ну, давай!!!
   Марченко, зажав стопу парашюта между широченными ладонями длинных мускулистых рук, в три мощных прыжка оказался на краю обрыва. Там сильным разворотом корпуса швырнул парашют вправо-вверх от себя, а сам ныряющей "ласточкой" улетел в безвозвратную пустоту провала. Стропы стремительно потянулись вслед за тяжёлым телом падавшего сержанта, неспешно набухавший объёмом парашют зашумел воздухом из простреленных дыр, но, рывками надувая белый, с большим красным пятном, купол, наконец-то, уже где-то за краем обрыва, громко хлопнул и, покачивая маятником тела сержанта, заскользил к реке.
   Ерошин, перекатившись по полу на другую сторону грота к своему парашюту, уже кое-как уложенному во время вытаскивания его из норы, принялся распутывать и укладывать стропы. Из норы опять стали вылетать короткие, в две-три пули, очереди. А неодинаковые по длине, связанные из обрывков стропы никак не желали укладываться родной стопкой, цеплялись узлами, спутывались одна с другой. Но наконец-то готово. Ерошин быстрыми движениями натянул на себя парашютные лямки, застегнулся, поднял вытянутыми руками кипу парашюта, оставив при этим метра два строп свободно волочившимися по полу, чтобы в момент броска были легче швы­рнуть парашют дальше от себя. Расставив ноги пошире, он уже напружинился для разгона, -- но вдруг шквальный порыв ветра резко налетел от обрыва, швырнул пылью в глаза и, взметнув вверх лежавшие на полу стропы, обмотал их вокруг ног Ерошина.
   "Предгрозовой шкваловый воротник, - вспомнил Ерошин извест­ные любому лётчику азы метеорологии. - Вот-вот пойдёт ливень. Надо торопиться". Опустив кипу парашютной ткани на пол, он неуклюже повернулся на спутанных ногах, намереваясь усесться на кипу, чтобы, придавив её своим весом, спокойнее было заниматься распутыванием строп. Но тут налетел ещё более резкий порыв ветра, мгновенно ввернулся в лёгкую ткань парашюта и уже в её раздувшейся одежде помчался к обрыву. Ерошин, сбитый с ног резко дёрнувшимися стропами, упал.
   "Шкваловый воротник - это сильный нисходящий поток воздуха от передней кромки облака", -- вспомнил Ерошин теорию. Обрывая ногти на пальцах, вцепился он в пробегавшую под руками трещину в каменном полу. Ноги его, утягиваемые в обрыв стропами полураздувшегося парашюта, оторвались от пола, сухожилия рук трещали, и когда паль­цы уже готовы были разжаться, порыв ветра исчез так же ре­зко, как и возник. Парашют, прощально хлопнув покинувшему его ветру, безвольно повис за обрывом вдоль стены.
   Усевшись у края обрыва и упёршись ногами в небольшой каменный уступ, Ерошин принялся вытаскивать распустившийся пара­шют наверх; а тот, то и дело цепляясь за выступы скалы, норовил сбросить Ерошина вниз, в свой огромный лениво трепыхавшийся сачок. Но вот Ерошину удалось ухватиться за край ткани; дело пошло легче, теперь было удобнее, хлопающими движениями встряхивая ткань, отделять её от выступов скалы. Так, то подтягивая за стропы, то волнообразно встряхивая ткань, Ерошину удалось вытащить наверх почти все края ткани, завершавшиеся уходившими к лямкам стропами. Ещё немного, и можно будет начать укладку "гармошкой". Парашют основной своей массой и площадью висит вдоль стены, но теперь с каждым рывком ткани, лежащей рядом с Ерошиным, будет больше, а висящей - всё меньше, и справиться с этой висящей частью будет всё легче.
   И в разгар этих оптимистичных мыслей радом с гротом взорва­лась стомиллионносвечная молния. Одновременно с нею грохнул мощнейший гром, а вслед за ним хлынул проливной дождь.
   Молнии одна за другой засверкали у самых глаз, раскаты грома тяжёлыми вибрирующими ударами врывались в грот. Обезумевший дождь, косо залетая в пещеру, хлестал Ерошина по голому телу, отбирая тепло и сле­пя глаза. Вскоре по полу грота уже тёк ручей возвращавшейся к обрыву воды.
   Парашют быстро намок и резко потяжелел. Ткань в сегментах между натянутыми стропами провисла, и все эти места вскоре превратились в заполненные водой ванночки: ткань не успевала пропускать через себя наливавшуюся в неё воду. Мокрый и очень тяжёлый парашют, прижимаемый своим весом к стене обрыва, прилипал к ней и крепко цеплялся за малейший выс­туп, то и дело норовя сдёрнуть Ерошина в пропасть.
   А из норы всё чаще вылетали автоматные очереди. Стук автомата слышался всё ближе; временами доносились голоса, упорный шорох ползших тел и металлический стук цеплявшегося за стены оружия. Но от­стреливаться Ерошину было нечем: автомат упал в пропасть, а пулемёт улетел вместе с Марченко.
   Ерошин работал. Рвя жилы и сдирая мокрыми стро­пами кожу с ладоней, он тащил неподатливый парашют вверх, рывок за ры­вком укладывал его сочившуюся водой ткань в бесформенную гармошку -- и вновь тащил и тащил. Он не знал, откуда у него силы и есть ли они, он знал, что - надо.
   Вот пули полетели уже не вдоль продольной оси норы, но вее­ром, едва не задев Ерошина. Ерошин вскочил, с натужным выдохом припод­нял недоуложенную кипу парашюта и, таща её за собой, отступил на пару шагов к стене. На площадку, выпуская из себя торопливый ручей, выползла центральная часть купола. Из норы опять вырвалась очередь, пролетевшая там, где только что стоял Ерошин, и пропоровшая свисавшую из его рук ткань. Ерошин быстро шагнул на край обрыва, что было сил швырнул вперёд тяжёлую кипу парашюта и вслед за ней прыгнул в пропасть, дно которой было абсолютно невиди­мо из-за заполнявшего её водопада дождя.
   Ерошину казалось, что он целую вечность безнадёжно и безостановочно куда-то падает. Капли дождя уже не стучали по нему, что означало: он летит с одинаковой с ними скоростью. Тяжёлая слипшаяся глыба парашюта валилась в ту же бездну рядом с ним, нисколько не желая преображаться из уродливо-бесформенного серого кома в спасительный зонтик белоснежного парашюта. Ерошин летел грудью вниз, раскинув руки и ноги, в классической позе парашютиста, пытающегося максимально замедлить своё падение; хотя и не знал, зачем ему это надо. Через мгновение после вечности он, сквозь мутное сито висевших ниже него капель дождя, увидел острый пик стремительно надвигавшейся на него скалы; и понял, что сейчас разобьётся о камни речного мыса.
   В этот момент где-то прямо под ним грохнул мощнейший взрыв, сквозь пелену дождя сверкнуло яркое зарево, приближавшаяся скала рассыпалась неспешно оседавшими кусками, а оттуда, где она только что была, вылете­ла тугая волна горячего воздуха и, словно мощнейшим батутом, швырнула Ерошина высоко вверх. А когда Ерошин, окончив свой взлёт в клубах шипевшего паром дождя, вновь стал падать, его что-то резко дёр­нуло вверх: над ним, покачиваясь рядом с верхним краем среза горы, неспешно раздувался косой купол парашюта.
   Ерошин с первого же взгляда на этот купол понял, что тот так и останется косым: треть купола была отчерчена перехлестнувшейся через него стропой. К тому же парашют, едва успев частично раздуться, начал вращаться вокруг только ему понятной оси. Центробежная сила этого вращения незамедлительно вынесла Ерошина за пределы зонтика купола, под дождь; но вовсе не это являлось для него самым неприятным. Гораздо хуже было то, что при первом же обороте он пролетел в метре от каменной стены обрыва; а так как скорость и, соответственно, радиус вращения быстро увеличивались, Ерошину было понятно, что уже на следующем обороте он врежется в стену.
   Ухватившись одной рукой за несколько строп, Ерошин подтянулся на них, а другой рукой, дотянувшись до проблемной стропы, потянул её в сторону. Но та, наспех связанная из трёх обрывков, цеплялась одним из двух узлов за надувавшейся под нею купол и даже не думала соскальзывать с продавленной ею ложбины.
   Между тем скорость вращения быстро нарастала. Чтобы уменьшить радиус своего вращения, Ерошин, напрягая все силы, подтянулся ещё на метр выше. Стена неотвратимо набегала по стремительной дуге, но, видел Ерошин, у него есть шанс пролететь в полуметре от неё. А ещё он видел, что вместе со стеной приближался знакомый грот, а в гроте стоял, усмехаясь, перепачканный белесой грязью моджахед с автоматам наизготовку. Вот он поднял ствол автомата чуть выше...
   Громким выстрелом из громадной пушки лопнула гора, толстым слоем очередного среза сползая вниз вместе с разваливавшимся на части гротом и с отчаянно метавшимся в гроте, забывшим выстрелить человеком. Отвалившиеся части стены пролетели довольно далеко от Ерошина: к тому моменту его отнесло к противоположной от стены стороне круга вращения.
   Но времени этому радоваться у Ерошина не было. Скорость вращения быстро увеличивалась, и он понимал, что вскоре ему не хватит сил противостоять бездушной и безразличной центробежной силе. Спасение в одном - надо перерезать зловредную стропу; после чего купол обретёт более или менее нормальную форму, и вращение прекратится. Но чем её перерезать? Штык-нож улетел в бездну вместе с автоматом.
   Стропа отчаянно рвалась из зажимавшей её ободранной ладони, по миллиметру уползала вверх - и вдруг остановилась: в ладонь упёрся завязанный на ней узел. Ерошин, понимая, что развязать его руками он не сможет, немедленно вцепился в него зубами. Он летел по стремительной дуге, словно камень в праще, уцепившись за непо­датливую стропу не столько уставшими руками, сколько до безумия упря­мыми зубами, уже не надеясь развязать не поддававшийся узел и ожидая только скорого удара о стену.
   И вдруг, дёрнутый одетой на нём парашютной сбруей, по широкой, плавно замедлявшейся дуге помчался к другому краю прекращавшего своё вращение купола; но так и не понял, развязал ли он этот проклятый узел, или повреждённая стропа сама лопнула в другом месте; ну не мог же он её перегрызть?
   Один качельный полёт от одного края купола к другому, второй, и вдруг, при пролёте сквозь стену обложившего парашют дождя, - удар по ногам, а затем, почти без перерыва, длинный, бесконечно прокатывающийся удар вдоль спи­ны. Ерошин понял, но до конца не поверил, что он уже на земле: волочится по прибрежной гальке вслед за пружинисто скачущим по ветру парашютом.
   Купол парашюта, сердито прибиваемый к земле остриями впивавшихся в его ткань небесных струй, вскоре опал. Оглядевшись, Ерошин сообразил, что ему ещё раз крупно повезло: он оказался на другой, "нашей" стороне реки. Теперь - на войне, как на войне - надо бы вскочить и как можно быстрее, пока с другой стороны не заприметили, бежать к своим. Но для этого у него уже не осталось ни капли сил...
   Так, как сейчас, он уставал только однажды...
  

14

   "Скорее всего, когда я позвонил в первый раз, то набрал не тот номер, разговаривал с совершенно посторонним человеком, и мы не поняли друг друга. А на самом деле телефон Люды неисправен, потому я, когда наби­рал правильный номер, так и не смог дозвониться", - успокаивал себя Ерошин; но почему-то ему не успокаивалось. Стараясь не слишком торопиться, он пошёл к остановке автобуса; придя, удивился, что на ней нет кандидатов в пассажиры.
   - Не подскажете, транспорт ещё ходит? - спросил он пробегавшую мимо женщину с невидимым из-за поднятого воротника лицом.
   - Какой транспорт? - удивлённо возразил колеблемый ветром воротник. - Вре­мени-то сколько!
   - А сколько? - крикнул вслед женщине Ерошин, но та, не оборачиваясь, лишь досадливо отмахнулась втянутой в рукав рукой. Смотреть ей вслед было зябко, и Ерошину подумалось, что, возможно, это оттого, что на нём самом всего лишь лёгкая курсантская куртка. "Может быть, пойти одеться? Нет, не стоит, только приставать будут, куда да зачем. А на хорошем ходу и в куртке тепло будет", - решил он.
   Полтора километра до трассы, ведущей из аэропорта "Пулково" в город, он прошагал ходко. Слева поддувал довольно-таки неприятный ветерок, к счастью Ерошина, почти не уделявший внимания одинокому ночному пешеходу, но высокомерно увлечённый сражением с окаймлявшими дорогу тополями и, в результате, падавший вниз лишь отдельными рваны­ми обессиленными лохмотьями. А за сотню метров до трассы и эти слабые порывы стихли; ветер, отражаемый выстроенной здесь высо­кой железнодорожной насыпью, свистел почти над головой, но добычей ему были лишь мелкие клочья разрываемого им ночного тумана. Но через полсотни метров от пересечения дорог насыпь была прорезана аэродинамической трубой железнодорожного моста, пропускавшего под собою автотрассу. Ветер, косо гонимый вдоль насыпи, врывался в этот единственный предоставленный ему проход с такой силой, что Ерошину стоило больших трудов преодолеть его сопротивление. Ветер толкал его, упираясь холодными лапами в грудь, слов­но в парус, валил, словно утлую лодку, сёк по глазам злыми промозглыми струями и мгновенно отобрал те жалкие крохи тепла, что были заработаны быстрой ходьбой.
   С трудом выбравшись из-под моста, Ерошин, скрюченный и озябший, спрятался от вольно гулявшего здесь ветра за ненадёжным ук­рытием автобусной остановки. Так он простоял минут пять; автобуса из аэропорта в город всё не было; а, главное, порывшись в карманах, он обнаружил в них лишь пару двухкопеечных монет, взятых им для телефона-автомата; для покупки билета этого было мало. Нужно было или возвращаться, или идти в город пешком. Возвратиться к тому, от чего он ушёл, вернуться в ночь сомнений, боли и тревог он не мог. И тогда он побежал вперёд, к далёкому сиянию большого ночного города.
   И опять ветер - холодный, злой, пропитанный моросящей сыростью Балтики - упруго упирался в его упрямую грудь, выдавливал слезы из глаз, рвал за волосы, хватал за трепетно отбивавшуюся одежду, швырялся пылью с трассы и сухими ветками с деревьев. А он бежал и бежал, монотонно, привычно-размеренно, не поддаваясь ни усталости, ни желанию хоть на краткое время спрятаться за стволом одного из стоявших вдоль тротуара толстых деревьев, отдышаться; потому как чувствовал, что если остановится, перестанет передавливать грудью останавливавший его ветер, поймёт, насколько он уже устал и как продрог, то уже не сможет заставить деревеневшие члены двигаться в прежнем механически-размеренном ритме; понимал, что самое опасное сейчас - остановиться и в результате, скорее всего, остаться здесь, в промежу­тке между оставленным прошлым и не достигнутым будущим, навсегда посе­литься в бесприютной и злой ночи; и если даже и повезёт быть в ней условно-живым, то всё равно -- сломленным. Нет, надо бежать к далё­кой светящейся цели, стремиться к ней, пока в голове есть хоть кроха надежды и веры, в сердце - хоть капля тепла и любви, в теле - хоть малость сил или хотя бы инерции.
   Так, без единой передышки, добежал он до высящегося у въезда в город мемориала защитникам Ленинграда. По кругу окаймлявшей мемориал площади неспешно скользил ночной троллейбус. Ерошин, несмотря на край­нюю усталость, побежал быстрее и успел вскочить в уже отъезжавшую машину. Кое-как поднявшись по ступенькам в салон, он тяжело рухнул в кресло, наконец-то позволив себе почувствовать, насколько устал и продрог.
   В троллейбусе было несравнимо комфортнее: сюда почти не залетал ветер, было намного теплее и совсем не надо бы­ло бежать. Но уже минут через пять полудремотного бездействия он по­нял, что напрасно его себе позволил: вспотевшее при беге тело, при­липшее к негреющей сырой одежде, прозябло до костей, мышцы схватились комковатыми спазмами.
   Из троллейбуса Ерошин вышел совершенно окоченевшим. Желая разогреться, он те полтора квартала, что остались ему до Людиной квартиры, попытался одолеть бегом. Но как он ни старался заставить свои ноги бежать, у них вплоть до входа в подъезд никак не по­лучалось ни с достаточной силой отталкиваться от тротуара, ни полностью распрямляться в конце каждого шага; но лишь неуклюжими полусогнутыми костылями шоркали по асфальту. При подъёме по межэтажной лестнице дело пошло несколько успешнее, но уже на уровне четвёртого этажа Ерошин вынужден был остановиться для передышки. Так, с передышками, после каждой из которых ему было всё труднее передвигать словно чугуном налитые ноги, Ерошин добрался до девятого этажа.
   Он уже раз пять нажал кнопку звонка, пока не послышался звук шагов. Но открылась дверь не этой квартиры, а соседней. Поверх цепоч­ки выглянула пожилая женщина и поставленным интеллигентным голосом поинтересовалась, сколько ещё времени он намерен не давать всем сосе­дям спать. В ответ на его вопрос, здесь ли Люда, вежливо сообщила своё мнение, что, если уж ему не открывают, то это скорее всего означает, что либо внутри квартиры никого нет, либо такой чересчур уж поздний гость крайне нежелателен. После этого она попросила хотя бы до семи утра не звонить и не стучать, и с учтивостью великосветских дам попрощалась, очень вежливо пожелав ему спокойной ночи.
   Дверь захлопнулась. Лязгнул замок, щёлкнула металлическая за­движка. Зашаркали удалявшиеся шаги, и Ерошин окончательно понял, что он в этом огромном городе совершенно одинок, что более или менее нор­мально переночевать ему негде, а обратно, до своей казармы, просто-напросто не дойти. "А мне и не надо никуда идти, - зло и упрямо подумал он. - Вот сяду здесь на ступеньках и передохну до утра, А уж утром точно узнаю, есть кто в квартире или нет".
   Опираясь рукой о стену, он опустился ближе к промежуточной площадке, туда, где его не было бы видно из дверных глазков. Тяжко рухнув на предпоследнюю ступеньку, опустил на колени обессиленные руки, а на них уже сама собою упала переполненная тяжкой пустотой голова, в вязком объёме которой бессмысленно билось о глухие стенки черепа одно-единственное слово: "Устал..."
  

