Стройная подвижная женщина, шатенка с живыми карими глазами быстрым шагом приблизилась к стеклянной двери-гармошке, отделяющей веранду от комнаты, и взглянула на человека, лежащего на застеленном диване.
- Похоже, что спит. А как по-вашему, Алексей Елисеевич?
Кручёных на цыпочках подошёл к перегородке и убедился, что Малевич мирно посапывает, утонув в мягкой подушке, заправленной в белую кружевную наволочку. Белого на постели было так много, что от этого лицо спящего казалось малокровным.
- Пойдёмте в гостиную, я чаю свежего заварю. А может, есть хотите?
- Не беспокойтесь, Наталья Андреевна. Чая достаточно. Подожду, пока Казимир Северинович проснётся.
Они вернулись в большую комнату, служившую одновременно гостиной и столовой, где четырнадцатилетняя Уна, дочь художника, уже расставляла посуду к завтраку.
- Я как узнал, что вы на лето приехали, собрался в Немчиновку. Повидаться и поговорить о делах.
Наташа удивилась, хотя виду не показала. Каких ещё делах? Казимиру всё хуже, на лечение в Париж не выпускают, с работы уволили, вокруг постепенно образуется пустота... Но визит старого друга был приятен.
- Что говорят в столице? - спросила она гостя, разливая чай в чашки.
- Больше помалкивают. Читают "Правду" о наших успехах. Радуются.
Наташа с согласием покивала. "Политическая борьба обостряется!" Хотя с чего бы? Этого она постичь не могла. Но хуже всего, что лозунгом пользуются, чтобы свести счёты с противниками и конкурентами. Одно гадкое слово, и человека уже тащат на допрос. Хорошо, что кого-то выпускают, как Казю. И друг друга едят! Петерса сменил Менжинский, а того Ягода. Чья смена за ним?
- А у нас тут тишина. Грибы. Вот только Казимир Северинович занемог как-то сразу.
Кручёных понимающе вздохнул. До него уже дошли печальные новости. Последнее время он зарабатывал лишь продажей редких книг состоятельным людям. А они были хорошо информированы.
"Говорят, Малевич плох? Это так?" - спросил его один из клиентов, помощник наркома иностранных дел Литвинова.
"Не думаю. Навещу - узнаю".
"В таком случае, спросите его, не хочет ли он продать в американский музей пару картин. Есть надёжный канал пересылки, и семье - подспорье".
Кручёных даже "да" не решился сказать. Как-то уклончиво хмыкнул и раскланялся. Ему только не хватало попасть в переплёт. Но слухи подтвердились - подозревали рак, писать картины из-за слабости художнику было трудно, а преподавание у него отняли. Не помочь Казимиру он не мог.
- Как живётся, Уна? - спросил Алексей, стремясь даже в мыслях уйти от тревожных тем.
- Весело и хорошо! - ответила Уна с пионерским азартом. - Вот только папа расхворался, - добавила она, погрустнев. - Нарисую тебе "Счастье", говорит. Я ему верю.
- Верь, верь, - подтвердил Алексей. - Он - такой. Как сказал, так и сделает. Правда, Наташа?
- Да, точно. Мне с ним так спокойно. Я, как за каменной стеной.
- Это хорошо, - сказал Кручёных.
"Вот только в наше время не каменные стены, а колючая проволока", - подумал он и отхлебнул чай.
В это время с веранды раздалось тихое ворчание и голос Казимира:
- Наташенька, ты здесь? У нас кто-то в гостях?
Через десять минут Наташа пересадила поэта в кресло, стоящее возле постели мужа. Казимир дни проводил на просторной веранде, где было больше места, воздуха и света. Там стояли стулья и кресло для гостей, картины Малевича в рамах, а супрематистский сервиз, созданный на Ломоносовском фарфоровом заводе по эскизам художника, украшал чайный столик.
Гость и хозяин поговорили о том, о сём, о "непопулярности" авангардизма в СССР.
- А что поделать, если даже мои "беспредметные полуобразы" крестьян воспринимаются некоторыми органами в виде намёка на кулаков и вредительство. А ведь, как хорошо мы утверждали новое революционное искусство в Витебске, в УНОВИСе!
- Да, помню. Ты и Уну назвал в честь него. Прав был Шагал, что с выставки не вернулся. А ты не думал о таком шаге?
