Немировский Петр : другие произведения.

В Горах Галилейских

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Рассказ о странноватом молодом человеке по имени Борис, уехавшем в Израиль, в надежде решить там для себя сложные духовные вопросы. Но, как известно, благими намерениями вымощена дорога в ад: Борис вступает в конфликт с арабами, вместе с которыми работает на овощной базе. И все его духовные поиски приводят к кровавой развязке.

  
   Петр Немировский
  
  
  
  
  
  
  
  
   В ГОРАХ ГАЛИЛЕЙСКИХ
  
   Новелла
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Вместо предисловия
  
   "Лучше напишите лихой детектив по-ближневосточному", - предложил редактор одного журнала, пробежав глазами по страницам моих путевых заметок. В другом журнале история повторилась, правда, там мне посоветовали "сочинить этакий веселый Декамерон, с ближневосточными прибамбасами". Не повезло мне и в религиозном издании: "Вы, молодой человек, абсолютно не ос-ведомлены в догматике, а в некоторых местах еще и впадаете в жидовствование".
   Не обладая даром детективно-эротического баяна и не владея догматикой, я все же решил несколько изменить первоначальный вариант и рассказать просто, без всяких домыслов и "прибамбасов", что со мной недавно приключилось. Окончив работу, с удивлением обнаружил, что занудные путевые заметки превратились в занятную повесть с любовной интригой и едва ли не детективной историей.
   Отъезд
  
   Каждый из нас порою подходит к черте, когда возникает потребность взглянуть в условное зеркало, чтобы увидеть в нем и понять, кто же ты.
   Для человека, который всю свою сознательную жизнь считал себя евреем, но чей родной язык - русский; кто получил атеистическое воспитание, однако проявлял непраздное любопытство к православию; кому тридцать лет из тридцати довелось прожить на краю Европы, но кто считал себя антропологически выходцем с Востока, Израиль мог послужить таким идеальным зеркалом.
   Въездную визу в Израильском посольстве получить было нетрудно, а дома - в Воронеже, кроме жены, с которой я недавно развелся, ни родных, ни близких не оставалось.
  
   Климат
  
   Думаю, именно с этого нужно начать знакомство с той страной, вернее, с теми местами, где две тысячи лет на-зад разыгралась и по сей день продолжает разыгрываться мировая трагедия.
   Мы, жители иных широт, климат воспринимаем иначе, чем восточный обитатель. С небольшими поправками, времена года у нас совпадают с календарем, сезоны имеют свои сроки, температурные колебания - границы. Иное дело - там.
   Вчера, в последний ноябрьский день, землю сжигало солнце: жители изнывали от жары, спасаясь в водах Средиземного моря или в горных речушках. А сегодня - небо в мгновенье ока затянули ту-чи. Погромыхивает гром, земля, иссушенная семиме-сячным летом, умиротворенно вздыхает. Аборигены радуются, как дети, подставляя крупным каплям свои загорелые лица. Первый дождь! Теперь озеро Кинерет (море Галилейское), единственный пресный источник, начнет наполняться водой.
   Радость, однако, вскоре сменяется тоской, когда день за днем без перерыва льет с небес; кругом грязь, бедные жители ютятся в сырых квартирах.
   И вдруг - после дождливого кошмара на землю сползает солнечный луч! Ночью ты мерз в плохо отапливаемой квартире, едва ли не сморщился от сырости, а утром - в летней одежде выходишь на улицу. В небе - ни тучки. Можно просушить одежду, даже загореть.
   Так продолжается день, два. Но местный житель зна-ет, что это - лишь короткая пауза перед новой затяжной неде-лей дождей.
   Такая резкая смена погоды - при семимесячном изнурительном лете и трех месяцах проливных дождей - бесспорно, наложила отпечаток на характер жителей Израиля.
   Но самое тяжкое испытание - это хамсин, циклон из Аравийской пустыни. Он неизбежен, приходит обычно летом, когда и без того жизнь нелегка, однако не исключено, что знойный гость явится осенью или даже зимой.
   ...В хамсин - с утра дует едва уловимый ветерок, в медленно раскаляемом воздухе повисает пыльная завеса. Начинают чесаться глаза, во рту пересыхает, тоже как в пустыне. Улицы вымирают. К вечеру купола мечетей и соборов, машины, мусорные баки - все вокруг покрыто толстым слоем пепельно-желтого песка и пыли. В хамсин люди и животные пьют воду больше обычного. В эти дни из дому лучше не выходить.
   Не послушав совета бывалого соседа, однажды в хамсинный полдень я вышел за покупками. По дороге хлебал водичку из бутылки, в душе подтрунивая над пустыми страхами старожилов. Через полчаса, добравшись до торговых лавок, я уже находился в состоянии вневременного и внепространственного транса, смутно различая цвета и звуки вокруг. А весь следующий день, полуживой, вставал с дивана лишь для того, чтобы достать из холодильника воду и запить очередную таблетку аспирина...
   Осенью сюда, в те самые "теплые края", прилетают аисты, а весной они возвращаются в Европу. Аисты селятся колониями: сотни длинноногих птиц важно ходят по топям, неподалеку от промышленных зон на берегу моря, хлопают крыльями, трещат клювами. Гнезд они здесь не строят. Как-то странно видеть этих птиц в декабре - у подножия серовато-синих Галилейских гор, на берегу жаркого Средиземного моря...
  