15

   Дождь несколько стих. Выше по течению реки, в месте её выхода из ущелья, взрывами гранат и стрекотанием множества единиц стрелкового оружия оповестил о своём начале свирепо разгоревшийся бой. Ерошин зашевелился: инстинкт самосохранения оказался сильнее усталости. Пытаясь стать на четвереньки, Ерошин, к своему удивлению, ощутил, что в его ботинках плещется вода, а брюки до колен полощутся в реке; а ведь он прекрасно видел, что упал довольно далеко от её течения.
   Приподняв голову, он внимательно посмотрел вокруг. Сквозь по­редевшую сетку дождя было видно, что утёса уже нет, а его остатки вме­сте с обломками частью обрушившегося склона образовали собою мощную и очень высокую плотину, полностью перекрывшую русло реки. Вода, стремительно заполняя сконструированное взрывом водохранилище, непрерывно наступала на левый, относительно пологий, берег реки и, очевидно, уже через несколько часов должна была затопить не только взлёт­ную полосу, но и все аэродромные строения, потому как только после этого у неё появлялся шанс продолжить свой путь мимо края образовавшейся насыпи.
   Едва успел Ерошин сделать такой вывод, как его резко дёрнуло и поволокло ещё глубже в реку: парашют, захваченный водоворотом реки, раздулся неводом и поплыл, таща забывшего отстегнуться воздухоплавателя в плаватели.
   Торопливо сбросив лямки парашюта, Ерошин выбрался на быстро перед ним отодвигаемый рекою берег и усталой трусцой побежал к ближай­шему ангару: именно там перед его вылазкой к моджахедам располагался его экипаж и стоял их самолёт.
   Дверь ангара была приоткрыта ровно на такую ширину, чтобы можно было более или менее свободно войти одному человеку. Внутри ан­гара никого не было. Самолет, олицетворявший собою единственную надежду на опасение, зиял всё теми же пробоинами вдоль правого борта, но, кроме того, на правом крыле почему-то отсутствовал двигатель. Ерошин, взобравшись по трапу, вошёл в пассажирский салон - и ужаснулся ещё больше. Здесь явно хозяйничали чьи-то безжалостные и варварские руки: панели с потолка были сорваны, в открывшемся взору переплетении проводов, тросов и труб зияли пустоты вынутых, чуть ли не вырванных оттуда агрегатов.
   Ерошин в изнеможении опустился на сидение ближайшего к нему кресла.
   Послышался стук жёстких подошв по металлическим ступеням само­лётного трапа. В салон вбежал щуплый чумазый солдат, закричал с порога:
   - Что сидишь? Не стыдно, да? Все на тебя работай, ты один сиди отдыхай? Вставай, иди в другой ангар, а то всё твой капитан расскажу!
   Ерошин, озадаченный и даже смущённый столь резкой отповедью, вслед за метнувшимся обратно солдатом вышел на трап. Солдат уже копошился в сумрачной глубине ангара. Ерошин присмотрелся: на полу, чуть далее проекции самолётного хвоста лежали какие-то металлические предметы, похоже, вспомогательные агрегаты и узлы с исчезнувшего двигателя. Солдат, прижав к промасленной гимнастерке один из них, на худых подрагивавших ногах мелкими утиными шажками потопал к выходу. Ерошин пошёл за ним.
   Во втором ангаре было намного виднее: на потолке светилось несколько электрических лампочек. Посреди ангара стоял самолёт, сплошь покрытый зелёными и коричневыми пятнами камуфляжной военной раскраски. Самолёт внешне был очень похож на Ан-24, но на самом деле являлся его братом Ан-26, модификацией, предназначенной "для осуществления грузовых перевозок войск и боевой техники", или, попросту, воздушным грузовиком. Правое крыло самолета было обгорелым и закопчённым, как то бывает после пожаров двигателей, но двигатель, освобожденный от внешних капотов, нисколько не походил на горевший. Вокруг этого двигателя, на крыле и на приставленных к двигателю металлических передвижных платформах, копошилось, деловито крякая, надсадно охая и торопливо звя­кая гаечными ключами, около десятка человек. Свет всех ламп, направляемый круглыми металли­ческими отражателями, был устремлён именно туда, на правое крыло. Остальное пространство огромного ангара тонуло в полумраке; и лишь в дальнем углу ангара слабо мерцал тусклый жёлтый свет одинокой лампочки.
   - Джафаров! Принёс насос? Тащи сюда! - донёсся с крыла нетерпеливый вы­крик. Ерошин с удивлением узнал в его командных нотах обыкновенно тихий голос бортмеханика Миши.
   Солдатик на раскоряченных ногах засеменил под крыло. Навстречу ему спускался по стремянке кто-то, одетый в забрызганную синюю робу военного технаря, неузнаваемо измазанный и, вместе с тем, неуловимо знакомый. Человек, ступив на землю, степенно повернулся, протянул ладони навстречу подносимому грузу, - и вдруг, громко всхлопнув ими, закричал:
   - Дима! Всё-таки вернулся! А мы уж было...
   Обогнув Джафарова, Папа подбежал к Ерошину и, вытянутыми руками приобняв его за плечи, легонько затряс:
   - Ну, как ты, сынок? Живой, целый? Молодец! Ой, - согнал он с лица счастливую улыбку, - да ты... ранен, что ли? Всё равно, ты еле на ногах стоишь. Иди в кабину, - кивнул он в сторону трапа, - оденься; у тебя ж сменка есть? Поешь, мы тебе банку тушёнки и полбулки хлеба оставили. А заодно со своим новым рабочим мес­том ознакомишься. Особенно с локатором разберись, тут он другой. Ну, а потом, -- сочувственно глянул он в глаза Ерошину, - поспи маленько, надо будет, разбудим. Ну, иди, потом всё расскажешь, сейчас говорить некогда.
   - Может, я вам... ну, после того, как чуть-чуть перехвачу... - сглотнул Ерошин слюну, - помогу?
   - Нам рук и без тебя хватает. Нам твои мозги нужны. А чтоб они в полёте соображали, им отдых нужен. Так что - отдыхай, и побыстрее. А то здесь только и осталось, что топливный насос прикрутить да топливопроводы подтянуть. С этим Миша и сам бы управился, мы уж так, из солидарности рядом суетимся, - рассудительно возразил Папа; но тут же расплылся в довольной улыбке: - Понял, какого орла мы в экипаж взяли? Это ж он придумал движок с нашей ласточки сюда переставить. Нашу всё равно починить бы не удалось, дырок - уйма. А здесь - только в пилотской кабине, и мы их быстро заткнули. Ну, - ле­гонько подтолкнул Папа Ерошина к трапу, - иди.
   -Джафаров! Не лезь сам, я помогу! - повернувшись к рабочей платформе, закричал Папа и пошёл подпирать снизу кряхтевшего на лестнице Джафарова.
   Ерошин побрёл к трапу.
   Салон Ан-26, хотя по размерам и был равен салону Ан-24, казался меньшим и бесприютным; возможно, из-за того, что сквозь откры­тый грузовой люк его сдавливала пустота безразмерного в темноте ангара, жадно тянувшаяся к заполнявшим салон стонам. Пассажирских кресел в са­лоне не было, их заменяли зелёные складные лавки. На лавках располагались раненые солдаты, числом десятка два с половиной - три; трое, находившиеся в беспамятстве, лежали, остальные в разных позах мостились сидя. Посреди салона, от входной двери в кабину экипажа и до рампы хвостового грузового люка, чуть выше уровня пола покоилась на роликах лента транспортёра, набранная из металлических пластин. На её прочной основе стояли прихваченные к полу тросами тёмно-зелёные деревянные и металлические ящики, по-военному проч­ные и добротные, снабжённые крепкими запорами, с навесными замками и су­ргучными печатями. В одном из двух узких проходов, оставшихся между ящиками и лавками, суетился возле раненых низенький толстенький врач в порванном на бёдрах, но удивительно чистом белом халате.
   - А почему один? Где там моя помощница? -- увидев Ерошина, утомлённым фальцетом вскри­чал врач, аффективно топорща редкие рыжие усики и тараща жёлтые с кра­сными прожилками глаза.
   - Нету её, - хмуро сообщил Ерошин.
   Врач, словно сообщая о том, что это для него не новость, пренебрежительно махнул толстой ручкой.
   - Ну вот! Я так и думал! Я так и говорил, что обратно её кала­чом не заманишь! Так Вы ж не слушаете! Вы ж думаете, что сами умные! Вам лишь бы под пули лезть! Всё удаль свою показываете, геройство демонстрируете! - сварливой скороговоркой зачастил он из апоплексически раздувшихся щёк, обращаясь уже не к Ерошину, но к раненому солдатику, в кровоточащем плече которого он в тот момент безжалостно ковырялся. - А кто вас потом лечить будет, вы об этом думаете? Чем лечить будет, тоже не думаете? Где брать лекарства, вам наплевать? А тут ещё и эта девица сбежала! Сестра милосердия называется! А мне одному хоть зашейся! - с одной и той же настойчивой интонацией продолжал бубнить врач свою анестезирующую речь в ухо скрипевшего зубами парня. Ерошин, сочувственно кивнув, пошёл в пилотскую кабину.
   Кабину Ан-26 он увидел впервые. В сравнении с кабиной Ан-24 рабочие места пилотов и бортмеханика остались без изменений, но пространство между креслами пилотов и входной дверью было значительно расширено. Благодаря этому позади кресел каждого из пилотов уместилось по небольшой отдельной кабинке. Правая от входа кабинка предназначалась для радиста, должность которого имелась в штате экипажа Ан-26 и отсутствовала на Ан-24. Полки этой кабинки были заставлены рифлёными ящиками радиоаппаратуры. В левой кабинке настенных полок не было, зато там располагалась великолепная приборная доска со всеми необходимыми штурману приборами. Под приборной доской стояли служебный и личный портфели Ерошина. Очевидно, они были принесены и поставлены там кем-то из экипажа.
   В этой кабинке, спиной проходу и к Ерошину, сидел в кресле штурмана плотного сложения мужчина, одетый в полевую форму без погон. И фигура мужчины, и голова его, увенчанная поверх редких чёрных волос блестевшей лысинкой в форме монашеской тонзуры, были совершенно недвижны; но загорелые уши как-то странно дёргались, словно бы имея задачей шевелением чёр­ных волосков на своих верхушках гонять по лысинке дремавший там отблеск проникавшего сквозь блистер света.
   - Здравия желаю, товарищ полковник, - негромко произнёс Ерошин.
   Шевеление волосков на ушах прекратилось. Полковник, медленно повернувшись лицом к Ерошину, прогнусавил высокомерно-командным голосом:
   - Почему один? Где сержант Марченко? Где ммед... се...Кхе! Кхе!
   Полковник, чем-то поперхнувшись, сильно закашлялся. Не успел он поднести ко рту ладонь, как в неё, сквозь свисавшие через вер­хнюю губу чёрные усы, вылетел наполовину размоченный кусок сухаря. Но особого облегчения это полковнику не принесло, и он, продолжая надсадно кашлять, торопливо вышел в грузовой салон.
   -Воды! - раздался там его страдальческий голос. Кашель на какое-то время стих, но вскоре возобновился с ещё большей силой. Послышался грохот ног по ступенькам трапа. Кашель, постепенно удаляясь, через пару минут стих где-то в районе одинокой лампочки в дальнем углу ангара.
   Ерошин устало свалился в покинутое полковником кресло. На развёрнутом перед ним штурманском столике, в дальнем левом его уголоч­ке, стояла наполовину опорожнённая банка тушёнки с бычьей головой на этикетке. ("Такая же тушёнка у Абдуллы", - невольно отметил Ерошин.) Рядом с банкой, на огрызке какого-то бланка, лежали три засохших куска хлеба и недоеденная половинка яблока. Ерошин, брезгливо поморщившись, вынул из банки воткнутую туда ложку и, вынув бумажку из-под сухарей, принялся тщательно вытирать прилипшие к ложке лохмотья мяса и настывший бульон.
   По блистеру штурманской рубки размеренно и властно застучала тёмная волосатая ладонь. Ерошин всунул голову в выдававшуюся сантимет­ров на тридцать за пределы борта полусферу обзорного штурманского блистера. У блистера снаружи стоял полковник, показывая кривоватым тём­ным пальцем в сторону открытой командирской форточки. Ерошин вышел из штурманской кабинки и, взобравшись на командирское кресло, высунул голову из форточки. Полковник, всё ещё с трудом дыша, то и дело откаш­ливаясь, просипел:
   - Там, за креслом, чемодан со знаменем части и секретными документами... Под твою личную ответственность... понял?
   "Вот нужны мне твои секреты. Как будто я безответственно намереваюсь отнести их душманам. И чего было от ужина отрывать?" - недовольно подумал Ерошин; и, буркнув:
   - Понял, - пошёл расправляться с тушёнкой.
   Тушёнка была проглочена очень быстро. Вслед за нею, примерно с той же скоростью, отправились сухари. Грустно вздохнув по этому поводу, Ерошин поднял на колени свой портфель, стоявшего рядом с креслом и, очевидно, оказавшегося там благодаря заботам кого -то из экипажа, и вынул оттуда сменную рубашку. Надев руба­шку, повздыхал, что не догадался захватить и запасные брюки, а тем временем всматривался в расположенную перед ним приборную доску. Половинка яблока так и лежала нетронутой.
   Незнакомых ему приборов он не обнаружил. Правда, некоторых из них на Ан-24 не было, но они была известны ему, поскольку их устройство и принципы использования их в полёте он изучал во время учебы в Ленинградской Академии. Более всего его восхитил вид широкого экрана радиолокатора РПСН-3, наиболее совершенного самолётного локатора из имевшихся к тому времени в советской гражданской авиации. Устройство этого локатора он тоже изучал, но изучал давно и ради сдачи экзаменов, так что, конечно же, многих тонкостей не помнил. Синий том "Руководства по лётной эксплуатации самолёта Ан-26", как Ерошин и предполагал, лежал на кресле второго пилота; было бы странно, если бы Орешек не оказался наиболее старательным читателем сего познавательного документа. Ерошин, перенеся увесистую книгу в свою рубку, впился глазами в нужную страницу, тщательно накручивая на мозги спирали алгоритма управления локатором. Затем ухватился за тумблеры и переключатели, отрабатывая механические навыки пользования и приучая глаза и руки мгновенно находить тот или иной тумблер или регулировочную рукоятку. Потом он уткнулся взглядом в приборную доску, запоминая взаимное расположение приборов; а при этом, для удобства, откинулся телом поглубже в кресло... И - сам не заметил, как уснул.
  