- Нет. Марку повезло, его с семьёй выпустили. А у меня тут остались все: семья, дети, ученики. Домой тянуло сильнее, чем на Запад. Там, конечно, почёт, уважение, но где там такую Немчиновку найти? А Наташу? А Уну? Расскажи лучше, как у тебя?
- А, рассказывать нечего. Моя заумь... слова "дыр бул щыл" для сексотов - намёк на шифр. "Какое это солнце хотят победить в вашей опере?" В итоге - не работаю... живу продажей книг... и... - вдруг, словно решившись, Кручёных рванул с места в карьер, перейдя на шёпот, - есть покупатель на пару твоих картин для Музея Современного Искусства в Америке. Он заплатит хорошо. Семье - подспорье.
Малевич помолчал, приглаживая бороду.
- Может, имеет смысл, - сказал он. - Но пока я жив, я сам позабочусь о семье, а вот после... ну, я поговорю с Наташей, дам ей указания. Зайди к ней с деньгами, потом... ну, ты понимаешь. А то я обещал близким счастье, а готовлю - горе.
- О чём ты, Казимир? Медицина сейчас чудеса творит. Просто ты - слаб, кисть в руке дрожит, так не лучше ли продать кое-что из старого. Подлечишься, окрепнешь - заново воссоздашь. Квадратов, небось, не один написал?
- Подлечусь, как же! Наши ни черта не знают, а в Париж не отпускают. Что толку картины писать? Одни - в России в запасниках, другие - в Германии в тайниках.
- Вот почему Америка - это хороший вариант. Там хоть прятать не станут. Всё выставят на обозрение.
- Нет. Как я сказал, не сейчас. Только после смерти.
- И какую картину ты согласен продать?
- А что требуется: из нового или из старого?
- Старое - лучше. Классический Малевич. Квадратов не осталось?
- Есть "Мальчик с ранцем, 1915 год".
- Отлично! То есть - "Чёрный квадрат и красный квадрат". Чистый супрематизм! Я его всегда любил.
- Тогда, считай, что договорились. Цену Наташа назовёт. Не пора ещё.
Когда Кручёных ушёл, Уна пробралась на веранду к отцу и устроилась в кресле возле его дивана, свернувшись там калачиком.
- Пап, тебя дядя Алексей расстроил? Не печалься, ты поправишься! Всё будет хорошо.
- Что ты, доченька, дядя Алексей, наоборот, меня обрадовал. Я, может ещё и поработаю - нарисую тебе счастье! Я должен. А давай мы полюбуемся. Можешь найти картину "Чёрный квадрат и красный квадрат"? Да, да эту самую! Поставь её на стул - поглядим на неё. Это я почти двадцать лет назад рисовал. Смотрел на гимназиста в красной конфедератке, с чёрным кожаным ранцем за спиной и видел, как бы сверху, что два квадрата по поверхности вместе движутся. Ну словно взгляд свыше, из другого измерения на плоскость.
- А почему конфедератке? - спросила любознательная Уна, не обращая внимания на другое измерение.
- Гимназисты из польской гимназии носили такие квадратные фуражки. Ну, что, правда похоже на гимназиста с ранцем за спиной?
- Не очень...
- А ты представь, что это птица глядит на него сверху и так видит.
- Если птица, то похоже...
- Ладно, Уна, пойди почитай. А я ещё немного полюбуюсь и отдохну.
Уна чмокнула отца в небритую щёку и поскакала по своим летним дачным делам, а Казимир продолжал смотреть на полотно.
На самом деле он не собирался отдыхать. Он хотел кое-что обдумать. В 1930 году, в Вене на выставке его работ молодой доктор математики Гёдель пошутил: "Непротиворечивость супрематизма не может быть доказана средствами самого супрематизма". Малевич это всегда знал. Он смотрел на свои полотна взглядом из другого мира. Картина была видом птицы только для Уны, а художник представлял то, что видит макрокосм, Вселенная, глядя из четвёртого измерения на микрокосм, то есть на человека. А человек, будь он самым великим математическим гением, как Гёдель, всего лишь малыш-ученик с книжками в ранце, блуждающий по миру, доступному оку Вселенского Разума. И что же остаётся ему, Казимиру Малевичу - беспомощному, больному ученику, как не попросить Учителя о счастье для семьи и любимой дочери? Ведь, если дни его сочтены, и нет в руке силы нарисовать Уне счастье, то остаётся лишь заказать его у Вселенной. Может, она протянет художнику руку помощи и выполнит его обещание Уне.