   Назарет
  
   Разве что доброе может выйти из Назарета! - так говорили древние иудеи, подразумевая бедность и разбойничьи нравы жителей этой деревни.
   За две тысячи лет много воды утекло, но внешне здесь изменилось немногое: такая же грязь, потрескавшиеся стены домов, вечные заторы на узких дорогах... Волею судьбы, в Назарете мне пришлось остановиться и жить.
   Городок расположен в Галилее - север-ной горной части страны. В одном из писем Гоголя во время его паломничества в Святую Землю есть замечательные описания этих гор: "...Еще помню вид, открывшийся мне вдруг посреди однообразных серых возвышений - вдруг с одного холма, вдали в голубом свете, огромным полукружьем предстали горы. Никогда не видел я таких странных гор: без пик и остроконечий, они сливались с верхами в одну ровную линию, составляя повсюду ровной высоты исполинский берег. По ним не было приметно ни отлогостей, ни горных склонов; все они как бы состояли из бесчисленного числа граней, отливавших разными оттенками сквозь общий мглистый голубовато-красноватый цвет...".
   Можно взобраться на любую из них - оттуда виден весь Назарет. Вечер скрывает бед-ность. Зажигаются огни в домах, вспыхивает реклама. Из мечети доносится заунывное "Аллах акбар..." - при-зыв к правоверным совершить вечерний намаз. Голос му-эдзина, усиленный динамиками, разносится на километры, поглощая иные звуки и шорохи. Лишь прислушавшись, можно уловить стреко-тание кузнечиков. Вдруг на поляну выбе-гает осел. Следом появляется арапчонок и прутом загоня-ет непослушное животное домой, в стойло. В небе четче вырисо-вывается месяц, на Назарет спускается ночь...
   И в одну из таких ночей в этом захолустье две тысячи лет назад произошло величайшее событие: "Се, Дева во чреве приимет и родит Сына, и нарекут имя Ему: Эммануил, что значит: с нами Бог...".
   На месте, где Богородица услыхала Благую весть, сегодня высится храм. А рядом с ним - арабский базар.
  
   "Все - по шекелю!"
  
   Базар здесь прочно вмонтирован в жизнь и быт. В городках и поселках вдоль узких, петляющих уло-чек на первых этажах невысоких домов располагаются торговые лавки, на вторых этажах, как правило, обитают многочисленные семейства.
   За тысячелетия изменились разве что упаковки, дух же восточной торговли неистребим.
   ...Невероятный гам: кудахчут куры, гогочут гуси, блеют овцы; продавцы, не жалея голосовых связок, предлагают свой товар. На брусчатке не мудрено поскользнуться - дорога усыпана корками и кочанами. Все пробуется на запах и вкус, огрызки тут же летят под ноги. На крюках висят бычьи головы и коровьи языки, летят пух и перья обезглавленных кур и индюшек. Звенит бижутерия, звучит бесконечная монотонно-веселая арабская музыка. К обеду, когда торговый день близится к спаду, шум и гам усиливается вдвое, возможно, втрое. "Аколь шекель! Аколь шекель!" (все по шекелю) - идет дешевая рас-продажа овощей и фруктов, которые к завтрашнему дню потеряют свой товарный вид, а, значит, и цену.
   Реклама - двигатель торговли! - эта формула применима на Западе. На Востоке же, как и прежде, двигатель торговли - атмосфера и личные отношения.
   Желая продать свой товар, араб с необычайной легкостью преображается в закадычного приятеля: он интересуется здоровьем, настроением, делами покупателя, сочувствует его невзгодам, радуется его удачам. Он не спешит, не навязывает свой товар. Да и куда спешить? Зачем торопиться? Времени еще полно, на Востоке дела быстро не делаются. Расспрашивая, он бережно берет покупателя под локоток, похлопывает его по плечу, понимающе поддакивает. И незаметно, как бы невзначай, переходит к главному - к продаже.
   Араб-торговец прекрасно помнит многих своих покупателей - их имена, дни и время их прихода на базар, покупательную способность каждого. Он знает, кому из них можно доверять, за кем нужно держать глаз да глаз, с кем торговаться бесполезно.
   И еще: когда дело касается торговли, араб легко отбрасывает всякие национальные и религиозные предрассудки, поразительно быстро схватывает язык новых покупателей. Сегодня на арабских базарах Израиля громко звучит и русская речь: "Всьо по шекель! Купи-купи! Отчен дьошов!".
   ...Вечереет, спадает жара, дует легкий ветерок. Утомленные торговцы, подсчитав выручку, сбрасывают на дорогу груды непроданных, уже подгнивших продуктов, выливают из лоханей грязную, смешанную с кровью и перьями, воду. То там, то тут вынырнет из-за угла и исчезнет в темном проеме Назаретской улицы чья-то тень...
  