16

   "Как я устал... устал... устал..." - засыпала на скомканном матрасе извилин уставшая биться мысль... Вдруг рядом с нею встрепенулась другая. Ерошин представил себе, каким его увидит Люда, когда будет спускаться или подниматься по этой лестнице. Хорош будет жених - потный, неумытый, на грязной лестнице невдалеке от мусоропровода. И ведь не одна она его увидит, но и другие люди. Ах, как стыдно он придумал... И зачем ему, если уж она с кем-то другим, унижать и себя, и её этим глупым выслеживанием?
   А кроме того... вдруг она в общежитии? Вдруг она в общежитии, а он сидит здесь, как... Ой, какой идиотизм!
   Эта мысль и обожгла его, и придала ему новых сил. Он торопливо затопал вниз по ступенькам, радуясь как тому, что скатываться гораздо легче, чем взбираться вверх. Но идти настолько быстро, насколько ему хотелось, он уже мог. Однообразное мелькание ступенек под ногами гипнотически навевало на него сон, а ка­ждый из разворотов на очередной лестничной площадке закручивал голову до нешуточной боязни, что вот-вот он, не сумев выкру­титься из захватившего его движения, стыдно и некрасиво покатится вниз по лестнице.
   Ерошин сам не понял, как он очутился на площадке остановки троллейбуса; хотя и осознавал, что площадка - на той стороне улицы, откуда следует ехать к медицинскому общежитию, а значит, для этого ему пришлось перейти через проезжую часть. Он стоял, ухватившись за стылый столбик возвышавшегося над площадкой навеса, но даже примерно не смог бы определить, сколь­ко времени провёл он там в этом странном полузабытьи Было ужасно холодно, ве­тер раскачивал деревья, стоявшие на противоположной стороне улицы, те недовольно отмахивались раскидистыми гибкими ветвями, сшибая о спину ветра улетавшие во тьму листья. Незаметно и, вместе с тем, вдруг де­ревья, одно за другим, стали превращаться в безглавых и бесформенных чудищ, безобразных, безразлично-жадных, цвета болотной грязи. Чудовища осторожно, неприметно, но безостановочно и очень настойчиво подвигались всё ближе и ближе, хватко выбрасывая во все стороны свои бесчисленные мохнатые лапы. Но перейти через улицу показавшие свой истинный вид слепые чудища пока что не решались; Ерошину каким-то образом было известно, что кто-то невидимый, но очень могучий и властный им, до поры, до времени, это запретил.
   В какой-то момент на угрожающе-безмолвную улицу, отделявшую Ерошина от странных чудищ, с противным звоном выполз из-за далёкого угла ярко светившийся таракан. И, агрессивно подняв вве­рх тёмные присоски длинных усов, помчался к Ерошину. Таракан быстро рос, увеличивался в размерах, а одновременно переделывал себя похожим на обыкновенный троллейбус. Вскоре он остановился рядом с Ерошиным; но не накинулся на него, а всего лишь открыл перед ним свой огромный рот, громко хлопнув при этом прямоугольный челюстями, Рот почему-то находился не впереди головы таракана, а его в правом боку, и это Ерошина очень смущало. Таракан явно намереваясь проглотить его; но зачем таким странным образом? Почему сразу в желудок? Изо рта закрича­ли уже проглоченные тараканом, но довольно спокойно стоявшие там люди:
   - Эй, чего стоишь? Примёрз к столбу, что ли? Быстрей заходи!
   Ерошин, очнувшись, взобрался в салон, но сесть в кресло из опасения вновь впасть в дрёму и проехать мимо нужной остановки не решился. Крепко уцепившись за поручень, он сквозь окно увидел колебле­мые ветром контуры проплывавших мимо деревьев; ни в одном из них он не приметил виденных ранее чудищ, и это его сильно успокоило. Деревья со всё большей скоростью проносились перед его неподвижным взором, но в какой-то момент одно за другим стали превращаться в нечеловечески громадные головы. Тел странных гигантов видно не было, тела их находились почему-то под землёй, лишь головы выше её поверхности. Но, тем не менее, они явственно шли, шагали мимо Ерошина плотной стремительной шеренгой. Лица гигантов, такие разные - то вычурно-самодовольные, то насупленно-злые, то разухабисто-насмешливые - все были одинаково безглазы и безухи, все к нему, Ерошину, абсолютно безразличны. "Но это не так, это неправильно!" Ерошин, встряхнув головой, мысленно напряг центр зрения, будя его, уснувшего в нежном гамаке нейронов, убаюканного ритмичным покачиванием неспешного троллейбусного бега и разморенного излучённым пассажирами теплом. Гиганты вновь превратились в деревья, но те тут же стали расплываться краями, размываться, превращаясь в неспешно вздымавшиеся и опадавшие то чёрные, то окрашивавшиеся в бирюзу огромные волны беззвучно бушевавшего за бортом троллейбуса вселенского океана.
   Ерошин опять встряхнул головой и, изо всех сил стараясь держать глаза открытыми, решил более не проникать взглядом за пределы троллейбуса, ограничив его поверхностью оконного стекла. Стекло вдруг поплыло светло-розовыми кругами, побежало розовыми волнами в стороны, стало медленно вздуваться, вспучиваться. Из центра концентрически разбегавшихся, всё выше вздымавшихся волн начала прорастать тёмно-розовая с малиновыми пальцами рука, она всё больше и дальше выползала, росла, тянулась плоско раскрытой ладонью с длинными настороженными пальцами, с вожделеющим дрожанием вытаскивая вслед за ладонью из сошедшего с ума стекла своё красноватое тонкое запястье. Ерошин приказывал ей остановиться, давал неповиновавшемуся мозгу команды ставить на её пути экраны, невидимые, но неодолимые заслоны, - а зловещая рука всё так же медленно, но безостановочно вытаскивала себя из стекла, тянулась к лицу Ерошина малиновыми, по мере приближения всё более окрашивавшимися в фиолетовое пальцами. И Ерошин понял: ему не остановить её. Это тот враждебный ему мир, от которого хотел он отмежеваться пределами мирка троллейбуса - уютного и безразлично-тряского, но зато безветренного и твёрдо вызубрившего свой маршрут; этот огромный и неодолимо-всемогущий мир тянется за ним и непременно настигнет его, втянет, всосёт в своё всепереваривающее чрево... Но зачем? Зачем тому злому миру нужен именно Ерошин? Пусть там будут другие... другие...
   - Так ты будешь выходить или нет? - услышал он нетерпеливый голос, и догадался: это тот, враждебный ему мир зовёт его к себе.
   - Нет... нет... - пробормотал он, пытаясь откачнуться от почти дотянувшейся до его лица, окрасившейся в тёмно-фиолетовое руки.
   - А чего ж стал на проходе? - раздался тот же сердитый голос, а рука, мгновенно вытянувшись тонкой и длинной плетью и юрко обвившись вокруг, подтолкнула его в спину по направлению к всматривавшемуся в него ненасытно-живому миру; затем ещё раз больно ткнула его в левый бок под рёбра - и оказалась здоровенным парнем в камуфляжного цвета куртке, протискивавшимся мимо него к выходу.
   Ерошин выглянул на улицу, определяя географические координаты места своего пробуждения, - и увидел, что троллейбус стоит именно на нужной ему, Ерошину, остановке.
   - Стой! - закричал он трогавшемуся с места троллейбусу. И, вслед за парнем вывалившись наружу, побрёл вдоль улицы, то подгоняемый, то валимый суматошным, некстати разыгравшимся ветром.
   Стучать в двери общежития он, конечно же, не стал, а сразу же покарабкался по решётчатому ограждению парадного входа на бетонный козырёк, служащий крышей входным порожкам. Оттуда, он знал, через окно холла второго этажа можно пробраться внутрь здания. Как бы ни было ему самому это странно, он не упал во время подъёма, хотя у него безостановочно кружилась голова и совершенно исчезла цепкость в руках.
   Ещё удачнее было то, что заветное окно оказалось незапертым; спустится обратно Ерошин уже бы не смог. Кое-как перетащив себя в холл, он поплёлся к междуэтажной лестнице. Теперь ему во что бы то ни стало надо одолеть два лестничных полупролёта и не промахнуться дверью.
   - Кто там? - испуганно отозвался на его негромкий стук девичий голос.
   - Ерошин. Д... Дмитрий, - отозвался Ерошин, решив назваться полным официальным именем: голос показался ему знакомым. - Люда здесь?
   Послышалось торопливое шуршание, побежали к двери лёгкие шаги, тот же испуганный голос прошептал в неплотную щель между дверью и косяком:
   - Нет, девочек никого нет.
   - А где они?
   - Таня и Света уже уехали, а Люда... - запнулся голосок, - Люда... не знаю где.
   Перед глазами у Ерошина поплыли тухнущие фиолетовые круги, и он, торопясь сказать до того момента, когда они сомкнутся единым тёмным пятном, беспомощно-виноватым голосом попросил:
   - А можно мне у вас в комнате Люду подождать?
   - Нет! - ещё более испуганно и крайне категорично вскрикнул голосок. - Идите, пожалуйста, домой. Я никак не могу Вас впустить. Пожалуйста, уходите!
   Фиолетовые круги сомкнулись, и Ерошин почувствовал, что валится в их чёрную стремительно расширяющуюся сердцевину.
   Дверь хлопнула. Чья-то нежная и приятно-прохладная ладонь, коснувшись его лба, на мгновение задержала проваливание в пустоту. Встревоженный голосок вскрикнул:
   - Что с тобой? Да у тебя жар!
   Больше Ерошин ничего не слышал.
  

