Немова Татьяна Аркадьевна : другие произведения.

Prokop

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:

   Татьяна Немова
  
  
  
  
  
  
  

Кое-какие рассказы

   Прокоп
  
   Был Прокоп на всю округу непревзойденным мастером печных дел. Откуда только за ним ни приезжали! Не только со своего, из соседнего района даже. А раз как-то из города прикатили. По фамилии его мало кто знал. Все Прокоп да Прокоп. "Где Прокоп живет?" - спрашивали приезжие, и ребятня указывала небольшой деревянный домик с синими ставнями, палисадником, сплошь заросшим золотым шаром.
   Был он уже на пенсии, но заслуженного отдыха пока не выходило. Когда его звали, старался не суетиться, хотя это мало ему удавалось. Согласия сам обычно не давал. "как вон баба скажет". И пока Клавдия вела переговоры о сроках, цене, Прокоп крадучись шел в предбанник, где у него хранился инструмент и досадовал, чего Клавдия резину тянет.
   Попервости, как они только поженились, прокоп уходил класть печи, не спрашиваясь у жены. Той это не понравилось.
   -Как мальчик. Его еще и позвать не успели, а он уж бежит. Пущай они сперва со мной потолкуют, согласна ли я тебя отпустить. А то гляди-ка, хвост морковкой и бежать.
   Ему и впрямь не терпелось скорее взяться за работу. Прямо зуд в руках. Разговаривал с хозяйкой, а сам обмозговывал, какой будет печь, видел ее выложенной до последнего кирпичика. Не любил, когда заглядывали, отрывали от дела. Любовно обхаживал каждый кирпич. Душа радовалась в предчувствии того, что печь будет как невеста перед венцом.
   И волновался, когда предстояло затопить ее в первый раз. Скинув рубаху, мылся по пояс, закуривал. Но, не докурив, затаптывал папиросу, раскалывал несколько полешек потоньше, клал лучинки. Слабый огонек несколько секунд колебался, дым, отыскивая выход, слепо тыкался в стенки и сначала робко, а потом, осмелев, устремлялся по лабиринтам, и пламя весело плясало на поленьях.
   Кроме теплоты и аккуратности хозяйки ценили Прокоповы печи за то, что они не щелялись, не трескались. Что он добавлял в раствор, про то никому не сказывал. Отшучивался, мол, слово такое знает. Не все, но кто-то ему и верил.
   Закончив работу, Прокоп садился за стол. Ему нравилось, что его потчевали как дорогого гостя. А как иначе? Печнику не угодишь, как бы боком потом тебе это ни вышло. После первой рюмки пускался он в философию.
   -Вот ты мне скажи, что такое - совесть. И как лучше - с ней жить или без нее? Взять меня, например. Есть у меня совесть или нет? Я-то думаю: есть. А ты по-другому мыслишь. Думаешь, я бессовестный. Потому что слупил с тебя денежку немалую, да еще за угощением сижу. Ну и что - цену тебе Клавка назначила? Если хочешь знать, она - дело третье. Моя Клавка фасон любит держать. Я сам и без Клавдии вижу: не бедно ты живешь. Машина есть, мотоцикл, мебели всякой натолкано, скотины полно. А вот Настасья, соседка моя, проишачила всю жизнь на ферме, а пенсия - шиш с маком. Да если я с нее хоть рупь возьму... И Клавке своей шороху нагоню. А ты говоришь, совести у меня нет.
   -Да разве я говорил? - удивлялся хозяин.
   -Не говорил, дык думал.
   Домой всегда возвращался навеселе. Казался себе молодым, сильным. Пробовал петь.
   Окрасился месяц багрянцем,
   Где волны бушуют у скал.
   Поедем, красотка, кататься,
   Давно я тебя поджидал.
   Это была его любимая песня, а Клавдия ее терпеть не могла. Как только он ее заводил, жена накидывалась: "Пьянчужка, наелся опять".
   Чем ближе подходил Прокоп к дому, тем все меньше казался себе молодым да сильным. Доходил до крыльца, разговаривал будто с Клавдией.
   -Это у тебя профессиональное заболевание, Клава. Попробуй-ка, всю жизнь крыс потравить. Не токо крыс, родного мужа запросто можно извести. Поикшайся-ка с ядами. А рази чо плохого тебе делаю? Деньги не пропиваю.
   Тут он шарил в кармане пиджака, где лежал нынешний заработок.
   -Пальцем тебя ни разу не тронул, не то что другие. Ты все недовольная. Чо недовольная? Кабы я тебя ругал, материл. Вот, мол, нежрамши мужик, а ты где-то болтаешься. Я и сам с руками, картошки долго что ли нажарить? И чо бы нам с тобой душа в душу не жить? Ведь уже тридцать годов вместе. Сели б на крылечко, обнялись...
   Поедем, красотка, кататься,
   Давно я тебя поджидал.
   Клавдия приоткрывала дверь.
   -Пришел.., - язвительно говорила она. - А ну, заходи, булгачишь тут сидишь.
   Прокоп покорно шел в избу, вытряхивал на стол деньги. Ему хотелось по-хорошему поговорить с женой, пожалеть ее. Но тогда Клавдия обозлится еще больше. И так вон шумит.
   -Всю ты жизнь мне отравил, идол проклятый, последние нервы вымотал. Чтоб ты сдох вместе со своей водкой.
   -Вот это ты зря, - возражал Прокоп. - Я ведь нужён людям. Кто имя печи класть буду, ежли я сдохну?
   Этим он только подливал масла в огонь. Пытался соглашаться с женой.
   -Конечно, ничо хорошего в водке нету. И сам это знаю. Ну и без нее тоже как? Не ставил бы мне хозяин бутылку. Я рази его просил? Он же меня уважить хотел. Обычай у нас такой, не нами заведенный. Обмыть надо. И рази я напился? Посидели, поговорили. Чо уж я такого плохого сделал?
   -Клавдия продолжала ругаться, а он сидел на пороге и думал, где бы взять закурить. Шарил на всякий случай по карманам, хотя точно знал, что там нет ничего. А у Клавдии спрашивать бесполезно.
  
  -- * * *
   В середине лета жена вдруг заявила:
   -Давай выкинем русскую печь. Вон сколь места занимает. Складешь голландку да и хватит.
   -Еще чего придумала?
   -А то и придумала. На шута она мне? Хлеб не стряпаю. На зиму газ в избу занесем, дров столько не жечь.
   -Ты рехнулась? - опешил Прокоп.
   -Сам рехнулся. Говорю, выкинем русскую.
   -Я тебе выкину.
   Вечером Клавдия прибежала к участковому.
   -Заберите драчуна. Руки начала распускать. Да хоть бы пьяный был.
  
   ...Прокоп ломом рушил печь. Клавдия запричитала: "Не убрано же ничего".
   Через день печи не стало. Не хотелось заходить в избу. Пусто там было и холодно. Клавдия притихла. И уже жалела, что высунулась со своей затеей. Корила опять же Прокопа: "Не посоветовался, ничо. Скорее за лом". И вздыхала: "Хорошая печь-то была. Прокоп, как остынет, сроду никаких таблеток не знал. На печь залезет и к утру здоров. А пекла-то как, варила - не обидишься. Бывало, комелек подтопишь, а в русской хоть барана вари. Соседки, как Прокоп изладил такую, не верили, глядеть приходили".
   Прокоп молча выносил кирпичи. Привез на лошади песок, глину, замесил раствор. Голландку сложил быстро, на другой же день. Проверять, как топится, не стал. Куда-то ушел. И не явился. Ни на другой, ни на третий день. Клавдия забегала по соседям.
   -Чо делать-то? Пропал.
   -Кто?
   -Да кто? Прокоп. Как ушел третьего дня, так и нету.
   -Печь кому-нибудь кладет.
   -Не-е, это чо-то не так, - хлюпала носом Клавдия.
  
   ...Нашли Прокопа на пасеке - у своего дружка жил. Домой явился только через месяц. Клавдия хотела было ругаться, да остановилась, встревоженная чем-то. Истопила баню. Прокоп вымылся и ушел спать на сеновал. Клавдия лежала одна в пустой избе и на душе у нее было тоскливо.
   На другой день за Прокопом пришли: склади печь. Он молча покачал головой, пошел в сельсовет. Там попросил листок бумаги, ручку. Написал: "Заявление. Печником меня больше не щитайте. Ведерников П.".
  
  
  
   Трефовый король
  
   В полутьме коровника нудно гудел мотор. Коровы, тычась в пустые кормушки, вздыхали о прошедшем лете: какая никакая, а все же воля, цепью к стойлу не привязаны. А если пастух зазевается, айда с вытоптанной поляны на сочную кукурузу. Пока тот хватится да прискачет на лошади, матерясь и стегая по мягким бокам жгучим кнутом, успеют все же сладкого хватить.
   Люба сливала во фляги молоко. Прикидывая, что и сегодня надой с гулькин нос, мысленно готовила речь для бригадира. И про то, что опять толком двор не отремонтировали, только денежки ухлопали, и что коровы стоят голодные, а молоко давай-давай и что им, дояркам тошней тошного бродом по грязи ко двору добираться.
   Распалилась Люба, даже щеки порозовели. Глядь, бригадир сам к ней идет. Поставила бидон, платок на голове туже затянула, приготовилась речь говорить. Бригадир хмуро посмотрел на нее.
   -После дойки в контору зайдешь
   -Зачем?
   -Директор вызывает.
   -Зачем? - снова спросила доярка.
   -Затем, - почему-то рассердился бригадир, - что мужик у тебя потерялся.
   -Как это? - растерялась Люба.
   Василия она проводила полторы недели назад. Как хорошего механизатора наградили его туристической путевкой в Болгарию. Отказывался, не хотел ехать, да Люба ж его и уговорила:
   -Раз в жизни, может, и придется поглядеть, чего куражишься?
   -Да я думал, ты не согласишься.
   Кое-как дождавшись конца дойки, Люба помчалась в контору. В директорском кабинете сидел милиционер. "Убили Ваську", - подумала женщина и заплакала.
   -И так дождем залило, ты еще тут сырость разводишь, - проворчал директор.
   Милиционер стал расспрашивать Любу, нет ли у них на Урале родственников или знакомых.
   -Что случилось-то хоть, скажите, - взмолилась Люба.
   -А то ты не знаешь, где твой Василий, там какая-нибудь история. С ним-то ничего не случилось, а людям из-за него беспокойство, - директор кивнул в сторону милиционера.
   В Барнауле Василий, как и полагается, сел вместе с другими на поезд и покатил в Москву. После Шадринска хватились: нет Василия. Руководитель группы побежал к проводнику: у нас товарищ на последней станции отстал от поезда. Нельзя ли сообщить начальнику вокзала, чтобы он с первой же оказией отправил его вдогонку7 Сообщили. Пришел ответ: Лаптева на станции не обнаружено. В Москве он тоже не появился. Подняли на ноги милицию.
   Как только милиционер стал расспрашивать Любу о приметах мужа, она опять разревелась.
   -Да ладно тебе, - поморщился директор. - Жив-здоров твой Василий, гостит у кого-нибудь в этот Шадринске.
   -Да нет там у нас никакой родни.
   -Выходит, нашел там себе зазнобу, - пробовал шутить директор. - Приглядел в поезде и на фига ему Болгария.
   К обеду уже вся деревня знала, что Василий Лаптев потерялся. Причем, в одном конце толковали, будто он где-то за границей у капиталистов сгинул.
   -Да он же, кажись, в Болгарию поехал, причем тут капиталисты, - усомнился было кто-то.
   Но его не поддержали. Версия: Васька Лаптев оказался в лапах буржуазной гидры, нравилась больше. Вместе с Васькой и их деревня оказывалась вроде как на международном уровне.
   А в другом краю пустили слух, что Лаптев бросил Любку и подался к своей первой жене. Но это быстро опровергли. Во-первых, Лаптевы только что купили машину, а во-вторых, у Любы от Василия двое детей, а у той - никого. Да к тому же живет она в соседней деревне за речкой. Если бы он к ней ушел, в тот день стало бы известно. И зачем бы, спрашивается, вести тогда дознание милиционеру?
   Люба не знала, куда девать себя. За что бы ни бралась, ничего не ладилось. Вспоминалось все такое, от чего еще жальче было Василия. Нынешней весной привезли его с поля всего в кровищи. У Любы руки-ноги отнялись, а Василий улыбается:
   -Да живой я, мать.
   Не успела кровь с него отмыть, директор подъехал. Убедился, что ничего страшного не случилось: жив будет, землепашец! - напустился на Василия:
   -Какого черта на крутяк поперся? Там никакой дурак никогда не пахал. Один ты сыскался. Думал, на дельтаплане своем, а не на тракторе? А если б насмерть съерашился? Кто виноват? Ясно, директор.
   Про дельтаплан директор не зря брякнул. В каком-то журнале Василий прочитал, как его соорудить самому. Навыписывал всяких деталей - зарплаты не хватило рассчитаться, пришлось с книжки снимать. Люба принялась было ругаться, да одумалась: другие мужики вон сколько пропивают, уж пусть лучше Василий мастерит.
   Он часто рассказывал ей свои сны. Они были у него почему-то почти всегда цветными. И повторялись. Особенно вот этот: плывет над селом. Не парит, как птица, а именно плывет, отгребаясь в воздухе, как в воде.
   Когда смастерил свой дельтаплан, решил опробовать его рано утром - еще все село спало. Люба проснулась, увидела, что Василий пошел к горе. Давай переживать: а ну, если съерашится? Гора - прямо за огородом. Видела, как он поднялся наверх. Смотреть, что будет дальше не стала - нервы не выдержали. И все-таки она увидела, как Василий плыл над селом.
   Он изо всех сил старался продлить эти секунды и перестарался. Дельтаплан дотянул как раз до того места, где была свалка, и врезался в кучу битого стекла, привезенного с магазинного склада.
   Люба подолом платья вытирала его окровавленные руки, а Василий рассказывал:
   -Шмеля видел. Не веришь? Правда. В подсолнухе. Спал, наверное, там.
   ...Совсем извелась Люба. Пошла к Памшихе, которая умела гадать по картам. Раскинула Памшиха карты и велела идти домой, ждать весточки от трефового короля. И пусть не переживает. Он к ней - с любовью и скорой дорожкой.
   И правда, на другой день почтальонка принесла Любе письмо от Василия. Он писал: "Ты не удивляйся, что пишу тебе не из Болгарии и даже не из Москвы, а из Шадринска. Это на Урале, в Курганской области. Понимаешь, как получилось. Вышел я на станции подышать свежим воздухом, читаю: Шадринск. Вспомнил, Люба, что здесь тот самый Мальцев живет. Ну помнишь? Я читал тебе про него. Хоть какая погода, а ему все нипочем: урожаи всегда высокие. И шибко захотелось мне встретиться с ним, узнать от него самого, как это у него получается. В нашей долине, рассказывают, тоже хлеба хорошие родились, а сейчас эти земли заброшены.
   В Болгарию, Люба, вместе с тобой поедем. Путевки можно и за свои деньги купить. Не заработаем, что ли? Мне без тебя не шибко и охота. Как-то даже и неудобно: ты вкалываешь на работе и дома, а я буду тут на песках валяться.
   Вот только какое дело, Люба. Чемодан-то свой я в поезде оставил. Пока соображал, а я же долго это делаю, сама знаешь, уж поздно было за чемоданом прыгать. Может, как-нибудь удастся мои вещички выручить. Скажи директору. Жалко, ты мне все новое в дорогу собрала, там и костюм остался.
   А вчера я был в бригаде. Хорошие здесь ребята, помог им трактор отремонтировать. Самого Терентия Семеновича дома пока нет - дня через три, говорят, вернется из Москвы. Подожду его, а потом сразу и домой. Я уж и по ребятишкам соскучился и по тебе, конечно, - какая там Болгария.
   Еще вот о чем хочу посоветоваться, Люба. Может, мне на агронома выучиться? Здешние ребята надоумили. Они порасспросили, как мы живем, говорят, что не умеем мы с землей обходиться, только уродуем ее. Ну ладно, приедем, поговорим".
   Люба с письмом полетела в контору. Директор читал, хмыкал. Потом сказал:
   -Так я и думал, что он опять с какими-нибудь затеями.
   Не сердито сказал.
  
