Михаль жил в городе, разбитым коварной Лабой на две страны и два имени. Слева нависал - Гёрлиц, справа лежал Загорелец. И ничего нет в том странного, чтобы соус для салата покупать в Германии, а зелень - в Польше. Если не останавливаться поболтать со знакомыми или не пялиться на ползующие под ногами баржи - всего через семь минут попадешь из продуктового магазина герра Мартина в лавку зеленщика Томаша. Даже весело, хоть день напролёт ходи туда-сюда.
Михаль и ходил, но не для развлечения, а для работы: носил письма из Германии в Польшу, и обратно. Он любил почтальонствовать, а как не любить то, что делаешь пятьдесят восемь лет подряд с перерывом на еду, сон и внимательное чтение "Вестей Лабы".
Последние четырнадцать, правда, к Михалю часто приходили злые мысли о своей работе. Их он не любил и боялся, в такие смены был особенно молчалив и не весел. Пани Уршула, продавщица кружевом с улицы Каштанов из немецкого города, спрашивала Михаля: "Уже не приснился ли вам покойный батюшка прошлой ночью, герр Михаль?". На обоих берегах знали, что у почтальона в детстве был страшный папа Ян, который набирал тексты для "Вестей Лабы" и запивал свинец сладким моравским вином. Остальное время пана Яна занимало воспитание сына Михаля, после которого будующий почтальон приходил в школу иссиня-жёлто-чёрный, как клякса на шведской бумаге.
Но вовсе не давно утонувший в Лабе отец чернил мысли пана Михаля или герра Михаля - это уж сами выбирайте себе сторону по душе, хотя как говорил древний русинский мудрец Брновский: "Не занимай стороны, оставайся посредине". А посредине была Лаба, которая портила беззлобный разум почтальона.
Михаль не жалел реке неразумного отца, но не хотел отдавать ей своего утекающего времени. Город на обоих своих боках был жирный, расплывчитый, а мост через Лабу стягивал его в одном единственном месте. Никакого похудания Гёрлиц-Заголерец в ближайшие годы не обещал, а собирался толстеть ещё больше, особенно в немецкой своей части.
Поскольку Лаба, капризная модница, носила на голове только один мост-обруч, почтальон тратил часы на путешествие из северо-восточного Загорелица в юго-западный Гёрлиц. Михаль, стоя у инженерно-технической библиотеки в немецком городе, мог видеть дом пана Вишневского, что располагался прямо напротив, через реку, у Дома культуры. Пан очень ждал письма от сестры (у неё часто болели дети), но а почтальон тосковал, что принесёт его только через два часа, добираясь в обход до моста по немецкой стороне, а потом до дома Вишневского по польской.
За последние пять лет эти два отрезка времени превратились в три часа двадцать две минуты. Пан Вишневский и лругие жители обоих двойного города настойчиво не придавали этому внимания, желая не расстраивать герра-пана-почтальона. Но все они умели считать время.
Герр Шванкмаейр - начальник главной почты Гёрлица-Загорелица - взял привычку вести с Михалем разговоры о полезности покоя и просмотра днями напролёт зацветающей в саду смородины. Почтальон плакал по ночам, ругал проклятую Лабу, которая не только сделала его круглым сиротой, но и носила только один мост-обручь. Внутри себя, под формой, Михаль грустно говорил со своей старостью, и она отвечала ему нытьём в суставах и хрипела одышкой.
Всё шло в жизни почтальона по записанному судьбой рецепту, пока герр Анфан не решил перебраться в Дрезден. Герр Анфан, как все знали, был потомственным астрологом для души и учителем астрономии по жалованью. И тех и других, к слову, в этой местности всегда было навалом - а кем ещё может вырасти человек, ежедневно проходя мимо таких же астрологических часов как в Праге, только в два раза прекраснее?