Глаза Казимира, блуждающие по квадратам на холсте, застлала поволока, затуманенное сознание подхватило художника и понесло в неизвестные дали пространства и беспредметного искусства:
"Летят они стрекозные, некрозные, тифозные -
Не поздно им, не грозно им, их ждёт голубизна...
Пути их бездорожные, неведомо-тревожные,
Аэропланно-божные, без неба и без дна!"
Ему показалось, что чёрный и красный квадраты завертелись перед его глазами как пропеллеры аэроплана, он взлетел и вот уже падает вниз. Бум! Что это трезвонит?
Он и в самом деле упал. С дивана? Хорошо, что не высоко - не сильно ударился, но что это так звенит?
Казимир с опаской приоткрыл глаза и тут же зажмурил их. Вокруг была не веранда их дома в Немчиновке, а огромный, залитый светом зал с картинами на стенах. Молодой человек в красном кепи и с чёрным кожаным рюкзаком на спине тащил его за рукав пижамы по натёртому воском паркету, от стены, на которой в замечательной компании полотен кубистов и абстракционистов висела его картина "Чёрный квадрат и красный квадрат" 1915 года.
Молодой человек наклонился к Малевичу и спросил по-английски:
- Is everything OK? Do you need any help?
- Где я? Matka Boska! Я не говорю по-английски.
- Но вы говорите по-русски. И я тоже.
- Кто вы? Где я? Что это звенело?
- Не волнуйтесь, поднимайтесь, я вам помогу. Я - студент-геолог, фамилия моя Риман, а зовут Бэйзил или Василий. Это - МоМА - Музей Современного Искусства, а звенела сигнализация. Вы упали прямо под картиной, в зоне лазерного контроля. А вот и охрана.
К ним спешила пожилая негритянка в синем форменном костюме с серебряными нашивками музейных смотрителей. Она внимательно оглядела зал и его редких посетителей, задержала взгляд на странном человеке в пижаме, но ничего подозрительного не обнаружила и удалилась, недовольно ворча себе под нос:
"Всё цело и на месте, у картины - никого, только мужчина выглядит, как этот чокнутый Сальвадор Дали. Как он одет? В моё время в таком наряде спать ложились, а сейчас - по городу ходят, музеи посещают. Тьфу! Но что удивляться, один взгляд на стены - и понятно, что ты - в психушке! Недаром Молли считает, что я становлюсь тоже... немножечко с приветом".
Ошарашенный Казимир подчинился своему неожиданному защитнику, который осторожно пытался вывести его из зала. Но чем больше прояснялось сознание художника, тем сильнее он сопротивлялся этому... как его... Васе.
- Это - я, это - Брак, это - Пикассо, это - Мондриан, это - Кандинский, - комментировал Малевич, указывая на картины. - Вася, я прошу вас, объясните, как следует, где именно мы? Почему вокруг говорят по-английски и почему на меня так таращатся?
- Хорошо. Как вас зовут?
- Казимир Северинович.
- Тёзка Малевича?
- Почему тёзка? Я и есть Малевич, но я не понимаю, как я сюда попал.
Вася во все глаза смотрел на растрёпанного бородатого, усатого человека, разгуливающего по музею в пижаме и босиком. Несомненно, что это - больной, бездомный попрошайка, который спит на тротуаре и питается подаянием. "Странно, но от него вовсе не пахнет. Как же он попал внутрь, в музей? Надо бы для начала успокоить его".
- Вы находитесь в Нью-Йорке, в США.
- А?! - воскликнул человек в пижаме.
- Это - Музей современного искусства, зал кубизма и абстрактного искусства.
- Не может быть!
- А таращатся на вас, потому что вы - в пижаме.
- Йезус-Мария! В пижаме, в музее? Какой позор! Помогите мне, я вас прошу. Я вам всё расскажу, мне надо обязательно попасть назад, к семье.
Они двинулись к эскалатору на первый этаж. По пути Малевич то и дело останавливался и восхищался картинами и скульптурами:
- Импрессионисты! Матисс! Марк Шагал! О-о! А кто этот Дали?!
Лицо его порозовело, а на душе было так хорошо, как бывает только в детстве, когда ты получаешь неожиданный подарок в день своего рождения.
Вначале Вася собирался отойти от странного человека, называвшего себя Малевичем, и потихоньку сбежать. В конце концов, почему именно он должен заниматься этим бездомным и психически больным человеком? И, возможно, он так бы и сделал, если бы... имел семью. Но в отличие от большинства ровесников, Вася потерял обоих родителей, а недавно и тётку, растившую его. И он хорошо понимал, что чувствует одинокий человек, особенно в незнакомой обстановке, и представлял, что даже весьма дружелюбные жители Нью-Йорка вряд ли захотят общаться с возбуждённым иностранцем, не говорящим ни по-английски, ни по-испански, при этом - босым и в пижаме.
