Вера любила смотреть на мужчин. Щекотать, поглаживать, царапать их глазами. А чем они хуже картин или кино? В сто раз замечательнее - дышат, шутят, курят, ухаживают. Она щупала взглядом каждый сантиметр композиций их тел и рамок их одежды. От такого пристального досмотра даже самые опытные смущались и прятали от Веры глаза в нагрудные карманы.
Красоты в ней было мало. Невысокая, с мелким ртом, пухловатая. Зато из Вериных распахнутых глаз валил такой мощный столп предчувстия счастья, что проходивший мимо не мог не зацепиться. Но, оказавшись рядом, никто не осмеливался взглянуть ей в глаза - уж очень обжигала.
Вера смотрела не на всех подряд. Неряшливые, лохматые, низкие, узкоплечие, небрежно одетые - для неё не существовали. Они просто не отражались на хрусталиках её глаз.
Этот оптический дефект сделался причиной крупных неприятностей. В первый раз Вера не заметила проходящего мимо вора в собственной, разумеется коммунальной квартире. Хорошо, что Варваре Аркадьевне, одинокой старухе, похожей на ком мятого тряпья, приспичило тогда в уборную. На выходе из своей комнатушки, она наткнулась на коренастого домушника с тюком соседского добра и заскрипела на весь дом.
Во второй раз получилась совершенно уж неприглядная история. Вера не обратила внимания на скрюченного секретаря Горкома, принесшего свой помятый плащ в учреждение, где она сидела в приемной. Горкомовец прозябал в приёмной непримеченным целых восемь минут, на исходе которых он подбежал к Вере и принялся её материть. Она моргала широко распахнутыми глазами, пытаясь впустить в своё мировозрение этого обделённого привлекательностью человека.
Уволить не уволили, но сделали страшный выговор и лишили премии. Даже направили в прикрепленную к учреждению поликлиннику - проверить глаза. Офтальмолог сказал, что не видел зрения лучше со времён ликбеза.
Вера плакала. Не из-за премии, а от стыда. Как можно было в их великой стране равенства так пренебрежительно относиться к людям? Подумаешь, мятый плащ и нехватка роста. Перед взглядом все равны.
Но с собой Вера ничего не могла поделать. Острые, блестящие глаза, словно блесна цепляли исключительно породистый и ухоженный улов. Военный, инженер, врач, пожарник, журналист и многие другие - высокие, с иголочки костюмированные, причёсанные - показывали Вере галереи, кино, цветы, восхищение, заботу, любовь. Ей нравилось, что всем нужно и можно было любоваться. Она, всеядная от радости, пожирала глазами всё попутное: и Любовь Орлову, и аппликацию белого во мраке лица, и силуэтики гвоздик в своих руках, и темноту, обнимавшую всех в кинотеатре.
Несмотря на отряд просмотренных поклонников, ни с кем Вера не доходила до близости. Чувствовала, что все были не те. Она боялась не того, что она впервые почувствует, а того, что она впервые увидит. Лишение девственности представлялось ей именно таким визуальным процессом. Она часто думала, разглядывая себя в зеркале, что недаром природа сделала глаз столь похожим на лоно. Та же прорезь, те же волосы окоёмкой. Зрелище первого в Вериной жизни мужчины должно было вытолкать невинность из её зрачков.
Время мелькало. Вера жмурилась, уставая от постоянной экзаминации лиц и тел. Никто не годился, а ей стукнуло уже 22 года. Вере стала мерещиться жалкая и обречённая доля одинокого существа, которое из-за своих безмужности и бездетности утратило право называться женщиной.
И вот, наконец, в поле зрения появился Юра. Он был так статен, опрятен и хорош собой, что Верины глазные яблоки налились густым изумрудным цветом. Она в три раза сильнее обычного лучила новому поклоннику очи и не могла с собой совладать.
Чудо свершилось. Юра стал первым и единственным мужчиной, способным открыто смотреть ей в глаза, не пряча их под козырьком фуражки. Справедливости ради, стоит заметить, что так Юра глядел не только на Веру, но и на весь окружающий мир. Открыто, бесстрашно, уверенно, с намерением всё изменить. За что Вера и полюбила его.