  
  
   Грустный рассказ
  
   Опять замело, забуранило. Платониха свет погасила, кряхтя на печку полезла. Теперь не часто русскую топит, дров жалеет.
   -Как не жалеть? - подумала опять вслух. - Пока по конторам из-за них находишься, ноги изобьешь. А бутылок сколь выпоить надо? Шоферу, грузчикам, да опять же пилить-колоть кого-то надо искать. Снова бутылка. Ладно, одна. А пенсия-то - кого там. Эту осень хорошо, Паша помог.
   Замолчал динамик.
   -Двенадцать, значит, - вздохнула старуха. - Далеко еще до света.
   А сна нет, хоть глаза сшивай. Слышно, как в стенку бьется ветер, будто рассердился за что-то на Платониху, хочет избенку ее растрепать.
   Кот прыгнул на печку, пристроился под боком у хозяйки.
   -Хоть одна живая душа. Раньше сверчки водились. Бывало, заведут свою песню, из дома беги. А сейчас бы и рада, да пошто-то и сверчки перевелись...
   Уже пятнадцатый год жила Платониха одна. Старик помер. Сын в большие начальники вышел, к праздникам открытки шлет. Сулился в том году приехать. Осенью хотел. Ждала-ждала, уж и картошку повыкопала, стаскала ее в подпол, маленько в ямку закопала, а то в подполе за зиму вся издрябнет.
   Написал потом, что начальство не отпустило.
   -Хоть и сам начальник, а над ним, значит, еще главнее есть, -огорчилась мать.
   Написала она тогда письмо сыну. Про жизнь свою. Мол, старуха уж совсем, глаза не видят, ноги не ходят, на покой бы уж скорей. В конце еще пожаловалась, что зима вот скоро, а дровишек-то мало, боится, не хватит.
   Недели через две машина к ограде подошла.
   -Куда, бабуля, сгружать? - высунулся из кабины Шурка Пономарев..
   Потом женщина из райсобеса на легковой подкатила. Велела Платонихе ни о чем не беспокоиться, людей пришлют, все сделают, и мол, никаких пол-литр чтоб не покупала.
   Оказалось, сын, получив письмо от нее, позвонил здешнему начальству, просил помочь. Платониха все ж не утерпела, купила беленькую, а то как-то нехорошо, люди работали, а она им даже по стопке не поднесет. Шурка Пономарев, он же потом и дрова складывал, посоветовал бабке почаще сыну писать. Мол, чуть что, писульку в Москву. А здесь из штанов выпрыгнут, но все сделают.
   -Да что ж я буду за каждый раз людей от делов отрывать, - не соглашалась Платониха.
   ...А как хотелось тогда ей, когда письмо писала, чтобы приехал сам Паша, ходил бы по избе и половицы скрипели под его тяжелыми шагами. Утром, встав потихоньку, готовила бы для него завтрак. Для себя-то уж редко когда и варить стала. Плеснет коту молока, потом себе, вот и сыты оба... Кот тоже обленился. Мышь рядом пройдет - не шелохнется, будто не по его это части.
   Повернулась Платониха на правый бок. Печка почти остыла или она уж тепло не чует.
   На койку б перейти, жестко на кирпичах-то, все костыньки болят.
   Спустила сухие ноги, стала потихоньку сползать. Нашарила лавку. Прошлепала босиком в горницу. Пол - ледяной. И постель холодная. Натянув на сухонькое тело одеяло, лежала, ожидая, когда одиночество и темнота отпустят ее.
   Утром встанет, будет тихонько шлындать по избе, печку затопит, к колонке за водой отправится, кого, может, дорогой встретит. К соседке заглянет, поговорит. После обеда - в магазин. Дожидаясь, когда привезут во флягах молоко, во флягах оно дешевле, будет сидеть на фанерном ящике с такими же, как она, старухами, слушать жалобы на зятьев, снох, согласно кивать головой и завидовать своим товаркам, которые живут в семьях. Не шибко уж им, конечно, сладко, но все ж не так одиноко.
   Прикрыла глаза Платониха, хотела своего Пашу представить. Город, освещенный огнями, какой по телевизору часто видит, представился. А Паша - нет. Сказывал, в большом доме живет. А вот какой этот дом, какой там Паша, как ни силится старуха, вообразить не может. Забеспокоилась Платониха. Что ж это такое? Лицо сына из памяти исчезло. Совсем забыла, какой он есть. Совсем обессилев, кое-как поднялась с койки, включила свет. Сняла со стены портрет в рамке, села на старую обшарпанную лавку. Вглядываясь подслеповатыми глазами, возвращала себе облик сына. Как же она забыла? Паша больше на отца походит, такой же коренастый, большерукий. А вот глаза ее, и ямочка на правой щеке тоже от нее досталась.
   Не стала выключать свет, тихонько добрела до койки. Повздыхала, что совсем выстыла изба, такая же старая, как и сама хозяйка. Метель, кажется, начала утихать.
  
   * * *
   А через три дня из большого города на большом самолете летел сын Платонихи. Потом ехал на машине и, наконец, добрался до маленькой избенки. Согнувшись, перешагнул порог, ступил на скрипучие половицы. Бабки с любопытством поглядели на него. Кто-то запричитал: "Вот и приехал, Полинушка, твой сыночек, твоя кровинушка... Что ж ты не встанешь да не приветишь своего родненького..." Ему освободили табуретку. Долго сидел, подперев щеку ладонью. Смотрел и не узнавал в этой маленькой, желтой старушке с запавшим ртом свою мать.
   Почему-то вспомнилось давнее-предавнее. Он, кажется, еще и в школу не ходил. Мать тогда сильно заболела и несколько дней лежала, не поднимаясь. Пашка, приходя с улицы, забивался на печку и оттуда со страхом наблюдал за происходящим. Как-то соседка тетя Вера принесла блинов. "Может, поешь? - спросила она больную. Та помотала головой. Колька, сын тети Веры, забравшись к Пашке на печку и глядя на исходящие парком блины, шепнул: "Как твоя мамка помрет, мы эти блины слопаем". Пашка заревел и набросился на Кольку с кулаками. Тетя Вера стащила своего за шиворот с печки и, поддав ему еще подзатыльник, выпроводила за дверь.
   Так ясно это все припомнилось... С раскаянием подумал о том, что мог бы приехать осенью, уже и билет был куплен. Что же тогда ему помешало? Забыл. Да и что толку вспоминать? Поздно...
   Впервые собственная смерть замаячила совсем близко. Потому что не стало матери. Тихой, незаметной. А ведь он почти забыл о ней.
  
  
  
  
  
   Елки-моталки
  
   Витька Агеев давил на рычаги трактора, злился, что тот как черепаха. "Лучше бы на шофера выучился", - проскочила мысль.
   Сегодня они отсеялись. Повариха тетя Аня в бригаде баню истопила. После - выпивка намечалась. Витька не остался. Мужики позубаскалили.
   -Чо ему с нами? У него там молодая жена.
   -Поди-ка уж увели, они нонче не шибко ждут.
   -Ага, сказывают, крутился там какой-то округ ее.
   "Трактор услышит, на крылечко выйдет", - подумал о жене, въезжая в свой проулок. Сердце тихонько екало.
   На крыльцо вышла бабка. "Елки-моталки, с работы еще что ли не пришла?"
   Схватил ведра, давай воду в баню таскать. Сам все на калитку поглядывал, ждал. Баба Сина, нащипав лучины, трясущимися руками подносила спички. Лучинки почему-то все не загорались.
   -Дай я, - сказал Витька, взяв коробок. И опять поглядел на улицу.
   -Зря выглядываешь, - вздохнула бабка. - Нету ее. Третеводни в город уехала.
   -Зачем? - ошалел Витька.
   -Откуль я знаю? Ты ейный муж, должон лучше знать. Она мне не докладала. Собрала платьишки и - на автобус.
   Выскочил из бани.
   -Куда ты? Мазутный-то весь.
   За воротами поостыл. Вернулся, сел на крылечко. Баба Сина, не зная, куда девать свои трясущиеся руки взялась мести и без того чистый двор. Шарик, думая, что с ним играют, гонялся за метелкой.
   -Да пошел ты к бесу. Лезешь тут, без тебя тошно, - сердито выговаривала щенку.
   -Она сказала что, нет? - спросил наконец внук.
   -Да токо что нужна, мол, буду, пусть приезжает.
   -Приезжает.., - передразнил Витька. - А подождать-то не могла? Вы тут, елки-моталки, поругались поди?
   Баба Сина засморкалась в фартук.
   -Да ничо плохого ей и не сказала. Говорю, не фуфырилась бы, неча одной по клубам шастать. И все, ничего больше не говорила. Она разревелась. Уж я ей: Люся, Люся... Куда там. Утром похватала платьишки и уехала.
   На другой день Витька, побритый, наодеколоненный, в новой рубахе, собрался в город. Ехать - ровно час. Пошел сначала к Люсиной тетке. От вокзала их дом недалеко. Звонил-звонил - никто не выходит. Постучал - опять молчок. "На работе ж все". Помотался по городу. Вечером пришел обратно. Открыла сама Люся. По глазам увидел - обрадовалась. Поздоровался с родственниками. Не знал, о чем говорить.
   -Отсеялись?- спросил дядя.
   -Ага.
   И опять замолчали. Включили телевизор. Витька оглянулся на Люсю.
   -Пойдем на улицу.
   Накинула светлый плащик. В подъезде хотел прижать ее к себе, но почему-то постеснялся.
   -Чего уехала-то?
   Хмыкнула.
   -Я тебя давно звала.
   Это верно. Еще жениться собирались, о городе трастила. И на что он ей сдался? Помешалась на нем. А Витьке из деревни неохота. Да и как уедешь? Бабка старая, одну не бросишь. Вырастила-то она его. Родители после развода разъехались, кто куда, новыми семьями обзавелись. А Витька так при бабушке и остался.
   -В деревню обратно не поеду, - повернулась к нему Люся. - Да я рада-радешенька, что из навоза выбралась. Здесь себя хоть человеком почувствовала. На работу пошла устраиваться, все такие вежливые, на "вы" все. А у нас? Председатель слова без мата не может.
   -Твоих коров доить некому, - сказал Витька.
   -А я при чем? Меня к ним никто не привязал.
   Люся обиженно посмотрела на мужа.
   -И с бабкой твоей не хочу жить. Она что, надсмотрщик надо мной? Или, может быть, ты ей поручил приглядывать? Раскомандовалась, куда мне ходить, куда не ходить.
   Помолчали.
   -Вить, - голос у Люси помягчел. - Я ученицей в магазин устроилась. Дядя говорит, что и тебе хорошее место найдет.
   -На кой это мне? Я пока при месте. Поехали-ка лучше обратно. Не хочешь на ферме, куда-нибудь, елки-моталки, в другое место.
   -Куда, Витенька, у нас, кроме фермы, пойдешь? - отзвалась Люся.
   Заплакала.
   -Бабку тебе жалко, меня нет. Любил бы, так...
   "Что она, елки-моталки, не понимает что ли?" Ночевать не остался.
   -Мне на работу с утра.
   Две недели он терпел. Потом стало невмоготу. В субботу с обеда отпросился у бригадира. Баба Сина, пока он собирался, наказывала:
   -Ты с ей по-хорошему. Не груби. Она ишь какая капрызная. Одна у мамки выросла. А я ей, перекажи, слова поперек не скажу, все по-ейному будет.
   Достала ему чистую рубаху.
   -А не захочет ворочаться, дык, может, надумаешь там остаться? И с Богом. На меня, старую, чо смотреть? Год-два поживу, да уберусь восвояси. А вам жить. Смирись уж. Живут же и там. Поди, еще лучше. Ишь вон как в город-то рвутся, ровно калачи там висят.
   Витька знал, в какой магазин устроилась Люся. Сходу - туда. Походил по первому этажу, не нашел. Поднялся на второй. Люся разговаривала с каким-то "фраером".
   -Здорово, - буркнул он ей. - Я за тобой.
   -Кажется, мы уже все на эту тему выяснили, - поджала она губки.
   -Так...
  
   "Фраер", с которым она кокетничала, "завел" его.
   -Может, ты себе тут какого городского приглядела? Так и скажи. Чо тянуть волынку-то?
   Люся презрительно пожала плечами. Витька, сунув руки в карманы, пошел на выход. Передумав, вернулся обратно. Люся головку с кудряшками подняла, на него поглядывает. Тут к ней опять какой-то покупатель подвалил, просит показать то одно, то другое. Люся ему улыбается. У Витьки от ревности в глазах потемнело. "Хоть бы зарыпаться начал, я бы ему вмазал", - подумал о покупателе.
   Через неделю снова приехал. Продавщицы в отделе запереглядывались, та, что возле Люси стояла, подтолкнула ее локотком. Витька прошелся по другим отделам. Исподтишка поглядывал на Люсю. Девушки из отдела с любопытством поглядывали: что дальше будет? Хихикали. Самое обидное, елки-палки, Люся с ними была заодно. На глаза попалось колесо с навешенными не него галстуками. Со зла решил купить, хоть галстуков сроду не носил. Выбрал самый пестрый. "Пусть знает". Покупку ему завернули в хрустящую бумагу. Сунул сверток в карман. По пути на вокзал выбросил.
   "Все, как хочет, елки-моталки. Нашла дурака. Не поеду больше. Захочет - вернется. Смешно, видишь ли ей".
   Но через неделю снова поехал. Теперь он не ходил по отделам. Стоял на площадке у лестницы и тоскливо смотрел на Люсю. "Красивше всех, - думал, - вот мужики-то к ней и липнут". Она к нему не подходила, демонстративно скользила взглядом мимо. И с девчонками переглядывалась.
   Подружки, как он ушел, подлетели к Люсе: "Молодец, держи марку. Никуда он не денется". Люся соглашалась.
   А в одну из суббот Витька не приехал. Люся украдкой посматривала на часы, на лестницу. Девчонки тоже следили. Прошло еще две недели. Не появился он и в следующую субботу. "Что-то не видно твоего-то", - посочувствовали девчонки. Люся разревелась.
  