И Вася решил разобраться в ситуации за столиком в кафе, где они слегка перекусят, что, быть может, успокоит гостя.
- Вы обедали? - спросил Вася незнакомца.
- Нет, ещё даже не завтракал. Наташа звала, сказала: "Стол накрыт!" - а я решил вначале посмотреть на картину.
- Сходить в музей?
- Нет, что вы! Какой музей? Свою картину "Чёрный квадрат и красный квадрат".
- Именно возле неё вы и упали в зале музея.
- Но я смотрел на неё у себя на даче в Немчиновке.
- Вы там живёте? С Наташей? Простите, а кто это?
- С женой - Натальей Алексеевной Манченко и дочерью - Уной Казимировной Малевич мы отдыхаем летом на даче в Немчиновке под Москвой, а прописаны - в Ленинграде.
- Так у вас есть семья и живёте вы в Санкт-Петербурге?
- Молодой человек, вы меня удивляете. Наш город уже десять лет как носит имя вождя революции, а вы его даже не Петроградом зовёте, а Санкт-Петербургом.
- Простите, Казимир Северинович, это вы меня удивляете. Ленинграду уже почти тридцать лет как вернули его первоначальное имя - Санкт-Петербург. Раньше, чем я родился.
Губы Малевича задрожали, глаза увлажнились. Он судорожно вздохнул и спросил с замиранием в голосе:
- А какой сейчас год?
- Две тысячи девятнадцатый, - ответил Вася и тут же подхватил пошатнувшегося незнакомца под локоть. - Давайте-ка мы присядем, перекусим, чаю попьём, кофе.
Они опустились за столик в кафе музея Современного искусства подальше от выхода во внутренний сад, заполненный скульптурами. Вася уже знал, что произведения искусства сильно действуют на его нового знакомого, но похоже, что даже самые простые сведения о жизни влияют на него точно так же.
Однако к удивлению парня, у гостя оказался сильный характер. Попив чаю и подумав, он высказал логичную, хоть и бредовую мысль:
- Я начинаю что-то понимать... Я каким-то образом перенёсся из прошлого в будущее. Я "вошёл", только, пожалуйста не спрашивайте, как - сам не знаю - в свою картину "Чёрный квадрат и красный квадрат" у себя на даче в Немчиновке летом 1934 года, а выпал из неё же, но уже в Нью-Йорке в музее в 2019 году. И я знаю почему! Потому что после моей смерти картина была продана музею. Как же узнать когда я умер?
- А зачем вам это нужно? - спросил Вася, незаметно открывая поиск в айфоне. Живите подольше!
- Боюсь, что дни мои сочтены, - нахмурился Малевич. - Мне день ото дня - всё хуже, а врачи говорят: "Обычные возрастные изменения. Всё наладится. Дома ни черта не знают, а в Париж на лечение - не выпускают".
Вася всё больше и больше проникался доверием к рассказу незнакомца. Он не мог представить, зачем жулику, который потрясающе натурально играет роль Малевича, надо втираться в доверие к одинокому студенту? Он уже высмотрел в интернете дату смерти художника и её причину - рак простаты, но, самое главное, убедился, что живой человек перед ним как две капли воды похож на фотографию больного Малевича.
- Знаете, Казимир Северинович, я - не врач, но мои родители - из России, и я знаю, что там врачи скрывали диагнозы от пациентов, а здесь - нет. Я думаю, что врачи всё знали, но щадили ваши нервы.
- Вы полагаете? - задумался Малевич. - Вы выглядите не по годам рассудительным. А что бы вы мне посоветовали в моей ситуации?
- Честно? Я вижу два варианта: попытаться вернуться домой тем же способом, каким вы попали сюда, либо ... остаться. Здесь, в наше время, вам смогут помочь в лечении болезни.
- Но это значит... бросить свою семью? Нет, на это я пойти не могу. Мне и в двадцать седьмом предлагали остаться в Германии, но я отказался по той же причине. Люди мало меняются с годами, если честны сами с собой.
- Тогда остаётся одно - идти к картине и пытаться вернуться. Но надо спешить, музей скоро закрывается. Только - стоп! У меня в рюкзаке - спортивная обувь и ветровка. Примерьте-ка.