   В поте лица
  
   Вскоре после приезда я устроился работать на овощную базу.
   Клиенты - главным образом хозяева небольших магазинов, приезжали сюда за товаром на своих машинах. Не помню случая, чтобы сделка не состоялась и кто-то уехал с пустыми руками. Порою сюда заявлялся монах в черной длинной рясе, а иногда - в белом халате - мулла. Мулла приезжал на новом автомобиле, монах - на старом осле, которого привязывал у входа. Бывало, что монах и мулла случайно встречались. Они приветствовали друг друга: на широком лице муллы появлялась улыбка, монах же бросал хмурые взгляды из-под густых бровей.
   Базой владел некий Саид, но здесь он появлялся крайне редко, возложив все управление на Шейха.
   Шейх - коренастый араб лет пятидесяти, в белой накидке на голове, обрамлявшей смуглое лицо с вечно бегающими остренькими глазками, отдавал распоряжения, рьяно торговался с клиентами, при этом успевая следить за ситуацией на всех точках базы. Шейх не был религиозным фанатиком в примитив-ном понимании этого слова. Поговаривали, однако, что недавно он со-вершил паломничество в Медину, привез оттуда священные четки и еще что-то.
   Правая рука Шейха - водитель трейлера: массивное существо с выпуклыми глазами и щетиной на крупном, будто распухшем лице. Водитель был невежествен и неряшлив, постоянно что-то жевал, сплевывая косточки себе под ноги. Как линии на своей ладони, он знал все местные тропки, гонял трейлер в те деревни, где соплеменники дешево продавали фрукты и овощи. Купленное привозил сюда, на базу.
   Младший персонал был представлен Максудом и Джамалем - молодыми арабами с "территорий", нелегально находившимися в Израиле. Они имели возможность неплохо заработать с минимальным риском - в случае обнаружения их просто выслали бы из страны. Максуд - невысокий, худощавый, юркий, отсидевший три года, по его словам, за терроризм (думаю, за злостное хулиганство), был полной противоположностью Джамалю - простоватому увальню с длинными руками и перекошенной налево головой.
   У этих ребят мне посчастливилось работать подсобником.
  
   "Чуда!"
  
   На вершинах гор дышится легко и свободно. В обед я любил там сидеть: ел шаурму и смотрел вдаль. Бесконечные горные кряжи и повисшее над ними багровое солнце...
   Язычество европейцев, тем более славян, отличается по духу от восточного язычества. Только в наших дремучих лесах, да при лу-чине, могли родиться лешие, домовые, ведьмы. Нечисть пряталась по углам, выползала из-под земли, исчезала в болотных трясинах.
   Сознание восточного человека не могло породить леших и ведьм. Здесь природа открыта и безжалостна. Ничего сверхъестественного под этим палящим солнцем, похоже, произойти не может. Чтобы выжить, остается только одно - тяжело и монотонно рабо-тать.
   И все-таки восточный характер так же непредсказуем, как непредсказуемы эти узенькие петляющие улочки. Под изнурительным зноем, в пыли из пустынь, на горячих камнях рождались боги-гиганты, боги-монстры: разные там Ваалы, Мардуки, Астарты. Упоенные своим могуществом, безразличные к человеческой боли, они требовали только жертв. И неспроста в Ветхом Завете так пронзительно звучит мольба о милости и милосердии.
   И еще: здесь, на Востоке, пребываешь в непрерывном ожидании чуда. Причем, чуда не мистического, а реального, чуда, которое должно произойти вот-вот, сию минуту. Не случайно ветхозаветные евреи требовали от Иисуса чудес. "Чуда! Чу-да!"
   А Он - вместо чудес предложил им Царство Небесное...
  
   Тысяча и одна сказка
  
   Знакомство с Максудом и Джамалем началось с того, что на одном из перекуров они попытались выяснить мою религиозную принадлежность.
   - Муслими? Иегуди? Ноцри? (мусульманин? иудей? христианин?)
   Мир для них представлялся треугольником, в углах которого нахо-дились мусульмане, евреи и христиане. Я попробовал им объяснить, что, мол, все не так просто, что путь к вере у каждого свой, что неисповедимыми путями Господь ведет одного к обрезанию, другого - к купели Крещения. Однако моя теологическая речь была прервана - Максуд и Джамаль просто не могли уразуметь, как человек может не исповедовать ни одной к о н к р е т н о й веры и не принадлежать ни к одной к о н к р е т н о й религии. Переглянувшись и обменявшись несколькими отрывочными фразами, они расхохотались. Подозреваю, они посчитали меня тупицей.
   - Иегуди, - прищурившись, промолвил Максуд.
   - Баран, - ответил я по-русски.
   Кстати, нашему общению серьезно мешали и языковые барьеры: Максуд и Джамаль не владели английским, я же первое время испытывал трудности с ивритом и, разумеется, ни гу-гу - по-арабски.
   Круг наших обязанностей был достаточно широк: с утра пораньше появлялись покупатели, которых мы должны были сопровождать с тележками вдоль ящиков и мешков, выставленных рядами. Выбрав овощ или фрукт, покупатель обращался к Шейху. Сторговавшись, указывал, сколько ящиков грузить на тележку, и шел дальше. Потом мы товар взвешивали, перегружали в стоящие на улице автомобили и неслись обслуживать нового клиента.
   С семи до одиннадцати - сумасшедшее время: десять ящиков мандаринов, семь коробок манго, три мешка лука, две тяжеленные ветки бананов... К телеге, к машине, к весам, к телеге...
   Когда наплыв покупателей спадал, мы брали метлы и шланги. Подметали и мыли полы, под напором воды наружу выносились корки, косточки, огрызки - роскошный стол для ворон. Получасовой наш обед завершался с гудками подъехавшего трейлера, загруженного свежими, только что с садов и огородов плодами.
   Когда основные разгрузочные работы были выполнены, а вечерний заезд клиентов еще не начался, мы сортировали яблоки в контейнерах. (Сортировку, кстати, мне доверили только через месяц работы на базе, решив, что созрел.)
   Из любых двоих одному обязательно предназначена роль первого. И первым оказался Максуд - в нужное время он мелькал перед глазами Шейха, делая вид, что работает. Непосредственное же исполнение работы выпало на плечи Джамаля, и он с радостью поделился ее львиной долей со мной.
   Джамаль оказался простым и добрым малым; пределом его мечтаний было собрать энную сумму денег, чтобы поскорее жениться. Он обучал меня ивриту, используя в качестве наглядного примера те же яблоки, - "большое", "красное", "гнилое" и т. д.
   Иногда, под настроение, Джамаль рассказывал мне сказки.
   - Ты гору Хермон знаешь? - спрашивал он, начиная издалека.
   - Да. Там, кажется, круглый год лежит снег.
   - Но раз в году, на великий праздник Аллаха, снег тает. В Израэльской долине появляется черный раб с кувшином финикового вина. Раб собирает маковые лепестки в кувшин и относит его на вершину Хермона, где его ждет гуль.
   - Кто?
   - Гуль. Это - дух великой женщины. Потом к гуль подводят тени всех женщин, вышедших замуж в истекшем году, и она окропляет их этим вином, чтобы жены хранили верность своим мужьям.
   - Красивая сказка. А что, жена изменять мужу не может?
   - Никогда! Ассур! (нельзя - араб.) Жена должна хранить верность мужу до гроба. Такова воля Аллаха...
   Под руководством Джамаля я познавал Восток и с кулинарного бочка, поедая в непомерных количествах овощи и фрукты, многие из которых мне до сих пор были неведомы. Есть разрешалось все, без ограничений.
   Всем другим дарам природы Джамаль предпочитал каштаны. Он знал их чудесную либидоносную силу. В подсобке стояла плитка. Улучив свободную минуту, Джамаль несся туда, разжигал угли и клал каштаны на решетку. Снимая, перебрасывал их с руки на руку, дул, затем чистил и, погружая в рот, блаженно закрывал глаза. Представляю, какие гаремы возникали в его голове! Порой он предлагал (как мужчина - мужчине) каштаны и мне, а на следующее утро, хихикая, интересовался, как прошла моя холостяцкая ночь.
   Максуд же в свободное время любил поговорить со мной о политике, в основном, об арабо-израильских отношениях. Для убедительности своих слов он закатывал рукава своей рубашки и показывал воинственные наколки на жилистых руках, а при слове "иегуди" брал в руки нож и, улыбаясь, проводил тупой его стороной по своему горлу.
   Пить водку запрещал Аллах, но порою по утрам мои веселые коллеги выглядели очень вялыми и подозрительно задумчивыми.
  
