Уже не утро, почти день: яркий, солнечный, теплый. Сосны, березы, что склонились обвисшей листвою, свежи и утопают в мягком рассеянном свете. Поляна густо покрылась травой, залилась глубокой синью незабудок, вероники, колокольчиков и чувствуется, ожидающая чего-то, грустная, но уже отрадная рань. Эта рань влекущих просиней, где над темной лесистой заводью зовет своею однообразною, кажущейся вещей песней кукушка, а лес приглушен томной надрывистой флейтой иволги.
Озеро Омчино, что находится на стосороковом километре псковского направления, покоится в этих лесных берегах. Оно таится здесь вытянувшись сапогом так, что только открытым голенищем примыкает к пыльной насыпи проезжей дороги. Гладь ее блеская, серебристая как и сама вода, что скрывает жуткую глубину в сосновых кручах, где только крайней отмелью поросло водорослями и кувшинкою. Над краем отепленной солнцем воды вижу, как низко качаются две чайки, да замечаю отдаленную лодку не то рыбака, не то просто отдыхающую в этих тихих берегах еще совсем необжитого сезона. Вода еще холодная, совсем еще непригодная для купания, только холодит мои оголенные ноги и сковывает завязшие в красном песке ступни. Он поднимается зернистыми струйками меж пальцев и будто сводит их в надломном ощущении. Спешу выйти из озерной воды, обуться и уже решительно направляюсь к дому. Подхожу по едва нахожей, но уже изведанной дорожке, как останавливаюсь у узкой калитки от звонкого, всполошенного лая. "Кей, Кей, хватит брехать-то, видишь, гости к нам, ай не признал ? Да заходи, Кей уже ластится, не тронет. Ой-ой, то-то думаю: сон у меня намедни чудной был, не то святой, не то праведник, гостем из Вифлеема назвался; сижу на крыльце, в охотку-то грызу семечки, думаю, перебираю всех - но кто ж? - а о тебе и не подумала." Кей взбесился по своей собачьей радости, чертыхается со стороны в сторону, пачкает мою светлую безрукавку загрубелыми лапами, на которых уж тупы обезцветившиеся когти и порепаны землистые подушечки. Чуть присмирев, он смотрит на меня из под бурых с длинной сединою подпал мутными яхонтами своих умных и печально-безтолковых глаз. Тереблю ему барды и ухо, что отвисло вперед лопухом от радушия, говорю ему стариковским одобрительным комплиментом, дескать, признал, старый, но однако ж злой ты братец, недоверчивый.
Лидия Павловна - хозяйка дома, пожилая, но все еще статная, живая в общении женщина. Натруженные руки, потресканные от забот и работы не шли б ее лукавому, но ясному красивому взору, если бы она не оставляла в безвестности своей семейной тяжбы с мужем и вообще неудачного замужества, о чем она говорила печально: "Жалею я, да ведь дети взрослые, чёжь теперь." Мы взошли на террасу, постояли вместе, окинули заново взглядом оставшееся хозяйство, оружную кайму выдающихся к свету берез, небольшой выпас с единственно оставшейся козой. Все утопало в ранней грустновато-яркой зелени. Сад уж отцвел, и только анютины глазки мило раскрыли желто-синие лопушки прохладных лепестков подле сорного, заросшего совсем ограждения.
"Рановато надумал: огород только-только, ни огурца, ни зелени. Через недельки б две, тогда уж и клубники набрала б к чаю. А что, самовар мы поставим, а может и от варенья мово что осталось. Ты, милок, набрось что-нибудь похуже, да открой погребец-то, сама не могу: как нагибаться, так в спину, невыносимо ажно." Погружаюсь в спертую прохладу погреба под верандой. Не сразу разбираю его содержимое, привыкаю к полутьме со слабыми струйками, идущими откуда-то вдоль половиц, обросших белыми пуклями плесени. Нащупываю пыльное тяжелое стекло и спешу наверх к яркому, слепящему новизной свету.
А самовар уж гудит разгоревшимися сосновыми шишками, шипит, играет медной накипью. Грею об его пузатую емкость руки, будто они окоченели, затерпли и слушаю состоявшуюся тишину, в коей лишь слабое пение веселого огонька, да трепет полуденной листвы залитого сосновым р`осцветом сада. Мне хорошо тут, но нахожу себя в тревожных растерянных чувствах, и вправду не вовремя, зачем же я заехал - надобно ль ? Но выходит и накрывает слабыми закусками стол тетя Лида и говорит без умолку: "Вот и сынам своим говорю: не шатайтеся, не берите подражания от отца, а то ведь как бывает - потеряешь в семье авторитет, за всю жизнь не отмоешься. Все в семье: и любовь, и уважение, и утешение тебе, и радость.Ай, да не хочу я больше об этом -сама как намаялась."