  
   Рыбный день
  
   Сережка погнал коров на водопой к проруби. Оттуда прибежал - глаза по пятаку.
   -Там, - машет рукой, - рыба прет. Прям из проруби.
   Геннадий хвать фуфайку и - к озеру.
   -Горбина мать, - присел от неожиданности.
   Отродясь такого не видел. В узкой лунке кишмя кишела рыба. Высовывалась из воды, хватая воздух. Несколько красноперых окуней лежало на льду, двигая жабрами. Один, на его глазах, подпрыгнув, шмякнулся прямо к ногам.
   -Чего шары выпучил, - заорал на сына, который прибежал следом за ним. - Тащи мешок! Да живей! Ну что ты еле телепаешься!
   В прежние годы, Геннадий помнил это, мужики по всему озеру специально долбили лунки - чтобы рыба на задохлась. А теперь к этому никто не приважен. Но все как-то обходилось. У озера есть небольшой сток да несколько прорубей для водопоя - этого хватало. А тут, глянь, что творится...
   Встав на колени, Геннадий сунулся руками в прорубь. Рыба шарахнулась, но тут же всплыла, ткнувшись в растопыренные клешней ладони. Чертыхнулся: кого тут гольмя делать? Сачок бы какой. Дернулся было домой, да будто вожжой завернуло. "Налетят, оглоеды, не просунешься потом". Заподнывало под ложечкой. В ногах ослабло, до легкой дрожи в коленках. "Рыба дуром прет, а он остолопом вокруг нее". Замахал руками, поторапливая Сережку. Тот подбежал, все также тараща глаза, протянул мешок.
   -Кого ты мне суешь? - заорал на него отец. - Кого принес-то?
   -Мешок. Сам велел.
   -Сам велел.., - передразнил Генка т с досадой шваркнул Серегу по затылку. - Ума у вас с матерью не хватило, чтоб сетку каку-нибудь. Я ее чо, задницей буду ловить? -Мотнул головой в сторону проруби. - Стой здесь и не подпущай никого. Понял?
   Кинулся к дому, лихорадочно соображая, что бы ему приспособить под снасть. Мило бы дело - сак, только когда это под него такую дырищу проковыряешь?
   Схватил в гараже проволоку, просунул в хозяйственную сетку, изогнул кольцом. Заторопился обратно. "Гробина мать, так и есть, уже налетели оглоеды", - обозлился, увидев возле проруби Михаила Комарова, своего соседа.
   -Я щас бензопилой лед располосую, - возбужденно заорал Михаил подлетевшему Генке.
   -Давай.
   Кольнула досада: недоумок, самому-то в башку такое и не пришло. Сунул сетку в прорубь, обождал маленько, глядя, как гонит рыбы изнутри озера. Вытащил - будто из чугунка поварешкой зачерпнул. Сматерился от восторга.
   -Подставляй мешок, - скомандовал Сереге. И дуй за саком. На чердаке он. С матерью снимите. Не хрен ей на диване-то валяться.
   С бензопилой у Комара, как звали его на улице, получалось лихо. Не нравилось одно: на шум выглядывали из домов, тянулись к озеру. Генка злобно матюкался. И хоть рыбы в озере навалом, его все равно скребло. Комар - ладно - он вроде как в пай вошел, а на кой черт другие?
   Вышедшие поглазеть, быстро уразумели, в чем дело, суетливо шарились по двору. Изловчившись, перлись со своими снастями. С ближней улицы суета перекидывалась все дальше. Лихорадило, почитай, уже всю деревню.
   Прибежал председатель сельсовета, хворого вида мужичонка.
   -Запрещаю! - махал он руками. - Все будете оштрафованы.
   -Заткнись ты, - сказал ему кто-то из мужиков. - Все равно сдохнет. Пущай хоть люди попользуются.
   Или нечаянно толкнули председателя, или он сам оступился, только забулькал меж льдин, с перепугу даже кричать не мог. Его вытащили за шиворот, саком зацепили кроличью шапку и посоветовали скорее дуть до первого двора, пока не дал дуба.
   Над озером стоял густой мат. Мужики измокли. Одежда коробилась морозом, прихватывало ноги в резиновых сапогах, но до того ли? Такая добыча - она раз в жизни. Промеж мужиков бегали пацаны, кто-то из них съерашился со льдины, принялся тонуть. Прежде чем вытащить, его обложили матом, потом добавили еще.
   Под ногами валялась рыба. Много было издавленной сапогами. Торопились мужики, неаккуратно работали.
   Серега, подобрав отцову добычу в мешок, наблюдал за происходящим. Удивление, восторг, охватившие было его сначала, теперь прошли. Вместо этого - какая-то пустота, и она наполнялась чем-то противно липким. Он все еще таращил глаза, только теперь в них растерянность вперемешку с испугом. Ему становилось все хуже. Что-то затолкалось, забилось внутри, как в тот раз, когда отец на его глазах сапожищем охаживал мать. Заскулив, бросился к отцу, схватился за сак, пытаясь его вырвать.
   -Ты! - ошалел Геннадий и швырнул от себя парнишку.
   Серега растянулся на льду, ободрал руки, лицо, под носом заалела полоска. Утираясь варежкой с намерзшей на ней чешуей, поплелся с озера, тихонько поскуливая.
   -Ты куда, гробовоз! - крикнул отец, но парнишка даже не оглянулся.
   К вечеру улов заметно оскудел. Мужики складывали мешки, стараясь не смотреть друг на друга. У кого были санки, а кто и подводы успел подогнать.
  
   II
   Среди тех, кто не паскудился легкой добычей у озера, был Игнат Журавлев. Тремя днями раньше он вернулся в свою деревню, отмотав срок, день в день, какой присудили ему семь годков назад. Пока шел от остановки до дома, не одну папиросу выкурил Останавливался с мужиками, сдержанно здоровался, кивал головой, не шибко вникая в их расспросы. Просто стоял, курил...
   Как он торопился домой. И как теперь боялся этой минуты. Боялся встречи с сыном. Сколько можно стоять? Ты же домой, Игнат, вернулся. Ты же сильным мужиком всегда был. Сейчас ты откроешь дверь и тебе навстречу шагнет сын.
   Николай служил в армии, когда отец угодил в арестанты. "Если ты не виноват, как тетя Шура пишет, так добивайся, чтобы пересмотрели твое дело", - написал он отцу. Игнат отвечать не стал, а сестре написал, чтоб не баламутила никого и велел передать Николаю, что писем писать из этих мест он ему не будет. Вернется, тогда и будет разговор.
   Вот вернулся.
   -Отец.
   Набрался духу Игнат, посмотрел на сына и чуть чемоданишко свой не уронил. Глазами покойной матери глядел на него Колька.
   ...На одном из послевоенных вокзалов Игнаха Журавлев, мыкая свое бездомное горе то в одиночку, то с такой же шпаной, как сам, нечаянно оглянулся на нищенку, одетую в какую-то серую лопотину. Она держала в руках блюдце с медяками. Всего на какое-то мгновение увидел он бледное лицо и большие черные глаза, но до самых пяток пронзил его скорбный взгляд этой девочки. Померещилось, будто с темной иконы, перед которой еще до войны заставляла бабушка бить поклоны, сошла она. У бабушки было много икон, но парнишка верил только одной, с печальной жалостью смотрящей на него из угла. Мать дожила до первой военной зимы, а через два года не стало и бабы Нюры. Последний раз глянул Игнаха на лик святой великомученицы, вздохнул то ли от жалости к ней, то ли к себе и отправился бродяжить.
   От взгляда нищенки, словно с перепугу, заскочил в товарняк, который, набирая скорость, замолотил колесами, все дальше увозя его от девочке в серой лопотине. Да вскоре опомнился Игнаха, чуть не на ходу выскочил, заторопился обратно на вокзал. Одного боялся: не исчезла, не потерялась бы.
   Она стояла на том же месте. Швырнул блюдце в сторону. По заплеванному перрону покатились медяки.
   Привез Груню в деревню, где изба бабы Нюры в бесприютстве убожилась. Наладил печку, в избенке живым запахло. Из переднего угла глядели на него лики святых, дивились, чего так шебутится парень. Ему даже не по себе стало от их бесцеремонности, все время казалось, будто кто в затылок дышит. Подумал, да и смахнул всех, только одну оставил.
   Шебутился Игнаха - уж шибко ему хотелось, чтоб Груня оттаяла немного. А она - ровно на том же вокзале с блюдцем в руках. На Игнаху глядит, будто он медяки отсчитывает. Спекается у него все от такого взгляда, а все равно кренделя выписывает: вдруг повеселеет Груня.
   Дружок Мишка Комаров насоветовал:
   -Мамка говорит, поплакать ей надо. Вроде как чо ее давит. Надо, чтобы она заговорила, а не молчала, как немая.
   Давай Игнаха досаждать Груне: чо да чо. Пристал, не отвяжешься. Ну, слушай, Игнат. Слушай, как фашисты на одну веревку по несколько младенцев свешивали и в колодец их спускали. Как Бориска, ее младший братишка, кричал из того колодца. Как над мамкой изголялись, как ее, Груню, из-под койки вытащили.
   -Не надо, замолчи, - отвернулся Игнат.
   Мишку в тот день чуть не поколотил.
   -Советчик, - налетел на него.
   Мишка ничего не понял.
   Слезы пришли к Груне, когда у них Коля родился. А боль в ее глазах так и не истаяла.
   Теперь она в глазах у сына, боль ее. Ровно Груня глядит на него. Тяжело дышать Игнату. Полез в опустевшую пачку за папиросами, пальцы дрожат - не совладать.
   -Пойдем домой, отец.
   Сноха встретила настороженно, зато Пашка, внук, уточнив: "Ты мой настоящий дед?", сразу же оседлал его.
  
   Будто медведь-шатун ходил Игнат у озера. За последние годы такого нагляделся, все, казалось, перегорела и не способно ни на какое зло откликаться. О том, что на озере творится, узнал, когда дело к концу шло. Взбеленился, глядя, как сосредоточенно-хмурые мужики прут рыбу возами. Напоролся взглядом на Геннадия Клепикова. Тот ощерился, пихнул в бок жену:
   -Валька, твой ... явился, - грязный матерок влепился в Игната.
   Похлестче слыхал, но тут кинуло Игната к Генке и худо бы тому пришлось, заставил бы лед зубами крошить. Да опомнился, про Пашку вспомнил.
   Домой вернулся впотемках.
   -У тебя есть чо-нибудь выпить? - спросил сына.
   Заметив, как метнулся испуг в глазах снохи, усмехнулся:
   -Не бойся, Надя, не алкаш я.
   Покраснела сноха, достала бутылку, выставила на стол. Долго сидели в тот вечер отец с сыном.
   -Ладно бы, жрать было нечего, сказать, народ с голодухи набросился, - переживал Игнат. - Мертвое теперь озеро... Мне там поддавали, - Николай понял: про колонию отец говорит. - Кровью харкал, но поверишь, Коля, от зла меня так не мутило, как сегодня. Тут-то ведь свои же мужики. Мне Михаил как брат. После войны, в голодуху, он матери твоей молоко в кружке таскал. Сам ни глотка не выпьет, тайком прет.
   Не приглашая сына, выпил один.
   -Ты, Коля, тоже виноват.
   -Я-то что?
   -Как что? Разве не в своей деревне живешь? Не ребятишек учишь? Всякие науки проходите: и про доисторическую эпоху, и какие там хреновины с морковиной в заморских странах водятся, и кто как размножается. А вот что под носом - в своей деревне - это вам неинтересно. Был сегодня в устье озера. И что, ты думаешь? Там все снегом забито. Привел бы пацанов, да пару лопат, там делов - на пять минут.
   Разговор все цеплялся за озеро, но знали оба, никуда не уйти от того, чем надсадно болела душа.
  
   III
   Игнату часто вспоминался его последний знойный сенокос. В тот день в вершильщики ему угодила Валентина Клепикова. Игнат, подавая на длинных вилах сено, старался не смотреть на нее, ладную и крепкую, обтянутую тонким трико. А Валентина, чувствуя смятение мужика, подзадоривала да поддразнивала. И когда завершили стог, скатилась ему прямо в руки. "Айда к речке". Жарко стало Игнату, в голове зашумело. Не бабник какой-нибудь, а тут не сдюжила мужичья сила, кинулся, забыв обо всем.
   ...Валентина испуганно отпрянула от него. Через кусты к ним ломился Геннадий. Подскочил к жене, саданул так, что она упала. Молча принялся пинать. Опомнился Игнат, схватил Генку, рубаха в руках затрещала. Хоть и постарше Клепикова, да куда покрепче его. Кинул Генку в речку: охлонись. Валентина, валяясь в траве, причитала:
   -Убьет он меня, убьет.
   -Не кричи, - сказал, - переходи ко мне.
   Клепиков вылез на берег, вылил из сапог воду, сплюнул в их сторону.
   С того дня и пошло все на раскоряку. Валентина, когда законный супруг, заходясь от злости, начал охаживать ее, соврала, что Игнат взял ее силой.
   -Силой? - уцепился Генка.
   И на другой день, нацарапав заявление, увез его в район.
   В деревне насмешничали, не беря всерьез случай у речки. Но когда дело дошло до суда и стало понятно, что для Игната это никакие не шутки, накинулись на Валентину:
   -Доскет голяшками, всех мужиков пересодит.
   Ругали и Генку:
   -Все буквы вспомнил, сочинитель хренов.
   Игнат никаких показаний давать не стал. Когда ему сказали, в чем его обвиняют, сгорбился, не глядя на следователя, и словно окаменел.
   В одну из тягучих ночей, прокручивая свалившееся на него, отчетливо так осознал, аж в голове от этой ясности замолотило, что он себя добровольно подравнял к тем, кто над Груней и ее матерью изголялся. Забил в дверь камеры: не гад я распоследний, не мог я...
   Когда заспанный дежурный недовольно прохрипел под дверью: "Чего ты?", Игнат сидел, крепко зажав голову руками: "Что я буду рассказывать? Про Валентину? Не гад же я распоследний..."
   Теперь ему больше всего хотелось, чтоб скорее кончилась эта канитель. Какой-нибудь конец и точка. Нет больше мочи ждать, как твою судьбу повернут.
   Зачем-то оказались однажды перед следователем вдвоем с Валентиной. "Очная ставка", - сказали и давай допекать идиотскими вопросами. Валентина заплакала. Игнат обозлился и хоть имел уважение к казенным кабинетам, припечатал по столу кулаком, вскинулся на следователя:
   -Хватит бабьи юбки мусолить. Уводи, добром говорю...
  
   IV
   -Я вот только одного не пойму, зачем ты из себя Иисуса Христа сделал, - сказал Николай отцу.
   Тот сидел задумавшись, словно не слышал сына. Потом откликнулся:
   -Меня следователь тоже спросил: зачем, мол, рубишь сук, на котором сидишь?
   Поднял голову.
   -А знаешь, Коля, бывает, лучше рубить. Упадешь, может, и крепко саданешься. Но зато человеком поднимешься. Понял меня?
   -А не кажется ли тебе, что слюнтяйство это? Тетя Валя, она что, думаешь?...
   -Давай только без тети Вали, - перебил Игнат. - Я на нее зла не держу. У Генки Клепикова натура звериная. Не гляди, что он мужичонка так себе, соплей пришибить можно. Зла в нем, как у скорпиона.
   В доме Клепиковых в это время рассовывали рыбу по разным посудинам. Геннадий зудел:
   -Чо-то недовольная? Может, к Игнату сбегаешь? Он тебя успокоит, поди-ка еще в силе, к речке сходите.
   -Ты заткнешься или нет? - разозлилась Валентина.
   Геннадий изумился. Боясь его кулаков, она обычно помалкивала. Бросила ему под ноги мешок с остатками рыбы.
   -От тебя, кровопийцы, давно бы глаза завязать да уйти, -не останавливалась Валентина. - Господи, с кем всю жизнь прожила? С падлой. Ты как падлой был, так падлой и сдохнешь. Да я бы день и ночь в ногах у Игната ползала, прощенье себе вымаливала. Загнала человека в тюрьму за то что раз в жизни мне солнышко показали.
   -Счас закатится твое солнышко, - двинулся на нее Генка.
   Валентина кошкой кинулась в угол, где стоял топор, схватила его.
   -Уходи, а то убью!
   Волосы выбились из-под платка, глубоко запавшие глаза жгли Генку.
   -Стерва! - взвизгнул он.
   -Убью падлу, убью, - твердила она, не спуская глаз с мужа и медленно приближалась к нему.
   Он вжался в угол кладовки, не осмеливаясь кинуться к Валентине. Какая-то сила давила на него, выхолащивая нутро.
   -Мамка! - закричал в дверях Сережка.
   Уронила топор, сунулась лицом в стенку. Извернувшись, Геннадий ужом проскочил мимо нее, заметался по двору, плохо соображая, что произошло.
   ...Погасли огни в деревне. Небо, с вечера звездное, закрыли тучи. Все примолкло. Даже собаки, и те почему-то не лаяли в эту ночь.
  