Ещё до свадьбы она увидела то, чего боялась и хотела раньше. Всю ночь смотрела во все глаза так, что даже смельчак Юра смущался и бормотал: "Ну-ну, всего уже обсмотрела, хватит..."
После свадьбы жизнь и вовсе стала загляденье. Дали большую комнату. Юра ходил на службу. Чем именно он занимался, Вера не знала. Ей было не до того. Она наконец-то поняла, зачем природа наградила её таким работящим взглядом. Вера принялась с максимальным усердием следить за чистотой в доме, за Юриной формой, за питанием, за родившимся сыном Митей. Жизнь наполнилась смыслом - не упускать НИЧЕГО из виду: ни жёлтых пятен на пелёнках, ни пыли на серванте, ни сбегающего за край кастрюли молока. Вера не думала идти на службу - она работала не покладая рук и глаз дома.
Жили счастливо. Водили маленького Митю в кино, зоопарк и кафе-мороженое. Каждое лето ездили на юг. Вере нравились горы, море, виноградники - но всё это было только красивым фоном для главных персонажей её жизни.
К двадцати семи годам Вера заметно похорошела от семейных хлопот и достигла пика своей красоты. Всё, что она видела на своём пути, доставляло ей несказанное удовольствие. Объекты её нежного наблюдения множились. На пятую осень их брака родилась дочка Тоня. Новый год они встретили вчетвером в отдельной квартире. Это бытовое улучшение объяснялось Юриным назначением на должность главного прокурора города. В Вериных зрачках толпились высокие потолки, широкие стены и паркетные полы их нового дома.
Она, несмотря на годы совместной жизни, с трудом могла отцепить от Юры восхищённый взгляд. Он же в последнее время хмурился, меньше обычного возился с детьми, плохо спал ночью. Вера это видела, связывала с его усталостью на работе и принимала меры, вроде увеличения его порций на ужин и раннего отхода ко сну.
Если бы Верины глаза смотрели чуть шире, они бы наверняка приметили некоторые странности, происходящие вокруг. Например скоропостижное исчезновения с первого этажа - врача и всей его семьи - жены и двух сыновей-подростков. Вместо них жилплощадь до краёв заполнилась крикливым семейством высокопосаженного агронома.
Или, если бы Вера не так концентрировалась на визуальных вещах, она бы услышала, что люди повсюду говорят теперь тише и аккуратнее. В конце концов, если бы она обращала внимание на низких и неприглядных мужчин, она каждый божий день цепляла бы краем глаза пару неказистых фигур в своём подьезде, которые особенно напрягались при их с Юрой появлении.
Через четыре ночи после рождения младшей дочери Даши Юру арестовали. Сцена ареста осталась в Вериных широко распахнутых глазах - как фотоснимок это было для нее свидетельством свершившегося. Но всего остального, за этим событием логично следовавшего, для Веры словно не существовало. Она не видела ни тюрьмы, ни пыток, ни крови на бумаге - поэтому ничего этого для неё не было, а воображать себе она не умела.
Вера продолжала следить за своим маленьким, отведённым ей миром, вызывая удивление у шарахавшихся от неё знакомых и соседей. Пока, наконец, не осмелилась и не постучалась к ней простая женщина - баба Катя из пятнадцатой квартиры. Она объяснила, дуре, куда нужно идти и что узнавать.
Дальше замелькало, закружилось. Невидимые пределы очередей, размытые выше ворота люди, невнятные слова, невозможность сконцентировать своё внимание на чём-то одном. Никто ни на кого не смотрел - в отчаянных очередях все стыдливо отводили глаза или просто замораживали зрачки в спасительной пустоте, а те, другие, что за столами, презрительно пилили сквозь просящего.
Простор высоких потолков и паркетного пола сменился на тесноту собственной кладовки без единого окошка. В остальные комнаты подселили соседей. Митя молча не понимал, Тоня ныла и просилась к папе, а двухмесячная Даша и вовсе постоянно рыдала сиреной, вызывая у соседей матную рвоту.
С момента Юриного ареста им не разрешили ни одного свидания. Когда Вера вышла на улицу после очередного и окончательного отказа, она зашаталась и осела на истоптанный снег. "Видать, больно высоко летал твой соколик" - ласково говорила женщина без лица, помогая Вере подняться.