17

   Разбудил Ерошина звон автоматных очередей, простучавших по неподатливому металлу. Через прозрачный полушар блистера он увидел, что в ангар, через щель приоткрытой, яростно обстреливаемой ангарной двери, ввалилось около десятка очень усталых солдат. Некоторые были ранены; одного из раненых, высокого широкоплечего парня, чуть ли не волоком тащили подпиравшие его с двух сторон товарищи. Ерошин принял было этого парня за Марченко, но, присмотревшись, со странно смешанным чувством облегчения и тревоги убедился в своей ошибке.
   - Вы почему оставили позиции? - раздался из-за самолёта повелительный голос полковника.
   - Какие позиции? - зло закричал один из солдат. - Вы хоть раз высуньтесь да посмотрите! Нет уже позиций! Нет! Местный батальон перешёл к "духам", перебил на позициях всех наших, только нам, с краю, удалось отстреляться и уйти. А местные ждут "духов"; как соединятся, пойдут на штурм ангаров. Здесь уже позиции, здесь!
   - Да как ты смеешь... - прошипел полковник, но его голос был легко заглушен загремевшим сверху басом Папы:
   - Эй, ребята, открывайте во всю ширь ворота, а потом - все в самолёт. Вылетаем!
   Что-то глухо звякнуло под правым крылом. Папин голос чертыхнулся уже на уровне земли, а потом прогудел торопливо и вразумляюще:
   - Миша, да какие могут быть сейчас проверки? Всё равно чинить некогда. В полёте всё проверим. Втыкай фишку для запуска!
   Раздался крик полковника:
   - Старлей! Что, так и не дозвонился? Взрывай эту чёртову аппаратуру - и в самолёт! Быстро!
   По полу грузовой кабины затопал размашистый грохот, на краткое время заглушенный грохнувшим в конце ангара взрывом. Громко хлопнула дверь пилотской кабины, Папа вихрем пронёсся мимо Ерошина. Взлетев в левое пилотское кресло, Папа первым делом убедился, что сигнальная лампочка подключения внешнего зарядного устройства уже горит, а затем рявкнул в форточку:
   - Миша! Стань перед носом, проследи, всё ли будет нормально при запуске. Всем - от винта! Запускаю левый двигатель!
   Левый винт, вначале медленно и неохотно, но затем всё веселее завращался. С грохотом влетел в кабину запыхавшийся второй пилот.
   Папа опять рявкнул в форточку:
   - Запускаю правый!
   Правый винт дёрнулся - и... закрутился, спеша сравняться в скорости с левым. Пилоты напряжёнными взорами впились в показания контролирующих приборов; но вскоре, обменявшись быстрыми понимающими взглядами, довольно улыбнулись.
   - Ну как? - румяным колобком вкатившись в кабину, прокричал рыжий приземистый бортмеханик.
   Папа вздёрнул к потолку большой палец правой ладони, донельзя перепачканной смазкой и сажей:
   - Миша, ты - молодчина. Всё отлично! - И тут же сменил тон с восторженного на буднично-деловой. - Включить потребители. Проверить исправность.
   Правая створка тяжёлых ангарных ворот была уже открыта, но левая почему-то застряла на половине дороги. Выскочили наружу три солдата, оттащили в сторону кусок бетона, отбитого от стены последним обстрелом, трое других поднажали с внутренней стороны. Створка со скрипом отворилась. Пятеро солдат, старательно держась ближе к стене ангара, побежали вокруг самолёта к его грузовому люку. Шестой, самый старательный, всё ещё силился откатить тяжеленный кусок бетона хоть чуть дальше; но, увидев, что остался в одиночестве, торопливо, не успев разогнуться, рванул напрямую под левое крыло вдогонку за влезавшими в люк товарищами.
   - Сто-ой! Под винт попадёшь! - страшным рёвом прокричал Папа. И перекричал вой двух авиадвигателей, усиленный гулким и тесным резонатором ангара! Солдатик, ошалело взглянув на Папу, свирепо махавшего на него высунутым из форточки кулаком, остановился вплотную перед прозрачным кругом бешено вращавшегося винта. Но вкруговую, к стене ангара молодой упрямец не пошёл, а, ни секунды не размышляя, шлёпнулся лягушкой на землю и быстро прополз под винтом; а затем вскочил и помчался к хвостовому люку.
   - Вот так-то лучше, -- слегка усмехнувшись, добродушно проворчал Папа, поглядывая в форточку до тех пор, пока ноги солдата, втянутого в люк товарищами, не оторвались от земли.После этого двигатели взревели помощнее, и самолёт плавно покатился из ангара.
   - Закрыть створки грузолюка, - скомандовал Папа бортмеханику; но тут же вскрикнул: - Отставить! Вон ещё бегут!
   Ерошин метнулся из своей кабины к пилотам, к широко развёрнутому во все стороны остеклению их кабины.
   Дождь уже прекратился, но река, напитанная его потоками, вырывалась из ущелья с многократно увеличенной яростью и мощью. Солнце не прорывалось в долину ни одним лучиком; сгущались сумерки, особо мрачные из-за заполонившей небо тучи, но всё же было видно, что река, разъярённой тигрицей кружившая у ставшей у неё на пути плотины, разлила свои воды почти до ангаров, уже превратив нижний торец полосы и часть рулёжной дорожки в дно своей акватории.
   Оттуда, из-за водохранилища, со скальной плотины, сооружённой взрывом парою километров ниже торца полосы, бежали по бурлившему мелководью человек двадцать пять - тридцать, подгоняемых летевшими с насыпи очередями. Ерошину стало ясно: моджахеды не смогли форсировать реку, разлившуюся из-за внезапного дождя, в заранее намеченном месте на выходе реки из ущелья, и Абдулла вынужден был послать вокруг горы передовой отряд для захвата перехода через реку по дамбе. Но кто-то из бежавших сейчас по воде храбрецов вовремя догадался организовать на дамбе оборону; и только благодаря этому ангары оставались не захваченными.
   - Сейчас подберём ещё группу ваших бойцов, - поднеся ко рту микрофон от динамика в грузовой кабине, произнёс Папа. - Самолёт на такую взлётную массу не рассчитан, поэтому приказываю: весь груз, до последнего чемодана и ящика, немедленно выбросить! Немедленно! Иначе самолёт не взлетит, и все разобьёмся.
   Спустя мгновение в пилотскую кабину ворвался полковник. С ходу подбежав вплотную к командирскому креслу, он, с ненавистью глядя в лицо Папы, закричал властно и угрожающе:
   - В ящиках сверхсекретные документы и особо ценное оборудование! Хоть один из ящиков к врагу попадёт - под расстрел пойдёшь! Я тебе это гарантирую!
   - Гарантировать будешь потом, - потемнев лицом, отозвался Папа. - А пока я тебе гарантирую: самолёт разобьётся, мы все погибнем, а твои ящики, вместе со всеми их секретами, достанутся врагу.
   - В таком случае я приказываю никого больше не подбирать, а немедленно взлетать! - взвизгнул полковник. - А не то я сам тебя расстреляю!
   - Ага, стреляй. Если летать умеешь. А то ведь, если не улетишь, тебя душманы и без погон узнают. А приказывай не здесь, а вон там, в бою, - со сдерживаемой яростью дразнимого, но всё ещё прикованного медведя проурчал Папа. - Беги к бойцам, оставайся там и приказывай. А в самолёте только я приказываю. И ящики, хоть самые золотые и суперсекретные, вместо людей не повезу. А тебе приказываю: выйди из кабины и не мешай мне работать. И больше сюда не заходи. А то как бы я сам тебя не пристрелил. Миша! - повернулся Папа к механику. - Бегом в грузовую кабину, прикажи отцепить груз и включай транспортёр на выброску. Чтоб ни одного ящика не осталось! И, что бы то ни было, не уходи оттуда и не выключай транспортёр, пока всё не вывалится и не будет выброшено. Если что, мы с Толей без тебя взлетим. Понял?
   - Угу, - торопливо отстёгивая привязные ремни, кивнул головой Миша.
   - Не сметь! - вскрикнул полковник и опрометью выскочил из пилотской кабины. Следом за ним протопал Миша.
   Ерошин к тому моменту уже сидел в своём рабочем кресле. Одним глазом следя за действиями собственных рук, клацавших тумблерами, и наблюдая за ответными показаниями приборов, другим глазом он поглядывал в блистер, на бойцов, бежавших к бетону рулёжки. Они стремились по кратчайшему расстоянию к тому месту, где должны были пересечься их жизненные пути с земной дорогой самолёта - и либо слиться, став единою лётной судьбой, либо, не соединившись, навсегда разойтись. Уставшие, израненные бойцы, то и дело спотыкаясь в мутной воде, прятавшей под собой воронки и камни, через каждые несколько шагов вразнобой падали, затем, захлёбываясь в более чем полуметровом слое быстро текущей грязной и холодной воды, отчаянно долго вставали, и вновь - бежали, падали, вставали... Автоматные очереди моджахедов до них уже не долетали и потому почти смолкли, и лишь одна снайперская винтовка продолжала стрелять редко, но довольно точно. Вот один из солдат упал - и не встал, полностью погрузившись в воду. К нему подбежали двое других, подняли, но тут же опустили, подхватив взамен другого, только что упавшего и ещё живого. Вот упал и не встал ещё один. К нему метнулся боец, бежавший самым последним. Он, один из всей группы, то и дело отстреливался из дальнобойного пулемёта, стараясь заставить замолчать снайпера; но при этом, как ни странно, оставался жив. Пулемётчик, большой и сильный, одним рывком швырнул раненого солдата себе на спину и, гоня воду бурунами, помчался к самолёту.
   "Марченко! Жив назло всем чертям!" - метров за полсотни опознав его по могучей фигуре, несказанно обрадовался Ерошин.
   Самолёт, промчавшись винтами мимо группы недоумённо замахавших руками либо ухватившихся за автоматы бойцов, резко остановился, приглашая внутрь настежь распахнутым проёмом грузового люка. Сразу же шесть солдат выпрыгнули из самолёта и побежали на помощь к раненным товарищам. Подхватив по двое под руки троих наиболее отставших бойцов, они, обогнав уставшего Марченко, быстро доставили их к хвосту самолёта. Но Папа, высунувший голову в открытую форточку, в пространстве между брюхом самолёта и бетоном, видел, что мокрые ноги солдат всё ещё переминаются на рулёжке перед люком.
   -Не садятся, ждут последнего, - буркнул он беспокойно вертевшемуся в кресле второму пилоту.
   Вот, наконец, прибежал Марченко с раненым на плечах. Он без лишней мешкотни взобрался в самолёт, но остальные бойцы продолжали по-прежнему переминаться внизу. И тут уж Папа, в который раз за этот безумный день, вновь не выдержал.
   - Чего стоите? Быстрее садитесь! А всё имущество, все ящики, каски, автоматы, чемоданы - всё выбрасывайте! Иначе не взлетим! Быстрее, быстрее! - сердито прокричал он в микрофон.
   Ноги солдат, словно их хозяева наконец-то сообразили, что нужно делать, дружной стаей попарно разбегавшихся мокрых "гадов" взлетели от бетона к люку. Вслед за тем Папа отпустил тормоза и увеличил подачу топлива в двигатели. Самолёт, к тому моменту уже стоявший передним колесом в стремительно разливавшейся воде, помчался поперёк течения бурлившей водоворотами реки.
   Из грузовой кабины донеслись звуки наконец-то заработавшего транспортёра. Первый ящик, из числа стоявших на транспортёре, гулко ударился сквозь сравнительно тонкий слой воды о бетон дорожки. В грузовом салоне застучал дальнобойный пулемёт. Огненные струи его очередей полетели из блистеров левого борта к насыпи, окончательно заглушив последним всплеском своей убийственной ярости редкие выстрелы снайперской винтовки.
   Впереди по ходу движения самолёта широкими водоворотами кружила река, упрятавшая под собой большую часть лётной полосы и настойчиво поглощавшая оставшиеся метров шестьсот бетона. Относительно сухая треть полуторакилометровой полосы примыкала к её правому торцу, и туда изначально можно было бы проехать не заезжая в воду, вдоль края беспрерывно рсширявшегося водохранилища. Но Папа, понимая, что тяжёлый самолёт непременно загрузнет в вязкой гальке, упрямо мчал его к воображением транспонируемому пересечению рулёжной дорожки и взлётной полосы, спрятанному под слоем бурлившей и метавшейся воды.
   - Нет, с этой стороны не взлететь, - выворачивая на полосу, пробурчал Папа. - Чувствую, самолёт страшно тяжёлый. Может, хоть с той стороны, под уклон, взлетим. Толя, прикинь по графику. С учётом перегрузки тонны в три.
   Дверь пилотской кабины хлопнула, косолапо вбежал запыхавшийся бортмеханик.
   - Я уже прикидывал,- с видимым спокойствием сообщил второй пилот. - И с этой, и с той не взлетим. При разбеге с этой стороны не сможем перескочить через базальтовый порог у торца полосы. С той - не оторвёмся от полосы до входа в воду.
   - А чего ж ты молчал? - впервые не на шутку разъярился Папа.
   - А что толку говорить? - с вежливой грустью ответил Толя. - Не в плен же сдаваться? Все, кто думал, что в плену им будет лучше, уже сдались. Остальным - так лучше. Я думаю, что лучше - взлетать с этой стороны.
   Воцарилось краткое молчание.
   - Может быть, РУ попробовать запустить? - несмело спросил уже со своего кресла Миша, не оставляя попыток застегнуть на своей широкой талии привязной ремень, подогнанный прежним бортмехаником по его собственным размерам.
   - Так он же неисправен! - сердито прорычал Папа.
   - Да мы с Джафаровым, пока вы насос прикручивали, вроде бы его починили. Чтобы, если наземные аккумуляторы сядут, от него запустить.
   - А чего ж ты молчал?
   - Так и без него ж запустили. И, может быть, он всё-таки неисправен. Я ж проверить не успел.
   - Запускай!
   Гул винтов дополнился стремительно нараставшим свистом.
   - Что за РУ такой? - не вытерпев, выскочил из своей кабинки и спросил у Миши Ерошин.
   - На Ан-24 для раскрутки двигателей при запуске используется турбогенератор ТГ-16, а на Ан-26 - РУ-19, реактивный двигатель от Як-40, - следя за стрелкой оборотов РУ, торопливо, но и, как всегда, обстоятельно объяснил ему механик.
   - Нашёл график длин разбега с использованием Ру! Сейчас пересчитаю! - развернув на коленях "Руководство по лётной эксплуатации самолёта Ан-26", выкрикнул второй пилот.
   - Отставить пересчёты. Экипаж, взлетаем! - скомандовал Папа. Самолёт, взревев всеми тремя выведенными на взлётный режим двигателями, мгновенно взвихрившими вокруг него белёсое облако водной пыли, непривычно медленно двинулся вперёд, гоня крутые буруны колёсами, стаскиваемыми за обочину полосы бежавшим через неё потоком.
   В первые мгновения разбега направление движения самолёта можно было выдерживать лишь по указателю курса, поскольку облако вздымаемой винтами водной пыли полностью закрывало окружающее пространство. Когда стрелка указателя скорости перевалила за число семьдесят, кабина самолёта высунулась глазами ветровых стёкол из поглощавшего облака. К тому моменту уже стемнело, но Папа осветительных фар, по вполне понятным причинам, не включал. Так что если ему же и стало легче, то лишь незначительно. В густом полумраке серый бетон полосы был неотличим от примыкавшей к нему речной серой гальки, и лишь впереди, перечёркивавшей путь самолёта неодолимой полосой, чётко виднелась на фоне светлого неба чёрная стена, стремительно возраставшая влево, в сторону речного ущелья.
   Вот облако стало опадать, вот оно совсем исчезло, и самолёт, почувствовав, что наконец-то его не хватает за колёса жадная вода, помчался навёрстывать скоростью упущенные для разбега метры.
   Справа, из города, бабахнуло пару раз орудие, но снаряды прошли сверху, врезавшись в обрыв. Чёрная полоса, перечёркивавшая полосу, стремительно приближалась, - увы, стремительнее, чем стрелка скорости, неспешно ползшая к необходимому для отрыва значению; но Папа, словно ничего не видя впереди, упрямо гнал самолет лбом в обрыв. Вот уже самолёт приблизился к тому месту, где выкатывавшая из ущелья река, разбившись о неподатливый базальт, с воем и рёвом, слышным даже в самолёте, устремлялась вдоль полотна полосы к её нижнему торцу. А скорость разбега - всего-навсего сто шестьдесят километров в час. Это означало, что до конца полосы осталось не более ста пятидесяти метров, а также - что ни затормозить до возвышавшейся за торцом полосы чёрной скалы, ни перелететь через неё не удастся.
   "Получается вариант по Орешеку: "Так лучше..." - подумал Ерошин, невольно отворачивая взгляд от набегавшей на самолёт чёрной скалы влево, в открывавшуюся пасть ущелья. В тот же миг из-под правой стены ущелья наперерез движению самолёта полетела трассирующая очередь; а Папа в тот же самый миг довольно круто (конструкторы словно специально для таких разворотов широко расставили колёса шасси) повернул самолёт влево, словно намереваясь напоследок раздавить колёсами, изрубить винтами хотя бы этого стрелка.
   Огоньки выстрелов, испуганно покатившись вместе с моджахедом и с испускавшим их автоматом, упали в реку и там потухли. Самолёт, выскочив с полосы на каменное плато берега, через мгновение провалился вниз, падая с обрывистого берега в бушевавшую под ним реку. Но - падение дополнительно, пусть совсем на немножко разогнало его, придало ему скорости, спасавшей от самого же падения, позволило крыльям чуть крепче ухватиться за воздух; и самолёту этого "чуть" хватило. Чутким рукам пилотов тоже его хватило; и вот уже отчаянно-упрямое падение стало умело-осмысленным, и самолёт полетел, полетел, полетел! Полетел, полез вверх внутри узкой каменной щели, в конце которой виднелось затянутое тучами негостеприимное небо.
  

18

   - Штурман! - вскричал Папа. - Как по высоте идем?
   - Зацепиться брюхом вроде бы не должны, но придётся лететь узкими воротами. Чтобы пройти выше их, надо иметь вертикальную скорость хотя бы семь метров в секунду, а у нас всего пять.
   - И так выжимаем, что можем, - пробурчал Папа. - А что там впереди? Не вижу прохода. Настрой картинку отчётливее.
   "Картинка", как ни крути рукоятки "яркость" и "контрастность", всё равно получалась неприятная. Стенки каменного мешка, изображаемые на экране в виде ярко светившихся полос, впереди по курсу неразличимо сжимались вместе. Между ними - знал Ерошин - должен быть проход шириною около пятидесяти метров; но - увы! - "видеть" с такой точностью локатору не позволяла конструктивная "дальнозоркость". Кроме того, ущелье в этом месте довольно круто сворачивало влево, и изображения от стен безнадёжно сливались, не оставляя даже намёка на щёлочку.
   - Проход должен быть не посредине, а ближе к правой стороне ущелья, - напомнил Ерошин не себе и не пилотам, а, скорее, своему микрофону. - Ага, - одобрил он микрофонову понятливость, - так...
   Вдруг, совершенно неожиданно для Ерошина, из-под крыльев самолёта вырвались снопы яркого света, направленного вперёд по курсу полёта. Это Папа, в очередной раз нарушив Руководство, "неправильно" использовал посадочные фары. Фары высветили стремительно приближавшийся узкий каменный коридор, крутой дугой сворачивавший влево. Самолёт с левым креном влетел посредине промежутка между горными Сциллой и Харибдой, но вдруг резко опрокинулся на увеличение крена: крутой выступ скалы, ввиду его малых размеров не отмеченный на карте, пронёсся у самой кромки правого крыла. Ещё миг - самолёт так же резко вывернул вправо, уходя от метнувшейся к нему левой стены; другой миг - и ущелье, резко разведя в разные стороны свои склоны, превратилось в глбокую горную долину.
   - Здорово, - выдохнул Ерошин минутное по себе молчание вместе с такой же продолжительности задержкой дыхания. - Здорово! - повторил он, выглядывая в боковой блистер, потому что ещё не поверил, что горная сутолока закончилась, словно ночной кошмар.
   И увидел, как кто-то внизу - слева швырнул в его сторону ярко засветившимся окурком. Тот, нюхающе рыская инфракрасным фильтром, быстро помчался к самолёту, подсвечивая торжествующе-злым пламенем из зажжённого ненавистью хвоста.
   - Слева "Стингер"! - выкрикнул Ерошин, сжигаемый до предела ясной мыслью, что извещать об этом бесполезно. Всё равно сделать какой-то противоракетный манёвр пилоты не смогут, у самолёта нет для этого ни запаса высоты, ни запаса скорости.
   А в туче, такой же мрачной, каким стал Ерошин, эквивалентом его отчаявшейся мысли полетела по нейронам наэлектризованных капель широкая молния. Следом за нею, истерично дрожа от перенакала и перевозбуждения, засветилась в мрачных клубах над левым крылом ещё одна. "Стингер", без особых раздумий свернув туда, в их адское тепло, безвозвратно скрылся в облаке.
   Как ни странно, инфракрасноглазый маньяк оказался убийцей - одиночкой. Во всяком случае, другие электронные камикадзе попыток исправить его недоработку не предприняли. За них постарались это сделать грозовые облака; они, в условиях холодного фронта в жарком климате, наиболее свирепы именно в первую половину ночи. К счастью, опять не подвёл локатор, безошибочно выделявший на своём экране из общей облачной сутолоки ярко сиявшие пятна грозовых туч.
   Перегруженный сверх всяких норм и конструктивных запасов, грубо встряхиваемый бесконечными турбулентными потоками, то и дело потрескивавший самолёт лез вверх очень медленно, буквально по метру выгрызая себе винтами высоту, отдалявшую его и находившихся в нём людей от чрезмерного любопытства "Стингеров". Одновременно увеличивалась зона досягаемости радиосигналов. Так прошло около сорока минут полёта. Грозовые облака стали понемногу расступаться, между их круглыми высокомерными макушками появились звёздные просветы. Самолёт кое-как взобрался на эшелон пять тысяч сто метров. Ерошин, настроив передатчик на частоту военной радиостанции кабульского аэропорта, раз за разом посылал на разведку одну и ту же стандартную фразу:
   -Кабул, я - 26230, следую к вам! Как слышите?
  