  
   Поминки
   С Петром Тимофеевичем творилось что-то неладное. То с утра до вечера весь в делах: пилит, строгает, подколачивает, двор метет. Не привыкли его праздным видеть. А тут сядет на лавочку, смолит папиросу за папиросой, о чем-то думает. Борис сколько раз подсаживался:
   -Ты чо, Петро, захворал что ли?
   -Захворал...
   -Дык Шуру позвать надо. Уколов наставит, враз оклемаешься.
   -Уколы тут не помогут.
   -А чо болит-то?
   -Да вроде ничо. А чо-то болит.
   -Это тогда надо баню и пол-литра.
   -Пол-литрой не обойдешься.
   -Ну, литру. У Аксиньи самогонка - во! Главное - не вонючая. На кедровых орехах наловчилась настаивать. Самогонку-то она мне не дает, ждет, когда сын со снохой нагрянут, а орехи, говорит, на тебе, черт старый. Я хожу, орешки-то эти пощелкиваю за милую душу. Горстку сгрызу и хоть песни пой.
   -Это как та белка, что ли?
   -Какая еще белка?
   -Ну, которая песенки поет, да орешки все грызет.
   -Во-во. А орешки точно не простые, - подхватил Борис, радуясь, что Петр хоть маленько оживился. - Чистый изумруд.
   Неужто и в ту пору самогонку на орешках настаивали? Губа не дура у белки той.
   Получив пенсию, Петр Акимов на все деньги купил водки, зарубил трех куриц, и когда похлебка была готова, созвал соседей.
   -Будем справлять поминки, - объявил он, когда все расселись за столом.
   -Дык Катерина-то зимой померла. Кого поминать-то? - удивился Борис.
   -А меня, - сказал Петр и взял стакан с водкой. - Пока живой, сам хочу на своих поминках участвовать. А то больно тоскливо будет лежать. Заколотят, камнями привалят, Борис с Генкой за мою душу нарежутся, а я вроде как ни при чем. Сейчас и справим, я хоть послушаю, какие у вас слова для меня есть.
   -Это ж надо, сколь думать и до чего додуматься! - изумился Борис. - Я с ним, как с добрым: чо у тебя болит, да Шуру позвать бы. Правильно, на кой хрен тебе Шура с ее уколами? Тебя надо было сразу кирпичом по башке садануть, чтоб дурь вышибить. Это называется : из ума выжил.
   Другие молчали. Петр всегда был не просто серьезным человеком, скорее суровым. Сколь годов был у них председателем сельсовета, так при нем-то и власть в деревне была, не то, что потом. Пререкаться с ним разве что Борис отваживался, потому что дружки они давние, с самого детства.
   Сегодня, когда Петр созвал их, думали, праздник какой у человека. Неловко как-то получается. Не решались взять стаканы, хоть и было налито.
   -Может, я и выжил из ума, а, может, только в ум и вхожу. Потому что задумался я, Борис. Непутево все выходит. Телевизор послушаю, оказывается, все, что мы ни делали, все во вред, все не так. Будто топили-топили печку, а трубу забыли закрыть, и изба выстыла. Никакого тепла. Ты народ-то не смущай. Я хочу помянуть свою жизнь. Потом, когда помру, на кой мне все это? Песни будем петь. И в грехах своих покаяться... В церковь не ходил никогда, нехристем и помру. Перед вами, с кем моя жизнь прошла, шапку сниму. На трезвую голову, может, это у меня и не получится, ты же знаешь мою гордыню, а выпью, душа растормошится.
   Петр потянулся стаканом, чтобы чокнуться.
   -На поминках-то не чокаются, - буркнул Борис.
   -Я же еще не настоящий покойник. Давай-ка, скажи что-нибудь про нас.
   -Чо я скажу? Как за девками бегали? Или на войну уходили? Нам с тобой шибко повезло, Петро. Мы с тобой до нового века дотянули. Чо века? Новая тыща лет пошла, а мы с тобой все небо коптим. Без пользы, как ты сказал. Теперь уж кака польза? Спроси-ка мою Аксинью: чо она от меня на другую постель ушла? А потому что, какой толк со мной спать?
   -Ой, дурак старый, чо попало мелет, - отозвалась его жена.
   -И я говорю: старый. Давайте-ка выпьем лучше. Чо-то уж больно разговорились, как на колхозном собрании. А, может, и мне заодно с тобой, Петро, поминки по себе справить?
   -Ох, и любишь же ты на дармовщинку, Борис, - засмеялась Васильевна.
   Она всегда была просмешницей. Еще в молодости осталась без мужа. Тот, напившись, сгорел в колхозной кузнице. Замуж больше не выходила, но мужики к ней украдкой захаживали. Разговоры про нее шли всякие, но как-то не липла к ней грязь. Бабы своих мужиков ухватами охаживали, а чтобы ей в волосы вцепиться, нет, такого не было. Не срамили прилюдно, может быть, ее острого языка побаивались. Годы ее не шибко испортили. Глаза, хоть и выгорели, а бесенята в них, как и раньше, у молодой, озоруют. Другие растолстели, расплылись, а Надежда свою легкость в теле сохранила.
   Жила она в домишке, который еще ее родители в молодости ставили. Теперь уж он одним углом в землю врос, но убогим не казался. Может быть, потому что хозяйка, как могла, охорашивала его, каждую весну наличники голубой краской подновляла, цветами со всех сторон обсаживала.
   Летом дочь привозила ей своих детей-погодков. Сама с неделю гостила. От кого Надежда родила ее, так и осталось для деревни загадкой. Да шибко никто и не докапывался. Судачить-то, конечно, судачили. Мужики, довольные тем, что претензий к ним никаких, помалкивали, их жены и тем более. Дочь сильно походила на мать, не обнаруживая внешнего сходства ни с кем из деревенских.
   Как бы рано, бывало, Петр ни вставал, а выйдет на крыльцо, в огороде, глянь, соседка уж копошится. "Ты бы, Петр Тимофеевич, - кричит ему, - крапиву со своей стороны вырубил. А то будешь перелезать ночью, свалишься ненароком". То еще что-нибудь съязвит. Петр покосится, а в разговор не вступает: мало ли что на язык бабе придет.
   Из соседнего двора часто слышались песни. Надежда не любила молчать, а поговорить было не с кем. Вот она и пела.
   Сронила колечко
   Со правой руки...
   Песня вроде бы тоскливая, а у нее она выходила озорно насмешливо. Подумаешь, муж помер, во гробе лежит.
   Застолье помаленьку налаживалось.
   -Ну-ка, спой, Васильевна, - попросил Петр.
   -Нашел певунью. Ты сам вон какой голосистый. Да и не помер еще. Так что давай. А я подмогну.
   Петр откашлялся, пригладил на лысине несколько волосинок, откинулся на спинку стула.
  
   Хаз-Булат удалой,
   Бедна сакля твоя.
   Пели с чувством - слеза прошибала. Допев печальную историю до конца, немного помолчали. Потом выпили, уже без всяких речей.
   -Петро, а ты хотел в грехах-то покаяться, - вспомнил Борис. - Или уже передумал?
   -Не бойся, не передумал. Момент подходящий жду. Ты думаешь, так просто сказать? Самому себе-то признаться боишься.
   Потер лысину.
   -Так вот, соседи мои дорогие, хочу сказать вам, что шибко виноват я перед Надеждой Васильевной. Вот она, против меня сидит. Сидит и смотрит. И главное - безо всякого осуждения. Хотя осудить меня имеет полное на то право. Перед женой своей покойницей тоже вина моя немалая, но она грехи мои давно, думаю, отпустила. Вырастили с ней двоих сыновей. Обижаться мне на них не за что, я ими доволен. Отца-старика не забывают, о семьях своих заботятся. Не ворюги какие-нибудь, не хапуги, не пропойцы, слава Богу.
   Замолчал. Оглядел всех.
   -Но сыновья сыновьями. Они - это дело третье. Одним словом, дочь у меня есть. Вера. Соседки моей, Надежды Васильевны. Вера уж бабушкой стала, внук у нее родился, а я, черт лысый, все хоронюсь, все прячусь. Васильевна ни разу ко мне не подошла, не попрекнула, помощи не попросила. Хотел я нынче перед Верой покаяться, когда она приезжала, да побоялся. Плюнет, думаю, в мою бесстыжую харю. И правильно сделает.
   Налил в свой стакан, но пить не стал.
   -Не могу с такой тяжестью на тот свет уходить. Пора бы уж подсобироваться к своей Алексевне. Она поди-ка заждалась меня там. Приходит иногда по ночам, посидит за столом у окошка и уходит. Ничо не говорит. Так вот, пока я еще маленько живой, хоть как-то оправдаться перед дочерью надо. Дом у меня еще крепкий, долго будет стоять. Я тебе говорю, Васильевна, переходи из своей гнилушки да живи здесь хозяйкой. Простишь меня - спасибо.
   Потухшими глазами глядела на него Васильевна.
   -Бог с тобой, Петр Тимофеич. Я давно обижаться устала. Когда-то, по молодости, и поревела же по ночам в подушку. А день настанет, солнышко слезы высушит и опять весело. Дочка-то у меня краше всех, казалось, на свете. За что ж мне на тебя обижаться? Ты мне ничего не сулил, золотых гор не обещал. Рушить семью твою? Зачем? Ты все равно рядом. Утром на крылечко выйдешь, я тебе - здрасте вам, Петр Тимофеич.
   Утерла слезы.
   -Уж спасибо тебе за приглашение, но из своего угла я никуда не тронусь. Пусть у меня и завалюшка, но своя. Мне хором никаких уже не надо.
   -Да не о нас с тобой разговор, Васильевна. Мне восемьдесят, тебе, стало быть, семьдесят. На двоих - полтора века. Ты про дочь подумай.
   -Я всю жизнь только об ней и думаю. Мне больше не об ком.
   -Пусть мой дом на нее перейдет. Может, погодится. Ведь не больно уж в каком достатке живет.
   -А мы к бедности привычные. Зато гонора в нас - на десятерых хватит. С чужого стола Вера и кусок хлеба не примет.
   -Объясни, что не чужой стол-то.
   -Это ты сам ей объясни, коли нужда такая тебе вышла. Детям своим расскажи, растолкуй, чтобы поняли. А лучше не затеваться. Ни к чему это все. Родственнички, скажут, нашлись. Папочка родной отыскался. Ох, Тимофеич, зря ты этот разговор затеял. Давай-ка лучше споем.
   В воскресенье мать-старушка
   К воротам тюрьмы пришла.
   Своему родному сыну
   Передачу принесла.
   Не замечая, что никто ей не подтягивает, допела до конца. По щекам скатывались слезы.
   Аксинья дергала за рукав мужа: пошли домой. Борис отмахивался:
   -Погоди, вон дело-то какое. А ты, Петро, дурак. Не поминки надо было собирать, а пошли бы мы с тобой, бутылку взяли, и к Васильевне. Сосватали бы, чин-чинарем. А так - поминки и вышли.
   Петр нахмурился, поглядел сурово из-под лохматых бровей на Бориса.
   -Не мельтеши. Дай-ка сюда телефон. Счас же звоню Дмитрию. Пущай приезжают. А ты, Васильевна, Веру вызывай. Я перед нею на колени встану. Душа моя не будет на покое... Не хочу кобелем помирать.
   ...Вера не приехала. Кто его знает, почему. Сыновья обещали явиться со дня на день, но дела все не отпускали, и их приезд тоже откладывался. А в конце лета Петр Тимофеевич умер. Отвели поминки. Сыновья заколотили тесом окна, двери и укатили по своим домам. Борис пытался что-то растолковать им, но был настолько пьян, что сыновья не обратили никакого внимания на несвязную речь старика.
   Теперь вкруг пустого дома густой стеной стоит крапива.
  
  
  
  
  
  
  
  
   Гармошка
  
   У деда Ивана была гармошка. Старая, с почерневшими ремнями. Он играл на ней только по праздникам. Кряхтя, извлекал из сундука, ставил на колени. Минут пять сидел молча, с закрытыми глазами. Кирилловна в таких случаях, поджав губы, уходила в кухню, в свой угол за печку, и про себя честила старика: "Музыкант нашелся, опять налижется, лыка вязать не будет".
   Музыкант из деда и правда был неважный. Но чтобы пил крепко, - это баба зря. Ревность в ней колобродила.
   Однажды хотел поговорить с ней, отмахнулась:
   -Есть когда твои басни слушать.
   ...С гармошкой этой Иван вернулся с фронта. Руки-ноги - все при себе. И голова на месте. Работы не боялся, Дусю свою не обижал. Но иногда вроде что находило на мужика. Ни с того ни с сего вызверится на жену, возьмет гармошку - да в сарай. И там с ней полдня просидеть может. Тогда его лучше не тронь. Евдокия прислушается: то ли гармошка всхлипнет, то ли с мужиком что делается. А подойти ближе боится. Рассказала соседке. Та повздыхала: "Видать, зазноба у него на фронте была, вот он и тоскует по ней. Сходи-ка к Изратихе, травку даст, попоишь, авось, забудет".
   Со временем выровнялся Иван, и припадки такие с ним уж не случались. Но все равно, как брал гармошку, у Евдокии сердце пощипывало.
   Как-то раз, усадив с собой внука и, поглаживая гармошку, пообещал:
   -Вот умру, Толян, бери ее себе.
   На следующее утро Толька чуть свет примчался к деду.
   -Ты чего, иль утро с вечером попутал? - удивилась Евдокия. Толька обычно по утрам не добудишься, а тут как огурчик нарисовался. - Мать что ли за чем послала?
   Парнишка шмыгнул носом, покрутил головой и - за порог.
   -Кто приходил-то? - спросил с койки дед.
   -Да Толька. Зыркнул глазами да убежал, ничо и не сказал. Пойду-ка к Татьяне, поди случилось что, - засобиралась бабка и от волнения никак не могла нашарить катанки на печке.
   Но у дочери все было спокойно. Зять не с похмелья - это Евдокия сразу определила.
   -Ты Тольку что ль за чем посылала?
   -Тольку? Так это он к вам летал? А я думала, приспичило парню, с постели - и на улицу. Нет, не посылала я его.
   Толька не признался, зачем он бегал к дедам.
   А через день эта же история повторилась снова.
   -Он, никак, чертенок, нарочно бегает, чтобы меня попугать, - предположила Евдокия и к Татьяне больше не пошла.
   Толька прибегал еще два утра подряд. Молча постоит и убегает. Дед с бабкой ничего не поймут. Наконец дед догадался:
   -Дык ведь я ему гармошку, как умру, обещал. Вот он и проверяет: живой я или дуба дал.
   Татьяна, видать, крепко отчихвостила парнишку, не стал прибегать спозаранку. Но играет - забежит. И раньше так забегал. Но теперь дед подозрительно на внука поглядывал. Не выдержал - достал гармошку.
   -Ты, язви тебя, возьми-ка ее от греха подальше. А то будто ждешь- не дождешься, когда я окочурюсь.
   И, видя, как просияли глаза парнишки, добавил построже:
   -Ты, Толян, не шибко. Не балуйся с ней. Береги. Она ведь не моя, а друга моего фронтового. Мы с ним с первой пули на войне. Эх, и любили его у нас. И как было не любить?... Человек шибко был хороший. А играл на этой гармошке как... В Чехословакии городок небольшой освободили, он ребятишек из подвала вывел. Таких вот как ты - небольших. Котелок им с кашей дает, а они боятся, жмутся к стенке. Тогда он говорит: "Счас вам наше "Яблочко" сыграю. Гармошку только растянул... А тут гад какой-то, из-за угла... Гармошка упала...
   Дед достал папиросу, помял в руках.
   -Я опосля войны на его родину ездил. Хотел гармошку матери отдать. Да не нашел никого. Немец по той деревне прошел.
   Евдокия, прислонясь к печке, украдкой вытирала слезы.
  