Бэйзил лихорадочно размышлял. С одной стороны, молодой романтичный человек всей душой поверил в фантастическую историю Малевича. С другой стороны, как быть, если с переходом ничего не получится? Ведь, если это обман или розыгрыш, то с "возвращением", разумеется, ничего не выйдет. И незнакомец попросится переночевать у него, и... что? Ограбит, убьёт? Вдруг, он всё же сумасшедший или аферист? А отказать, выгнать на улицу как-то неудобно и не по-человечески.
И тогда Бэйзил решил обратиться за помощью к своему соседу по этажу - стажёру-урологу. Они часто играли в теннис на местном корте. Может, сосед просто по-приятельски взглянет на "бедного родственника из России" и оценит, болен ли тот? Жулик точно откажется от встречи с врачом-специалистом, тем более, что быть переводчиком и оказаться в курсе всех тайн придется именно Васе.
Воодушевлённый идеей, Бэйзил набрал мобильник своего соседа.
- А, Бэйзил? Привет! Как дела? Проблемы?
- Не у меня, Боб. Приехал один мой родственник из России, и у него, кажется, запущенные проблемы с простатой. Ты не согласился бы его осмотреть? Только... у него нет никакой страховки и денег. Скажи, это было бы дорого - заплатить наличными?
- Забудь. Нет проблем. Приводи его в университетскую клинику вечером, в любой вторник, как сегодня. У нас бесплатный приём для бедных.
- А можно прямо сегодня?
- Тебе - конечно можно. Тащи его и побыстрее. С темнотой мы закроемся. Как его фамилия? Я внесу её в сегодняшний список.
Как и предполагал Бэйзил, "возвращение назад" не удалось. Расстроенный Малевич вместе со своим "ангелом-хранителем" вышли из музея Современного искусства на ещё освещённую солнцем улицу.
- Вот это да! - тут же забыл свои печали гость из прошлого, увидев небоскрёбы Нью-Йорка. - Куда мы сейчас?
- Повидаем врача, раз уж вам удалось вырваться за границу. Здесь, конечно, не Париж, но тоже кое в чём разбираются. Осторожно переходите улицы, нам - через дорогу, в сабвэй, то есть в метро.
- А что такое метро? - спросил Малевич. - Метрополитен? Я в Берлине видел в двадцать седьмом. А у нас пока только строится. Ого, какие жёлтые машины!
- Это такси, а метрополитен и в Москве, и в Ленинграде будет! Гораздо краше нашего.
Они перешли пятьдесят третью улицу и спустились в метро. Вход на станцию через турникет и оплата карточкой снова поразили Малевича, жара на станции не понравилась, зато прохлада, разноцветные сидения и красочные рекламы в вагоне привели в восторг.
Вскоре они добрались до клиники, где Малевича уже ждали. Доктор Роберт Мэрфи, высокий и спортивный, в зелёном хирургическом костюме и белом халате встретил их на пороге офиса.
Бэйзил переводил... Через некоторое время, доктор завёл пациента за ширму для обследования. Малевич тихо постанывал, видно ему было больно. Потом доктор велел пациенту лечь на спину и не вставать, пока ему не закончат ультразвуковое обследование и не возьмут анализ крови. Ещё через некоторое время Малевич вернулся из-за ширмы в кабинет.
- Спроси пациента, он хочет знать точный диагноз, методы лечения и прогноз или нет?
Бэйзил перевёл. Малевич яростно закивал в ответ:
- Разумеется! Я же не ребёнок!
- Ладно, - сказал доктор Мэрфи. - У вас четвёртая стадия рака простаты, с метастазами в паховые и тазовые лимфоузлы, в печень и, судя по симптомам, - в кости таза. С операцией опоздали. Сейчас она бессмысленна. Как я понимаю, вы скоро возвращаетесь домой, так что начинать здесь лечение нет смысла. Единственно, я бы предложил два варианта, продлевающих жизнь: первый - орхиэктомию ...
- А что это? - спросил Казимир.
- Ампутация яичек.
Малевич покраснел и нахмурился:
- Что вы, доктор, я умру мужчиной. А что второе?
- Иначе можно сделать укол - ввести большую дозу антиандрогенов.
- Хорошо. Уколов я не боюсь.