19

   -Кто вызывает Кабул? Вас плохо слышу, повторите информацию погромче.
   -Кабул ответил! - выкрикнул Ерошин по внутрисамолётной связи, а затем, ещё громче, прокричал в эфир: - Кабул, я - 26230! Идём к вам для посадки! Заправки топливом! И последующего перелёта домой! На борту есть...
   -Откуда вы взялись? - оборвал Ерошина диспетчер. Слышно его было хорошо; у наземного передатчика мощность излучения всегда больше, чем у самолётного. - У меня в плане полётов на сегодня никого нет. Вы заявку на полёт делали?
   -У нас экстренный вылет! Мы...
   -Хоть экстренный, хоть нет, заявку делать надо. Если сейчас в последних сообщениях не найду вашу заявку, сообщу по инстанции, а вы полетите обратно. Откуда идёте? Из Ташкента? Что-то я и на экране вас не вижу. Проверьте включение аппаратуры секретного радиоопознавания.
   -У нас она не работает! Взорвана предыдущим экипажем!
   - Что-о? Вы знали, что аппаратура опознавания неисправна, и всё равно вылетели? Да ещё и без заявки? Немедленно разворачивайтесь и летите обратно!
   -Да куда - обратно?! Мы вылетели не из Ташкента, а...
   -Мне без разницы, откуда вы вылетели! Возвращайтесь в Союз, а там вас уже направят, куда следует, и посадят, где и на сколько надо. А мне повторите номер вашего борта. Буду оформлять акт о нарушении режима полётов.
   -Борт 26230. Послушайте, нам некуда возвращаться! Мы летим не из Советского Союза, а ...
   - Что-о? 26230? Вы что, думаете, мы не знаем, что он сбит? И что весь его экипаж погиб? Ага! А вот и вы на экране. Правильно говорите, летите не из Союза. Знаете, что всё равно обнаружим. Товарищ генерал! - не отпуская кнопки передатчика, громко выкрикнул диспетчер. - Обнаружен самолёт - нарушитель! Похоже, летит из Пакистана. Но может быть, что из Ирана. Называет себя по номеру недавно сбитого душманами самолёта Ан-26. Возвращаться отказывается. Переводчик, как и в прошлый раз, говорит по-нашему чисто. Наверное, опять америкосы нас прощупывают. Прикажете поднять истребителей?
   -А ты ещё не поднял? - властно прогнусавил приближавшийся к микрофону голос. - Дай им команду на взлёт, сообщи координаты цели и скажи, пусть перейдут на эту частоту связи. Для большей убедительности. Пусть нарушители знают, что их ждёт. А я пока проведу с ними воспитательную беседу. Покажи, где они на экране?
   -26230 или кто Вы там, с вами будет говорить генерал Скоробогатов, - в завершение торопливо проговорил диспетчер.
   -Товарищ генерал, мы не нарушители! - отчаянно вскричал Ерошин. - Мы - экипаж, прилетевший с гуманитарной помощью от профсоюза гражданской авиации к полку, осаждённому Абдуллой!
   -А-а! Вот от кого вы знаете про тот Ан-26, что подбили после посадки. А что от профсоюза прилетал другой самолёт, Абдулла вам не сказал? - с издёвкой спросил генерал.
   -Так мы ж с того самолёта и есть! Ан-24 сорок шесть три пятёрки! Нас тоже после посадки обстреляли, наш починить самолёт не удалось, а Ан-26 - удалось. Мы на него и пересели.
   -Ошибаетесь. Это так вашим боссам Абдулла, для большей оплаты, похвастал, что его душманы оба самолёта подбили. И даже выдумать другой способ поленился. А на самом деле Ан-24 свалился в штопор. Наш истребитель его сзади сопровождал, и видел, что экипаж сам чего-то перемудрил, никто его не сбивал. Что после штопора бывает, догадываетесь? Так что наших самолётов у вас нет, а сами вы, хоть с ан двадцать шестого, хоть с ан двадцать четвёртого, уже покойники.
   -Сто двенадцатый к взлёту готов, - послышался в наушниках молодой звонкий голос.
   -Сто одиннадцатый к взлёту парой готов, - немедленно дополнил другой голос, более спокойный и гораздо более уверенный.
   -Взлёт парой разрешаю, - ответил третий, тоже впервые услышанный голос. А генерал продолжил:
   -Слышали, господа? Если сейчас же не развернётесь для полёта обратно, в третий раз будете покойниками. Только теперь уже без шансов на оживление. Эй, сто одиннадцатый! Как, не промахнётесь?
   -Никак нет, товарищ генерал.
   -А потом обязательно проследите, куда упадут обломки. Чтоб уже утром их собрать. Понял?
   -Так точно.
   -Ду ю андэстэнд ми, май амэрикэн фрэндз? Последний раз предлагаю вам гуд бай. И только потому, чтобы ваши боссы не гавкали на нас в ООНе. А то б я с вами и разговаривать не стал.
   -Дима, дай-ка я с ним поразговариваю, - прорычал по внутренней связи Папа.
   -Эй, ты, бюрократ в лампасах. Уселся подальше от войны и выделываешься, корчишь из себя умника и полководца, командуешь по радио, как убить тех, кого и в глаза не видел. А у меня на борту сотня наших молодых солдат, что из всего полка живыми остались. Ты хочешь, чтобы я вернулся с ними туда, где нас всех как баранов зарежут? И не подумаю. Лететь нам некуда, кроме как в Кабул, к своим. Хочешь за это убить? Убивай. Нам лучше от ракеты погибнуть. Меньше мучений будет. Но учти: собирать обломки и трупы будут такие же солдаты, как те, которых я везу. А мы летим не сами по себе, а по особому заданию партии и правительства. Будет проверка, прослушают записи всех твоих переговоров, опросят всех причастных. И как бы ты не лишился лампас, а то и оказался не в тёплом кресле, а где-нибудь на севере.
   -Вот спасибо, объяснил! - злобно хохотнул голос генерала. - Теперь я понял: вы - не америкосы, а обычные предатели. Из бывших соотечественников. Что ж, это меняет дело. Сто одиннадцатый! - резко изменился тон генеральского голоса с балаганного на командный.
   -Сто одиннадцатый на приёме.
   -Слушайте оба внимательно. Ни в коем случае не дайте нарушителю уйти. И сбейте его так, чтоб клочья во все стороны полетели. Чтоб всех этих предателей по ветру разнесло и собирать было нечего. Приказ понял?
   -Сто одиннадцатый понял. Приказано сбить нарушителя двумя ракетами.
   -Правильно понял.
   -Вон они летят, - негромко по внутренней связи сказал Толя Орешек, показывая пальцем вперёд по курсу полёта. Там, на фоне прояснившегося лунного неба, появились две маленькие белые змейки, рядышком, но с небольшим уступом выползавшие из-за горизонта. Змейки, бесконечно удлиняясь и плавно расширяясь к хвостам, быстро поползли к самолёту по прозрачному тёмно-синему покрывалу неба; и стало понятно, что это - инверсионные следы двух скоростных реактивных самолётов.
   -Кабул, я - сто одиннадцатый. Цель обнаружена.
   -Уничтожить цель, - проскрипел голос генерала.
   -Слушай, генерал, - опять заговорил Папа. - Если тебе не терпится нас уничтожить, почему бы не сделать это медленно и с удовольствием? Прикажи своим пилотам вынудить нас к посадке на ваш аэродром, там ты нас арестуешь, допросишь и всех предателей расстреляешь. Я согласен быть первым в очереди.
   -Нет. Предателям на наш аэродром нельзя. На наш аэродром только нашим можно, - холодно прогнусавил генерал.
   "Точно собьют", - наконец-то поверил Ерошин в неумолимую реальность подлетавшей смерти. И так горько ему стало за свою бестолково прожитую, намного не дожитую жизнь. И подумалось: может быть, всё-таки зря он разменял все свои будущие годы, всё неизвестное и теперь уже недостижимое счастье на нелепую и глупую попытку вернуть и спасти ту женщину, которая по своей воле от него ушла, и по собственной глупости погибла?
   "Но ведь я её любил..." - не возвращаясь из воспоминаний о прошлом, в том же прошедшем времени подумал он...
  

20

   -Ну ладно, солдат тебе не жалко, - между тем продолжал Папа. - А как насчёт их командира, полковника Мерзоева? Тоже с нами летит.
   -Мерзоев? Хватит врать. Он погиб, - после некоторого молчания отозвался генерал.
   -Живёхонек.
   -А чего ж на связь не выходил?
   -В последний день рация отказала. На приём работала, на передачу - нет. Он всё время возле неё крутился, из ангара не высовывался. А заодно какие-то ящики в самолёт грузил. Не для Вас ли подарочки, товарищ генерал? Может, зря отказываетесь?
   -Язык прикуси. И позови Мерзоева к микрофону. Если это - он, а не ваш подставной клоун. А для начала... Передай ему, пусть вспомнит тот тост, что я произнёс год назад перед отъездом в Афган. Сам тост пересказывать не надо, а пусть скажет, во сколько раз дерево больше, а ветка меньше гнёздышка для моих птичек. Вспомнит - буду с ним разговаривать. Нет - готовьтесь все там вечно молчать.
   -Пантелей Палыч, полковник... это... не придёт, - торопливо и, поскольку сидел на соседнем кресле, помимо микрофона сказал Папе бортмеханик.
   -Это почему ж?
   -Ну... он с кем-то поссорился... и... ну... кто-то его...
   - Кто-то, кто-то... Сейчас не до дипломатии. Я его послал. И запретил ему сюда входить. Ничего, перетерпит. - буркнул Папа, переключая переговорное устройство на связь с грузовым салоном. - Полковник Мерзоев! Срочно придите в пилотскую кабину, Вас вызывает на связь генерал Скоробогатов.
   -Полковнык нэ может придты, - через несколько долгих секунд прозвучал в наушниках Папы неспешный голос с грузинским акцентом.
   -Скажи ему, пусть идёт и не выделывается! Если хоть чуть жить хочет! - свирепо выкрикнул в микрофон Папа.
   После небольшого перерыва, очевидно, потраченного на консультацию, тот же голос сообщил:
   -Нэт. Совсем нэ хочет.
   -Миша! Беги, притащи этого беспогонного ублюдка хоть силой! И ты, Толя, ему помоги!
   Бортмеханик, повернув голову к Папе, вновь попытался что-то сказать, но Папа, напряжённо вслушиваясь в новое сообщение из эфира, взмахом руки приказал ему замолчать.
   - Сто одиннадцатый - сто двенадцатому. Начинаем манёвр захода на цель. Поражение цели - залпом, по одной ракете от меня и от тебя. Пуск - по моей команде.
   -Сто двенадцатый понял, пуск по команде, - послышалось в наушниках и разнеслось по всей пилотской кабине из припотолочного динамика.
   Бортмеханик опять открыл рот, но звук его слабого голоса заглушил в ушах Папы электронно усиленный вопрос Ерошина:
   -Вы поняли, это сам генерал сказал: "На наш аэродром только нашим можно?" Или, может, кто-то другой?
   -Генерал, - вместо недовольно промолчавшего Папы вежливо ответил Толя.
   "Значит... не Мерзоев, а он - дядя! И голос больше на тот похож", - пробормотал себе под нос Ерошин; а затем вновь произнёс в микрофон:
   - Тогда... я знаю ответ. Точно, знаю.
   -Ну, если знаешь, отвечай. Терять нам уже нечего, - устало буркнул Папа.
   -В два и в три раза, - нажав кнопку передатчика, внезапно охрипшим голосом проговорил Ерошин. - Квартира двадцать семь, дом пятьдесят четвёртый, этаж девятый,
   -Правильно... Вот только что-то голос у тебя не очень похожий. А-а-а... скажи-ка, где та стрекоза, что я тогда вместе со всей коробкой тебе подарил? У тебя или в каком другом месте?
   -Люда погибла, - на сей раз сознательно подделываясь под голос полковника, угрюмо произнёс Ерошин.
   -Ага. Всё-таки допрыгалась, - без тени сожаления, скорее с удовлетворением сказал генерал. - Ну, не переживай. Я тебе, у меня ещё в запасе есть. Скажи лучше, как дела с секретным оборудованием? Всё удалось забрать?
   -Генерал, может, сначала отдашь приказ своим истребителям нас не сбивать, а потом поговорите? - вклинился в разговор Папа.
   В этот миг сзади и чуть выше самолёта вспыхнул очень яркий свет. Но с самолётом ничего не происходило. Через несколько секунд напряжённого ожидания в наушниках зазвучал уже знакомый голос ведущего пары Миг'ов.
   -Кабул, докладывает сто одиннадцатый. Выпустил осветительную ракету, произвожу контрольный осмотр самолёта-нарушителя. Тип Ан-26, номер 26230. Нашей камуфляжной раскраски. Правый двигатель выкрашен в другой цвет. Вроде бы белый. На фюзеляже имеются пулевые повреждения. Разрешите возвращаться на базу?
   - Что? Я тебе какую ракету приказывал выпустить? - свирепо взревел генерал. - Да я тебя...! Когда-нибудь награжу. Позже. При первой возможности. Сейчас на базу не возвращаться, сопровождайте вероятного нарушителя до момента посадки. В случае попытки неподчинения - немедленно сбить. Всё понял?
   -Так точно, понял. Сопровождать до момента посадки, в случае неподчинения сбить, - с прежним хладнокровием подтвердил пилот.
   -Разрешите снижение для захода на посадку? - немедленно спросил Папа.
   -Это сейчас тебе диспетчер скажет, - неохотно проговорил генерал. - Ну, дружище Мерзоев, прощай. Я сейчас дам команду, чтоб ваш тарантас обслужили без задержек и лишних осмотров, и сразу же полетите дальше. У тебя ж там, наверное, раненые есть? Вот, быстрее доставишь их в госпиталь. А мы с тобой, недельки через две, встретимся в Питере. В том же гнёздышке. Ну, бывай!
   С этого момента политика железного занавеса сменилась политикой наибольшего благоприятствования. Диспетчера разрешили экипажу, на его собственный страх, риск и штурманский расчёт, завести самолёт на посадку по кратчайшему пути, без выполнения сложного манёвра стандартного захода. После выхода самолёта на посадочную прямую Папа, на прощание, поблагодарил ушедших на второй круг истребителей:
   -Спасибо, ребята, за осветительную ракету. Чтоб вам самим только такие и встречались!
   -И ты будь жив, коллега, - ответил ему сто одиннадцатый.
   Подобные, не вызванные лётной обстановкой разговоры считаются нарушением правил радиосвязи, но диспетчер, вопреки тем же правилам, никому из нарушителей не сделал замечания.
   После заруливания самолёта на стоянку вокруг него, по периметру стояночной площадки, сразу же выстроилось отделение часовых в форме пограничников. Судя по их неразговорчивости и вышколенной статичности фигур, на самом деле они служили в роте почётного караула.
   В командно-диспетчерский пункт, для оформления документов на следующий перелёт, экипаж привезли на служебной "Волге". К моменту их приезда все необходимые документы были уже подготовлены, оставалось лишь поставить подписи. Там же экипажу сообщили, что пограничный и таможенный досмотр самолёта и находившихся в нём людей, ради скорейшей доставки раненых в Ташкентский госпиталь, будет производиться не здесь, а в Ташкенте. О том, что надо бы сейчас проверить состояние здоровья членов экипажа, никто даже не упоминал, но нужная отметка появилась в нужном месте словно сама собой. Самолёт, к моменту возвращения экипажа, был уже заправлен топливом. В итоге уже через тридцать минут после посадки искалеченный, теоретически - подлежащий капитальному ремонту лайнер вновь взмыл в воздух.
   И вот уже перед носом самолёта покачиваются две длиннющие широченные полосы. Ташкент! "Как много в этом слове для уха русского слилось..."
   - После освобождения полосы рулите за машиной сопровождения. Стоянка по указанию сопровождающего,- скомандовал диспетчер голосом таким скучным и монотонным, словно смертельно устал выискивать места на перроне прилетавшим с того света самолётам.
   Опять бегут к самолёту солдаты оцепления, теперь уж ведомые не сержантом, но капитаном... Взмахи рук дежурного по стоянке, дирижирующего движением самолёта, визг тормозов, переднее колесо амортизирующе осело и остановилось.
   "Ташкент. Считай, дома. Наконец-то", - вразнобой, по лично пришедшему ощущению и, тем не менее, вместе, дружно выдохнули все находившиеся в кабине экипажа и в грузовой кабине.
  