Узнав точную дату отправки Юры, она обрела цель - увидеть мужа, когда того будут конвоировать вместе с другими заключёнными. Вера готовилась к этой встрече как командующий армии к решающему сражению. Обследовала местность, нашла стратегическую точку с наиболее широким зрительным охватом, заштопала плащ, в котором была на их первом свидании, сторговала у соседа-вахтера театральный бинокль.
За день до "свидания" с Юрой, она нашла утром бездыханную Дашу. Быстро вынесла в коридор закутанное в одеяло тельце, чтобы не увидели, когда проснутся, живые дети. Потом в своём собственном, принадлежащем только ей, тумане одевалась, искала дворника, клала куль на сани, тянула его за собой по городским улицам, отгоняя от него голодных бродячих собак.
На следующий день Вера была воткнута в толпу женщин, приготовившихся смотреть на своих мужей, сыновей и братьев. На ней, несмотря на февраль, висел светло-жёлтый осенний плащь - так она пыталась отобрать себе Юрино внимание у множества окружавших её соперниц. Все стратегические расчёты Веры полетели в тартарары - она стояла там, где ей позволил проглотивший её гигантский женский организм.
Больше всего Вера переживала , что проклятые слёзы размоют изображение и она проглядит мужа. Шёл первый час, второй. Мужчин не выводили. Женское чудовище, изнывая от нетерпения и холода, беспокойно шевелилось. Наконец, на исходе третьего часа, вышел человек в форме и объявил, что конвоированные были отправлены по этапу вчера утром.
Чудовище на секунды застыло, потом выгнуло спину и издало такой отчанный внутреутробный стон, что вохдух зашатался, а охранники испуганно схватились за ружья.
В 1989 году Верин внук узнал, что дед так и не доехал до Беломор-канала - умер по дороге от ран, полученных во время пыток. "А хотите, я дам вам адрес человека, который его допрашивал?", - кровожадно спросила усатая женщина-архивист, по-птичьи выгнув свою тонкую шею, - "Он до сих пор жив, ему восемьдесят лет, он получает большую государственную пенсию", - зачем-то дошипела она. Юра, дедов тёзка, отрицательно замотал головой и сбежал из архива. Вернувшись в Москву, он нетнул давно зазывавшему в свои ряды КГБ, о чём потом, правда, жалел в нулевые.
А Вера, очнувшись, принялась стараться для выживания остатков её семьи. На работу никуда не брали. К знакомым обращаться не хотела, да и сами они, едва завидев её, переходили на другую сторону улицы. Когда Вера дошла уже на крайней, невообразимой степени отчаяния, её наконец-то вызвали "туда".
Рахитный человек с мятой кожей на изящном черепе спросил её, осознала ли она вину перед своей родиной и народом. Вера кивнула, хотя совершенно не понимала, в чём именно была виновата, кроме того, что являлась женой своего мужа. А чем провинился её честный и работящий Юра, она понятия не имела. Только спустя много лет, когда Вера перешла от наблюдения к рефлексии, она поняла, что его уничтожили именно за то, за что она его полюбила: за смелый, открытый и уверенный взгляд.
Летом Веру взяли уборщицей в тот самый кинотеар, куда её водили прежние кавалеры. Она собирала вдоль рядов мусор, всегда отворачиваясь от экрана, с которого улыбалась нестареющая Любовь Орлова. Вера не желала ничего видеть, кроме грязи на полу и собственных детей.
Насильно приклеенная ей вина заставляла её стыдиться. Ранее болтливая до навязчивости и открытая всему белому свету, она избегала теперь любого пересечения своего взгляда с чьим-либо. Люди понимали это: непровинившиеся швыряли в неё гвозди презрения, а такие же как она, "виноватые", при виде её, - и вовсе роняли глаза в ботинки.
У кинотеатра Веру всегда дожидались дети. Митя забирал Тоню из садика и они приходили сидеть в фойе. Жена бывшего прокурора не хотела, чтобы они оставались одни дома, хотя Митя, по меркам того времени, был уже взрослый. Почти каждую ночь Вера, ранее никогда не знавшая снов, видела, как сосед-водитель, особенно сильно ругавшийся из-за Дашиного плача, смыкает свои большие жилистые пальцы вокруг короткой шеи двухмесяного ребёнка.
