"Неделя прошла, как меня забрали в армию. Ну, как забрали, обычным уже образом, как забирают теперь, когда идет война. До начала этой войны с германцами тоже забирали парней в армию. Торжественно всегда провожали призывников, в клубе даже танцы организовывали по поводу проводов. Стол накрывали во дворе под виноградом, все друзья собирались. Выпивали, потом гуляли по станице всю ночь до утра. Утром - в район. Дальше - не знаю. Потому что меня провожали по-иному. Так стало обыденным это сейчас. Почтальонша повестки развезет на велике, ну, гуртом и идут. И те, кто служил, и молодые хлопцы. Если успеют, стол накроют, а чаще - пару часов на сборы. Некогда праздновать. Немец прёт. Радио слушаем, там говорят, что наши войска оказывают сопротивление, а видим пыль над кубанской землей. Это люди наши пытаются от фашиста уйти. Телеги, телеги, телеги...А больше - без телег, на себе бабы узлы тащат. Узлы да деток. Плача уже не слышно, переплакали, видать. Глаза какие-то пустые, как у мертвецов. Но идут куда-то. На что-то надеются.
Видеть всё это не могу больше. Это страшнее и горше, чем если в армию заберут. Вначале я этого боялся, а теперь сам хочу, чтоб забрали. Не брали. Не было годков положенных, но теперь есть. Неделю, как стукнуло. Неделю назад и повестку привезла почтальонша.
Матери вручила. Та в плач. А чего ради. Ведь всё равно рано или поздно. Потом успокоилась, глаза платком вытерла. "Давай,- говорит,- Гришка, петуха руби. Надо проводы какие-никакие устроить. Людей позвать, мы же не хуже других..."
Легко сказать, петуха руби...Раньше батя это делал, потом братья...Их уже давно забрали. Скопом. Нет вестей от них, живы ли...А меня никогда не заставляли животину жизни лишать. Да и боюсь я. Как это, топором шею рубить...
Ловлю по двору петуха, а сам хочу, чтоб он дольше не попался в мои руки, чтобы миг убийства отсрочить...Мать уже кричать стала, чего, мол, такой неловкий. Схватил я птицу, криком кричит кочет, смерть чует. Ну, я топор взял, а второй рукой петуха за ноги держу. Положил на полено шеей, а он и затих. Только глазом на меня пялится. И глаз у него такой, как глаза у баб, которые от немца бегут. Замахнулся я, и вдруг что-то дрогнуло у меня в груди. Холодок как из погреба. Бросил я топор, петуха тоже бросил. А он и не убегает. Мать запричитала. Потом молча схватила петуха, да топором ему голову и отсекла...
Не стал я жрать эту курятину. Картошкой закусил стопку. Соседки тихо посидели, выпили со мной, погутарили, да и разошлись по домам. Не до веселья. И не до почестей. Война на дворе.
Собралось нас в районе человек десять. Все такие же казачата, как и я. Кому вчера, кому позавчера восемнадцать стукнуло. Старших не осталось уже по станицам. Вышел к нам дядька в казачьей форме. Мы встали, на него пялимся.
- А что,- говорит,- пойдете в кавалерию?
Мы-то на радостях, конечно, согласились. И далеко не ушли от степей кубанских. Война сама к нам пришла. Гулом вначале. Потом и немцев мы увидели. Издалека пока.
А нас всё больше маршем гоняли туда-сюда. Хорошо, хоть верхом. То мы к отряду присоединимся, то к нам отряд, так и получился корпус конницы. Говорят, и в соседней станице еще сформировали. Но мы мало в том смыслим, нам пока всё в диковину, всё впервой...
Кое-кому из старших оружие стали выдавать. На всех только шашек хватало. А у немцев танки. Нам выдали для борьбы с ними бутылки с горючей смесью. Мне тоже такая досталась. Теперь мне забота добавилась, хранить её. Чтобы при случае влепить фашистской нечисти по бронированной морде.
Нынче с утра всё началось тихо-мирно. Проснулись, лошадей покормили, сами поели, вдруг команда: "Строиться!"