Так вот, герр Анфан, сказал, что не боиться учить астрономии посольских детей, в два дня собрался и уехал в Дрезден. Больше никто и никогда его не видел. Перед отъездом астролог раздал весь накопившийся скраб соседям. Они не хотели старый проржавевший велосипед, и герр Анфан подарил желязяку принёсшему письмо Махалю.
Тот был вежливым почтальоном и подарок принял. К тому же, он помнил, что именно отец герра Анфана, тоже астролог, предсказал наборщику типографии незаметную смерть в косах Лабы. На что, правда, Ян только сплюнул и пошёл на Почтовую площадь, куда в те годы обязательно привозили моравское.
Велосипед полгода протомился у Михаля в сарае, видя только лоскут Лабы в прогрызанную жуками дыру. Почтальон всё хотел искупать железяку в уксусе, но никак не обретал уверенности и желания этого сделать. Ранней осенью, в понедельник, когда суставы Михаля взвыли любительсим хором, он вытащил на свет божий забытый велосипед. Тот был пыльный, конопатый от ржавчины и закутанный, как невеста, в тонкую паутину.
Двухколёсник, казалось, был ещё старше Михаля. Он стонал при каждом повороте педали и время от времени нервозно сбрасывал цепь. Тормоза не работали вовсе и почтальон останавливался, елозя правой ногой об асфальт.
Но как бы там не смеялись над почтальонским велосипедом мальчишки, с ним дело поехало лучше. Количество разносимых Михалем писем увеличилось на 50. Хотя куда ему было до своих коллег! Школьник Ганс опережал Михаля на 80 писем. А мог бы на 140, если бы не пялился на витрины с маковыми калачами. Веснусчатая Барбара умудрялась раздавать на 179 писем больше, чем Михаль. А могла бы на 241, если бы не любила носить почту в дома, где оставляли мужей без присмотра.
"А кто вы по-национальсти, герр Михаль?" - иногда подозрительно допытывался герр Рот, страдающий склерозом. Почтальон всегда затруднялся ответить. Наборщик Ян был поляком, мать Михаля - немкой (умерла в девятнадцать при родах, бедная душа!), дед - по-отцовской линии - чехом, а дед по материнской, как поговаривали, цыганом. Побаиваясь рыться во всех этих кореньях, Михаль отвечал шутливо, что он просто Лабанец, ибо родился и вырос на её берегах. Когда же закрутился вопрос, какой из них нужно выбрать для жизни - дом Яна-наборщика на польской стороне решили сносить -почтальон купил на выданные мунипацилететом деньги квартирку в старом немецкой городе, неподалёку от главной почты. Он руководствовался исключительно собcтвенным удобством, и герр Анфан-страшний вовсе не предсказывал ему бешеного роста цен на немецкой стороне, чтобы о том не судачили.
Однажды Михаль проснулся в своей маленькой квартире на первом этаже чуть раньше петуха и без будильника. Причиной тому была незаконченной вчера работа. Почтальонскую сумку мутило от конвертов с жалобами, сплетнями, финансовыми просьбами и выдумками. Днём раньше у Михаля разболелись ноги, а у велосипеда сдулось колесо. Оттого не было пристроено и половины писем. На почте на сегодня и на руки обещали выдать ещё столько же.
Михаль позавтракал, как всегда, куском ржаного хлеба и варёным яйцом, а велосипед накормил воздухом из старого насоса. На улицах было прохладно, но солнечно. Почтальон завернулся в проетый молью шарф и оседлал старую железяку. Велосипед заскрипел по пустым улицам, щекоча колёсами брусчатку. Тяжёлая сумка больно тянула плечо и шею, то и дело соскальзывая и забираясь на спину, как старая коричневая макака. Михаль ворчал на ходу и возвращал её себе на бедро. Он решил раздать долги в Загорелице, а потом уже отправиться в Гёрлиц за новыми письмами. Чего уж там, тяжело работать в двух странах за смену.