Пили чай с настоявшимся привкусом калины, причмокивая загустевшим сливовым вареньем. Поглядывая друг на друга, заискиваем тему для разговора. Раздражительность Лидии Павловны сменяется поминутно заботами о доме, о насаждениях, нагнетается ожиданием гостей из города. Но все это ее оживляет положительно, хотя не видит она в этом никакого устройства.
"Приедут. Внучки у меня две, ну на загляденье. Возраст еще глупый, так натешишься с ними, сил никаких нет. А помощи никакой, вот погостят, да и уедут к себе обратно. Зовут. Да не хочу я к ним, знаешь, так устаю я в городе, да и как там люди живут в удовольствие - не понимаю. Ты говоришь, культура, удобства всякие, театр. Да жила я там по юности. Человек у меня был там душевный, все в кино, на выставки разные меня водил. Отказала я ему - уж больно староват показался, а теперь вот жалею, все как-никак, а интересный был мужчина." Уж не сышу ее, даю волю своей наблюдательности. Яблони стары, стволы их сильно тронуты накипью лишайника, ветви надломаны, но замечаю: завязь нынче густая, особенно в сливах, что выделяются сейчас выгодно резким, более ярким листом. А дом изрядно поветшал.Терраска еще больше накренилась и сулит начальное его разрушение. С любопытством рассматриваю резной узор старинной работы, что декорирует ее еще с немыслимых пор причудливым орнаментом. Фигура живого растительного образа, и в середине ее будто раскачивается увесистый деревянный колокольчик. Узор почернел и потрескался, окрошился местами и не было ему рук освежить и покрыть хоть каким-нибудь дешевеньким лаком. "Вот, хоть мастера нанимай. Да было бы на что, с нашей пенсией больно-то не разойдешься. А наш пьет, шатается, пропал человек, и ничего ему не нужно. На днях попросила: дедко, ты хошь бы половицы в бане-то наладил. Куда там, накричал на меня всякого, морда. Вот так и маюсь с ним изо дня в день, до того опостылел, знаешь - снесла б ему голову топором и только б вздохнула с облегчением." Пытаюсь отвлечь ее неумело, говорю о саде, о доме и о чем-то еще, что по-моему назиданию стоит этой жизни, что незыблемо и осветляет душу.
Лидия Павловна взглянула на меня удивленно с той жалостливой усмешкой, которая бывает в адрес молодых, не знающих жизни людей, с тем настроем, который смиряет тебя при всех неудобных обстоятельствах радостной встречи. Однако, что-то сбивает ее спесь, она отворачивается и глядит уж в сторону глубоко и отрешенно. "И вправду что, накричим, нашумим и даже не стремимся никогда к уразумению. Нешто я одна такая несчастная - всех и вся покрывать озлоблением. Замечать стала: меньше стало радости, волнения, а ведь это не от старости, а от проклятущей нашей дури. Раньше, лет восемь назад еще, в эту пору, вот сама как себя помню, - дум, переживаний было неописуемо, а теперь что же: дом плох, неухожено как-то, сад поцветет да и осыплется. Кукушка подлетит уж больно близко - как в глухую бочку, а в лужки и не заманишь - сыро, дико, запущено как-то на душе... а ! А вот весной, к апрелю моему, всё же вижу сны. Будто я девица еще в розовом платье, иду сквозь цветущие деревья к времянке; прохладно, свежо, даже дыхания не хватает. Слышу голос, и зачаровывает он меня, завлекает, таким желанным кажется. Знамо, есть что-то еще, словно не востребованное жизнью, иль не доходит до нас из-за нашей серости."
Самовар уже остывает, но я тянусь до последней чашки, алюминиевой ложечкой пригубляю варенья. Остывший чай кажется теперь еще вкусней, еще притягательнее. Я уже забываю или расстаюсь с вечерней затеей моего отъезда и дивлюсь оживленным глазам тети Лиды. Седоватый, но еще роскошный волос, подкрепленный роговым гребнем вторил увяданию ее лет той последней ранью, которая приходит только к сильным, по-природе красивым людям. Свою ложечку она держит грубо, культяписто, но прикусывает с нее по-маленьку, с признаками достоинства и некоторой даровитостью. Слушаю ее с удовольствием, но простое речевое однообразие меня все же утомляет и невольно уводит в сторону, как вспоминаю я для себя более важное и теперь нестерпимо любопытное. Расспрашиваю ее о доме, вернее об его истории, о чем обронила она, не больно-то углубляясь в ее давность.