   Сарра
  
   Мы с ней встретились в одном ночном клубе Тель-Авива. Я сразу заприметил эту стройную коротко стриженую брюнетку в джинсах и футболке.
   Она сидела за стойкой бара с подругой, пила коктейль и слушала виртуоза-гитариста. Один раз, закуривая, попросила у меня зажигалку. Потом они с подругой вышли. Я смотрел ей вслед, пожалев, что не спросил ее имя и телефон. И совершенно случайно снова встретил в почти пустом автобусе, который мчался по ночной дороге из Тель-Авива в Назарет.
   По мере удаления на север дорога шла вверх, холмы и пригорки сменялись горами.
   - Тебя как зовут? - спросила она, когда автобус проехал очередной поселок.
   - Борис. А тебя?
   - Сарра.
   Ее родители - родом из Литвы, приехали в Израиль, когда Сарре было десять лет. Ее родной язык - иврит, но и русским она владела неплохо. Сарра училась в институте на администратора и подрабатывала продавщицей в супермаркете. Перед этим она отслужила в израильской ар-мии, где в случайной перестрелке получила ранение в плечо. Любила музыку, зна-ла Тору.
   Одному Богу известно, как за столь короткое время поездки - чуть больше часа, нам удалось так много узнать друг о друге.
   Мы попрощались у подъезда ее дома. Сарра протянула мне руку, ласково и чудно улыбнувшись... Во всей простоте ее обращения угадывалась тонкость, застенчивая женственность, но вместе с тем твердость характера.
   И непонятно почему, придя домой, я тщетно пытался вспомнить лицо своей бывшей жены, которую, не сомневался, что буду любить всегда. Женщина в далеком Воронеже мне вдруг показалась серой, истеричной. Образ другой теперь волновал мое воображение. Сарра...
  
   "Из глубины воззвах"
  
   Иордан. В нашем представлении название этой реки ассоциируется с иконами Иоанна Крестителя, вознес-шего руки над головой Иисуса. Почему-то представлялось, что это достаточно широкая река. На самом же деле Иордан - узенькая горная речушка. В спокойные дни в ее темно-зеленых водах отражаются густые шатры низко склонившихся старых ив.
   Иногда я ездил туда, облюбовав местечко в тени. Лежал на траве, курил, размышлял.
   ...Почему так? Другой бы, наверное, отдал полжизни, чтобы попасть на этот берег. Ходил бы, искал святые следы, молился. А у меня в душе - пусто, никакого религиозного восторга, никаких упований. Иордэн!.. С каким жадным любопытством, с каким напряжением и тревогой еще недавно я рассматривал иконы в наших воронежских церквах!
   Сколько раз в своем воображении видел эту картину: пестрая, разноликая толпа в жаркий день высыпала на берег. Верблюды купцов и кочевников лежат на траве, безразлично шевеля уродливыми отвисшими губами. И безумный Иоанн-пророк, в порванной мокрой власянице на тощем теле, стоя по колени в воде, обличает толпу, пытаясь перекричать другие голоса и себя самого. И к этой толпе грешников тихо подходит Иисус... А далее - рокочущий глас с небес, глаголющий: "Сей есть Сын Мой возлюбленный, в Котором Мое благоволение..."
   Но почему же сейчас, здесь, на берегу этого самого Иордана, сердце мое словно окаменело? Почему эти святые места не вызывают у меня никакого трепета? Почему моя прежняя религиозность вдруг исчезла, и глаз видит реальность только в ее неприглядной, навязчивой пестроте и грязи? Почему здесь, на Святой Земле, где, казалось бы, вера должна достигнуть своих высших пределов, я испытываю глубочайшую тоску по духовным книгам, по церквам и той единственной синагоге в нашем хмуром Воронеже? Почему там, в безбожной стране, я сильнее верил в Бога, а здесь, на Земле Святой, я эту - пусть неопытную и наивную - веру словно утратил?..
  