До моста удобней всего вела главная улица, но Михаль выбрал узкую, прогулочную, состоящую в основном из задворков харчевен и кафе. В одной из них уже пахло едой и повар сонно курил в дверной раме. Солнце скользнуло по запрещавщему проезд знаку и коснулось михалевой щеки. Почтальон улыбнулся. Улочка пошла под уклон и Михаль, наслаждаясь скоростью, лихо крутанул педалями. Перегруженная сумка снова перекрутилась и вскарабкалась ему на спину. Михаль обернулся, чтобы поправить её. В следующую секунду он увидел надвигающеюся на него чешую Лабы. Выбросить ногу для торможения почтальон не успел. Зато ему хватило времени представить себе заголовок "Вестей Лабы" за завтра: "Судьба не стесняется повторений: почтальон утонул в Лабе, как и его папаша".
Михаль больно зажмурил глаза, но ничего не случилось: ни падения, ни удара, ни ледяных объятий воды. Он всё также крутил педали скрипящего в пятках весипеда. Почтальон подумал, как всё это чудно - спереди и по бокам он видел только блестящую воду. Рядом внезапно плеснулась рыба и солнце погасло. Михаль поднял голову - над ним ползло чёрное чугонное брюхо. Это и был лабин обруч. Когда свет вернулся, Михаль огляделся и понял, что он пересекает реку ровно посредине. Сердце ушло в педали. Со страху он принялся тормозить, выкинул правую ногу и зачерпнул полный ботинок воды. Михаль быстро вернул стопу на место, крепко вцепился в руль и свернул направо.
Уже через полторы минут он тяжело дышал в Польше, глядя на немецкий берег и не веря своим глазам. Велосипед, тощий и конопатый, мирно лежал на траве. Михаль острожно обошёл его и побежал домой. Сумка с письмами осталась рядом с железякой.
Дома почтальон прямо в жилете и мокром ботинке (сухой он обронил по дороге) забрался в кровать и укрылся лоскутным пледом из шерстяных, шёлковых и хлопковых тряпок. Пани Уршула твердила, что его украл из России цыганский дед Михаля (хотя откуда ей это знать, дуре этакой!). Михаль из всех своих немногочисленных вещей любил именно это одеяло и уже семьдесят четыре года прятался только под ним: от холода, отца, и даже фроляйн Даниэлы, которая однажды пригласила его семнадцатилетнего на свидание.
В пять часов, когда лавочники принялись закрывать ставни, в дверь постучались. Михаль вылез из-под пледа. На пороге улыбался Миколай - младший сын пана Вишневского. К нему, сутулясь, как собака, прижимался ржавый велосипед. На правом плече Миколая висла коричневая сумка с письмами, такая тяжёлая, что он заваливался на правый бок. Михаль смиренно принял потерянное и даже подарил мальчику злотый. Сумка легла на пол в гостиной, а велосипед был посажен в сарайную тюрьму.
К восьми вечера Михаль наконец-то успокоился, поел гречки и даже поворчал свой любимый вальс. Внезапно ударил телефонный звонок - герр Шванкмайер потребовал 211 писем и 9 телеграмм, пообещав взамен красивый смородиновый куст и пенсию.
Назавтра к полудню Михаль развёз всю старую и новую почту, два раза переехав Лабу и ни разу через мост. Десять последующих дней повторилось тоже самое. На одиннадцатый его почти увидела пани Уршула, пришедшая рано утром гадать на Лабу. Когда она надела очки, Михаль уже тихо скрипел по набережной. После этого случая он отказался от телеграмм и разносил письма с четырёх по семи утра, объясняя начальству эту странность отсутвием на улицах автомобилей, которые он пугался почти также сильно, как и наборщика Яна.
Скоро Михаль наловчился. Велосипед мчался по воде гораздо быстрее, чем ехал по гравию, поэтому почтальон пользовался рекой даже если ему нужно было добраться от почтового ящика номер один до номера двести тридцать в пределах одного берега. К тому же Михаль придумал катиться у кромки воды, чтоб издалека казалось, что он едет по суше.