"Я, милый, особо и не знаю этой истории, но были у нас веселые корреспонденты - интересовались. Еще при царе будет, будто жила здесь знаменитая балерина, сказывают: дача была здесь у ней иль даже пансион, не могу сказань. С революцией, значит, оставляет она эти места и не возвращается боле. Новая власть занимает усадьбу под кожно-трахомный диспансер. В пансионе полно больных оспой, с гнойными глазами, не приведи Господи. А с войной здесь уже хозяйствуют немцы, видно понравилось им это место: расположились, привели все в порядок на ихний лад, квартируют. Да с их отступлением сгорело много, так что восстановить не было никакой возможности. Оставшийся лес, конечно, разобрали, что пожгли, а что и пожалели. Вот и стоит наш дом из этих остатков. Лес ровный, добротный, видно срублен мастерами, сейчас, милок, так уж никто не сработает".
Ее рассказ ломает, уводит в себя, делает скучными, непригодными для устоявшейся беседы. Тороплюсь, приглашаю Лидию Павловну прогуляться и показать те следы прежней жизни, о которой она поведала мне так скромно и неуверенно. Она скупо согласилась на мою прихоть, обувая на босы, порепаные ступни тяжелые резиновые боты. Будто доказывая то, она шла быстро и бодро, выискивая едва заметные по траве тропинки.
Трава полна цветущим дыханием, настоена влажностью раннего лета. Идти по ней еще легко и мы, шаркая, сбиваем в нее комаров и пчелок. У приземистой баньки она еще выше, разрослась порослью изумрудной крапивы, в коей плавает пенными зонтиками пахнущая морковью сныть. За него поднимается тонкими витыми стеблями бузина, такая зашибленная, никчемная - верно самый забытый у нас сорняковый куст. А вот и тот фундамент продолговатого здания былого пансиона, куда на лето приезжали юные балерины, где некогда витал тот божественный дух высшей хореографии. Он порос, затянулся до невидимости, но по его останкам выросли тихие березы. Совсем уж большие деревья, как печальные спутницы отлученного времени. Спереди них строгое четырехугольное углубление - погребок, куда попадают изредка сумрачные ёжики. А во дворе несуществующего пансиона все так же стоит высокая ветвистая сосна с крепкой набитой скобой кованого железа. Что это - держак для фонаря иль вывески с номером и названием улицы ? Но никакой здесь улицы нет, есть дорога, пробегающая гравийной сыпью в двадцати метрах от фасада исчезнувшего навсегда корпуса здания.
По тропинке, спускающейся к озеру средь высокой травы и папоротника доходим до мраморного фонтана, затерянного в ярусе верболаза. Чаша фонтана попорчена временем и почернела, схоронившись груздем над наслоившимися в летах листвой и ветками. Здесь же источник серебряной воды. Когда-то она билась в самой воронке, исключительно чистая, живая в переливах. А рядом некогда стоял газовый фонарь и блистал в рассыпающихся струях бирюзовым ионизированным светом. И в вечеру подле него звучала гитара, и мелодии романсов, глиссадных вариаций и чуточку пошлых куплетов сладко разливались в берегах охраняемого озера. Комплименты, шутки, остроты, импровизированные в изобилии, заливались звонким смехом девушек-балерин. Кто лучше их мог вторить движению вальса, очаровать изяществом шелкогого стана иль пленить грациозностью перст и рук. Но кто же та балерина, чьей знаменитостью и был создан этот прелестный уголок: тот сад, дом, куда вечерами гипнотически съезжались экипажи, и из полуоткрытых высоких окон доносились веселье и музыка. Бережно беру в руки висбаденскую тетрадь в сафьяновом переплете с кожаным корешком в золотистых орнаментах, что была найдена под слоем пыльной фанеры одной из комнатных перегородок. Тетрадь испещрена детскими каракулями, попорчена небрежной рукой, но на нескольких оставшихся страницах нахожу подлинное, начертанное тонко металлическим перышком. Принимаючь за чтение мелкого интимного письма, как в комнату входит Лидия Павловна и ускоряет мои приготовления ко сну.
"Групку я подтопила, ночи после дождя уж больно прохладные, так что лучше тебе пуховое одеяло. А эту тетрадь я и сама просматривала: все как-то сложно и мелко очень, да больше не по-нашему. Не уберегла я ее от детей, да если вправду сказать - не знала в ней интересу." Спать не хотелось. В крохотной комнатушке с филенчатой дверью было уже душно и и пахло ростками прелой картошки. Мутноватые стекла окна все еще пропускали лиловый полусвет смеркающегося гланца, где пологом сгущались неподвижные тени и где мерцала буровато-малиновым цветом далекая, незнакомая мне звездочка. Краешек стекла верхней левой шипки отломан и пропускает пульсивно еше остывшие струйки прохладного воздуха. Тихо и особенно покойно, - как искал я этой тишины, ехав сюда безцельно, безпричинно, оживляя свои чувствительные безпокойства.