  
  
  
   ВЕЧЕРОМ
  
   Со снохой у Зинаиды сразу не пошло. Не поглянулось, что не шибко разговорчивая.
   --Ну и нашел ты, -- не удержавшись, брякнула сыну. -- Из своих будто некого взять, вон сколь девок округ тебя крутилось. Тут хоть знашь, кого берешь, а это не знамши, ничо...
   --Мам, ну ладно тебе. Ты же ее не знаешь, а говоришь. Чем не угодила-то тебе Вера?
   --А мне и не надо угождать. Кого мне угождать-то? Ну слово-то хоть может сказать? Уткнется в книжку, будто и нету никого. Ты гляди чо, грамотная...
   --У нее скоро сессия. -- Будто не знаешь, что учится она.
   --Учится... Вот и училась бы, чо замуж-то выскакивать?
   --Да что ты к ней привязалась? -- не выдерживал Петр, муж Зинаиды. -- Девка как девка.. Куда уж лучше? Тебе хоть какую -- все не по тебе.
   --Ты-то уж лучше помалкивал бы, чо суешься, куда не просят?- оглядывалась Зинаида на мужа.
   Сын был не родной Петру. Отца Алешка не помнил. По пьяни тот попал в аварию, парнишке еще и года не было. Зинаида замуж по новой идти не собиралась. Да и кому нужна с дитем, когда девок полно? Но посватался свой же, деревенский. Петр был на пять старше Зины. Одно время в девках она даже влюблялась в него. Но Петр привез жену из города, только не пожилось им что-то, скоро и разошлись.
   Пошла Зинаида замуж за Петра, но условие поставила: обидишь сына -- вот тебе сразу же и порог. Сойтись ему с Алешкой по-отцовски не давала. Ровно наседка, так и ходила, растопырив крылья, настороже. Не дай Бог сердито глянет, слово не такое скажет. Даже когда пытался просто наставлять парнишку, Зинаида и тут вмешивалась, осмеивала Петра: учитель нашелся. Он и отступился.
   Теперь уж вот женился сын. И стало невмоготу Зинаиде. Никак не хотела делить своего Алешку с кем-то. Разумом понимала, что не сидеть же парню возле матери, нашел по сердцу, женился. Можно бы, конечно, и погодить вешать этот хомут, успеется. Но опять же -- долго ли избаловаться? Так примерно думала мать. Но стоило снохе появиться на пороге, какой-то червяк начинал точить Зинаиду. И сама была этому не рада, но настроиться на другой лад не могла. Хоть ты что делай -- сноха ей не нравилась. И она громыхала чашками, ругалась на кошку, а уж если Петр с чем-нибудь встревал, спускалась на него и отводила душу.
  
   Однажды сын за ужином как бы между прочим сказал:
   --Тетя Рая уезжает к дочери, мы пока в ее дом перейдем.
   Мать замерла.
   --Ты не сердись, так лучше будет.
   --Лучше? Кому лучше-то? Ей вон? А у матери спросил? Ведь я тебя ростила. Иди, иди. Дома, конечно, жить негде, по чужим углам скитаться надо. Люди-то чо? Имя чо, людям-то, лишь бы языком побрякать. Я и Райке скажу, чо она сманула.
   --Тетя Рая -то причем?
   --Все не причем. Одна я виноватая. Не, не пущу, даже и не думай. Ростила его, ростила и на тебе. Сказала, не пущу.
  
   Но молодые ушли. Остались вдвоем с Петром. Не вдвоем даже, а каждый сам по себе. Петр все больше молчал. Когда жена "заводилась", научился не слышать ее, думал о чем-то своем. И Зинаида -- будто за стенкой Правда, несколько раз пытался вразумить жену:
   --Слышь, Вера-то беременная, ты бы сходила, может, чего надо.
   --Имя рази чо от меня надо? Я им кто? Я ж им тетка чужая. Покуда домой не вернутся, пороги их обивать не буду. Это ты у нас угодник, это ты бегай, выслуживайся. Папаша родной нашелся.
   Сын заходил, но разговора с матерью и у него не получалось.
   --Осрамил на всю деревню. Гурьяниха, змея подколодная, и та пальцем тычет. И не совестно тебе в глаза матери смотреть?
   Вот и сын почти перестал бывать...
   ...Как-то Петр вернулся домой сам не свой.
   --Веру рожать увезли. Алешка говорит, что рано бы еще, сроки не подошли.
   Зинаида окаменела, но ненадолго.
   --Это за мать их Бог наказывает.
   Петр задохнулся:
   --Это ты мать-то? Да ты же хуже гадюки.
   Швырнув табуреткой, вышел на улицу. Сел на чурку возле бани, стал курить. Потом вернулся в избу, взял из комода деньги. И пошел в магазин. Что там несла ему вслед Зинаида, Петр не слышал.
   Выпили с мужиками бутылку, другую. Загомонили. Петр сосредоточенно молчал. Сейчас он жалел о том, что никогда не верил в Бога. Может быть, и правда Кто-то есть над нами?
   --Слышь-ка, -- просительно посмотрел на Василия Бушуева. -- Отвез бы меня в город.
   Василий не услышал: обсуждали актуальную для их деревни тему ракетопада. Вчера опять какая-то хреновина в тайгу шарахнулась. Раньше все подальше как-то падали, а эта, еще бы маленько, и могла кого-нибудь по башке шарахнуть.
   --У них чо там, у этих ... пускачей, нашей деревни на карте нет?
   --А ты поди-ка думаешь, что и твой сортир обозначен. Да им плевать, им лишь бы денежки огрести. Американцы, знаешь, по сколь отваливают?
   --При чем тут американцы-то?
   --Дак наши их ракеты на орбиту выводят.
   --Откуда ты это взял?
   --Откуда-откуда? Оттуда. Газеты надо читать.
   --Гурьяниха, рассказывает, над деревней полыхало почем зря, как тайга еще не загорелась.
   --Старая калоша эта Гурьяниха, чо она по ночам-то шарится?
   --Это ты уж у нее поинтересуйся. На свиданку к лешему, наверное, бегала.
   --Слышь, Василий, -- снова встрял Петр, -- в город бы меня увез.
   На этот раз его услышали.
   --На кой тебе в город?
   --Веру Лешка в роддом увез. Может, там помочь ему надо.
   --Лешке-то чо помогать? Он же не баба. Рожать поди жена будет.
   --Ну мало ли? Сходить куда, может.
   --Ну дык на автобус завтра утром сядешь и покатишь.
   --Да нет, мне седня бы.
   --А на чем я тебя седня-то? Верхом на палочке?
   --На мотоцикле.
   --Даешь! Я же полбутылки осадил. Да и фара у меня ни хрена не светит.
   Мужики замолчали. Петру было грех отказывать. К нему в кузню шли все, кому не лень, никого не выпроваживал, не мое, мол, это дело. Из других деревень мужики в город за запчастями мотаются, а у них свой умелец, такую штуку сварганит, куда там заводским мастерам. А чтобы самому о чем попросить, такого не припомнят.
   --Может, к Романычу сходить, долго ли ему на машине подбросить?
   --Да ладно, чего там, сам увезу,-- поднялся Василий. -- Пошли. Главное, чтобы моя не ущучила.
   ...Зинаида, как ушел Петр, забегала по избе. Не знала, за что взяться и что делать. Такой страх ее обуял... Вдруг что случится с Верой или дитем? И будет все из-за нее, из-за того зла, которое клубком опутало ее душу. Села на лавку у печки и запричитала:
   --Ой, прости меня дуру старую, ой, Вера миленькая, прости...
   Потом стала собираться. Завтра с утра на автобус и - в город.
  
   И повадился вор на деревню
  
   --Жил-был старик, и было у него три сына, -- собирая на стол, Наталья как бы между делом рассказывала сказку. Раздражения своего не скрывала и не сказка вовсе у нее выходила, а какая-то обвинительная речь. -- Два сына умные, хозяйством занимались, о семьях заботились. А третий -- не то чтобы дурак, но и не совсем нормальный.
   Выжидательно помолчала, глядя на мужа: может, скажет что. Но тот невозмутимо помалкивал. Как обычно. Ладно, дальше давай.
   --Вся деревня сено косит, успевает, пока солнышко светит да дождик не мочит, а он, этот Ваня, воров вздумал ловить. Пока, говорит, всех не изловлю, пока на Руси этой нечисти вовсе не останется, никаких коров держать не буду. Жена к нему со слезами: чем же детушек кормить будешь, чем за их учебу рассчитываться станешь? Только Иван на своем стоит.
   --А ты бы заметки в газету писала, -- посоветовал Николай. -- Складно у тебя получается. То как Петр Трофимыч помер, про наш район никто и не пишет. Возьмись-ка. Кстати, в сказках Иван-дурак всегда самым умным оказывается. Ты про это не забудь.
   Наташа присела к столу.
   --Не знаю, о чем ты думаешь. Мне вчера Тамара говорит: "Вы что, наладились с Николаем по-городскому жить?" Будто ты им сказал, что хочешь продать корову.
   --А лучше, если ее какой-нибудь паразит прирежет? У нас и так уж две скотины порешили.
   --Будто у тебя одного.
   Наталья стала перечислять по дворам, у кого что пропало.
   --У Левиных лошадь, у Воробьевых прошлогодняя телка, у тети Насти - корова, у Гилевых тоже лошадь...
   --А то я не знаю, -- перебил ее Николай. -- Ты бы лучше до конца досказала, интересно, что там дальше будет. Достанется ли Ивану Марья-царевна?
   --Разбитое корыто ему достанется, -- совсем рассердилась жена.
   --Ну ладно, чего ты. Поеду сегодня косить. Все, пусть милиция ловит, а я выхожу из засады. -- Помешал чай: уж больно горячий. -- А пышки у тебя сегодня вкусные... Как ты сама!
   Наталья улыбнулась. Ну вот, кажется, и мир.
   --Подлиза.
   --Ты мне с собой что-нибудь собери. Палатку возьму, там и ночую. Завтра с утра докошу, а то смотри-ка, как за меня взялась.
   Николай слегка лукавил. Что косить собрался - это правда. Но и засаду свою не думал бросать. Уж больно достало его ворье. С весны наждак уперли. Тут же вскоре угнали лодку. Пришлось кругом замки навешивать, чего отродясь не делал. Но скотину-то под запором держать не будешь. И вот сначала пропала прошлогодняя телка, потом сгинул бык. А бык-то был - одно загляденье! На всю деревню приметный. Николай за скотиной умел ухаживать. В пригоне у него - у другой бабы так в избе не прибрано. И корма всегда вволю. Бык своей статью в мать пошел. Она не какая-нибудь там коровенка, а вон, какая красавица. И с характером. Чужого к себе ни за что не подпустит. Поведет головой, рогами скосит - уж лучше подальше обойти.
   Вот и бык тоже был рослый. Мужики подбивали оставить его на племя. Николай бы не против. Да дочери в университет нынче надо восемь тысяч за учебу. Где их возьмешь, если весь заработок теперь со своего двора.
   Уж на что Николай терпеливый, но когда нашел место, где ворюги потрошили быка, схватился за ружье:
   --Поймаю, убью.
   Наталья напугалась.
   --Тебя же и посадят.
   Ружье спрятала - от греха подальше.
   Николай вообще старался никогда не перечить жене. Если и приходилось возражать, особой настойчивости не проявлял. Как-то неловко ему это было. Он, здоровый как медведь, а Наташа, что стебелек. Ей слово чуть погромче, она и сникла. И сразу приласкать хочется: родная ты моя... Нет, не мужицкое это дело - злобиться на жену.
   За то и мужа своей сестры не жаловал. Чуть что, тот орет на Веру. Вечно ее в чем-то винит. Пуговица оторвалась или носок прохудился - из-за этой мелочи изгундится весь. Дурой ее назвать - ему нет ни что. Да какая ж Вера дура?
   Однажды все-таки не стерпел, схватил зятя за шиворот: из штанов вытряхну! Это когда тот запустил в Веру матерком. Обидно за сестру стало.
   ...Выкосив поляну, Николай пустил коня отдыхать. До ночи надо бы еще вернуться в деревню, да не дорогой, а проселком, и, обогнув ее стороной, устроиться в засаду. Там, где пасется табун лошадей. Ворюги нынче увели уже трех коней, а деревня по-прежнему беспечно спала.
   --Где за всем доглядишь! -- махали мужики рукой, уповая больше на "авось", чем на милицию.
   Привязав Серка в кустах, бросил фуфайку на траву, лег и почти сразу уснул. Что проспит, если "шакалы" вдруг объявятся, -- не боялся. Он, хоть и здоров поспать, но, когда надо, вмиг подскочит.
   Сквозь сон услышал, как остановилась машина. Продрал глаза. Ну и туманище! Ни Серка, ни кустов не видать.
   Воров было, самое меньшее, трое. Если судить по хлопанью дверок. А в том, что это пожаловали они, Николай не сомневался. Кому еще шастать здесь по ночам? Гляди-ка, и в таком тумане сориентировались, уверенно идут, как у себя в избе. Специалисты... Выждал, когда шаги растаяли в тумане, отвязал Сокола и двинулся следом.
   Спутанные лошади метались по лугу. Здесь, на пригорке, туман был слабый, и Николай быстро оценил обстановку. Он успел как раз вовремя. Воры уже успели заарканить лошадь. С налету размахнулся бичом, жогнул первого мужика, тут же достал и второго. Опоясал его, видать, крепко. Тот взвыл и бросился бежать. Где-то еще должен быть один. Ага, вот он. За лошадей прячется, уйти хочет. Налетел и бичом его, бичом.
   Зараза, те-то ведь уйдут! А погонишься, и всех в тумане потеряешь. Ладно, придется брать одного.
   Мужик попался выносливый. Дохляк давно бы уж свалился - попробуй, как заяц, поноситься от лошади. А этот прет, как танк, сквозь заросли. К реке хочет выйти, понял Николай. Пусть... Он давно бы уж мог свалить его, но не торопился. Злость на воров еще не была истрачена.
   Мужик заметно сбавил ход и, будто споткнувшись, упал плашмя на землю. Серко едва не стоптал его.
   --Запалился, сволочь. А ну вставай, я тебя в деревню погоню. К столбу там привяжу, чтоб тебя камнями, камнями.
   Мужик, елозя по земле, только мычал. Потом сел, обхватив голову руками.
   --Все, Колян, хватит.
   Николай оторопел. Неужели из своих кто? Слез с лошади.
   --Ни черта себе!
   Как стоял, так и сел. Серегу Зацепина, своего лучшего друга детства, вот кого он укараулил. Так стало плохо Николаю - хоть вой. Серега - как часть его самого. Хоть и давно не виделись, но ведь сколько лет друг без дружки - никуда. Дрались, конечно, пацаны же! Но без злобы, носы утерли и помирились. После школы в мореходку оба навострились. В Баку - вон куда маханули! Николая медкомиссия забраковала - плоскостопие, видишь ли. Серега тоже хотел было документы забирать: уезжать, так вместе. Но Николай убедил: дуй в капитаны один. А сам на обратном пути в железнодорожный документы сдал. Просто так, по чистой случайности. Услышал, что в этом институте недобор. Ну, так что? Белый пароход ушел без тебя, давай на железку!
   Диплом получил, должность - все честь по чести. Но навязалась же какая-то тоска. То ли по истаявшему вдали пароходу, то ли еще по чему. Особенно вечерами. По-разному пробовал отделаться от парнишечьих фантазий. Но не шибко получалось. Пока Наташу не встретил, пока с ней в родную деревню свою не вернулся. Хоть и была она, эта деревня, в стороне от всех железных дорог, но грамотные толковые мужики нужны позарез и ей.
   ...Швырнул в сторону бич, пошел по лугу. Серко, поразмышляв, двинулся следом.
   Тоска, давно забытая, снова накатила на Николая. Все утонуло в тумане. И никого кругом. Будто куда провалился и выхода - никакого.
   Серко ткнулся в плечо. Хозяин, круто повернув, зашагал обратно. Сергей сидел все так же, зажав голову руками.
   --У тети Насти корову ты порешил? -- через силу выдавил из себя Николай.
   Повисло долгое молчание.
   --Что ты стоишь надо мной истуканом? -- заговорил, наконец, Сергей. Зло заговорил. -- Давай на коня и вперед. Гони меня, к столбу привязывай. Пусть мне в харю наплюют. Чего стоишь-то? Давай!
   --Я у тебя спрашиваю: у тети Насти корову ты порешил?
   --Если скажу: не я, ты же мне все равно не поверишь.
   --А ты скажи.
   Язык у Николая по-прежнему ворочался с трудом. Злости не было. Была страшная усталость. И на части раскалывалась голова. Зато Сергей весь ощетинился, напрягся.
   --Вор я! Да! Конокрад! А вы тут святые и честные? Ага, честные! Совхоз-то подчистую растащили. Сегодня был - завтра нет. Приватизацию провели. Начальству побольше, пожирнее. За сколько ты себе машину списал? За копейки? А продал за сколько? Коров расхватали, лошадей. Теперь у вас вон какой табун - в совхозе такого не было. Что ж вы тогда-то про тетю Настю не вспомнили? Шиш с маслом ей, а не пай? А она ведь с фермы всю жизнь не выходила. Да и мать у меня. Как вы интересно все поделили... Никто не вспомнил, на чьем добре колхоз создавался. Ладно, мы с тобой не помним, а старики скажут, что и мельница была Зацепиных, и лесопилка, и коровы самые удойные, и амбары самые добрые - это все его, Зацепина. Моего родного деда. Гони меня к столбу, привязывай. Спрошу я у вас, честных, как вы в ночь ферму по бревнышку раскатали, один фундамент остался.
   Замолчал, снова обхватив голову руками.
   --Скотину у вас я ни у кого не уводил. Не хочешь - не верь. Вина-то все равно на мне.
   --Серега, ты погоди. Ты чего орешь? У тебя что стряслось?
   --Что стряслось? А ничего не стряслось. Все нормально. Почти как у всех. Дай-ка закурить.
   Затянувшись несколько раз, бросил.
   --У вас совхоз пропал, у нас - пароходство. Но вы-то на земле остались. А мы нигде. Думаешь, потому и воровать пошел? Не потому. Руки у меня пока есть, на хлеб заработать могу. А вот сын залетел. И крепко. Скорее всего, это он с корешами потрошил вашу скотину. Долги-то надо отдавать. Не хочешь - не верь, но я до сегодняшнего дня ни хрена не знал. Прихожу вечером домой, жена ревет. Кое-что растолковала. А тут кореша подъехали. Опять на дело собрались. Я своего под домашний арест, а сам вместо него. Решил ситуацию прояснить, с корешами разобраться. Вот видишь, разобрался... Ты молодец, Колян, по ночам не спишь. Добро свое караулишь. И бичом ты здорово. Я уже теперь так не смогу. Ну ладно, пошли.
   --Куда?
   --Как куда? В деревню. Сдашь участковому. Или к столбу привяжешь.
   --Да пошел ты!
   Сидели, курили. Туман то вроде рассеивался, то опять застилал все вокруг. Серко недовольно фыркал, не зная, податься ли ему к табуну, или остаться при хозяине.
  