   Дети природы
  
   Постепенно я вникал в тонкости быта Максуда и Джамаля. Жили они на этой же овощной базе. Обедали в подсобке в тыльной части помещения. Там стояли ящики, служившие им стульями и столом, плитка, бутыль с пресной водой. Еду обычно готовил Джамаль, Максуд же в это время бежал за покупками.
   Все приготовив, предварительно смахнув с ящиков грязь, они приступали к трапезе. Всегда приглашали к столу и меня. Ели мы из общего котла - глубокой миски. В рацион неизменно входили жареные и сырые овощи и жареные куры, купленные в соседней лавке. Ложек и вилок здесь не признавали. В ход шли питы - тонко раскатанные запеченные лепешки, полые внутри. Максуд и Джамаль отрывали от питы кусочек, искусно захватывали им снедь из миски и, не обронив ни крошки, подносили ко рту. Я же пользовался старой доброй ложкой, что сильно раздражало радушных хозяев. В конце концов, я уступил и тоже взял в руки питу.
   Все запивалось сырой водой. Застолье заканчивалось кофейной церемонией. Кофе варил Максуд, добавляя в турку с кофе щепотку эля - травку, придававшую напитку специфический запах и привкус. Одна наперсточная чашечка растягивалась во времени на четверть часа.
   Спали они там же, в подсобке, на матрасах на полу. Кстати, там же стоял и приемник, с утра до ночи изрыгавший арабскую музыку, которая меня доводила до бешенства. Я был уверен, что звучит одна и та же песня, гремят одни и те же ситары и барабаны. Джамаль и Максуд утверждали обратное. Более того, они знали дословно почти все эти песни и порою громко подпевали, прихлопывая ладонями по своим ляжкам.
   Мои отношения с Максудом становились все хуже. Я называл его "бараном" (уже на иврите), он же частенько норовил сделать мне какую-нибудь пакость: то якобы случайно задевал ящик над моей головой, то лихо разворачивал автокар, едва не сбивая меня с ног. Пару раз мы с ним едва не подрались, если бы не Шейх, который всегда вовремя нас разнимал с угрозами выгнать обоих.
   Недалеко от базы находилась мечеть, откуда в строго установленное время разносилось тягуче-монотонное "Аллах акбар". В эти минуты все, включая Шейха и водителя, валились на пол и совершали намаз. Шейх и водитель становились коленями на заранее приготовленные мягкие коврики, а Максуд и Джамаль (плебс) - просто коленями на грязный пол. Все вымирало, Аллах грозно взирал на своих верных подданных. Я же в это время мог отдыхать, умостившись на ящике, и потому призыва муэдзина ожидал с таким же нетерпением, как все мусульмане Назарета.
   Домой я обычно возвращался пешком. Изредка на своей "Мицубиси" меня подвозил владелец базы - Саид, приезжавший сюда за выручкой. Упитанный, лысоватый Саид звонил из автомобиля сначала своей жене - говорил, что задерживается по делам, а потом - каким-то "Таньюше и Наташе". Договаривался с ними о цене и времени и, взглянув в зеркальце на свое тщательно выбритое, холеное лицо, молодцевато мне подмигивал. То ли в шутку, то ли всерьез, предлагал и мне с ним поехать к "Таньюшам". Но меня ждала Сарра.
  

"Черна ты, но красива, как завесы Соломоновы..."

  
   В свободные вечера мы Саррой ездили к Средиземному морю, к обломкам одного рыбачьего судна на берегу. Море в том месте казалось выше берега; темно-сиреневое, оно поднималось над поверхностью огромной дугой, заслонив дальний горизонт и соединив концы земли с востока и запада.
   Мы брели вдоль берега, подбирая с песка маленьких крабов, оставленных прибоем (те слабо и беспомощно шевелили клешнями), и бросали их в набегающие волны.
   Заплывали далеко-далеко. Высыхали под звездами, у ржавых обломков той шхуны. Сарра растягивалась на песке, и по ее влажному телу пробегала лунная дорожка. Я долго ее целовал и нежно дул в глубокую ям-ку на левом плече - след от пулевого ранения. А когда мой язык касался ее, уже теплого, живота, Сарра блаженно вздрагивала и замирала, что-то шептала, накручивая на свой палец мои мокрые волосы.
   ...Подкрепите меня вином, освежите меня яблоками, ибо я изнемогаю от любви...
   Порою в сторону Сирии или Ливана в ночном небе над нами с ревом пролетали израильские истребители F-16.
  
   ххх
  
   Простота, однако, уходила, наши отношения с Саррой становились сложнее.
   - Не понимаю, неужели ты не можешь подыскать себе что-нибудь поинтересней, чем работа грузчика! - возмущалась она.
   - Видишь ли... До этого я сменил не одну специальность: выучился на инженера, пробовал заниматься бизнесом. Но все это - не мое. Понимаешь, я хочу найти что-то стоящее, - такое, чему не жалко отдать все свои силы, чему можно посвятить жизнь...
   - И поэтому ты ишачишь на овощной базе с палестинцами?!
   - Да... Такова жестокая плата за эти поиски. К тому же я еще твердо не решил, останусь ли в Израиле или уеду.
   - Тебе здесь не нравится?
   - Почему же... нравится. Но прихожу к выводу, что еврей из России везде, в любой стране, включая, разумеется, и Россию, обречен оставаться незваным гостем, чужаком. И не только потому, что ему об этом напомнят окружающие: назовут ли "пархатым" по-русски или "русим насрихим" (вонючий русский) на иврите. Вся беда в том, что русский еврей от своей самобытности ни за что не сможет отказаться. Это трудно объяснить: в России я тосковал по восточному солнцу и пальмам, а в Израиле мне ночами снится снег...
   - Думаю, что ты просто еще не привык к этой стране.
  