Стемнело. Бэйзил, довольный тем, что незнакомец не врал, но расстроенный словами врача, и Малевич, измождённый своими невероятными приключениями, направлялись на такси к Васе домой. Вася хотел было проехать через Таймс-сквер и показать гостю роскошную иллюминацию, но тот уже спал, откинувшись на удобное сидение. Ему снилась Немчиновка.
На следующее утро, Бэйзил с гостем в числе первых посетителей вошли в гостеприимно распахнутые двери музея Современного искусства. Малевичу не терпелось поскорее начать новые попытки, они даже завтракать не стали. Художник уже не выглядел дико, одетый в тренировочный костюм, сникерсы и красную бейсболку взятую напрокат у Васи. Однако спортивный наряд не улучшал здоровья, и Васе приходилось поддерживать Казимира под руку.
Всю дорогу до музея он настаивал, чтобы художник думал точно о том же, что и вчера, когда начал свой эксперимент на даче в Немчиновке. Казимиру всё время казалось, что он ничего не упускал, пытаясь вчера в музее перед картиной повторить ход своих мыслей. Он даже стихи читал, но, видимо, всё же что-то прозевал.
И вот сейчас, когда они не спеша направлялись к залу с квадратами, Малевича поразил подвешенный на тросах в пролёте этажей модерновый вертолёт.
- А это что за стрекоза? - спросил он Васю.
- Летательный аппарат. Его пропеллеры вращаются, и он летит.
При слове пропеллеры, что-то вспыхнуло в памяти художника: он вспомнил, как мысленно заставил цветные квадраты вращаться, а после того сам взлетел ввысь.
- Сейчас, Вася, сейчас, - заторопил он спутника. - Я, кажется, вспомнил, что именно именно упускал вчера.
Теперь, от волнения, его пошатывало ещё сильнее, и если бы не Васина поддержка, лететь бы художнику на пол. Они так и вошли в зал, словно в храм: отец и сын, бережно ведущий старика к чудодейственной иконе супрематизма.
- Начинайте, Казимир Северинович! - шепнул Вася Малевичу, и тот вперился глазами в картину и тихо зашептал стихи.
Глаза его затуманились, квадраты от пристального взгляда снова начали вращаться, а ноги подкашиваться. Последнее, что он почувствовал - ободряющее тепло Васиной руки у себя на локте. И - полёт. Бум!
Казимир снова упал, но мягче, чем первый раз. Глаза его медленно разлепились. Он в заграничном спортивном костюме, красном кепи и обуви лежал на своём диване в Немчиновке, а рядом растянулся молодой человек с чёрным кожаным рюкзаком. "Слава тебе, Господи!" - подумал художник и тихо позвал:
- Вася, Вася!
Вася открыл глаза, увидал на стуле перед собой знакомую картину с квадратами и, ахнув, рывком перескочил с дивана на кресло, стоящее рядом.
- Добро пожаловать в Немчиновку! Теперь вы - мой гость! - приветствовал его Малевич. - Сейчас завтракать будем, хотя погодите, - он быстро затолкал сникерсы и красную бейсболку под диван и забрался в тренировочном костюме под простыню.
Вася пытался возразить, пожаловаться, протестовать, но только раскрывал и закрывал рот. Нужные слова не приходили ему на ум. Что он мог сказать этому бедному больному старику: "Вези меня домой?" Предъявить претензии? Холодный пот выступил у него на лбу. "Это всё не случайно, я же мечтал побывать на родине родителей. Вот судьба и распорядилась..."
Неожиданно поток его мыслей прервала милая девчушка лет четырнадцати, которая вбежала в комнату и с разбегу плюхнулась в кресло, едва ли не на колени Васе. Она тут же вскочила и вскрикнула:
- Папа! У тебя гость? Откуда? Мы не видели, чтобы кто-то вошёл в дом.
- Не кричи, Уна, познакомься. Это мой друг - Вася Риман. - Малевич хотел было добавить "американский студент", но вовремя прикусил язык. Американским мог быть только шпион. - Принеси-ка мне свежую пижаму и скажи Наташе, чтобы покормила нас хорошим завтраком.
Через час, когда завтрак был съеден, а больной вернулся подремать на диван, Наташа отправила за молоком Уну, которая ни на шаг не отходила от молодого, неизвестно откуда взявшегося гостя, и спросила:
- Мне кажется, или вы говорите с акцентом, Вася?
- Нет, не кажется. Я с детства говорю по-английски.
- Не верится... Как же вы живёте? Ваш акцент привлекает внимание, и это может для вас плохо кончится. Я понимаю, что больной Казимир Северинович выдаёт свои сны за действительность, но откуда вы взялись?