  
  
  
  
   Хранители
  
   Накинув праздничный убор, стремительно несла свои воды Ак-Алаха, оставляя позади заснеженные вершины, подпирающие поднебесье. Неудержимая мощь бурлила в берегах. Свои силы, любовь и нежность она несла Аргуту. Гордый и отважный Аргут был ее сыном. Это было двадцать пять веков назад...
  
   В то утро ирбис вышел на свою вершину намного раньше обычного. Подняло его беспокойство, которое шло не только от реки, но и от стойбища людей. Он почувствовал это, еще не стряхнув с себя дрему. Ирбис знал, что у реки наступил срок, когда ей невмочь держать на себе ледяной панцирь, и она собирается с силами, чтобы освободиться от его цепких лап. Утром Ак-Алаха сделала первую попытку поднатужиться и ослабить мертвую хватку ледяных глыб. Но, видно, время еще не приспело, и она ненадолго затихла, чтобы через час-другой выплеснуть из чрева всю мощь свою. Ак-Алаха - мудрая и сильная, и духи помогут ей. Так бывало каждую весну. И каждую весну ирбис, сидя на вершине, наблюдал, как пучит, корежит лед, как побеждает неистовая сила материнской любви.
   Он перевел взгляд на долину, где обитали люди. Беспокойство шло из дома вождя Алтынбаса. Ирбис знал, и что происходит там. Красавица Тана в беспамятстве металась на кровати. Дикая боль разрывала ее чрево. Шаманка, посыпая угли семенем кориандра, призывала духов помочь рождению новой жизни:
   Дорогу, по которой идешь, не спутай!
   Реку, через которую переправился, не спутай!
   Но, видно, духи прогневались на Алтынбаса, однажды перешагнувшего их закон. ...Тогда был голодный год. В поисках пропитания Алтынбас набрел на берлогу и, устроив хитроумную ловушку, поднял зверя. Истощенная медведица отчаянно боролась за жизнь, пытаясь вырваться из петли. Но чем сильнее она металась, тем туже сдавливала ее бечева. Испустив последний вопль, который эхом заметался в гулкой пещере, медведица уперла немигающий взгляд в человека. Холодный пот пробил Алтынбаса. Не по себе ему стало от этого взгляда, будто стрелой пробуравил до самых пяток. Чуть было не кинулся подальше от этого места, но как без добычи возвращаться к голодным старикам и детям? Начав разделывать тушу, Алтынбас и вовсе оторопел: в распоротом брюхе зверя оказался детеныш. И он был еще жив.
   Пусть не говорит никто, что по неведению произошло детоубийство. Не так это. Сколько ни подавали духи знаков человеку, что запретное это место, сколько ни уводили они его подальше от брюхатой медведицы, он не захотел ничего слышать, ничего видеть. Пошел против их воли, и теперь время напомнить ему об этом.
   Мокрые пряди черных волос облепили лицо, грудь Таны. Она не кричала от боли, только тихо стонала и глазами бездонной темной ночи умоляла шаманку помочь той жизни, которая билась в ее чреве, выйти на волю. Желтые камешки ожерелья на ее шее то вспыхивали ярким светом, то внезапно меркли.
   Будто опоясанный кряжистой лесиной, Алтынбас сидел на чурбаке под могучим тополем, крепко зажав голову руками. Это был не тот Алтынбас, сильный, самоуверенный, каким знал его род. Сейчас он был растерянным и беспомощным. Если бы только кто сказал, как помочь ненаглядной красавице Тане... Единственное, что мог, - просить небесные силы оставить ему жену.
   Хищным птицам не дайте пролететь!
   Имеющих когти - не допускайте!
   На коленях перед вами стою.
   Не забирайте у меня любимую Тану.
   Из дома вышла Алатан, сухонькая старушка, нянчившая когда-то и Алтынбаса, и его сестер, и других детей. Не то что ровня, многие родичи, гораздо моложе старой няньки, давно уж были на том свете, а ее все никак не отпускали тутошние заботы. И уже не однажды собиралась в дальний путь, да полежав-подумав, находила себе какое-нибудь заделье, чтобы взять еще отсрочку. То девок за мужей проводить, то чью-нибудь женку на хозяйство наставить... А то просто сомненье брало, хватит ли тут без нее домовитости, чтобы порядок держать. Или, может, духи просто забыли о невесомой, как перышко, старухе.
   Алатан была не просто нянькой - она стала наместо матери и Алтынбасу, и его сестрам, и многим другим малолетним детям, осиротевшим в тот страшный день осени.
   ...Той осенью, когда могутные мужья уехали на охоту, из-за Сизого хребта черной тучей налетело на их жилища разбойное племя чунжеков. Жившие в той стороне, куда солнце на ночлег уходит, эти люди не разводили скот, не охотились на зверя. С широкими мордами, бесстыжими глазами навыкат, они были падки на чужое добро. Выждав подходящий момент, совершали набеги на соседние племена. Рыская по домам, хватали драгоценности, уводили табуны, без жалости расправляясь со всеми, кто вставал на их пути. Не однажды чунжеки получали хороший отпор. Пронзенные стрелами, порубленные мечами, они оставались в чужих долинах на растерзание хищным птицам и зверям. Чтобы истребить разбойное племя, останки варягов сжигались в большом костре, а над пеплом камлали шаманы, заклиная высшие силы покарать зло. Однако злые духи, затаившись на время, вновь плодили чунжеков.
   Сагышта, мать Алтынбаса, который той осенью, к счастью, увязался с отцом на охоту, первой увидела катившую с горы лавину всадников в волчьих шкурах. Она схватила Алатан за плечи:
   -Ты знаешь, где охотятся наши мужья. Быстрее ветра мчись к ним на моем коне.
   Юркая как ящерка, Алатан проскочила у каменной ограды. Вцепившись в гриву коня, махом взлетела на него и помчалась. Она не видела, как, попрятав детей в потайных ямах, женщины метали стрелы, пытаясь отразить нападение. Она не слышала ни дикого ржания лошадей, ни ликующих криков всадников в страшных шлемах, ни воплей женщин. Тут же, у каменной ограды, всадники хватали женщин, насиловали, а потом, еще с живых, снимали скальпы.
   Загнав лошадей, мужья вернулись в разграбленные жилища, к месиву женских тел... Такое зверство чунжеков было неслыханным в здешних горах. Кочевники мирно пасли свои стада, перегоняя их с одних выпасов на другие. Долин хватало всем. Мужья стали вооружаться. Алатан, собрав чудом уцелевших детей, стала для них и матерью, и отцом. Маленькая, проворная, она с виду была сама как подросток. С утра до ночи сновала от одного дома к другому. Казалось, и устали не знала. Потом говорили, что трудно было бы выжить большому роду кереесов, если бы не маленькая Алатан.
   Из того похода, в который ушли мужья, чтобы отомстить за свою поруганную жизнь, мало кто вернулся цел и невредим. Отец Алтынбаса умер дома от ран. Вождем рода стал отец Таны.
  
   ...Всплескивая руками, а руки у Алатан были большими, будто с чужого плеча (да и то, разве маленькие-то сдюжили поперетаскать стольких ребят?), старушка засеменила к Алтынбасу:
   -Твой отец, когда ты родился, соколом летал. А ты, как дохлая ворона, на чурбаке скукожился. И не знаешь, кака краса-девица дочь у тебя.
   Расправил плечи Алтынбас, сразу на вождя стал похож, схватил Алатан на руки, комочком она в его объятиях оказалась, закружил ее.
   -Оё-ёй! - запричитала старая нянька. - Этот медведь хочет задушить меня своими лапищами...
   -А Тана? - вдруг как вкопанный остановился Алтынбас.
   -Тана зовет тебя.
   Кинулся в дом. Откинув полог, замер. Бедная-бедная Тана!.. Только одни глаза и остались на ее бледном, исхудавшем лице. Он не сразу увидел под боком жены маленький сверток, из которого выглядывало крошечное, с небольшой кулачок, лицо. Это и есть его дочка? Перевел взгляд на жену. В лице - ни кровиночки. Спекшиеся губы тронула вымученная улыбка. И эта улыбка, и бездонная глубина ее черных глаз пронзили до самых пяток острой жалостью к ней.
   -Ну что ж ты такой смурной? Или не рад нашей Кадын? Возьми ее на руки, ты теперь отец. Да не бойся, бери. Я хочу видеть вас вместе. Ну, вот так. Она не плачет, значит, признала тебя.
   Алтынбас, взяв ребенка, испугался своей неуклюжести. Замерев, боялся шевельнуться, чтобы ненароком не придавить своими ручищами крохотное теплое чудо, которое вдруг ощутил всем своим существом. Будто маленькое зернышко ворохнулось в нем и переполнило его нежностью.
   -Ты будешь любить и беречь нашу Кадын. Она вырастит красивой, умной, смелой. Нашей дочерью будут восхищаться, - сказала Тана.
   На ее глазах появились слезы. Тана вытерла их ладошкой.
   -А теперь положи ее ко мне.
   Замерла, прислушиваясь к малышке. Она все еще чувствовала себя с ней одним целым и очень хотела, чтобы ее любовь осталась с Кадын навсегда. Счастлив только тот, кого любят, и кто любит сам. И она спешила отдать свое тепло этому родному комочку. Чтобы в любое ненастье, которое выпадет на долю дочери, тепло материнского сердца оберегало ее.
   Перевела взгляд на мужа.
   -Дай свою руку, Алтынбас. Я должна сказать тебе очень важные слова.
   Несмотря на бледность, Тана дышала жаром.
   -Милая, как мне помочь тебе?
   -Намочи мне губы. И воды... Еще один глоток... Такая вода может быть только здесь, Алтынбас... Ну вот, мне уже лучше. Мой милый, ты должен слушать меня внимательно. Это очень важно. Вот это ожерелье, - она прикрыла ладонью желтые камешки на шее, - будешь носить теперь ты. Это - не украшение... Это - тайна нашего рода. Мне она перешла от отца, а теперь эту тайну хранить тебе... Кто знает, может быть, потом черед перейдет к Кадын, - Тана погладила спящую девочку.
   Алтынбас нахмурился.
   -Ты говоришь так, словно хочешь уйти от нас.
   -Я не хочу, но всякое может быть. Ожерелье. Сними его с меня... И надень его ты...
   Алтынбас, осторожно собрав разметавшиеся волосы жены, снял ожерелье, подумав, что вряд оно пройдет через его голову, но камешки легко скользнули на шею. Тана погладила его руку.
   -Когда-то отец мне так говорил: "Дочь моя, ты становишься хранителем рода. До той поры, пока это ожерелье не окажется в руках злобного, алчного человека, родники будут поить нас целебной водой, женщины наши будут рожать здоровых детей, на наши стада не нападет мор".
   Тана, которой поначалу трудно давались слова, заговорила уверенней. Дыхание выровнялось, силы, казалось, вернулись к ней.
   -Алтынбас, это ожерелье - путь к золоту. Оно под нашими ногами. Но горе будет всем нам, если кто-то захочет купаться в нем. Помутится рассудок, злоба и вражда захлестнут наши дома. Ты видишь, что горы иногда открывают нам желтый песок, из которого мы делаем украшения и обмениваем их на хлеб и одежду. Духи гор сами решают, сколько нам золота можно иметь. Да, мы можем пойти против их воли и завладеть несметным богатством. Стоит только бросить наземь это ожерелье, произнести заклинание, и желтые камни откроются нам. Но какие беды обрушатся на нас, я тебе уже сказала.
   Я спросила когда-то отца: "Зачем знать эти слова? Может быть, лучше забыть их и тогда ни один алчный человек не сможет нарушить запрет?" "Нет, - сказал отец, - духи гор хотят, чтобы человек сам выбирал: жить ли ему в добре или корчиться в злобе". Наклонись ко мне, я скажу тебе это заклинание. Алтынбас, запомни его, чтобы сказать эти слова, когда придет время передать ожерелье другому хранителю.
   Тана произнесла заклинание так тихо, что Алтынбас не услышал его, но каким-то непостижимым образом уловил по движению губ.
   -Милый, ты все понял. Ты все сделаешь, как надо. Ты сильный, ты умный, ты будешь хорошим вождем и надежным хранителем рода. Народ будет доволен тобой. Я это знаю.
  
   Ирбис, встретив восход солнца, вдруг увидел на небе необычное сияние. Словно радуга вспыхнуло в той стороне, где начинался день, и медленно поплыла по небу.
   -В доме вождя родилась дочь, - понял ирбис.
   А потом что-то ухнуло, заворочалось, затрещало. Это Ак-Алаха, натужившись, разорвала ледяные оковы. Круша, ломая их, она устремилась к Аргуту. Силу и красоту река несла своему сыну. И ничто не могло остановить ее на этом пути.
  