"Есть ли более сильное, чем нещадное чувство тоски по родине..." - с трудом разбираю я первую строчку.
"Ведь стоит жизнь страданий
Пока сияет солнце в небесах
И к лучшим дням ведет нас путь мечтаний."
"Wenn du eine Rose schaust sag,
ich laB sie gruBen"
- право же , как красиво.
"На свете лишь сила Любви делает человека желанным"
"Лесная фиалка (у нас в России просто подснежник), с любовью изображаемая художниками на пасхальных открытках, - самый милый на свете цветок". И дальше следуют записи курортной жизни, не больше, чем дневник, без изящества и всякого притязания на изысканность.
"- Висбаденская вода на источниках отвратительна, пью только по наставлению Екатерины Андреевны.Обеды в кантинах непомерно дороги, картофель, творог, сметану покупаем у "хомяков" на станции.
- Он мне поцеловал руку. Каков нахал, этот юнкер из клеебаховских казарм, назвавший себя Людвигом. Я не давала и повода. Но почему я думаю о нем, рисую догадки и мысленно продолжаю с ним тот неприязненный разговор. Что же во мне то должное, что достойно его смелости, выбор, вкуса ?
- Более не думаю о нем. Пусть же забудет и он свою "nette Lotte" без грусти и сожаления. Да, я жестока, и в силах испепелить мной же признанный выбор. Не изъяснять же ему слабостей, моих несчастных переживаний и слез.
- Вот и все. Вещи упакованы в баулы, ожидаем экипажа до станции. На прощание окидываю взглядом округ: причудливые башенки, шпили, черепичные крыши, карнизы, золотистый взгорок цветущего кустарника и совсем близко, за долгими клумбами нарциссов развесистая магнолия, что опадает уж, подобно утреннему снегу крупными розоватыми хлопьями. Оставляя все это, отчуждаю себя мыслями о доме. Впереди желанные встречи, балет, уборная с медным душиком, откуда приятно и странно, волнующе пахнет дешевым мылом "Купидон"; а на выходе неистовые возгласы поклонников, цветы, экипажи и снисхожденное невежество мужиков извозчиков."
Просыпаюсь поздно. Нахожу себя в той лености, когда благостные минуты покоя, мягкого утреннего света оставляют тебя в бодрой бездвижности, будто обязывают дослушать их до конца, не возбуждая разрушительной энергией действия. На неровно выбеленном потолке играют кругленькие зеленоватые пятна света и теневые отражения яблоневых ветвей. Одна из них надломлена и поскрипывает сейчас остро по натертому стеклу, заглядывает в окно трепещущей матовой зеленью. Сделав над собой усилие, все же встаю, растворяю настежь облупленные створки окна, как на меня обрушивается свежий поток воздуха. Сытные запахи коры и обогретой листвы живо наполняют малое пространство моей комнатушки. За окном, на приломленной ветке замечаю зверюшку -соню. Выхохлившись сивой шерсткой, она спит дневным сном, низко свесив свой распушившийся хвостик. Стучу пальцем по стеклу. Вот она проснулась, всполошилась, но уже замерев смотрит на меня крупными агатовыми глазками, едва удерживаясь на острых коготках своих цепких лапок. Соня подергивает вытянутой мордочкой, напрягает тонкие, чуть заметные радиальные усики, шевелит настороженно ушами. Оставляю ее наконец и выхожу долгими мрачными сенями, ведущими к ступенькам террасы. На ходу одеваюсь, цепляясь за что-то, но уже слышу, словно скозь воду, нарастающий голос тети Лиды: "Проснулся, сердешный, а автобус-то прошел, теперь жди следующего только к половине двенадцатого. Поди, умойся дождевой водичкой-то, к бочке, я уж полотенце тебе махровое подыщу. А мой-то, слыхал, ночью приходил. Как же, не выпимши. Наговорил на меня, наскандалил, и ничего ему не скажи, и не проси вовсе, прибери его холера, да отмучилась бы. Ты хорошо, что приехал, как-то отошла я с тобой, легче думать стала, а надумаешь еще - приезжай, приму с радостью, и не стесняйся. Не забывай тетку Лиду-то, больше так не оставляй в неведении. Мил ты мне разговором, несешь нужное. Как ты мне вчора сказал - женщине сносить смирением, кротостью должно. Глупо до святости, а мне все в толк, все в утешение."