Тоня болтала проволочками ног на лавке у гардеробной. Митя, унаследовавший от матери такие же голодные и работящие глаза, жадно рассматривал кино-афиши, уступившие главное место отцу народов на стенке. Вскоре пожилая интеллигентная вахтёрша стала пускать их на сеанс бесплатно. Там Митя припадал к экрану, объедаясь выхолощенными образами. Однажды, сидя в этой изрезанной синими лучами темноте, он принял решение заниматься кино, когда вырастет. Мальчик был совершенно уверен, что люди, создающие эту красоту, могут жить только так же прекрасно, благородно и счастливо.
Через два года Веру повысили до билетёрши. Работа ей нравилась - зарплата побольше, дело попроще и почище, а главное - не надо было смотреть никому в глаза. Она видела только руки сквозь маленькое, похожее на нору окошко. Все остальное закрывала плотная деревянная перегородка. Спустя месяц Вера могла распознать по ладоням алкоголиков, инженеров, сталеваров, учителей, простититуток, партийных шишек, женатых мужчин, приходящих в кино вовсе не с жёнами. Каждый раз, при появлении в кассовом окне самых неприметных и неинтересных рук, Вера была уверена, что продаёт билет работнику НКВД.
Вскоре у неё впервые за долгие годы появился поклонник. Мужчина был, по её старому пониманию, плох - низок, узкоплеч и неопрятен. Сидюк, всегда покупавший папиросы в латке у кинотеатра, заметил пухлую, невысокую брюнетку, всегда выходившую в одно и тоже время из кинотеатра с детьми. Женщина ему понравилась и он стал приходить на это место почти каждый день.
Поначалу Вера не видела его, по своей прежней привычке не обращать внимание на неприглядное. Сидюк почувствовал нечто подобное, поэтому принёс к кинотеатру большой букет жёлтых, обжигающих зрение роз. Сработало - Вера кинулась глазами к цветам и заметила дарителя. Инстинкт поиска красивого, статного самца сместил другой, более полезный - самосохранительный. Рассмотроев низкую, гутаперчивую фигуру, покатые плечи и непрямой, сощуренный взгляд - Вера сразу поняла, что с ЭТИМ безопасно.
После свадьбы они переехали к Сидюку в его отдельную офицерскую квартиру. Она была не так роскошна, как заслуженная когда-то Юрой. Но исчезновение из бытовой рутины страшных шофёрских ладоней заставило Веру молча поплакать от счастья. Жильё было однокомнатное, спали с детьми через шкаф. Седюк обещал к весне получить двушку. По ночам, когда новый муж ловко карабкался на неё сверху, Вера смотрела мимо - в потолок. Сидюк не обижался, понимая, что женщина с такой "виной" никогда его не оставит.
К концу апреля новый муж извертелся-выкрутился и они перебрались в двухкомнатную квартиру. В этот раз, Вера не позволила себе расслабиться и осталась продавать билеты в кинотеатре. В глаза людям она по-прежнему не смотрела. Всё чаще вместо снов по ночам к ней в кровать забиралось тревожное, ледяное предчувствие. Оно оправдалось - в июне на Советский Союз напали немцы.
Страшный калейдоскоп застучал, задёргался в Вериных зрачках: уход Сидюка на фронт, наступление немцев, стихийная эвакуация, этапирование в Белоруссию, выкидыш, разлука с детьми, освобождение, партизанский отряд. Здесь в Вере неожиданно проснулась её прежняя зрительная страсть. Она, на поверку оказавшаяся быстрая и меткая, выслеживала в лесу немцев и расстреливала их из винтовки. Удивительно, но посреди этой военной мясорубки, в голоде и холоде, и, главное, в полной неизвестности о судьбах собственных детей - Вера была счастлива. В партизанском отряде каждый мог смотреть на другого прямым и открытым взглядом, со всех виноватых здесь моментально стекала их незаслуженная вина. Всё было просто и не запутанно, как в мирное время: немцы - враги, свои - союзники.
Следующим стеклом калейдоскопа в Верину судьбу врезался плен. Она щурилась, чтобы не видеть и забывалась, чтобы не ощущать. Стабильность ужаса и боли она решила прервать побегом. Поймали, вернули назад и так долго били прикладом по голове, что Вера неделю не могла разлепить залитых кровью глаз.