Герр Шванмайер уже давно забыл про смородиновый куст и насвистывал при виде Михаля первомайские гимны. Теперь почтальон отставал от школьника Ганса всего на 40 писем, и от красавицы Барбары на 105.
Михаль мыл велосипед персиковым уксусом, смазывал его деревеским сливочным маслом и хранил в спальне. Тот всё также хрепел на суше, но скороходом несся по воде, оставляя на чёрной поверхности тонкий змеиные след. По выходным почтальон любил прокатиться вниз по реке, к Острицу. Один раз он даже осмелился выйти в открытое, Берцдорферское море, но тут же схватил там насморк. С тех пор Михаль никуда с Лабы не сворачивал, но знал, что его путешествие не ограничено ни номером дома, ни названием улицы или города. Почтальону нравилась это адресная неизвестность. Он мог уплыть на своём велосипеде куда угодно: в Моравию, Селезию, Пруссию и даже Россию. Когда Михаль особенно быстро разгонялся и берега мелькали мимо как белки, у него захватывало дыханье и малознакомое счастье смешно щекотало его изнутри.
Ах, как он жалел, что раньше у него не было такого велосипеда, чтобы а) разносить письма, б) убегать от наборщика Яна, в) хвастаться перед соседскими мальчишками, г) катать красавицу Даниэлу на багажном сиденье. Ведь что он мог предложить ей пятьдесят лет назад, когда она позвала его на свидание? Ничего. Поэтому и не пошёл тогда на встречу к старым астрологическим часам, а пролежал весь вечер под пледом. Даниэла, как рассказывала пани Уршула (хотя откуда ей знать, слепой дуре!), вышла замуж за русского военного и уехала в Ставрополь.
К ноябрю Михаль забрал большую часть работы у своих коллег. Отчего пани Барбара стала особенно долго задеживаться у некоторых оставленных без присмотра мужей. Однажды её застали на Каштановой улице с герром Ошрикфом - юристом из городской управы. Скандал загорелся, поджёг Гёрлиц, и даже Загорелицу досталось немного обугленных слухов. После этого Барбару выгнали с почты и она убежала в Моравию, прозябать. Но ничего, вскоре она познакомилась в пражском Хлавны Надражий с знаменитым фотографом и сделалась звездой журнальных мод. А школьнику Гансу наскучило разносить всего сорок писем в день и он стал учеником пекаря. Потом он открыл свою перкарню и, толстый и радостный, делал по триста маковых калачей в день и раздавал их поначалу тонким школьникам.
Михаль всё катался по реке на велосипеде вместе со своей почтовой сумкой, похожей на обезьяну, голова которой была полна глупостей, жалоб, слухов, любовных признаний и денежных прошений. В середине декабря он выехал на середину Лабы и внезапно провалился под образовавшийся там лёд вместе с ржавым велосипедом. В отличие от наборщика Яна, его выловили в тот же день. "Вести Лабы" так и написали: "Судьба не стесняется повторений...".
Почтальона спрятали под землю на польской стороне, в Загорелице, вместе с его любимым русским одеялом, как посоветовала пани Уршула. А ведь она действительно знала всё! И лучше всех на обоих берегах знала про самого Михаля. Ей даже было известно про скользящий по реке велосипед. Только сама она в это не верила, поэтому через пару лет забыла начисто и помнила только почтальлона и его лоскутное одеяло.
На похоронах Михаля собрались все владельцы почтовых ящиков Гёрлица и Загорелица с семьями. Многие плакали. Слёзы пана Вишневского не останавливались два дня. На поминках Герр Шванкмайер жевал гречневую кашу и повторял: "Ах, какой у меня был для него смородиновый куст!".
Велосипед выловили через четыря дня после последней михалевой погулки и отдали на металлолом пионерам.