   ххх
  
   Свой "глок" Сарра хранила в ящике письменного стола, вместе с удостоверением на право владения огнестрельным оружием, документом с регистрационным номером пистолета и заколками для волос. Я бы, наверное, никогда не узнал об этом пистолете, если бы однажды, проходя мимо одноэтажного, неестественно длинного здания, не обратил внимание на странный рекламный плакат у входа.
   - Это тир? Или магазин по продаже оружия?
   - И то, и другое. Хочешь пострелять? Могу предложить свой "глок", - сказала Сарра. - Тем более, мне и самой нужно сделать десять выстрелов для ежегодной записи в табель.
   - У тебя есть пистолет? Зачем он тебе?
   - Так... Купила, вернувшись из армии. Я тогда, после ранения, была слишком радикально настроена, - и она улыбнулась своей ласковой и чудной улыбкой, словно сожалея о чем-то...
   Вскоре мы стояли в этом тире. Отработанным движением инструктор заслал полную обойму в патронник достаточно легкого и удобного "глока" и передал пистолет Сарре. Прогремел первый выстрел.
   Сарра - в джинсах и футболке - стояла, вытянув перед собой загорелые руки: ее правая ладонь крепко сжимала, а левая, раскрытая, подпирала снизу рукоять пистолета. Губы ее были плотно сжаты, почти не видны, крылышки носа напряженно раздувались. После очередного нажатия курка из пистолета вырывался огненный фонтанчик, а корпус Сарры отбрасывало назад.
   - Теперь - твоя очередь, - сказала она, рассмотрев довольно метко продырявленную пулями бумажную мишень, и протянула мне пистолет.
  
   Опасные гости
  
   Однажды с полпути я вернулся на базу забрать оставленную там куртку.
   Возле здания стояла "Мицубиси" владельца базы Саида и какой-то старый вэн с открытым кузовом. Обычно на таких допотопных вэнах предприимчивые арабы с "территорий" разъезжают по городам Израиля, скупая за гроши старье: бытовую технику, посуду, одежду - и купленное отвозят в бедные деревни, где потом втридорога продают своим землякам.
   Дверь в офис (небольшая комната у входа) была едва приоткрыта. Подкравшись, я заглянул в дверную щель.
   В комнате сидели двое угрюмых мужчин лет сорока пяти, в темных пиджаках и клетчатых черно-белых накидках на головах. Негромко, в усы, что-то говорили Саиду.
   Саид мне виден не был, я только слышал его голос. Обычно веселый и беспечный, он звучал как-то потерянно, даже испуганно.
   Неожиданно один из мужчин приподнялся, взял переданные Саидом пачки денег, снял с них резинки и стал быстро пересчитывать, слюнявя пальцы...
   Кем были эти таинственные визитеры? Наверняка не покупателями бананов. И вряд ли перекупщиками старья.
   - Скорее всего - это исламский рэкет, - предположила Сарра, когда я рассказал ей об увиденном. - Террористы вынуждают богатых соплеменников, не желающих жертвовать жизнью, жертвовать на террор деньги.
   Мы пили кофе в моей квартире. Окна были открыты, веяло вечерней прохладой. Монотонно стрекотали цикады, щебетали птицы на ветках платанов.
   - Ты еще очень мало здесь живешь и не все здесь понимаешь, - говорила Сарра. - Ты еще не знаешь, где можно ходить, а где нельзя, что можно говорить, а что нет. Ты еще не знаешь арабов. Они - лживы, коварны, жестоки. Ты веришь их улыбкам, их словам. У них просто такая манера: араб говорит тебе комплименты, называет "мудрейшим человеком", а в душе считает тебя круглым идиотом. Он тебе улыбается, рассказывает сказки, а потом, при удобном случае, вонзит нож в спину. Для них не существует ни законов государства, ни законов морали, они признают только проповедь своего муллы в мечети.
   - Ну, знаешь, евреи - тоже не ангелы, - перебил я. - Вы здесь, в Израиле, все закоснели в средневековых предрассудках.
   Сарра взяла со стола зажигалку, зачем-то щелкнула пару раз. Огонек осветил ее уставшее и, как мне показалось, немного рассерженное лицо - мои слова об Израиле ее задели.
   - Я давно хотела тебя спросить, - начала она, стараясь сохранять спокойный тон. - Вот ты - еврей, приехал в Израиль. Если бы ты вступил в какую-нибудь радикальную израильскую партию или отпустил бы пейсы и ходил каждый день в синагогу, - это было бы в порядке вещей. Но за все время, что живешь в Израиле, ты даже не выучил первых слов "Га-Тиква" - нашего гимна. По-моему, арабы тебя больше занимают, чем израильтяне. И потом - твой странный интерес к религии Иисуса Христа. Ты ходишь по христианским местам, ставишь там свечки, чем-то мучаешься. Разве еврея должно волновать христианство?
   - Как бы тебе объяснить? Я пытаюсь понять историю... А еще существует то, что называется правом человека свободно размышлять. И я этим правом очень дорожу. Впрочем, вам здесь, на Востоке, свобода не нужна.
   - Если ты скажешь еще одно кривое слово об Израиле, я тебя застрелю, понял? - Сарра подошла и приставила свой указательный пальчик к моему лбу.