- Если вы не верите мужу, что он побывал в Америке, то разве поверите мне, что я тоже оттуда.
- Но он болен, а вы - нет. Он бредит, а вы? Сочиняете? У вас есть какие-нибудь документы?
Вася хотел ответить, что да: есть водительские права и студенческий билет, но понял, что все эти американские пластиковые свидетельства надо будет держать от чужих глаз подальше, а лучше всего - побыстрее уничтожить вместе с кредитными карточками, долларами и айфоном.
- Нет, - сказал он. - Я забыл их дома.
- Видите ли, если вас задержат, вам нечего будет предъявить. Где вы живёте? У вас прописка есть? Не вздумайте называть наш адрес - Малевича тут же арестуют. Его и раньше пытались обвинить в шпионаже.
- Не волнуйтесь, не назову. Я не буду вас долго стеснять. Несколько дней поработаю с картиной и исчезну.
Так и порешили.
Ежедневно Вася часами пялился на квадраты. Он пробовал помещать картину в разные комнаты - Уна с разрешения отца переносила для Васи картину куда только можно и мечтательно смотрела на него, погружающегося в транс. Ничего не происходило, и Вася решил быть мужчиной: он надел свой чёрный кожаный рюкзак, вышел из дому и отправился навстречу судьбе. Напрасно Уна бежала за ним, и просила вернуться:
- Не уходи, Вася! У нас все тебя любят!
Он знал, что это - правда. И понимал, кто эти "Уна-с все". Уже несколько дней, как он ощущал, что у него появилась семья. Но, почитав газеты, Вася не просто поверил, а нутром почувствовал, какую опасность он представляет для этих славных людей.
- Я знаю, я вас тоже всех люблю. И Казю, и Наташу, и... тебя, Уна. Я уйду на время, а потом вернусь. Позаботься о семье. Это - главное.
Оставалось одно. То, что он выбрал. Свой путь.
В кабинете следователя НКВД было прохладно. После влажной и жаркой камеры находиться здесь было отдыхом. Старший лейтенант Семёнов вызвал на допрос парня лет двадцати, арестованного при случайной проверке документов на вокзале.
- Ты понимаешь, Риман, что без документов ты - не человек? Почему я должен верить твоим словам, а не фактам?
- Я говорю правду.
- Это единственный твой довод. Неубедительный. У честного советского человека есть документы, паспорт, прописка, родители и друзья, одноклассники, недоброжелатели на худой конец. А у тебя - никого и ничего. Я считаю тебя засланным из-за границы шпионом. Это сразу объясняет все странности. А как ты их объяснишь? Я знаю, ты уже говорил, что гостил у друзей и, возвращаясь домой, получил травму головы, вызвавшей потерю памяти. Придумай что-нибудь новое. Врач не обнаружил никаких следов этой травмы. Зато вещмешок из чёрной кожи и твои вещи в нём импортного производства. Не спрятать их - ошибка. Отвечай, где ты пересёк границу?
- Я говорю правду. Меня ударили по голове.
- Ага! Да так, что у тебя появился английский акцент. Может, мне следует дать тебе по башке снова, чтобы он пропал? Пойми Риман, мне даже бить тебя не нужно. Скажешь ты правду или нет - для меня это ничего не изменит. Все данные неопровержимо доказывают, что ты - шпион, и десять лет лагерей тебе и так светит. Но ты бы мог скостить себе срок чистосердечным признанием и сотрудничеством с карающим мечом революции.
- Я и так сотрудничаю. Я сказал правду.
- Ну, и чёрт с тобой, дурак! Поработаешь на лесоповале лет десять, может, поумнеешь. Больше мы не увидимся. Я передаю дело в суд.
Семёнов знал, что говорил: Риман получил по статье пятьдесят восьмой, пункт шестой, десять лет исправительно-трудовых работ за шпионаж в пользу Англии. "Дмитлаг", строящий канал "Москва-Волга", оказался первым на этом маршруте.
Лагерная жизнь выработала в нём умение ждать: конца смены, обеда, бани. Словом, чего-то приятного, что жизнь дарила даже своим изгоям. Он верил, что в конце концов станет свободным человеком с настоящими документами. А потом заведёт семью и друзей. Если, конечно, доживёт до этого. А пока, оставалось радоваться малому и терпеливо ждать.
Вася Риман так бы и остался человеческим ресурсом великих строек коммунизма, не начнись Великая Отечественная война. Вместе со многими заключёнными он попросился на фронт. И получил разрешение.