Потом она увидела освобождение, госпиталь, неразбериху и, наконец-то, Тонечку. От Мити не было никаких вестей, кроме той, что он воевал в партизанском отряде в Белоруссии.
Про Сидюка Вера не вспоминала до тех пор, пока он не подобрал их с оцепленной территории на вертолёте. За то время, пока они не виделись, новый Верин муж навоевал себе хорошую карьеру. Про потерянного его ребёнка она давно забыла. Осенью 44-го Вера узнала, что Митя погиб ещё два года назад, отстреливаясь от немцев на Белорусских болотах. У неё, обладавшей раньше весьма скудной фантазией, теперь не выходил из головы детальный, будто хроника, фильм о гибели её двенадцатилетнего сына. Вот он забегает за деревце, оборачивается, целится, стреляет, потом будто подпрыгивает на месте, бледнеет и валится на мох, цепляясь за чистое, безоблачное небо застывшими зрачками.
После войны потянулась неплохая, но неприглядная жизнь. Сидюк проявил чудеса изворотливости и за плен Веру не отправили в лагерь. Она теперь продавала билеты на вокзале, снова рассматривая человеческие руки через полукруглую прорёз окна. Ничего не изменилось, кроме того, что появилось много одноруких и беспалых. И Вера отправляла людей не на просмотр приторного, черно-белого счастья, а на встречу с всежанровой бездной реальности.
Повидав фашистов, она не боялась никому смотреть в глаза, просто не хотела. Наблюдать происходящее вокруг себя Вере стало неинтересно и болезненно. Чтобы избежать новых деталей, перегружавших зрение, она не читала, не ходила в кино, не ездила в отпуск, не заводила знакомств, не меняла привычные пути до работы и магазина. При виде невиданных ранее предметов, людей, местностей её правый глаз начинала сводить страшная судорога.
Тонечка - росла, ходила в школу, училась ровно и без особых успехов. Вера пристально следила за ней - тем единственным, что осталось от её большой, настоящей семьи. Строго она спрашивала с дочки только опрятность и аккуратность. Ничего другого, как Вера была уверена, девочке не нужно было. За Сидюком она тоже присматривала, но лишь из благодарности и смирения, воспринимая его как привычный, приевшийся предмет, не вызывавший у глаз раздражения.
Сидюк рано вышел на пенсию и, видимо, ощущая свою ненужность, вскоре умер от какой-то почечной болезни. На похоронах Тонечка плакала, а Вера думала, что нужно снять из кухни дерущие глаза ярко-синие занавески, которые он так любил.
Вскоре дал о себе знать немецкий приклад - зрение покатилось в пропасть небытия. Вера систематично отказывалась от операций и санаториев. Однажды утром она увидела мир лишь наполовину - правый глаз окончательно ослеп, но зато перестал болеть.
Вере удалось почти два месяца скрывать эту недослепоту от дочери и полгода от своего начальства. Её силой отправили к офтальмологу, а он беспомощно развёл руками - поздно пришла. Нет, врач конечно шептал, что в некоторых местах на земле, например, в Швейцарии, такие случаи лечат, но не в Советском Союзе. Вера даже не изменилась в лице. Дочери исполнилось шестнадцать лет - вскоре за ней не нужно будет присматривать.
Так как качество Вериной работы не упало вместе со зрением, ей решили оставить место до наступления её полной темноты. Ежедневно она следовала по неизменному маршруту от квартиры Сидюка до железнодорожного вокзала и обратно. В одну хлопотную холодную субботу, трамвай, как сани скользивший по двум заснеженным тонким полосам, вдруг застыл посередине Вериного пути. Вместе с другими пассажирами она вышла из рогатой железной скорлупки на забрызганный солнцем снег.
Перед ней, задирая околотки авангардной архитектурой 20-ых годов, стоял её прежний дом. Вера закрыла левый глаз, и, вдруг, совершенно отчётливо увидела слепым правым, как мимо неё своим быстрым уверенным шагом проходит Юра. Высоко задрав голову и радостно помахав кому-то наверх, он вошёл в полукруглую арку и скрылся во дворовом чреве. Веру зашатало и опрокинуло на снег. Слезы уравняли в слепоте оба глаза. Когда прохожие поднимали её на ноги, ей слышался ласковый женский голос, твердивший: "Видать, больно высоко летал твой соколик. Видать, больно высоко летал".