Строились мы долго, мы ж кавалерия казачья. Да и сноровки у нас еще мало. Кто-то навалится корпусом лошади на соседа, да и пойдем друг по дружке вправо-влево. Строй и рушится. Старшие стали на нас покрикивать. С горем пополам построились. Старший поскакал докладываться, говорят, генерал к нам выехал. С моего места я мало чего разглядел и услышал. Мне пересказали, что генерал обратился к нам с речью. Дескать, надо показать фашистской сволочи, кто мы есть - казаки! Дескать, надо эту фашистскую сволочь рубить. И не пропустить через наши кубанские поля. Как не пускали врагов наши отцы-деды. Ох, и любо нам, казакам такие речи слушать. Ой, как кровь бурлит от таких речей. Мы гамузом можем хоть куда, хоть с обрыва. Всем табуном!...
Пока не отошли мы от речей, а уже и команда:"Шашки на голо! Лавой вперед в атаку марш!"
Я на старших глазом кошу, а они шашки выхватили, блеснул булат на солнце. Лица у казаков посуровели. Сотник кричит: "Вперед, казаки! Рубить под каску!"
Подхватила меня лавина, пыль, гикают старшие, лошади в раж вошли, ритм скачки поймали. И пошла лава казачья с гулом сплошным. Уши заложило, не слышу ничего. Глаза пыль ест, потом заливает. Ничего! В мозгу только слова гремят: "Рубить под каску!...Рубить под каску!"...
Прем с горки, а на пути поле с подсолнухами. Мы в него с ходу. Как саранча прошли. Я наглотался там пыльцы с пылью. В горле першит. Тут казаки гикать начали. Это чтобы кони не стали, да друг друга поддержать. Тут слышу: "Вона они!"- это о фашистах. Немцы совсем обнаглели. Окопов и укреплений не строили, надеялись пройти к горам Кавказским без задержки. У них и дивизия название чудное имела. "Дельвейс" какой-то. Говорят, так цветок горный называется.
А тут мы на них прем лавой! Они, видать, такого не видали раньше, опешили. Еще бы, казачья конница, фронт в два километра. Лава!
Оно-то издали мы медленно, кажется, движемся, а как ближе подкатили, так тут уже и стрелять поздно: не остановить выстрелом! Тут только спасаться надо, да Бога молить, чтобы в живых оставил...
А у фрицев-то шашек нет. А с голой шеей на шашку не ходят.
Это я сейчас бравый хлопец, а тогда страх на меня накатил, а я его гоню криком. Да только глотка пылью забита, и только хрип с рычанием из меня раздаются. Пот с пылью смешался, маска получилась на всю харю. Гляжу, наши рубят фашистов. Шашки мелькают, и кровь брызжет на казаков, на коней, на землю кубанскую.
И тут я своего немца увидел. Конь меня несет прямо на него. А у немца глаза выкатились, он автомат на меня вскидывает, трясется, а я выстрелов не слышу. Видать, промазал, гад!
"Рубить под каску!"- то ли слышится мне, то ли это я ору, ополоумев...А рука вверху с клинком. И фашист мой всё ближе. Глаза его блестят, автомат в руках его блестит, каска блестит.
"Рубить под каску!"- я и рубанул...Попал или нет точно не скажу, только что-то горячее мне в морду брызнуло, в глаза, словно соком арбузным. Языком по губам провел, сладость почуял...А тут второй мой фриц меня отвлек. Наутек пустился в кукурузу. Я рычу, потому как голос совсем сорвал. Догнал его и вдоль спины убегающего шашкой полоснул...Оглянулся, а там у хаты наши танк палят. Казак с бутылкой горючки против танка победил!
Сколько мы тогда немцев порубили, не скажу, не знаю. Наших тоже много полегло. Да больше немцев наших-то погибло...Только выбились мы из сил. Тут и команду дали на сбор...
Вот сидим с Борькой, годком моим, в пруду. Лошадей моем..." - Гришка сипит сорванным голосом...
Не знает еще, что до Праги дойдет с этим казачьим корпусом. Но и через двадцать лет после войны будет самым памятным для него ощущение, когда он провел по лицу ладонью...А на лице у него маска - мешанка из пыли, пота и крови вражеской...человеческой. Так и не смог до старости Гришка курице голову рубить. А на казачьих праздниках в честь той атаки под Кущевкой был в числе первых по владению клинком...