И все возвратится в прах...

  
   У Сарры умер отец. Обширный инфаркт. По ее словам, в последнее время отец часто жаловался на боли в груди, но к врачам идти не хотел. Его - уже при смерти - отвезли в больницу с работы (он занимал должность инженера на заводе, где делали сборку армейских джипов).
   Несколько раз, ненадолго заходя к Сарре, я видел этого высокого сутуловатого мужчину с умными и какими-то очень печальными глазами. Мы так ни разу и не поговорили, лишь здоровались, хотя я был почему-то уверен, что мы с ним - родственные души.
   ...У подъезда их дома стоял небольшой автобус. В салоне сидело человек пятнадцать - женщины в темных длинных платьях и косынках, мужчины - в ермолках. Автобус тронулся.
   На носилках, лежащих на полу, завернутое в синюю материю с желтой шестиконечной звездой, покачивалось тело. Лишь по незначительным выпуклостям можно было определить, где голова, а где ноги. Вокруг носилок словно расходилось какое-то магнетическое поле, и никто из сидящих в автобусе не смотрел в ту сторону. За окном проплывали магазины, синагоги, арабские виллы с белыми каменными львами у ворот и кучами мусора.
   Автобус выехал за город, и взору открылась панорама бескрайних, как море, Галилейских гор.
   ...Я помню, как умирал мой отец - от рака легких. Он мужественно боролся: каждое утро делал зарядку, пешком поднимался в нашу новую квартиру на четвертом этаже, как и прежде, ходил за грибами. Но кашель становился сильнее, а темные пятнышки на рентгеновских снимках легких - крупнее. Ему делали операции, химиотерапию, облучали. Он угасал на глазах, но верил, что сможет эту болезнь одолеть. Мужество не покинуло его и тогда, когда его уже перестали лечить, а только кололи морфий...
   Автобус остановился возле кладбищенской арки, где нас ждал раввин. Все вышли. Мужчины взяли носилки.
   ...Дорога спускается к новому участку. Вокруг - надгробия: высеченные из камня деревья с обрубленными у основания ветками. На плитах чернеют гранитные кубки скорби. Под нашими ногами трещит галька.
   Душно. Взмокшая рубашка прилипает к спине. Мы останавливаемся у выбитой в камнях могилы. Возле нее возвышается холмик из щебня и обломков камней. На одном из камней застыла ящерица.
   Раввин становится у самого края могилы. Лишь сейчас я замечаю, что его глаза - в красных от бессонницы прожилках. Он достает маленький в потертом кожаном переплете молитвенник и, слегка покачиваясь взад-вперед, начинает читать на древнееврейском: "Ба-а-рух! Ата, Адона-ай..." Затем раввин приближается к Сарре и ее матери, ножом надрезает воротники их платьев. В небе высоко над нами парят орлы.
   "Все, опускаем". Носилки наклоняются, и завернутое в саван тело бесшумно сползает на дно могилы. "Ба-арух... Адона-ай... Эло-огэ-эйну..." - голос раввина берет самую высокую ноту. Застывшая ящерица неожиданно оживает и, юркнув, исчезает между камней.
   Наступает тишина. Ни шелеста листьев, ни стрекотания кузнечиков, ни пения птиц. Мать Сарры медленно наклоняется, берет камешек и бросает в могилу. Следом за ней грудку бросает Сарра, форма ее губ и овал лица такие же, как у матери. Плачет, в своем горе Сарра как-то по-детски беззащитна. Потом камешки в могилу бросают все остальные.
   Мы уходим, а по каменистой тропе спускаются два крепких бородача с лопатами в руках. "...Все произошло из праха, и все возвратится в прах... Суета и томление духа, и нет от них пользы под солнцем..."
  
   "Возлюбите врагов ваших!.."
  