   Алатан недоверчиво посматривала на шаманку, которая уже много дней вела разговор с духами, пытаясь задобрить их. Жертвоприношения совершались каждый день, однако Тана продолжала истекать кровью.
   Чувствуя, что слабеет с каждым днем, жена вождя велела привести к ней Ижимей, которая недавно родила сына.
   -Ижимей, как зовут твоего сына? - спросила у нее Тана.
   -Бий.
   -Я хочу просить тебя, Ижимей, чтобы наша Кадын стала молочной сестрой вашего Бия. Наверное, духи хотят, чтобы я ушла в долину, где меня ждут отец и мать. Если так оно и будет, я прошу тебя: возьми мою любовь к дочери да прибавь к ней свою любовь к сыну и отдай ее Кадын и Бию. Ты прижми к своей груди мою Кадын как свою дочь. Умывая ее родниковой водой, проси у духов для нее красоты и здоровья. Заплетая ей косы, проси, чтоб долгой и счастливой была ее жизнь. А еще помни, Ижимей, что Кадын - дочь вождя. Поэтому она должна стать мудрой, храброй и сильной женщиной. Обещаешь ли мне это, Ижимей?
   Как ни тверда была характером Тана, но и она не могла сдержать слез. Ижимей встала перед ней на колени, прижавшись к ее руке, обещая сделать все, что хочет Тана.
   Умирающая женщина позвала старую няньку. Но Алатан куда-то исчезла еще со вчерашнего дня. Ее искали по всему двору, спрашивали в соседних домах, ходили к реке, но Алатан как сквозь землю провалилась. Алтынбас велел седлать коней, чтобы отправить всадников на поиски. И только они выехали, как увидели ее. Хватаясь руками за камни, старуха на четвереньках сползала с горы. Руки, ноги, лицо - все было изодрано, измазано кровью и грязью. Вместо одежды - какие-то лохмотья.
   -Ты зачем потащилась в горы? - рассердился Алтынбас. - Какие такие заботы напали на тебя?
   Алатан не отвечала. Не сопротивляясь, она позволила поднять себя на лошадь и уже дома, смыв кровь и грязь, призналась Алтынбасу:
   -Мне кажется, наша старая шаманка забыла нужные слова, которые она должна сказать духам. Или у нее не хватает сил подняться к Энеем-Таучи, чтобы по душам поговорить с ней. Я сама ходила на святую гору, просила забрать меня, а Тану оставить тебе и Кадын. Духи не захотели меня слушать, зачем им старая карга? Но я хочу их обмануть.
   Потухшие глаза Алатан ожили лукавым блеском.
   -Я их обману, а ты мне поможешь. Надо переложить Тану на мой лежак, а я лягу наместо нее, закроюсь покрывалом. Они же не будут ворошить постель. А потом, когда разберутся, поздно будет переиначивать. Духи не рассердятся, я их уболтаю.
   -Ты, наверное, выжила из ума, - печально сказал Алтынбас. - Если бы можно было обмануть, я бы стал хитрее старого лиса.
  
   Он сидел на большом камне, откуда обычно ирбис наблюдал за происходящим в стойбище людей. За его спиной Ак-Алаха, с разбегу налетев на камень, слегка сбавляла прыть, лизала скалистый выступ и опять бежала дальше. Алтынбас смотрел на долину, туда, где теперь была его Тана. До него доносился ее тихий голос: "Я не покину тебя, мой любимый... Я всегда буду с тобой... Если тихий ветерок запутается в твоих волосах, знай, что это мои руки ласкают тебя. Если теплая дождинка упадет на твое лицо, знай, что это мои губы целуют тебя. Я буду приходить к тебе шелестом листвы, щебетанием птиц, утренней росой. Наша Кадын - это ты и я, это наша любовь..."
   Уже несколько дней, как все было готово к переходу на летние пастбища. Народ ждал, когда Алтынбас оседлает своего коня и даст знак подниматься. А он не мог оторвать себя от долины, где оставалась Тана. Но сегодня - последний день. Сегодня Алтынбас оседлает своего коня.
  
   ***
   Проходят зимы, минуют лета, и все также стремительно несется по долине Ак-Алаха к сыну своему Аргуту. Нет, ничто не может остановить ее, и устали нет у нее. Как родник у подножья Алтыркая - сколь ни вались на него камни, сколь ни жги его мороз, - он бьет себе едва заметным ключиком, превращаясь в могучий поток, поперек которого лучше не становись.
   Как ни торопится Ак-Алаха, но всегда смирит свой бег, завидев на берегу Кадын. Залюбуется ею. Нельзя не залюбоваться. Такой красивой девушки Ак-Алаха на своем пути не встречала. Нежно прильнет к ее ногам, набежит волной в ладони, серебристыми брызгами омоет лицо Кадын.
   Нравился Ак-Алахе и Бий. Всем вышел - в плечах широк, умом крепок, нравом спокоен. А то, что застенчив парень, так разве это беда? Вся застенчивость у него из-за Кадын. Как не заробеешь от ее красоты? Войдет в лета - и смелость придет, богатырем будет!
  
   -Кадын! Где Кадын? - вдруг всполошилась Ижимей, бросив свое рукоделие.
   Войлочный ковер, который она населяла причудливым миром своей фантазии, был почти готов. Искусная мастерица - Ижимей. Где ложилась ее рука, там ровно живыми становились узоры. Слух о ее мастерстве далеко шел. Свою первую работу она творила по замыслу Таны, и тот ковер предназначался Алтынбасу. А изображалась на нем богиня плодородия с Древом Жизни в руке. В ниспадающем платье, в головном уборе, напоминающим корону, она царственно восседала на троне. К ней приближался всадник. Это мужчина-воин, который явился к женщине-богине за благословением на власть. Конь под ним благородных кровей, челка и грива подстрижены, тщательно причесаны, а хвост переплетен золотой лентой. Ликом женщина-богиня сильно напоминала Тану, а мужчина-воин - Алтынбаса. И не мудрено. Ижимей боготворила жену вождя.
   Ковер этот и по сей день украшал жилище Алтынбаса. Удивительно, но краски с годами нисколько не тускнели, и живое восприятие действа, изображенного на войлоке руками Ижимей, не притуплялось. И теперь не только Тана, но и уже взрослая дочь Кадын узнавалась в женщине на троне.
   Бросилась Ижимей к сыну:
   -Не знаешь ли, где Кадын?
   -Оседлала коня и умчалась.
   -Бий, дак что ж ты сидишь? Или сердце твое оглохло, беды не слышит?
   -Какой беды? С чего ты взяла?
   -Сердце мое вещует: что-то не так с Кадын. И как на грех, ни Алтынбаса дома, ни других воинов-мужчин... Торопись, Бий. Веди и мне коня!
   Впервые Бий видел мать такой встревоженной. В недоумении: и с чего взялась паника - парень направился к выходу.
   -Ты не можешь попроворнее?! - неслось ему вслед.
   Но погонять парня - только хуже выходило. Уж сколько ни насмешничала над его неторопкостью Кадын, никакого проку - Бий и ухом не поведет. Утром встанет, за штаны возьмется, да так и застынет с ними в руках - задумается о чем-нибудь и сидит. Позовет Ижимей их к столу, у девчонки уж посудина пустая, а Бий только за ложку берется. Да еще успеет ему вместо молока ачыган подсунуть, а потом смехом заливается:
   -Пока Бий к столу шел, у него молоко проквасилось.
   В другой раз, зная, что рано утром Бию за дровами выезжать, зашила ему с вечера, как только он уснул, обе штанины. Утром Ижимей парня журит за неповоротливость, а он, знай себе, сопит - распарывает. И ни слова о проделках девчонки. Сказать бы Алтынбасу, он бы, конечно, не похвалил дочь. Но ведь ей как раз того и надо, чтобы Бий пожаловался. Тогда она и вовсе на коне, а Бий - размазня, не парень. Так что, какие бы проделки Кадын ни затевала, парень старался вовсе их не замечать. А это было ох как не просто - росли-то они под одной крышей. С тех пор, как у Бия умер отец (он едва это помнил), Алтынбас взял Ижимей и ее сына в свой дом.
   Во всем Кадын не такая, как ее молочный брат. Стремительная, проворная, она верховодила парнишками. Почти не целясь, лучше их стреляла из лука, а коня оседлает, мало кто угонится за ней. Привыкнув, что ей во всем потакают, слова поперек не выносила, жгучей обидой полыхало ее сердце. А с обидой Кадын не могла. Растрепать, развеять ее, злосчастную! Прильнуть к гриве коня, почувствовать его теплую бархатистость - но, мой Шонкор! И тогда верный конь, чувствуя настроение хозяйки, бежал на рысях знакомой дорогой к стоянке, где жила Кунук, родная сестра Таны. Манящие неприступностью снежные вершины вдали, облака, за которые можно уцепиться рукой, огненный хвост лисы, выглянувшей плутоватой мордочкой, сурок, любопытно замерший на задних лапах - и что там какие-то мелкие обиды в сравнении со всем этим удивительным миром!..
   Когда Тана перекочевала в долину предков, Кунук стала для Кадын главной нянькой, а Ижимей - кормилицей. Она росла в любви и неге. И не тосковала по материнскому теплу - оно всегда было с ней. Но вскоре приключилась беда, о которой все, кто знал о ней, никогда не поминали, чтобы не накликать новой напасти.
   А беда вот какая. У Таны и Кунук был родной брат Арчын. Посланный обменять золотые пластины на зерно, Арчын две пластины присвоил себе. Обворовать родичей - страшный грех. Не галдели, не гомонили, когда решали судьбу Арчына, ждали, что скажет Алтынбас. А тому было, пожалуй, тяжельше, чем самому Арчыну. Перед глазами стояла Тана. Родной ведь брат ее... Что бы она сказала? "Такого бы, верно, и не случилось, носи ожерелье из желтых камешков она, - думал Алтынбас. - Плохой, видать, я вождь... Живу не так, как хотят боги..."
   -Пусть уходит, - сказал Алтынбас.
   Дернул головой Арчын, не глядя ни на кого, пошел прочь. В спину ему тоже никто не глядел. Стояли, уставившись в землю. Вина Арчына краем задела каждого. В душе поднимались оденки - у кого дурные мысли, у кого скверные поступки. Пусть не столь срамные, но, может, это и за их грехи наказан Арчын... Изгнание из рода - такое случалось редко. Вдруг Сунуш шагнула вперед.
   -Арчын! Я с тобой!
   Мать попыталась остановить девушку, но она, как птица выпорхнула из рук и, догнав любимого, пошла с ним рядом. Теперь все глядели на них, а они, не оглядываясь, шли в ту сторону, откуда вставало солнце.
   В тот же день и Кунук собрала свои пожитки, отпросившись у Алтынбаса пасти скот на заброшенном стойбище.
   -Тяжело мне на людях срам вынести, - сказала она. - Отпусти меня.
   Вождь молча кивнул, чувствуя, как тяжелый камень вины наваливается на него.
  
   Когда Кадын было лет десять, она уже ловко держалась в седле и не пищала от долгой дороги. Тогда-то Алтынбас и взял ее с собой в стойбище, где жила Кунук. Та, с виду совсем старуха, как-то боком приблизилась к девочке, хотела дотронуться до нее, да отдернула руки, спрятала их в рукава - уж больно черны да корявы.
   Нежным светом утренней зари осветились ее глаза. Кадын удивилась: эта старуха, оказывается, вовсе еще и не старуха.
   Вместе с отцом теперь нередко бывала у Кунук, зная уже, кем доводится им эта отшельница. Сестра ее матери была не ласкова и не разговорчива, но что-то все равно тянуло к ней девочку.
   -Ты почему все время молчишь? - однажды спросила у нее.
   -Слова свои дорогой растеряла.
   -Возьми мои. У меня их много.
   Глаза старой женщины опять просветлели утренней зарей.
   -Чтобы услышать другого, не всегда нужно говорить. А словами сорить - камни дорогу завалят и не пройдешь.
   Не все было понятно Кадын в скупых ответах Кунук, но с расспросами к ней не приставала. Самой хотелось продраться сквозь тайные дебри ее загадок: как это, если ничего не говорить, то что можно услышать? И отчего слова могут камнями завалить дорогу?
  
   Подхваченный тревогой матери, Бий отвязал коня и ловко маханул в седло. Куда только и девалась его всегдашняя нерасторопность! Что там крикнула выбежавшая Ижимей, он уже не слышал. Кадын могла быть у Кунук, больше негде. И хотя скота там уже не было (какой теперь из Кунук скотовод - сама еле ноги таскает), но спуститься вниз не захотела, так и осталась жить у озера под Курчарой. Туда и погнал коня Бий.
   Ясно, что Кадын после вчерашнего опять обиделась на весь белый свет. Вчера Алтынбас назвал тех, кто поведет караван с товаром к южным племенам. Назвал и Бия. Это случилось впервые. Парень, втайне давно мечтавший о том, едва сдерживал ликование, чтобы Алтынбас, поглядев на него, не сказал: "Да ты еще сопливый парнишка. Рано тебе караваны водить". Напустил на себя солидность, какую только мог. Кадын, узнав, что Бий идет с караваном, мигом к отцу:
   -Я тоже хочу с вами.
   Алтынбас нахмурился, покрутил свой черный ус, что было признаком его большого недовольства, но Кадын не унималась.
   -Почему Бия берете, а меня нет? Чем он лучше меня? Я тоже хочу!
   -Ты, оказывается, дерзкая девчонка, а не дочь вождя, - резко бросил отец и вышел из дома.
   Вместе с другими всадниками он отправился по стойбищам, где шерсть и шкуры укладывали в тюки. Бий остался дома, чтобы загодя нарубить дров для очага, почистить в стойлах, поправить ограду. Видел, как загарцевал под Кадын ее Шонкор и понесся вдоль реки. Отчего теперь всполошилась Ижимей, было непонятно. Кадын не впервой уносилась на своем скакуне.
   Издали разглядев привязанного у коновязи Шонкора, Бий облегченно вздохнул: "Так и есть, гостит у Кунук. А то: сердце вещует.., - передразнил мать, заставившую его побросать все дела и скакать очертя голову неведомо зачем. Он пустил коня вполшага: пусть отдохнет. Но, подъехав поближе, насторожился. Шонкор шарахался у коновязи, будто его кто шилом в бок колол. Вскидывался на дыбы, норовя оборвать повод. Махом подлетев к избушке, Бий соскочил с коня. Зажав в руке чекан, с налету пнул дверь, так что та отлетела, и оказался в подслеповатой избушке, где после яркого солнца не сразу что и разглядишь. Что-то хрипело, каталось по полу. Приглядевшись, Бий узрел в этом клубке человеческих тел Кадын. Отбросив в сторону чекан, чтобы ненароком не задеть им девушку, кинулся сверху. Разглядев вблизи черное лохматое существо, схватил его, пытаясь оторвать от Кадын. Да куда там! Кадын сама как волчица вцепилась в своего врага. Тонкие пальцы мертвой хваткой впились в его горло. Вдруг она охнула и, разжав руки, скрючилась на полу. Бий хотел кинуться к ней, но в то же мгновение и сам словно сломался пополам от страшной боли в паху. А черное лохматое существо, оказавшееся человеком, нырнуло в дверной проем. Бий, едва переведя дух, встал на четвереньки, приподнял Кадын. Из раны над бровью текла кровь, заливая ее лицо.
   -Кунук! - громко позвал он в надежде, что та придет на помощь.
   Но никто не отозвался. Скинув с себя рубаху, обмотал ею голову девушки, все еще не приходящей в сознание. Приложил ухо к груди. Сердце ее билось.
   -Кунук! - снова позвал он, полный отчаяния.
   Поворотившись, увидел, что Кунук лежит на полу, прикрытая покрывалом. Оробев, слегка приподнял его. Старая женщина была мертва. "Это тот убил ее, а потом набросился на Кадын. И я упустил его. Это я дал ему уйти", - залихорадило Бия.
   Подняв Кадын на руки, пошатываясь, вынес ее на улицу. У коновязи все также метался Шонкор, а его коня не было. Не зная, как быть дальше, держал девушку на руках. Грязная, растрепанная - это была совсем не та Кадын, которая только и знала, что насмешничать над ним. Да пусть насмешничает, сколько хочет, пусть изголяется, как может, только бы ничего с ней не случилось... Только бы открыла глаза... Только бы сказала что-нибудь... Языком прижал ранку на ее голове, чтобы остановить кровь. Сердце то молотило, вырываясь из груди, то замирало, падая в пропасть. Но вот Кадын шевельнулась в его руках, и она открыла глаза. Увидев Бия, обвила его шею руками и залилась слезами. Вдруг замерла.
   -А где он? Бий, где он?
   -Ускакал на моем коне, - виновато опустил голову парень.
   -Почему ты дал ему уйти? Почему? Почему ты его не убил? Отпусти меня! Отпусти сейчас же!
   Он осторожно поставил ее на землю.
   -Куда он уехал? Я догоню его! - Кадын кинулась в сторону коновязи, но земля поплыла у нее из-под ног, и Бий едва успел подхватить ее на руки. Но к Кадын уже вернулась ее всегдашняя уверенность.
   -Чего ты в меня вцепился? В того бы выродка клещами впился. Его бы тебе держать зубами и руками. Ты же воин, ты же караван поведешь, - снова вспыхнула Кадын.
   Что ответить Бию? Он бы не медля кинулся в горы, но как оставить Кадын одну? И что случилось с Кунук?
   -Может, расскажешь, что здесь произошло?
   Девушка села на землю, обхватив голову руками.
   -Когда я прискакала к Кунук, она не вышла меня встречать. Зашла в жилище - нет ее. На улице покричала - не откликается. Тогда я пошла к озеру и на берегу увидела ее. Она лежала на спине, а рядом валялся сабат. Наверное, пошла за водой, а смерть здесь ее и подстерегла. Я сходила за покрывалом, положила на него Кунук и притащила ее в жилище. И тут будто вихрь залетел и бросился на меня. Это был тот страшный человек. А может быть, вовсе и не человек, а шулмус. Это он убил Кунук. Зачем? Ты меня спрашиваешь: зачем? А зачем разбойное племя нападает на людей? Может, это он разграбил и могилу моей матери? Как подумаю так, меня от жгучей ненависти на куски разрывает. Я хотела порвать ему горло, но... Это ты мне помешал, Бий. Нет, я не помню, что было дальше. Почему ты выпустил его? Ты что, не мог с ним справиться?
   Зеленые глаза Кадын, словно Ак-Алаха в грозу, потемнели от гнева. Словами своими она будто молнией полосовала парня. Он и не пытался защищаться от ее справедливого гнева. Понимая, что это он, Бий, помог уйти тому шакалу. Это он его упустил. И теперь достоин только презрения своего рода.
   -Провожу тебя домой, - не поднимая головы, молвил Бий, и вернусь, чтобы найти того, кто убил Кунук. Кто напал на тебя. Будь это человек, шакал или шулмус, я найду его.
   -Да, конечно, он тебя ждет. Во-он на той пихте. Иди, говорит, возьми меня, - насмешливо отозвалась девушка.
   Он принес воды в сабате, с которым Кунук не дошла до озера. Хотел смыть кровь с лица Кадын, но она сердито отвела его руки, умылась сама. Бий подвел ей Шонкора. И снова она не позволила помочь ей - сама села в седло.
   -И что, ты поплетешься за мной? - обернулась на парня.
   Тот растерянно пожал плечами. Вдруг донесся топот коня. Разом обернувшись, увидели, что это лошадь Бия, одна, без всадника, мчится в их сторону. Ткнулась мордой в плечо хозяина, будто говоря: "Прости, что так получилось. Но я не виновата". Бий погладил ее по шее, осмотрел упряжь - все было на месте. Поглядев в ту сторону, откуда прибежала лошадь, погрозил кулаком. Кадын усмехнулась, но смолчала. Она тоже смотрела туда. Казалось, из-за валунов Корчары кто-то следит за ними.
   -Я туда, - метнулся на лошадь Бий.
   -Нет, - покачала головой Кадын, - он хитрый и изворотливый, как змей. Голыми руками его не возьмешь.
   Может, и не послушался бы Бий, но, поглядев на Кадын, поостыл. Мелкие бусинки пота на бледном лице выдавали ее слабость. Сначала проводит ее, а этот шакал от него все равно не уйдет. Излазит все горы, заглянет в каждую расщелину и вытащит его за шкирку.
  