21

   Когда он очнулся, было уже светло. Первым чувством, пришедшим к нему после того, как он пришёл в себя, было удивление, что он почему-то лежит в кровати; а затем ещё большее удивление, что не в своей, родной казарменной, а в чужой и совершенно незнакомой. То, что это именно так, он понял, даже не успев как следует открыть глаза, потому как первое (не считая собственного носа), что он сквозь приоткрывшиеся ресницы увидел, это аккуратно подоткнутый ему под горло мерно колыхаемый дыханием пододеяльник, настолько чистый, красивый и тщательно выглаженный, что было даже неуютно под ним лежать из боязни слишком уж тесно соприкасаться с такой стерильной роскошью своим обычным, всё тем же телом. Да и запах смущал его: от пододеяльника, как и от подголовной наволочки (да, впрочем, как показалось ему, и от всей постели) исходил чересчур уж приятный и одновременно неуловимо тонкий аромат, вызывавший у не окончательно проснувшегося Ерошина ассоциативное видение василькового поля и - одновременно - лесной лужайки с ландышами.
   Всё это было странно и требовало скорейшего уяснения. Вначале он, не выдавая себя движением, повёл глазами на простынку. Та привела его в ещё большую растерянность: то ли она была принципиально несминаема, то ли её кто-то, не снимая с неё Ерошина, только что каким-то образом погладил. Ерошин осторожно повернул голову; кровать легонько скрипнула, где-то в невидимой глубине комнаты раздался лёгкий стук и послышались торопливые, но тихие шаги.
   - Митенька! Да ты проснулся! - раздался над его головой ликующий девичий голос. - Ну, наконец-то!
   Ерошин направил взгляд вверх: у изголовья стояла невысокая светленькая и худенькая девушка с сияющими счастливой жалостью синими глазами.
   - Маня? - боясь неправильно назвать её имя, тихо откликнулся он. - А который уже час?
   - Ой, в самом деле, уже девять утра! - на мгновение обернувшись русой головкой в сторону тикавших на столе часов, вскрикнула девушка. - Значит, завтрак уже остыл, а ты же, наверное, от голода умираешь! - засуетилась она. Ерошин хотел было возразить, что поесть может где-нибудь по дороге в академию, но Маня уже пробегала мимо с эмалированной кастрюлькой в руках. - Потерпи чуть-чуть, оно скоро разогреется; а я тем временем тебе укол сделаю, как раз время подошло.
   Маня беззвучно исчезла, но не дольше чем через минуту появилась снова, неся в чистеньких-пречистеньких ручках кювету со шприцами; строгим голосочком скомандовала:
   - Переворачивайся на живот и приспусти трусы.
   - Зачем? - запротестовал Ерошин. - Не надо, я себя и так прекрасно... -- и смолк, поняв, что чувствует он себя далеко не прекрасно, потому как руки, какими он хотел протестующе замахать, лишь слабо шевельнулись на одеяле.
   - Надо, - с необоримой мягкостью сказала Манечка. - Раз уж Иван Прокофьич назначил, значит, надо.
   - Ну... - не решаясь оспаривать авторитет самого Ивана Прокофьича, смущённо проговорил Ерошин, - тогда хоть в руку... или под лопатку...
   - Больной, не забывайте: я - медицинский работник, - ещё чуть строже выговорила ему Манечка, - и для меня всё это -- только части вашего организма. Куда назначено, туда и нужно колоть.
   Ерошин, покорно вздохнув, начал было переворачиваться, но, ещё не перекатившись на бок, почувствовал, что ужасно устал.
   - Ой, подожди, сейчас помогу! - жалостливо вскрикнула Манечка и, подбежав к кровати, нежным и вместе с тем неожиданно сильным движением перекатила его на живот, одновременно удобненько передвинув подушку под щёку.
   - Ой, - услышал он её скорбный вздох, - ту уже живого места нет. Ну ладно, вот сюда, - проговорила она, лёгкими движениями протирая кожу влажной ваткой.
   Ерошин, прислушиваясь к словам Манечки, почувствовал, что "там" и в самом деле зоны застоявшейся боли; а Манечка, положив на протёртое место приятно холодящую ватку, отошла в сторону, не обращая на Ерошина никакого видимого внимания.
   - Ну и долго я буду так лежать? - обиженно-стыдливо спросил Ерошин.
   - Ну, уж немножко подсохло, сейчас подойду, помогу тебе улечься. Только сам не переворачивайся, а то больно будет, - ловко разбирая шприц на составные части и укладывая их в кювету, ласково сказала Манечка.
   - Так что, ты решила укол не делать? - недоумённо уточнил Ерошин.
   - Я уже сделала. А ты что, не почувствовал? - обрадовалась Манечка. Подлетев к постели, она вначале деликатно, словно бы невзначай перещёлкнула резинку трусов Ерошина на законное место, затем сильными и нежными руками перекатила Ерошина на спину. После этого, забежав с торца кровати, она ухватила его подмышками и, с еле слышным надсадным стоном, подтянула повыше, прислонив спиной к спинке кровати. Но непослушное, словно ватное тело Ерошин безвольно поползло по скользкой простыне вниз, к самому глубокому месту прогнувшейся под его весом панцирной сетки. Манечка, ещё раз подтянув его повыше, развернула на девяносто градусов и прислонила спиной к стене. Потом она подсунула под его спину подушку, аккуратно расправила на ногах одеяло и спросила:
   - Сидеть не больно? - Ерошин успокоительно покачал влево-вправо головой. - Не упадешь? - Ерошин опять покачал головой, и Манечка, ласково улыбнувшись, выскользнула из комнаты.
   Вернулась она с уже знакомой кастрюлькой в одной руке и со сковородкой в другой.
   -- Сначала яичница, - объявила она, застилая пододеяльник перед Ерошиным большим и очень уж чистым полотенцем, крошить на которое Ерошину было столь же страшно, как и на пододеяльник, - потом кашка с молоком. А на обед я супчик сварю. Хорошо?
   - Спасибо, - бормотал Ерошин, стеснительно подсовывая голые ступни под кровать, но, попав левой ногой во что-то скользкое и холодное, инстинктивно отдёрнул её - и на середину комнаты, скользя по положенному у кровати половичку, выползло эмалированное судно.
   - О! А чего это оно там? - подозрительно уставившись на срамной сосуд, пробормотал Ерошин.
   - Ну, чтобы, если понадобится, не искать, -- смутилась Манечка. - Но оно же вполне чистое и ничуть не пахнет, -- извиняющимся тоном сказала она, и щёки её слегка порозовели.
   - Но... это что... ты мне его подкладывала, что ли? - ещё более Манечки смутился Ерошин.
   - Но я же медсестра, - успокаивающе произнесла Манечка, одновременно ногою, стараясь делать это движение небрежно-естественным и тем самым незаметным, подсовывая предательски гремевший сосуд под тумбочку у противоположной стены. - А к тому же сколько нянечкой подрабатывала, с послеоперационными. Ой, столько пришлось подкладывать да выносить. И - ничего страшного, привыкла. Ты же без сознания был, а кроме меня тут никого не было.
   - Никого? Значит, Люда еще не приходила, - еле слышно произнёс Ерошин.
   Лицо Манечки слегка побледнело, она запнулась, словно опасаясь проговориться о какой-то известной ей тайне, но всё же сказала:
   - К Люде приехал дядя, и она вместе с ним уехала в Москву, оформляться на работу в Афганистан.
   - Уехала? Но... но у неё же сегодня экзамен?
   - Нет, последний экзамен у неё был ещё в пятницу, - возразила Манечка. - Она в тот же день забрала документы, вещи и уехала.
   - Что, неделю назад уехала? - недопонял Ерошин.
   - Нет, три дня назад, в прошлую пятницу, - с терпеливым вздохом объяснила Манечка; и, словно извиняясь, добавила: - Но она обещала письмо тебе написать.
   - Так сегодня же пятница? - опять недопонял Ерошин.
   - Нет, сегодня уже понедельник. - Холодок в глазах Манечки опять сменился непритворной жалостью и сочувствием. - Ах ты, бедняжка! Ты даже и не понял, что столько времени без сознания был?
   - Как понедельник? - не поверил Ерошин. - Правда? Так у меня же сегодня защита! Мне же... Где моя одежда?
   - Не волнуйся, не волнуйся, - успокаивающе улыбнулась Манечка. - Я ещё в пятницу сообщила в твой деканат, что ты заболел, и тебе перенесли защиту. Пока на две недели, а там, как сам появишься, уточнишь. Тебе даже и лучше, - увидев, что он ошеломлён и расстроен этой новостью, начала она утешать его, - сможешь лучше подготовиться. Узнаешь, какие вопросы чаще задают, на что внимание обратить. Твои друзья обещали завтра тебя навестить, вот всё и расскажут. Да ты ешь, ешь.
   Ерошин принялся молча жевать. Манечка незаметно подкладывала ему на тарелку всё новые и новые порции, сначала яичницы с беконом, потом, в другую уже тарелку, каши, и когда подкладывать ей стало нечего, по её восторженно-растерянному лицу он понял, что съел всё, что было - и за себя, и за Манечку.
   - Спасибо. Очень вкусно, - сконфузясь, поблагодарил он, и, чувствуя, как от сытости и непонятной усталости слипаются глаза, спросил: - Ничего, если я ещё немного посплю?
   - Конечно, - улыбнулась Манечка и даже, не удержавшись от порыва радостного умиления, погладила его по голове тем одобряющим жестом, каким добрые родители поощряют своих маленьких послушных детей. - Отдыхай хорошенько, для тебя сейчас сон и пища - самое главное.
   Она быстро и ловко помогла ему развернуться и лечь, и не успела его голова погрузиться в подушку до полного последней обжатия, как он уже спал.
  

22

   - Привет! - лениво промурлыкало огромное тёмно-зелёное пятно, бесшумно вплывшее из салона в пилотскую кабину.
   - Привет! Как здоров? - откликнулся Ерошин, фокусируя взгляд на пятне с целью уверенной идентификации последнего с Марченко.
   - Сойдёт, - лениво зевнул в ответ Марченко и, кивнув головой вслед двум отъезжавшим от самолёта "Волгам", спросил: - Куда это твоих летунов поволокли?
   - Выяснять, кто насколько враг народа, - с негодующим скептицизмом хмык­нул Ерошин.
   - А в чём обвиняют? - насторожился Марченко.
   - В отсутствии должной степени идиотизма, - угрюмо пробурчал Ерошин, возвращаясь взглядом на полётную карту, лежавшую перед ним на рабочем столике в тусклом пятне света, падавшего на неё из закреплённого над столиком "защищенного от постороннего наблюдателя" светильника.
   - А тебя чего оставили?
   - Видишь же: карту дорисовать. Чтоб видно было, как мы летели. В полёте красиво рисовать некогда было, а сейчас, видите ли, понадобилось, - раздражённо запыхтел Ерошин.
   - Ну, это и в тюрьме можно было бы сделать, - с наигранным простодушием протянул Марченко. Ерошин ещё больше нахмурился.
   - А я им сказал, что без перерыва и рядом с приборами мне будет легче вспомнить, что я делал. К тому же у них из всего экипажа только ко мне претензий нет, - с обидой не то на подозрительную непонятливость Марченко, не то на недооценку военными бюрократами личного ерошинского вклада в общий замечательный результат пробурчал он. - Военный самолёт не захватывал, в переделке его не участвовал, команду на выброс груза не давал, груз не выбрасывал, и даже расчёт загрузки и взлётной массы обязан производить не я, а второй пилот. Алиби, алиби, алиби. Потому и придётся топать пешком. Ну, ничего, - опять сфокусировал он взгляд на камуфляжной расцветки зелено-коричневой карте Афганистана, - зато теперь спокойненько состряпаю для прокурора отчёт по самолётовождению. Да, кстати, о прокуроре! - вскрикнул он. - Тьфу, по запарке забыл. Тут твой полковник чемодан со знаменем и с какими-то сверхсекретными документами у меня в рубке поставил; скажи ему, пусть забирает. Что мне, до утра над ним сидеть? Я ему в охранники не нанимался.
   - Чемодан? Со знаменем? - насторожился Марченко.
   - Ну. А то, не дай бог, пропадёт, меня твой полковник тогда точно под расстрел отдаст. Только этих неприятностей мне и не хватало.
   - Покажи, что за чемодан, - требовательно оборвал его сетования Марченко.
   - Да вот он, - утомлённо пропыхтел Ерошин, протаскивая чемоданчик под столиком в узком пространстве между собственным креслом и прислонённым к стенке приборной панели служебным портфелем. - На. Если хочешь прославиться, сам сдай куда следует. Смотришь, награду какую дадут. А то и премия обломится. Премию - пополам. Договорились?
   - Угу. Договорились, - мрачно усмехнулся Марченко. - С этого такое может обломиться, что не будешь знать, как от своей половины отбрыкаться.
   Взяв чемоданчик, он с полминуты держал его в вытянутой руке, словно вымеряя вес чемодана, а заодно и груз взятой на себя ответственности. Затем, положив чемодан на столик радиста, уселся рядом в кресло и то ли задремал, то ли глубоко задумался. А Ерошин, опять сфокусировав взгляд на карте, принялся вычерчивать чёрную линию оставшегося в прошлом маршрута.
   Шариковая ручка уже заканчивала обводить и один к другому присоединять торопливые карандашные штрихи, нанесённые Ерошиным на карту во время полёта, когда опять раздался ленивый голос Марченко.
   - Слушай, не оттащишь-ка мой чемодан в гостиницу, а? Он мне завтра здесь понадобится, неохота отсюда - в казарму, потом из казармы - сюда его таскать,- сказал сержант, ставя у кресла чемодан среднего размера изрядной потёртости. Ерошин вспомнил, что такого чемодана Марченко с собою не приносил. Взглянув на столик радиста, он увидел, что полковничьего чемоданчика там уже нет. "Ох, и хитёр разведчик! - с ухмылкой и невольной досадой на себя и на Марченко подумал Ерошин. - Незаметно и неслышно унёс маленький чемодан, который я ему отдал, чтоб самому с ним не таскаться, так же незаметно вернулся со своим чемоданом, большим и наверняка тяжелым, и теперь я, вместо маленькой обузы, буду иметь большую. Обманул меня, как мальчишку! И обменять обратно уже нельзя, и отказаться неудобно; я ведь первый попросил... Но - я тоже не совсем дурак."
   -Если поможешь донести хотя бы до диспетчерского пункта, то будем считать, что договорились.
   - А чего ж не помочь.
   - Тогда - вперёд! Я как раз решил в штурманскую комнату идти. Там дорисую, а то тут лампа уже почти не светит, Видать, аккумуляторы сели.
   Ерошин, выставив в проход служебный портфель, уложил в него недорисованную карту, затем, вновь наклонившись под столик, вытолкнул из-под него в проход и свой личный портфель. Марченко одной рукой ухватился сразу за обе ручки портфелей, оставив чемодан Ерошину.
   - О, слушай! А если я из штурманской попаду не в гостиницу, а куда-ни­будь в другое место? - спохватился Ерошин. - Что мне тогда с твоим контей­нером делать? По почте высылать? Ты хоть адрес оставь.
   - Э. Разбираться с нами будут ещё долго, так что - не волнуйся, встретимся, - флегматично пожал плечами Марченко.
   - А если не встретимся?
   -Тогда, конечно, сложнее. Кто их знает, куда меня потом зашлют. Слушай, а ... забери-ка ты чемодан к себе домой. Только постарайся пронести в самолёт без досмотра. Тебе же это просто? Мало ли что, вдруг таможне что-то не понравится. А я после дембеля, через три месяца, сам к тебе приеду. Найду, не волнуйся. Лады?
   - Ох, что-то ты хитришь, - нахмурился Ерошин; но, тут же устыдившись, что подозревает надёжнейшего в мире парня в чём-то неблаговидном, ухватился за ручку чемодана.
   Марченко, неся в левой руке подвешенные на шнурках два огромных коричневых ботинка, а в правой - два портфеля, боком ввалился в грузовой салон.
   Там всюду были видны следы дотошно произведённого обыска: панели внутренней обшивки отстегнуты, скамьи задраны сидениями вверх, солдаты растрёпаны и чем-то очень обозлены.
   - О, ротный! Нас заставил последний рубашки выбросить, а свой портфели чулан прятал? - раздался громкий гортанный возглас.
   - Это не мои, это экипажа. Видишь, вот номер на боку? - приподняв портфели выше, негромко сказал Марченко. Но услышали его все, и шум в самолёте мгновенно стих.
   - А ботинки тоже не твои?
   - Ботинки мои, только класть их некуда. Кому подарить?
   - Зачем раньше не выбросил? - напряжённым тоном спросил горбоносый черноглазый сержант.
   - Не успел, - миролюбиво объяснил Марченко. - Пока шарил руками по полу, самолёт взлетел, пилот приказал форточку закрывать.
   "Марченко во время взлёта заставил солдат выбросить весь их скарб в открытые иллюминаторы", - догадался Ерошин. Ему вдруг стало непереносимо стыдно за то, что он перед взлётом не догадался, попросту - забыл выбросить из самолёта свой личный портфель. Но ещё стыднее и противнее было ему нести тяжёлый чемодан Марченко. Теперь-то он понял, почему Марченко не захотел самостоятельно вынести свою объёмную вещь из самолёта, но попросил сделать это его. Ему захотелось во всеуслышание потребовать, чтобы Марченко отдал ему портфели и забрал свой чемодан. Пусть позорится с ним сам ...
   Марченко, почувствовав, что Ерошин замешкался, обернулся и внимательно на него посмотрел. Взгляд его был понимающим, а вместе с тем честным и словно бы вразумляющим. Ерошин в этом взгляде прочёл: "То, что ты хочешь сделать, будет детской глупостью и обычным предательством". Предать того, кто его не оставлял в куда более трудных ситуациях, Ерошин не мог; и, потупив голову и залившись выдавливавшей слёзы краской, он молча заторопился к выходу.
   - Джафаров! Бери ботинки! - повеселевшим голосом выкрикнул горбоносый сержант. - Ахали ботинки! Совсем свежий! Что, так и будешь босой на свиданий ходить, э?
   - Немножко подмышки жать будет, - сконфуженно объяснил знакомый уже Ерошину замурзанный солдатик.
   - Давай сюда. На память. Как раз мой размерчик, - осторожно протянул перебинтованную руку большетелый солдат с обшелушенным и красным лицом измученного южным солнцем альбиноса.
  