   Первые дни после похорон мое присутствие Сарру тяготило. Я понимал, что ей нужно побыть и вместе с матерью, и наедине с собой. Но я был уверен в том, что теперь мы с ней стали еще ближе.
   В те дни я тоже почему-то не находил себе места. Был трехдневный выходной по случаю праздника, на работу идти было не нужно. Впрочем, я уже решил на базе больше не появляться, накануне сообщив об этом Шейху.
   Я мерил шаги в своей душной квартире, выкуривая одну сигарету за другой. Прошелся по улицам Назарета. А потом - вдруг заскочил в автобус, который ехал в Иерусалим.
   Сидя на заднем сиденье, смотрел в окно. Различные бессвязные мысли и виденья сменяли друг друга. Я думал о Сарре и о нашей любви... Еще я вспоминал зимний Воронеж, дом... Потом почему-то перенесся на тысячелетия назад, припомнив рассказ Иосифа Флавия в "Иудейских древностях" о победе израильтян над филистимлянами и об отвоеванных священных скрижалях Завета, как их везли в Иудею... Я смотрел на зеленеющую травой Иудейскую пустыню, которую мы проезжали, и, словно в некоем мареве, видел шумную процессию священников и воинов, волов, тянущих телегу с бесценным грузом, и молодого погонщика-иудея: как он бешено бьет палкой по воловьим крупам и вглядывается вдаль - не видны ли в красновато-пепельной дымке стены священного Иерушалаима...
   Иерусалим!.. Меня охватила странная уверенность в том, что сегодня в Иерусалиме для меня разрешится что-то главное, наконец, обрету то, что так долго искал.
   И вот через Яффские ворота я входил в старый город. Здесь я бывал уже не раз и хорошо знал дорогу ко многим иудейским и христианским святыням.
   ...Я шел по кривым улочкам, и в сердце моем нарастало раздражение. Все - одно и то же: торговля и восточный гам. Бесконечные лавки с религиозным кичем, с этими аляповато разрисованными глиняными тарелками и кружками, четки, иконки, ковры, серебряная посуда. Какие-то женщины в паранджах, хасиды в несвежих лапсердаках и старомодных растоптанных туфлях с белыми до колен гольфами. Туристы, паломники, попрошайки. Мусор, толкотня, опрокинутая тележка с хлебными лепешками, лавки по обмену валюты. Чьи-то вопли, несмолкающая арабская музыка, призывы муэдзинов из мечетей, звон колоколов, грохот из автомобильных и мебельных мастерских...
   Я замедлял шаг, зачем-то подолгу останавливаясь у некоторых торговых лавок. За мною увязался какой-то диковатый араб, предлагая за сорок шекелей накидку на голову, и потом с каждым выкриком сбавлял цену.
   Я достал сигарету, кремень зажигалки высекал искру, но огонь долго не вспыхивал. "Господи, неужели ничего, кроме балагана, нет даже в Твоем святом городе?!"
   - Шекель! Шекель! - меня за футболку дергал чумазый арапчонок, предлагая купить листья оливковых деревьев якобы из Гефсиманского сада.
   Я достал из кармана мелочь. Арапчонок шустро сунул мне в руку смятые листики и, вырвав деньги, удрал. Такое простоватое плутовство меня рассмешило; все вокруг вдруг показалось не таким уж отвратительным. Эти торговцы, менялы, попрошайки - ведь и у них тоже есть своя нужда, свои беды и радости, своя непростая человеческая жизнь. В какой-то миг мне даже показалось, что я... люблю их.
   В сердце неожиданно посветлело. "Любовь! Нет ни эллина, ни иудея. Возлюби ближнего своего. Вот что главное! Как все просто, однако!"
   Погасив сигарету и рассмеявшись, я направился ко Гробу Господню.
   С каждым поворотом улочки становились все уже, света - все меньше. Редкие арабы в черных накидках на головах пристально смотрели мне вслед. Один раз вдали мелькнули два израильских солдата с автоматами, но тут же скрылись в проеме.
   Я уже не сомневался в том, что сбился с дороги и нахожусь в арабской части старого города.
   Две фигуры в черных балахонах, перебегая от стены к стене, шли за мной по пятам. Губы мои пересохли. "Значит, мне не показалось, они за мной следили давно".
   На последнем повороте мелькнул старый араб, сосущий кальян на низеньком стуле у дома. Впереди - стена, расписанная надписями на арабском, и почему-то красными серпами и молотами. Все - дальше идти некуда.
   Один из преследователей бросился на меня. Расстояние - метров пять. Я успел распознать в нем Максуда и разглядел нож в его руке. Время замедлялось, казалось, вот-вот - и потечет вспять.
   "Глок", уже спущенный с предохранителя, я доставал из кармана очень долго. На краю моего сознания скользнула совершенно ненужная мысль: до чего же удобна рукоять пистолета, словно влита в ладонь. Перед моими глазами промелькнул Назаретский тир, изрешеченные пулями бумажные мишени; и еще - армейские стрельбы, полигон, падающий фанерный пехотинец... В эти мгновенья я прожил заново собственную жизнь, вспоминая в мельчайших деталях и ощущениях, казалось бы, навеки забытое.
   "Боже, сколько холода в моей душе..." - это была моя последняя мысль.
   Я прострелил ему голову. Тело в черном, забрызганное кровью, упало в нескольких шагах от меня.
   Я подошел к замершему у стены Джамалю, вырвал у него нож и отшвырнул далеко в сторону. Сорвал повязку с его лица. Перейдя на чистейший русский, дико заорал, пытаясь узнать, зачем они это устроили? Перепуганный до смерти, с поднятыми руками, Джамаль что-то лепетал, быть может, молился. Придя в себя, он кое-как смог рассказать, я же - понять, что убить меня им заказал Шейх, состоявший в террористической организации. Шейх видел нашу с Максудом вражду и решил этим воспользоваться. Он предложил за мою жизнь месячную зарплату (вероятно, мою же). А Джамалю очень нужны деньги, невесту, мол, грозятся выдать замуж за другого...
   Я оставил Джамаля разбираться с трупом Максуда, а сам поплелся искать выход. В тот момент мне было совершенно безразлично, арестуют меня или нет.

   Конец
  
   Я сидел в ночном аэропорту "Бен-Гурион", стараясь не смотреть на израильских полицейских. Чемодан с вещами стоял у ног.
   Я думал о том, что нужно бы как-то связаться с Саррой, спросить ее совета, договориться о будущей встрече. Но как это сделать? В ее доме уже сейчас могут находиться сотрудники службы безопасности - по выпущенной пуле установить владельца пистолета проще простого. Представляю, как Сарру поразит известие, что из ее украденного пистолета убит араб!
   Да и что бы я мог сказать Сарре, что предложить ей для будущего? Свою неопределенность, поиски, метания?
   Все, с минуты моего появления на Святой Земле и до теперешнего сидения в аэропорту в ожидании вылета, казалось мне чем-то нереальным, случившимся с другим, незнакомым мне человеком.
   Я возвращался в Россию с чувством невосполнимой утраты. Почему-то был уверен в том, что сейчас благополучно пройду таможню и улечу. Но отныне к Небу смогу приблизиться только с помощью техники и лишь на короткое время авиаперелета.
  
   2005 г.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"