Задача фронта была освободить Крым, армии - ударить по врагу с востока, а их батальона - обеспечить радиосвязь полка с морской авиацией, поддерживающей наступление пехоты. Они тянули провода, таскали рации и телефонные аппараты.
Командиром отделения у Васи оказался его тёзка и почти однофамилец: Василий Уриман - молодой парень, лет на десять моложе штрафника. И тоже сирота. Они, если и не сдружились, то с симпатией относились друг к другу.
Когда группа Уримана спряталась от глаз противника в углублении меж ветвей дуба и наладила связь с авиаторами, Вася Риман чувствовал себя счастливым и вольным стрелком, Робин Гудом, который, несмотря на все тяготы, живёт полноценной, наполненной глубоким смыслом жизнью, плечом к плечу с соратниками. Они не пропустят ни одной радиограммы лётчиков!
- Риман! Подними антенну, как можно выше! - раздался приказ, и он полез на самую вершину.
Навели снаряд оптическим прицелом, или он оказался случайным, какая разница? Когда Вася очнулся, всё бойцы были мертвы. Обгоревшие тела лежали у подножья дуба, буравя синее крымское небо невидящими глазами...
Вася с трудом распознал тело своего командира. "Не повезло бедняге. Хороший был парень. Всегда готовый помочь. И одинокий, как я", - подумал Вася. - "А нет ли у него письма или адреса близких, с кем надо связаться, сообщить?" Вася быстро обыскал карманы и подсумок. Ничего, кроме обугленной по краям книжки красноармейца без фотографии он не нашёл. У Васи тоже не было фотографии в книжке... И смертельных медальонов они не имели. Для кого? Да и примета плохая...
Мысль созрела быстро. Обжечь края своей книжки и обменяться. Он теперь - Василий Иванович Уриман, вмиг помолодевший на десять лет, но как будто наоборот, постаревший в душе. Сердце Васи колотилось как никогда. Но сомнений не было... Скорее назад на дуб, скорректировать огонь!
- Василий Иванович, тут женщина русский красивый спрашивает: "Кто главный по бурению?" - Можна к вам зайдёт?
- Конечно, Ширджан. Проводи гостью.
Кабинет заведующего постоянной геологической партии в северной Туркмении Василия Ивановича Уримана находился на втором этаже небольшого двухэтажного здания городка Небит-Даг, что значило "Нефтяная гора". Отсюда по всей территории северной Туркмении отправлялись геологи-разведчики в поисках новых месторождений нефти и газа, здесь энтузиасты разрабатывали новые методы бурения и здесь же можно было легко укрыться от суеты городской жизни.
В комнату вошла молодая женщина с весёлым взглядом и пышными русыми волосами.
- Здравствуйте, я Анна Марицкая, приехала в командировку, - она приветливо протянула ладонь для рукопожатия.
Ладонь была крепкой и тёплой. Приятной. Её хотелось держать, не отпуская.
- Здравствуйте, - он тоже представился, быстро пожав протянутую руку, но вдруг передумал садиться. - "Хорошо бы пройтись... вдвоём..."
- Василий Уриман? - с удивлением спросила она. - У, Риман! Когда-то в молодости я была знакома с Васей Риманом, самым необычным человеком в моей жизни.
Сердце Василия заколотилось. Неужели судьба всё же улыбнулась ему?
- И что же с ним случилось?
- Он исчез из моей жизни. Но я не сдавалась. Он хотел стать геологом, изучать активные районы Крыма, Северного Кавказа, Туркмении. Вот и я закончила Горный институт в Ленинграде, а после войны ездила по этим местам в надежде на встречу.
Уф! Сердце готово было выпрыгнуть из его груди. Да, он рассказывал Уне о своих планах, но откуда эта обаятельная женщина всё знает?
- Как вы сказали ваше имя?
- Уна-Анна Казимировна Малевич-Марицкая.
- Уна?
- Да! А ты - Вася, который жил у нас в Немчиновке?
Вся сумасшедшая жизнь пронеслась в голове Васи единым вихрем, и он, не в силах сопротивляться его напору, тихо прошептал:
- Да, Уна, это я.
- Папа всегда знал, что я буду счастлива с тобой благодаря его картине! Недаром он повторял: "Я нарисую тебе счастье!"
Вася не успел ответить, что это ему Малевич нарисовал счастье. Он почувствовал солёные от слёз губы Уны на своих губах.