23

   Несколько раз сквозь сон он слышал, как Манечка его переворачивала, делала уколы, но сил проснуться совсем у него почему-то не хватало.
   В очередной раз проснулся он уже ночью. Светила настольная лампа, но её колпак был повёрнут так, что кровать, где лежал Ерошин, оставалась полуосвещённой.
   - Митенька, ты проснулся? Тебе помочь? - в ответ на издаваемый им шорох раздался тихий голосок Мани.
   - Нет, я сам, - торопливо натягивая брюки, смущённо возразил он, и в самом деле ощущая в себе количество сил, вполне достаточное для необходимой ему сейчас прогулки. Уже начав застёгиваться, он наконец-то понял, что в потёмках натянул не свои брюки. На его брюках была порвана застёжка; здесь же этот дефект отсутствовал. Для проверки он сунул руку в правый карман: дырки не было.
   - А где мои брюки? - удивлённо спросил он, будучи уверен, что менять хорошую новую одежду на заведомо худшую никто бы не стал.
   - На спинке кровати, - тихим шепотком ответила Маня.
   - Нет, тут только чьи-то чужие.
   - Может быть, ты их не узнал? Я их немножечко подшила, - извиняющимся тоном проговорила Манечка.
   - Спасибо, - окончательно смутившись, пробурчал Ерошин и торопливо затопал к двери.
   Когда он вернулся, на столе под лампой стояли: миска супа с плававшей в ней жёлтой куриной ножкой, бутылка молока и плоская тарелочка с аккуратно нарезанными кусочками чёрного хлеба. Он оглянулся на соседнюю койку: Манечка, аккуратно укрывшись чистеньким одеялом, мирно спала. Опять взглянул на стол, и при виде дымящегося горячим укропно-петрушечным парком супа ("когда она успела его разогреть?") почувствовал, что вновь крепко голоден.
   С полуночным обедом Ерошин расправился быстро, потому как решил, что будить Манечку, приглашая разделить трапезу, очевидно, даже и нехорошо. Но когда он стал собирать посуду, раздался сонный голосок Манечки:
   - Поставь, пожалуйста, в большую кастрюлю на подоконнике и накрой крышкой, я потом помою.
   Ерошин, тихонько поблагодарив и искренне похвалив вкус супа, улёгся на отведённую ему постель и, закрыв глаза, попытался вновь уснуть. Но, как ни странно, на сей раз это уже не получалось, мысли одна за другой лезли в голову, отгоняя умиротворение сна прочь.
   - Не спится? Тебе не плохо? - тихонько спросила Манечка.
   - Нет, всё нормально. Просто выспался, - отозвался он. - А ты почему не спишь?
   - Боюсь проспать, у будильника что-то звонок не работает.
   - Что, опять укол?
   - Да. Ты уж, Митенька, потерпи, совсем немного осталось.
   - А почему ты меня Митей зовёшь? - помолчав, полюбопытствовал Ерошин.
   - Но ведь ты сам сказал, что твоё имя - Дмитрий, - сдержанно удивилась Манечка.
   - Ну да, Дмитрий. А сокращённо - Дима, - объяснил он.
   - Тебе нравится "Дима"? Хорошо, буду называть тебя так. Хотя мне больше нравится имя "Митя". Оно как-то ласковее, да и уже необычнее. А то сейчас чуть ли не половина ребят - Димы. - Помолчав, Маня продолжила: - Хотя, может быть, мне "Митя" нравится потому, что это имя моего брата. Не знаю почему, но мне кажется, что ты с ним... с тем, каким он был раньше... чем-то схож.
   Ерошин смолк, лёгким шевелением языка поворачивая так и сяк слова "Митя" и "Митенька", проигрывая в мозгу их звучание и сравнивая эти звуки с теми, что слышались в Манечкином исполнении, и всё более утверждаясь в ощущении, что звучание их и в самом деле более приятное, чем пустовато-звонкое "Дима" или манерно-холодное "Димочка".
   - А почему ты сказала про брата: "каким он был?" - внезапно устыдившись столь тщательного смакования имён своей возлюбленной особы, спросил Ерошин. - Что... его уже нет?
   Манечка, грустно вздохнув, вначале вежливо-неохотно, как отвечают на вызывающий боль вопрос, случайным собеседником заданный просто из правил приличия, затем, увлёкшись, задушевно-задумчиво, словно сама с собою рассуждая о самом дорогом и сокровенном из того, что есть в сердце, стала рассказывать о старшем брате. Каким он был во всём для неё примером. Как помогал ей учиться. Как оберегал от вредных и настырных мальчишек. Как ездил на велосипеде за двадцать пять километров в соседнее село, чтобы привезти из библиотеки ей и себе интересных книжек. Как они ходили в дальние походы: на озеро, ловить рыбу, и в лес, собирать грибы и ягоды. Как во время одного из таких походов она подвернула ногу и не смогла идти, а он, оставив два ведра с собранной ежевикой, около десяти километров нёс её домой на руках. А потом, чтобы она не огорчалась потерей, ещё раз сходил за ежевикой и вернулся уже за полночь. Как он мечтал поступить в лётное училище, и как его мечта не сбылась, потому что по время приёмного экзамена он подсказал приехавшему вместе с ним однокласснику, а экзаменатор выгнал их обоих. Как, после его ухода в армию, она и мама плакали, узнав, что он уже воюет в Афганистане, а папа ходил по комнате и громко ругал их обеих за глупые бабьи страхи. Как брат, после контузии и ранения в голову, вернулся домой совсем больным, плохо видящим и с трудом разговаривающим. Какие ужасные головные боли его теперь мучают. Такие ужасные боли, что он бьётся в припадке на полу, папа его изо всех сил его держит, чтобы он не повредил себе окончательно голову, а они с мамой плачут и ничем не могут помочь.
   - Ты, наверное, потому и стала учиться на медика? - сочувственно спросил Ерошин.
   - Да, - как с чем-то само собою разумеющемся согласилась Манечка. - И в Ленинград поэтому приехала. Здесь есть очень хорошая клиника, где таких, как мой братик, лечат. Да вот беда: лечат здесь только местных. В клинике очень мало коек, а мальчиков с такой болезнью сейчас очень много. А Мите, к тому же, не только медикаментозное лечение нужно, но и операция на мозгу. А потом, после операции, если даже она пройдёт удачно, ещё долго придётся под квалифицированным присмотром лечиться. И то, говорят, даже в этой клинике не всегда получается с этой болезнью справиться. Очень уж там всё трудно и сложно. Понимаешь, у Митеньки из-за травмы головы почему-то начала утолщаться паутинная оболочка мозга. Она всё больше сдавливает ему мозг и ухудшает обращение внутричерепной жидкости - ликвора. Из-за этого у него и ужасные боли, и всё остальное.
   - А всю эту... паутину... удалить нельзя?
   - Пока что никто этого не умеет, - грустно вздохнула Манечка. - И что делать, не знаю. Остаётся только в институт поступить, выучиться, всё-всё про эту болезнь узнать и постараться Митеньку вылечить. Я уже заявление на подготовительные курсы подала. Вот только съезжу сначала на неделю домой, навещу Митеньку и родителей. И - опять в Питер, готовиться к поступлению и потом учиться. Ничего, я их не обременю. Днём буду учиться, а ночью - в больнице подрабатывать. Я уже так делала; ничего, не так уж и трудно. И буду стараться учиться на пятёрки, чтобы в аспирантуру взяли. Потом сниму квартиру, возьму Митеньку к себе и, даст Бог, вылечу. Не сама, так в клинике.
   Оба замолчали.
   - О, кстати, о лечении. Ты что, ко мне врача вызывала? - высказал Ерошин только что пришедшую ему в голову мысль.
   - Да, конечно, - удивилась его вопросу Манечка. - Ведь тебе без справки защиту не перенесли бы.
   - Но тогда же и комендантша знает, что я здесь?
   - Она думает, что ты - мой брат, - весьма смущённым голосом объяснила Манечка. - Он приезжал в прошлом году в клинику, комендантша его тогда видела, но только один раз, потому что его не взяли. Вот она и решила, что это опять брат приехал, видимо, забыла, как он выглядит; а я не стала возражать.
   - А-а, - с облегчением выдохнул Ерошин. - Но, - вновь обеспокоился он, - а вдруг ещё брат приедет? Как бы у тебя из-за меня неприятностей не было.
   - Нет, сюда он уже не приедет. Училище-то я окончила. Вот тебя вылечу - и выселюсь из общежития.
   - Так ты что, специально из-за меня тут осталась?
   - А на кого ж было тебя такого бросать?
   - В больницу сдать.
   - Ой, ну как бы я приехавшего ко мне и заболевшего брата сдала в больницу, а сама уехала? - удивилась Маня.
   - Но я же не твой брат.
   - Ну и что? Все же думают, что ты - брат, - рассудительно возразила Маня, а затем вскрикнула: - Ой, а время-то укола опять прошло!
  

24

   Болтанка началась совершенно внезапно. Уже была прекрасно видна полоса аэродрома, степенно выползавшая из-под правого крыла к носу самолёта, уже диспетчер разрешил посадку - и вдруг жестокая болтанка затрясла, закачала отчаянно заскрипевший всеми шпангоутами самолёт. Ерошина так сильно качнуло влево, что он, инстинктивно пытаясь хоть за что-то ухватиться, пробил рукой обшивку самолёта и лишь там, снаружи, за что-то ухватился - кажется, за трубку воздухозаборника. Но это что-то вдруг извернулось, словно живое, и, теперь уже само ухватив его за руку, потащило сквозь прорванную им дыру наружу. Он лихорадочно всмотрелся: туча, что плыла рядом с самолётом, неодолимой тягой протянувшегося от неё смерча тянула его к себе, и при этом с лениво-озорной уверенностью в своей победе погрохатывала раскатистым хохотом.
   - Подъём! - отпустив его руку и перестав смеяться, голосом Марченко сказала туча.
   Ерошин вздрогнул, открыл глаза; с полминуты, хлопая сонными веками, лежал недвижно и молча, затем с протяжным вздохом человека, убедившегося в непреложной, но очень-очень грустной истине, провозгласил её неприятное содержание:
   - Ты вовсе не сержант. Ты - капрал. Казарменный садист, выращенный на каше из шпицрутенов. Недаром тебя все солдаты только "Ротным" и зовут. Представляю, что будет, как до старшины дослужишься. "Полканом" будут звать.
   Добродушная ухмылка на лице у Марченко заметно поскучнела.
   - Ротным зовут потому, что последний месяц ротой командовал. "Духи" всех офицеров постреляли, некому было. А до старшины уже не дослужусь, увольняться решил. Вот через три месяца срок сверхсрочной службы закончится - и на гражданку.
   - Нехорошо. Осиротить армию хочешь, - не принял его серьёзного тона Ерошин. - Или думаешь, что того, что в чемодане, на всю оставшуюся жизнь хватит?
   - А, вот оно что, - усмехнулся Марченко. - Решил, что я что-то сверхценное себе из Афгана приволок?
   - Ну, наверное ж, поценнее, чем у остальных, - невинно-вежливым голоском согласился Ерошин.
   Марченко окончательно поскучнел.
   - Они ж тонны полторы железок в самолёт приволокли, не меньше. Знаю я этих шоферюг: они всё, что от склада автозапчастей осталось, по чемоданам рассовали. У одного Джафарова больше полуцентнера запасов было. А у Реваза - и того больше. - Взглянув на лицо Ерошина, вытянувшееся размышляющим раздумьем, Марченко вновь повеселел и усмехнулся. - Но кое в чём ты прав. Одну вещь я всё же не выбросил.
   Подкатив повыше левую брючину, он показал привязанный к голени кинжал. Тонкая и, даже на внешний вид, очень прочная сталь отливала мертвяще-серым; инкрустированная серебром рукоятка, увенчанная головой какой-то хищной птицы, отсвечивала бликами кроваво-красного света, лившегося из больших рубинов, вставленных в птичьи глазницы.
   - Узнаёшь? - (Ерошин кивнул.) - А вот насчёт моего чемодана, - продолжал Марченко, - ты не прав. То, что внутри у него, ты не выбросил, а не я.
   - Не понял... - озадаченно проговорил Ерошин. Тем временем Марченко, небрежно-сильным жестом вынув чемодан из-под койки, откидывал вверх звякнувшую защёлками крышку. Внутри чемодана, плотно прилегая к его стенкам, лежал другой чемодан, размером поменьше.
   - Ты что, не сдал его? - в ужасе вскрикнул Ерошин.
   - Как видишь, - спокойно подтвердил Марченко.
   - Да ты что, с ума сошёл? Знамя части, сверхсекретные документы... да нас же за это обоих расстреляют!
   - Угу. Расстреляют. Но не за то, что там - знамя и документы части, а за то, что там вместо них.
   - А ты-то откуда знаешь?
   - И знамя части, и все документы сгорели две недели назад вместе со зданием штаба.
   - А что ж тогда в чемодане?
   - Я думаю, доказательства того, что весь груз, все ящики летуны твои выбросили правильно.
   - Так вот и надо было сразу же отдать чемодан кому следует!
   - Не. Тем, кто нас встречал, отдавать его ни в коем случае не следует. Отдавать его надо тем, до кого их ручки не дотянутся. И чем выше удастся отдать, тем лучше. Авось каждая из наших половинок на меньшее наказание потянет. Или ты уже решил в этом деле не участвовать?
   - Нет, но... неужели ты надеешься, что полковник не хватится чемодана? И не сообразит, куда он подевался?
   - Полковника уже нет.
   - Ну и что? Он же когда-то вернётся. Или кого-то пришлёт вместо себя.
   - Не вернётся. И не пришлёт. Его нет. Совсем нет.
  