Спустя три дня после этого видения Вера встретила на вокзале Андрея. Её рабочий зрачок, за много лет отвыкший от подобного рода действий, принялся вдруг отгибать этому новому мужчине края заштопанного плаща, щекотать торчащие из-под рукавов тонкие изрезанные ладони, кататься по широкой дуге когда-то расправленных плеч, лезть в сухое смугловатое лицо и даже кидаться в усталые потухшие глаза. Одетый в опорки, Андрей умудрялся выглядеть совершенно опрятно и даже элегантно. За долгие годы он стал первым мужчиной, и просто человеком, которого Вера захотела рассматривать.
Она не помнила, рассказывал ли он ей свою историю, или она сама вытащила её из его выжженых глаз. Вина Андрея была точно такая, как и Юрина - прямой, бесстрашный, открытый всему миру взгляд. Это опасное уродство довело его до серии крамольных снимков, сделанных им в его фотокорровскую бытность. В отличие от Веры, Андрей не искал красоты в жизни, он хотел видеть её таковой, какая она есть. Лагерь, штрафбат, поселение - отучили, заставили его разжелать. Перебитые, замороженные в монгольских степях пальцы не могли толком держать фотоаппарат, а глаза смертельно устали от вида перекошенной реальности.
Глядя на своего нового и последнего мужчину, Вера иногда радовалась, что Юра погиб тогда. Был бы жив, смотрел бы сейчас не соколом, а затравленным в нору зверем. Или, ещё страшнее, дошёл бы до Андреева равнодушия и обречённости.
Они виделись по нескольку раз на неделе. Андрей устроился сторожем на расположенный неподалёку от квартиры Сидюка склад. Вдоволь насмотревшись на свои стареющие тела, они с Верой часами лежали обнявшись, не лаская, а утешая друг друга, будто малые дети в темноте. Встречая утром материного любовника на кухне, старшеклассница Тоня краснела и тихо роняла: "Здрась-ти".
Спустя полтора года после очереднего их с Андреем свидания, Вера осознала, что им нечего показать друг другу и нечего увидеть вместе нового. Она попросила его уйти и не возвращаться. Андрей всё понял, молча вышел и больше никогда не попадался Вере на глаза.
Она старела, полнела, становилась сварливой, пилила дочь за неряшливость, хотя Тоня выглядела как принцессина кукла - всегда опрятная, нарядная и радостная. Девушка за глаза обижалась на мать, но внешне оставалась спокойна. Вера злилась ещё пуще от этого выработанного дочериным поколением конформизма.
Весной Тоня показала матери своего жениха. Вера, в целом, его одобрила - он был высок, широплеч, опрятен и хорошо одет. Пожалуй, ей не понравился только его полуоткрытый и полусмелый взгляд. "Сейчас так не смотрят, соколом-то", - бормотала Вера себе по-старчески под нос.
Олег учился на врача и Тоня, желавшая во всём походить на него, попыталась поступить в медицинский. Экзамены она сразу провалила и понесла документы в медучилище.
На второй неделе своей пенсии Вера ослепла на второй глаз. Утратив главный для неё способ познания и восприятия мира, она быстро потеряла ко всему интерес. Просто сидела на диване, уткнувшись в стену напротив. Тоня бегала с занятий за ней присматривать - кормила, поила, водила в туалет и спрашивала: "Мамочка, мамочка, ты слышишь меня?".
Не слышала - звуки, запахи, прикосновения - не имели ценности и значения. Они были не ровня взгляду. К Вере часто приходил Юра, устраивался рядом, в кресле Сидюка, и смотрел на неё своим уверенными и смелыми глазами, готовыми всё изменить. Других мужчин здесь не было - Вера теперь видела только того, кого хотела.
Роман с Олегом у Тони не сложился. Она погрустила и через год вышла замуж за непричёсанного, невысокого, но очень работящего заводского мастера.
Вера проглядела этого парня и вообще не заметила, как умерла.