Когда-то давно, еще в молодости, был я влюблен в одну девушку - Ниночку. Как сейчас помню, танцевал с ней во время бала, робея, целовал нежную руку и улыбался, когда она улыбалась мне. Были те годы, несомненно, самыми прекрасными в моей жизни и самыми болезненными, и накрепко отпечатывающимися в памяти, как струпья на собаках или шрамы на ветеранах кровопролитных войн.
Каждый шаг Нины, каждое ее плавное движение обдавало меня жаром настолько обжигающим, будто я стоял у раскаленной печи. Но если бы мне предоставили выбор - облиться холодной водой и забыть о моей любимой или же продолжить стоять у жаровни, но находится рядом с Ниночкой, я, конечно же, выбрал бы второй вариант.
И поэтому, когда мы кружили во время вальса или польки, медленно и элегантно или быстро и резво, я то и дело украдкой шептал ей на ухо "как же жарко", но продолжал танцевать, ибо моменты с ней приносили мне больше счастья, чем вся моя бренная жизнь.
Так же я не редко наведывался к Ниночке в гости, к ее благопочтенным родителям и часами рассматривал ее коллекцию рисунков. О да - она была чудесной художницей и часто показывала мне свои работы. И в те мгновения, когда я смотрел на написанные Ниночкой картины, на которых были и корабли в тихой бирюзовой гавани, и чайки, и бакланы, кружащие над темными водами, и потаенные гроты со спрятанными в них сокровищами, я преисполнялся верой в то, что мы навсегда будем вместе, ибо союз двух творческих сердец - художника и поэта, Нины и меня, по моим тогдашним убеждениям был обречен на вечное существование в любви и здравии.
Но я ошибался, ибо отец ее, посчитав нашу с ней любовь детской глупостью, отправил Ниночку в Петербург. Зачем, я так и не узнал. Ни она, ни ее родители не посчитали должным поставить меня в известность насчет этого горестного события.
И когда я, озаренный ожиданием встречи с моей дорогой Ниной, в очередной раз отворил дверь в парадную ее дома и, не застав ее там, недоумевающее посмотрел на Антона Игнатьевича - хозяина семейства, он, вздохнув как-то отнюдь не весело, обратился ко мне серьезным и чуть ли не сочувствующим голосом:
-Нины нет - уехала.
-Как? - Только и смог вымолвить я в ту минуту. Как сейчас помню - застыл на месте, и стою, не шевелюсь, смотрю на Ниночкиного отца, словно не он это, а призрак какой с заброшенного кладбища.
-Уехала. - Повторил Антон Игнатьевич и, махнув на меня рукой, небрежно бросил. - Да что же ты, Федь? Не любовь это - не любовь. Не порть ей жизнь - уходи и не приходи более. Наигрались уж в детишек, пора своих заводить.
Слова его в тот момент прозвучали настолько оскорбительно для меня, что я поспешил удалиться и потом еще долго петлял по пустынным улицам, кусая локти, не решаясь вернуться в дом Ниночки и спросить ее нового адреса.
До сих пор, вспоминая о том случае, жалею я о своей нерешительности. Но, как ни странно, жар-то, жар после уезда Нины у меня чуток поостыл, а потом и вовсе пропал, будто его и не было - расстояние уничтожает чувство, таков закон, таковы люди, и поделать-то нечего - жить нужно дальше, не оглядываясь назад. К такому выводу я пришел, прожив много лет в одиночестве, и одиночество это закалило меня лучше, чем нищета закаливает обанкротившегося человека - в этом я могу поклясться собственной жизнью.
Помню даже то, как понял, что не любовь у меня к Ниночке была - влюбленность, как я уже сказал в самом начале моего короткого рассказа. Влюбленность, и ничего более. Ибо когда я, прогуливаясь однажды по Петербургу, будучи в командировке, наткнулся на русоволосую женщину средних лет, продававшую несколько написанных ею картин, где были изображены гроты и корабли, чайки и бакланы, в сердце моем ничто не трепыхнулось, и не бросило меня в жар. Я даже не поздоровался с Ниночкой - много годов прошло с тех пор. Стало быть, и она меня не помнит. Значит, и приветствовать ее, как старого друга, глупо и бесполезно.
И когда удалялся я от Нины, как когда-то давно она удалилась от меня на многие километры, в голове моей проскользнула истина, которую я так долго не мог увидеть. "Действительно, какая любовь? - Подумал я тогда. - Обычные детские игры".