25

   Марченко, неся на левом плече протяжно стонавшего большетелого солдата с обожжённым солнцем лицом северного альбиноса, а в правой руке - ручной пулемёт, к грузовому люку подбежал последним. У люка, растерянные и злые, толпились прибежавшие от дамбы солдаты и те, кто спрыгнул к ним на помощь. Все пути в салон самолёта были для них перекрыты. Центральную часть проёма люка, более половины его ширины, занимала лента транспортёра, составленная, наподобие браслета для часов, из набора металлических пластин. В конце транспортёра, у самого люка, накрученные на поворотный вал пластины топорщились острыми углами, напоминая собою мелкозубую особо прочную борону. Сразу за этой бороной был прикреплён тросами к полу высокий, тяжёлый и прочный деревянный ящик, самый крайний из десятка находившихся на транспортёре. Слева от транспортёра, раздвинув ноги на ширину прохода и скрестив мускулистые руки на уровне пояса, с деланно - спокойным видом стоял крепкий и накачанный старший лейтенант из "особого отдела". Справа от крайнего ящика, на краю ленты транспортёра, с автоматом, направленным на столпившихся внизу солдат, стоял разъярённый полковник и кричал:
   - Приказываю всем немедленно направляться в ангары! Через полчаса начнётся выброска нашего парашютного десанта, приказываю оказать поддержку с земли! Выполнять, иначе расстреляю на месте! Крру-гом! Бегом арш!
   - Возьмите раненого - и идём! - выкрикнул Марченко, проталкиваясь к левому краю люка. Полковник, вскрикнув:
   -Не сметь! Оставаться всем без исключения! - демонстративно направил ствол автомата на него, вытянув для этого руки поверх ящика. Но Марченко, словно не увидев и не услышав этой угрозы, и не останавливаясь, а всего лишь рассудительно буркнув:
   - Да всего один. Какой от него толк в бою? - уже небрежно засовывал правой рукой свой ручной пулемёт под трос, что под углом градусов в сорок пять был натянут от специальной петли ящика к кольцу в полу салона. Полковника его слова и его жест несколько успокоили. Особист, напротив, недовольно нахмурился: пулемёт сержанта нахально улёгся своим прикладом на его начищенный левый ботинок; и он переставил ногу к середине прохода.
   Тем временем Марченко не спеша, аккуратно сваливал раненого со своего левого плеча в пространство прохода между особистом и тросом. Особист, не желая касаться мокрого окровавленного тела, отставил свою левую ногу ещё дальше.
   - Ох, тяжеленный, - прохрипел Марченко; и - чуточку промахнулся, уложил раненного солдата не вплотную к натянутому, как струна, тросу, а навалил его на ногу старшего лейтенанта. Тот с брезгливой поспешностью отступил ещё дальше, став вплотную к левому борту самолёта и спиною к нему. В этот момент Марченко, резко разогнувшись и мгновенно выбросив правую руку вверх, ухватился за ствол полковничьего автомата и сильно дёрнул его в сторону. Одинокая пуля улетела далеко в реку, а Марченко, словно подброшенный её отдачей, с отнятым автоматом в руке впрыгнул в самолёт. Став лицом к ящику и распластавшемуся на нём полковнику, он, на мгновение оглянувшись, по инерции движения автомата резко ткнул его стволом особиста в солнечное сплетение. Тот захрипел и скрючился.
   - Чего стоите? Быстрее садитесь! А всё имущество, все ящики, каски, автоматы, чемоданы - всё выбрасывайте! Иначе не взлетим! Быстрее, быстрее! - громко прокричал динамик.
   - Слышали? Загружайтесь! - громче динамика выкрикнул стоявшим внизу солдатам Марченко.
   Солдаты начали торопливо вскарабкиваться в самолёт. Полковник, отпустив ящик, с растопыренными руками стал на пути у солдат, поднимавшихся в самолёт у правого борта; но кричать и угрожать он уже не осмеливался. А солдаты, один за одним, также молча подныривали под его левую руку, а то и небрежно отводили её в сторону.
   Марченко опять громогласно заорал:
   - Что, не слышали приказа лётчиков? Отстёгивайте тросы от ящиков!
   - Не сметь! - взвизгнул полковник. - В ящиках - особо секретная документация! Кто хоть пальцем прикоснётся - расстрел!
   - А вот мы сейчас посмотрим, что там за документация, - зло усмехнулся Марченко; и с размаху шарахнул прикладом автомата под крышку ящика. Со звоном полетели запоры, крышка, крутнувшись на навесах, эпилептически застучала железными скрепами о заднюю стенку ящика. Из ящика, отдельными порциями после каждого стука, вылетали еле заметные облачка желтовато-зелёной пыли.
   - Анаша, - заглянув в ящик, сказал Марченко. - Анаша! - повторил он, с ненавистью глядя в побледневшее, перекошенное лицо полковника. - Наверно ж, и героин есть? По глазам вижу, есть. Так вот где два пропавших каравана с оружием, обмундированием и продуктами! Вот где жизни погибших там ребят! Вот кто все планы Абдулле сообщал!
   - Преда... - не докричал за спиной Марченко голос особиста, внезапно оборванный короткой автоматной очередью.
   Марченко, как в замедленном кино, неспешно повернул голову влево и свирепо прорычал:
   - Что, Джафаров, опять промазал? Никак стрелять не научишься?
   - Нет, ротный, попал,- испуганно ответил небольшой чумазый солдатик, показывая трясущимся стволом автомата за спину Марченко. - Я думал, он хотел в тебя стрелять... Я ж не знал...
   Марченко повернул голову вправо и немного назад. У края люка, с выпученными глазами и перекорёженным смертной мукой ртом оседал вниз старлей - особист. Его вытянутая правая рука с зажатым в ней пистолетом, словно секундная стрелка электронных часов, отсчитывающих последние мгновения собственной жизни, конвульсивными рывками валилась к полу. На середине дуги пистолет выпал из разжавшихся пальцев и, словно последним боем часов, гулко и мелодично ударил по тугой струне троса. В тот же момент самолёт, резко двинувшийся в путь, выдернул пол салона из-под валившегося на него старлея. Труп, кувыркнувшись через нижний край люка, упал в тёмное, чавкающе плеснувшее пространство.
   - Ребята, все ящики отстегнули? Последний отстегните! - деловито прокричал от начала транспортёра невысокий, но широкий и плотный лётчик. Марченко, нагнувшись, отстегнул два троса, с его стороны притягивавших ящик к полу, и, вытащив из под них свой пулемёт, устало привалился к борту самолёта.
   - Включаю транспортёр на выгрузку! - опять прокричал лётчик. - Поберегись!
   Ящик с полковником, навалившимся на него верхней половиной тела, медленно пополз в люк. За ним, послушной стайкой зеленоватых гусят, двигались остальные. Голова полковника провалилась в ящик, лица видно не было, но лишь спутанные чёрные волосы затылка, всё ярче опыливаемые жёлто-зелёным и всё гуще пропитывавшиеся красным. Ноги полковника, соскользнувшие с транспортёра, с шуршанием волочились по полу кабины. Двое солдат, стоявших у края люка, молча отодвинулись в сторону, не мешая их траурному движению. Ящик с полковником вывалился наружу, за ним повалились остальные.
   - Выбрасывай или клади сверху на ящики всё, что есть! - едва тронулся в путь этот траурный кортеж, громко скомандовал Марченко. - Сказано же: не взлетим!
   Выдернув из-под лавки чей-то чемодан, он, сильным замахом, швырнул его поверх ящиков в люк. Вслед за этим чемоданом он выхватил из-под той же лавки другой.
   - Там моя солдатская книжка! - вскрикнул лежавший на лавке раненый.
   - Долетишь - новую дадут! - швырнув чемодан в люк, прикрикнул на его владельца Марченко; и вновь проорал на весь салон: - Выкидай всё без разбора! Некогда сортировать! Кто не выкинет - самого выкину!
   Каски, чемоданы, рюкзаки, а затем и автоматы полетели в люк. Тем временем Марченко, отвинтив железными пальцами барашки крепления одного из иллюминаторов левого борта, высунул в открывшийся проём ствол своего пулемёта. Оглушающе затарахтела длинная очередь. В ответ с насыпи бессильно взвыли автоматные очереди; но концентрированных щелчков снайперской винтовки среди них уже не было. Гулко, плашмя плюхнулся в воду последний из ящиков; и, выпуская недовольные бульбы воздуха в завертевший его широкий водоворот, плавно пошёл под воду. Из-под пола грузовой кабины выползла плоская платформа нижней створки люка, на встречу с ней поползли с разных сторон две боковые створки. Вот они дружно щёлкнули. Люк закрыт; а в салоне осталось ещё изрядное количество чемоданов, которые не успели либо не захотели выбросить солдаты.
   - Выбрасывай всё в форточки! - неумолимо проорал Марченко. Увидев среди не выброшенных, вещей свой чемодан, неизвестно каким доброхотом затащенный в самолёт, схватил его и, одновременно щёлкнув обоими запорами, вывалил содержимое перед ближайшим иллюминатором. Поверх головы раненного солдата, лежавшего у иллюминатора, наружу полетели форменные рубашки, майки и носки, мгновенно уносимые за хвост самолёта потоком воздуха от воздушных винтов, за ними - переносной японский магнитофон, портативный радиоприёмник, ещё какая-то дребедень типа зубных щёток и бритвенных станков... С размаху шлёпнулись об иллюминатор связанные вместе ботинки, отскочили обратно в салон, ударили раненого по руке, тот болезненно вскрикнул. Марченко нагнулся за ботинками, а самолёт вдруг резко повернул влево, и Марченко, не удержавшись на ногах, покатился по металлическим пластинам транспортёра. Вдруг транспортёр резко провалился куда-то вниз; Марченко, долю секунды повисев в безопорном пространстве, полетел следом за транспортёром. Догнал, увесисто шлёпнулся, инстинктивно вцепился во что-то давно содранными, скользившими по металлу ногтями. Самолётные моторы, словно их сунули в пустую бочку, завыли ещё громче. Резко и окончательно стемнело, но при взгляде в иллюминаторы можно было понять, что слева и справа от самолёта мелькает и проносится что-то мрачное и несокрушимо-массивное.
   - Закрыть и закрутить все иллюминаторы! - сосредоточенно-неторопливым басом приказал громкоговорящий динамик.
   Марченко, на коленях метнувшись к открытому им иллюминатору, закрыл его и тщательно закрутил барашки. Затем он, пройдясь по всему салону, методично подкрутил на других иллюминаторах все ослабевшие барашки. Почти в самом конце обхода он наткнулся на упавшего с лавки раненого. Положив его на лавку, он шагнул дальше, но опять споткнулся обо что-то мягкое и безвольно-покорное. Нагнувшись и осторожно ощупав, он понял, что это - его собственные, незадолго до того потерянные ботинки. Далее его шарившая рука обнаружила на металлической ленте транспортёра небольшое, свободное от тел пространство. Повалившись боком на обнаруженный пятачок, Марченко подсунул под голову в качестве подушки найденные ботинки и негромко пробормотал:
   - Транспортёр включать только для перегрузки в койку.
   - Сделаем, ротный! Не беспокойся! - весело отозвались лежавшие и сидевшие рядом солдаты. Но Марченко их не услышал, потому что уже спал.
  

26

   Хлопнула входная дверь, почти синхронно с нею хлопнула-защёлкнулась крышка чемодана на коленях у Марченко. В комнату ворвался Толя Орешек.
   - Общий привет! - крикнул он. - Дима, хватит валяться, вставай! Через час ты должен быть на самолёте. Надо проверить всё оборудование, а список неисправностей отдать инженерам. Как только они самолёт для полёта подлатают, перегоним его в Фергану на ремзавод. Там взамен него получим Ан-24 и полетим на нём домой. Ты не помнишь, где тут формуляры на двигатели?
   - Вот это новость так новость! - вскричал Ерошин. - Как же это у вас так ловко получилось?
   - Ага, получилось бы, если бы не твой друг с его бойцами, - счастливо улыбнулся сержанту Толя. - Комиссия аж с Москвы прилетела. Во главе - сразу два генерала! Всю ночь они нас пытали, как и почему мы груз выбросили. Сами и так, и сяк пересчитывали, а хоть как получается, что мы взлетели с перегрузкой в полторы-две тонны.
   - Ого!
   - Ага.
   - Вот это самолёт!
   - Вот это генералы. Клянут нас за перегрузку, и нас же ругают за то, что мы перед взлётом лишний груз выбросили. Мол, секреты там такие сверхсекретные, что как бы, из-за их рассекречивания, всю войну не проиграть. Я уже думал: хана нам. Расстрел или пожизненая тюрьма. Тут, - Толя опять благодарно улыбнулся в сторону Марченко, - сержант заходит, руку под козырёк, и этак таинственно говорит: "Разрешите, товарищ генерал, доложить очень важные подробности про выброску груза. Уверен, что лётчики об этом не докладывали". Генералы обрадовались: "Доложи, доложи". А он: "Разрешите свидетелей пригласить? Чтоб без сомнений?" "Ну, пригласи". Заходит толпа солдат, а сержант достаёт кипу листочков - и генералам на стол: "Вот наши рапорта, что в ящиках были наркотики. Просим передать рапорта по инстанции". Один генерал рот открыл, а сказать ничего не может. А второй листочки отпихивает и кричит: "По инстанции - значит, надо отдать все эти рапорта не нам, а своему прямому непосредственному начальнику! Что, устава не знаете?" А сержант ему и говорит: "А я и есть прямой и непосредственный начальник, как самый старший по чину из всех оставшихся в живых. Но если эти рапорта вашей комиссии не нужны, то - не подскажете, кому и куда их переслать? Может быть, министру обороны? Или - ещё выше" Ты б видел их лица! - расхохотался Толя. - Только бойцы ушли - помягчели, как ошпаренные. Ну, сержант, спасибо! -воздев вверх руки, благодарно похлопал Толя высоченного Марченко по обоим плечам. Марченко в ответ сдержанно кивнул головой.
   - Дима, ты не знаешь, куда Михаил Степаныч положил формуляры? - опять обратился Толя к Ерошину. - А то сам он - на самолёте, самолёт - в дальнем конце перрона. А времени впустую бегать нету.
   - Посмотри под его кроватью, - посоветовал Ерошин. Толя незамедлительно нырнул под кровать, а Ерошин, повернувшись к Марченко, смущённо проговорил: - Ну, друг, прости за капрала. Ты не капрал, а, как минимум, маршал. - И очень серьёзным тоном добавил: - А ведь ты и в самом деле для армии -- находка. Может быть, останешься?
   Марченко грустно усмехнулся.
   - Нет. Надоело. Не могу больше. На гражданке хоть козырять не надо. Организую авторемонтный кооператив, да и буду ковыряться потихоньку.
   - А начальный капитал где возьмёшь? - Это, - показал Ерошин глазами под стул, на котором сидел Марченко, - лучше и не пытаться продавать.
   - А я и не думаю его продавать, - спокойно возразил Марченко. - Пусть рядышком будет. Пусть напоминает, благодаря чьим жизням я в живых остался. А капитала особого для начала и не надо. Инструменты у бати есть, руки, - похлопал он одной широченной мозолистой лапой о другую, - вот они, кое-чему в армии научились. Лишь бы командиров да политруков было поменьше; и всё образуется.
   - Ну, то ещё получится или нет, а в армии у тебя уже всё схвачено.
   Марченко, глубоко вдохнув, медленно продул нижней губой сквозь рыжеватые усы весь запас, чувствовалось, весьма сжатого воздуха, затем сказал тихо и устало:
   - Не могу. Не могу слова Камалова забыть: "Все мы, как скотина, ты - хуже, чем скотина". Правильно он сказал. Все воевали - воевал. Убивали - убивал. За что? Почему? Не знаю. Да ещё и других на смерть гнал. Сначала в атаку, потом в прикрытие. Потом снова в атаку. А зачем? Ради кого? Ради чего? О-ох. Скотина. Глупая злая скотина, и ничего больше. Нет, хватит.
   - Но теперь-то уж в Афган не пошлют?
   - Ну и что? - слабо усмехнулся Марченко. Ты что, до сих пор не понял, кто хозяин? Какая разница, где ему служить. Нет, не могу. Противно. - И, понизив голос, заговорил тихо и вдумчиво, словно проверяя на звук ноты впервые вслух вылетевшей мелодии. - Может быть, удастся всё же на гражданке развернуться. У меня, кроме авторемонта, есть задумки и покруче, но об этом говорить ещё рано. Но если удастся и разбогатею, организую что-то типа фонда помощи родственникам погибших друзей. Только сам и без шума. Приехал, поговорил, помог конкретно чем им надо - и обратно. Долг у меня перед ребятами, Дима, долг. Пока глаза этой птички белыми не станут, долг на мне будет.
   - Нашёл! - прокашлял из-под кровати голос Толи, а следом, отряхивая голову от паутины, выполз и сам Толя. - Ну, я побежал. Дима, ты ж не забудь. Пока, сержант! Счастливо!
   Толя, одарив напоследок весёлой улыбкой, в обнимку с объемистой папкой умчался из комнаты. Марченко, вновь откинув крышку чемодана, сказал своим обычным лениво-размеренным тоном:
   - Ну что, глянем, что тут внутри?
   - Так чемодан же замкнут и запечатан, - возразил Ерошин.
   - Да? - удивился Марченко, доставая ключик из кармана бушлата. Сунув ключик в замок, легонько повернул. Замок послушно щёлкнул, а Марченко недовольно пробурчал: - Вот бракоделы. Один ключ ко всем чемоданам подходит. - Щёлкнул второй замок, но крышка не открылась. - И в самом деле запечатан, - согласился Марченко; и рванул крышку чуть сильнее. Сургучный оттиск треснул и развалился, крышка хлопнула Ерошина по коленке.
   - Ого! - вскрикнул Ерошин.
   - Ага-а, - менее удивленным и гораздо более угрюмым тоном подтвердил Марченко.
   Чемоданчик был доверху заполнен плотно, одна к одной, уложенными пачками сто- и пятидесятидолларовых купюр.
  

27

   - Кто это? - послышался в трубке тихий грустный голосок, и Ерошин почув­ствовал, что его странное, непредугаданное им самим волнение вдруг улетучилось, а взамен в том участке груди, где оно только что толкало сердце, возникли теплота и спокойствие.
   - Манечка, это я! - радостно закричал он.
   - Кто? Митя?? Митя! Митенька! Так ты живой! - вскрикнул голосок. - Ой... ой, Митенька, слава Богу, ты живой... а то тут по радио передавали... ой, а ты живой... я так за тебя рада! Ой, извини, я... что-то...
   - Манечка, ну что ты так волнуешься по пустякам, всё нормально! Живой и даже почти... в общем, всё нормально. Мы уже в Ташкенте! Слышишь? В Ташкенте, в профилактории, почти что на курорте! Ещё недельку отдохнём, потом полетим в Фергану за самолётом. Там ещё пробудем дня три. Я за это время постараюсь навестить родителей одного... одного друга. Надо им подарок от него передать. Потом полетим в Краснодар, там сразу же выйду на боль...шой отпуск, и - домой, к маме. А по дороге, если не возражаешь, тебя навещу.
   - Ой, Митенька, - пробился сквозь его крик всхлипывающий голосок, - ты уж там летай поосторожнее... Что-то мне кажется, что там тоже опасно.
   - Опасно? Что тут может быть опасного? Нисколечко, даже не волнуйся.
   - Ой, я как получила твоё последнее письмо, так места себе и не нахожу. Ещё и завещание прислал. Ты что, думал, что если ты ради этой нес­частной квартиры погибнешь, то я смогу в ней жить?
   - Да почему это я погибну? - заторопился опровергать Ерошин. - Я теперь уже... вообще уже не погибну, скоро приеду, и будем в ней жить вместе.
   И уже после того как произнёс эти слова, Ерошин наконец-то понял, что жить вместе с Маней есть его самое заветное желание. Просто раньше он не мог позволить себе этого желать, потому что думал, что несвободен, считал, что, как уважающий себя человек, обязан испытывать эти чувства к другой. Но те­перь-то он знает, что свободен. Та, другая, сама дала ему свободу от неё. И теперь он догадался, что не только ради возможности спасти Люду, но ещё больше за свобо­дой, за вожделенной свободой безоглядно жить и искренне чувствовать он и летел в Афганистан, Он не хотел свободы, полученной ценой гибели оставленной им без помощи девушки, он хотел знать, обязан ли он продолжать любить Люду или волен любить не её. Да, он мог потерять всё, он очень рисковал, но он победил, он привёз свою честно заработанную свободу, и теперь он вправе заключить союз любви с той, которая, как теперь можно себе признаться, для него лучше и желаннее всех на свете. Наконец-то осознав это, он с внезапно вскипевшим волнением негромко произнёс:
   - Если, конечно, ты согласишься за меня выйти.
   - Ах, Митенька, ну конечно, конечно соглашусь, - ещё пуще заплакал голо­сок в другом конце страны. -- Прости, это я от радости, что ты живой и что... Ах, Митенька... Митенька... Митенька...
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   1
  
  
   36
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"