  
   ***
   -Нет, все, что ты нагородил, это никуда не годится, - сурово сдвинул брови Алтынбас, когда Бий запальчиво пытался доказать, что злодея должен поймать обязательно он, иначе нести ему позор до конца дней своих. - Что ты про него знаешь? Один ли он? Или, может, это целая свора? Ну что ты трясешь головой? Ты же даже не разглядел его. И кого же ты будешь ловить? Ну, кинешься за ним в горы, и что? А если тебя как миленького за первой же скалой сцапают, так что и пикнуть не успеешь? Верю, ты смелый Бий. Сердце у тебя храброе, иначе не говорил бы с тобой. Но храбрости одной мало. Тут и хитрость нужна. А ты пока ее не нажил. Мы по-другому сделаем. Но сначала надо похоронить Кунук.
   Старейшины одобрили план Алтынбаса. На стойбище решили выехать после обеда, чтобы добраться к месту затемно. Это на тот случай, если за ними будут следить. А что так оно и будет, вождь не сомневался. В темноте им легче будет сбить врага с толку: сколько их приедет и сколько потом вернется домой, попробуй определи. Так что, остался ли кто в засаде или нет - останется только гадать. Рано или поздно тот негодяй все равно сунется в жилище. Тут его и сграбастать. Таков был план Алтынбаса.
   С молчаливого согласия старейшин Кунук хоронили с почестями, как знатную особу. Вина перед ней, которой Алтынбас все эти годы не давал воли, вырвалась на свободу. С тех пор, как из рода был изгнан Арчын, а с ним ушла и Сунуш, потом удалилась Кунук, вождю стало казаться, что рисунок на ковре Ижимей, который подарила ему Тана, непостижимым образом изменился. Женщина-богиня, с великодушием взирающая на воина, пришедшего за благословением на власть, теперь недобро глядела на него. Алтынбас даже чуть было как-то не снял ковер, но пересилил себя. Однако дома стал бывать реже, а когда и бывал, старался обходить взглядом женщину-богиню.
   Снарядить человека в другую жизнь - дело не скорое. Все надо сделать обстоятельно и толково. Достойно проводишь здесь, достойно встретят и там. Чтобы видели и знали: не какой-то хухры-мухры явился, а человек, почитаемый родом, для которого ни лучших коней не пожалели, ни дорогих вещей, ни украшений. Это было как бы залогом того, что и в том мире его примут с должным уважением.
   Всяк понимал, что Кунук заслужила достойного погребения. Добровольно разделившая позор брата, она тем самым возвеличила честь рода. А удалившись от сородичей, жила для их блага. Серебристо-кайровые кони из табуна Кунук стали гордостью рода. Удивительной красоты и грациозности, они были выносливы и быстроходны. Это были не обычные кони. Видать, небеса возблагодарили Кунук, послав ей серебристого скакуна необычной породы, от которого она и развела серебристо-кайровый табун. Шесть красавцев-скакунов в самой нарядной упряжи теперь должны сопровождать Кунук в ее долгом пути.
   Могилу выкопали просторную. Из новых бревен лиственницы сложили сруб, доски застелили войлочным ковром с фигурками оленей. Такие же фигурки, вырезанные из кожи, украшали домовину, выдолбленную тоже из лиственницы, в которой теперь покоилась Кунук. Она лежала на правом боку, слегка подогнув ноги, отрешенно позволив сородичам хлопотать о ней, как им вздумается. Это было так не похоже на Кунук. Плотно сомкнутые уста навсегда уносили с собой тайну ее смерти.
   На низенький столик поставили деревянные блюда, роговые сосуды с пищей и питьем. Не останется Кунук в обиде на сородичей - все честь по чести сделали. Пока совершались приготовления к погребению, шаман уговаривал духов благосклонно отнестись к умершей, рассказывая, сколь добродетельной и трудолюбивой была эта почтенная женщина в их жизни. Баран, принесенный в жертву, должен был сделать доходчивее слова шамана. внщина.ал подземных духов благосклонно отнестись к умершей, рассказывал, сколь добродетельная и трудолюбива была эта почтенная
  
   Не только замшелые валуны, но и остроконечные пики гор оставались еще в ночи, а Алтынбас и его люди уже седлали лошадей: пора домой. В избушке остались Эрмек, Калган и Бий. Не мог отказать вождь парню, хотя и согласился на его уговоры скрепя сердце: на такое дело годились те, кто матерого волка брал, как вот Эрмек и Калган. Ну да, четырнадцать зим за спиной у Бия, широк в плечах становится и характером не робок. А что упустил того шакала, так ведь не ожидал такого оборота. Главное, что оправдания себе не ищет и, видать, не успокоится, пока оплошность свою не исправит.
   Два дня и две ночи сидели уже в засаде - никто не являлся. Спали по очереди. Калган, как обычно, молчал. За все это время Бий ни разу не слышал его голоса. Пихнет под бок, мол, твой черед дозор нести, вот и все общение. Будто немой. Говорят, таким он стал после встречи с медведем в урмане. Дивились тогда, как только дополз до стойбища... На теле живого места нет - все в клочья изодрано. Тот медведь, думали, не простой зверь был, а шулмус - подземный дух-оборотень. Простой-то на людей не кидается, если сам ему худа не сделаешь. А этот, кроме того, что скот драл, повадился ребят таскать. Сначала мальчонку унес. Прямо на глазах у ребятни. Те завыли в голос, а когда взрослые прибежали, медведя и след простыл. Несколько дней охотники ходили по его следу, так нигде и не встрели. В другой раз вывалился средь бела дня из чащобы, схватил девчушку и ну рвать ее на части. А девчушка та была дочкой Калгана. Вот Калган и пошел в урман. Много дней его не было, думали уж - не вернется. А подобрали у стойбища - живой кусок мяса. Выжил. Но лицо - страх глянуть. Вот потому отворотясь от людей и стал жить. Хоть и не красная девица, но чего народ пугать, коли и сам себе страшен... С той поры и стал помалкивать - отворотясь-то много ли наговоришь? Потом, правда, с безобразием своим свыкся, но в разговоры по-прежнему не встревал и сам их не затевал - помалкивал да и все. Вроде это как в привычку вошло. А медведь в стойбище с той поры не являлся. Чем кончилась их встреча в урмане, про то Калган молчал. Он будто забыл все слова.
   Бий тоже был не из болтливых. Зато Эрмек - тот другой натуры. Ему бы только с утра до ночи слушателей подавай. Разные истории из него так и сыпались. Он их, видать, сам придумывал, потому что никакой головы не хватит, чтобы столько там уложилось. Да не только складными историями дивил сородичей Эрмек: из лука стрелял - промашки не делал. Потому и был приставлен к ребятам - обучать их меткости в стрельбе.
   Немало диковинных рассказов Эрмека наслушался за эти два дня Бий. Слова лились ровным ручейком, но у всех троих глаза и уши были начеку. Мышь ли прошуршит, беркут ли пролетит - все примечают караульные. Ночью, неся дозор, Бий старался не думать о Кадын. Опасно это - думать о ней. Можно обо всем на свете позабыть.
   -В стародавние времена, когда наша земля круглый год была в цвету, правил народом богатырь по имени Маадай-Кара, - с новой истории начал Эрмек третий день. - Боги любили его за справедливый нрав, за разумные дела. Далеко стороной обходили наши долины злые ветра, холодные снега, колючие ливни. Чистые, как слеза, говорливые реки, обгоняя друг друга, текли, чтобы слиться воедино. Неисчислимые стада паслись на пышных лугах. Благодать царила в стойбищах людей. Семьдесят счастливых лет не знал нужды народ, которым правил Маадай-Кара. Но вот...
   Калган поднял руку, давая знак замолчать. Из-под земли доносились приглушенные звуки. Кто-то шел, но шел, словно под землей. Все трое замерли.
   -Шулмус лезет, - с отчаянием подумал Бий, вообразив, что сейчас перед ними окажется тот самый медведь, который таскал с их стойбища ребятню. Посмотрел на Калгана. Нахохлившись, тот выжидательно замер, сжимая в руке чекан. Боевую позу занял и Эрмек. И вдруг прямо в том месте, где стоял Бий, пол зашевелился. Что за черт! Стихнув ненадолго, под полом опять что-то заворочалось, потом раздался стук и кто-то потребовал:
   -Эй, кто там! С лаза отойди!
   Калган, отпихнув Бия, сгреб с пола легкий войлок, весь напружинился, готовый к прыжку. Половинка доски слегка приподнялась.
   -Шулмус, - выдохнул Бий.
   -Сам ты шулмус, - огрынулся голос из-под пола.
   Доска приподнялась повыше, и показалось лицо парнишки.
   -Это он! - закричал Бий. - Хватай его!
   Доска захлопнулась.
   -А чего меня хватать? Я к вам сам пришел. Надоело ждать, когда высунетесь ровно мыши из норы.
   -Ты кто?- спросил Эрмек.
   -Ну да, щас вам и доложился. Разговор буду вести с вождем, не с вами.
   -Так вылазь, чего спрятался?
   -Хватать будете? Тогда не вылезу.
   -Куда ты денешься? - закипятился Бий.
   -Куда денусь - не твое дело. Откуда пришел, туда и уйду. Тебя не спрошусь. А вы тут сидите себе хоть до снега. Ждите шулмусов. Они точно к вам явятся.
   Бий попытался вытащить доску, но она сидела намертво.
   -Я, однако, пошел, - донеслось из-под пола.
   -Вылазь. Не будем хватать, - обещал Эрмек, по-прежнему держа чекан наготове.
   -Поклянись удачной охотой.
   Эрмек хмыкнул. Однако старался говорить миролюбиво.
   -Но мы должны доставить тебя в стойбище. А ты вдруг удерешь. Что за человек рыскает по нашим долинам, спросят нас. И что мы скажем?
   -Я сам пойду в ваше стойбище.
   -Тогда вылазь.
   -Поклянись удачной охотой, что не будете меня хватать и вязать веревкой.
   -А может, он там не один? - усомнился Бий.
   -Конечно, не один. А как же? Стая волков около меня сидит, зубами щелкает, ждет, кабы штаны тебе порвать.
   -Ты сейчас сам без штанов пойдешь, - опять кинулся к лазу Бий.
   Калган отпихнул его и наклонился над полом.
   -Не будем тебя вязать. Слово тебе даю. Не перевалить мне высокую гору, не перейти текущую воду, не натянуть тетиву лука, не найти следа зверя, если слово, данное тебе, не сдержу. Это я, Калган, говорю тебе.
   Бий изумленно уставился на него. Он впервые слышал, чтобы Калган заговорил. И опять подумал про медведя-оборотня.
   Парнишка откинул доску и выпрыгнул из-под пола. На вид ему было лет тринадцать. Небольшенький, с быстрыми цепкими глазами, взъерошенный, как загнанный волчонок, и готовый укусить любого, кто к нему полезет. Балахон на нем был явно с чужого плеча, и ношен-переношен. Трудно определить, чего на одеже больше - целых мест или заплат. Перехватив взгляд Бия, настороженно уставившегося в проем лаза, снасмешничал над ним:
   -Ага, щас стая волков оттуда выскочит.
   Бий дернулся к парнишке, но Эрмек перехватил его.
   -Ну все, хватит. Так чей же ты, такой храбрый будешь? Откуда забрел к нам и чего здесь шляешься?
   -Я же сказал: с вождем буду разговаривать - не с вами.
   -Пусть сперва скажет, за что убил Кунук? - снова встрял Бий.
   Парнишка окатил его презрением, не удостоив ответом.
   Эрмек посадил его впереди себя на лошадь, и они двинулись, несколько озадаченные: на кого же двое суток сидели в засаде - на этого бурундука что ли? Потом подумал: а не подослан ли этот малец, чтобы выманить их из засады? Видно, та же мысль пришла и Калгану - за первым же камнем, где дорога круто поворачивала налево, он махнул рукой Эрмеку, что остается здесь. Эрмек попробовал было еще раз подступиться к "разбойнику" с расспросами, но тот как воды в рот набрал. Так за всю дорогу ни одного слова и не проронил. Ехал, насупившись, будто думал какую-то тяжелую думу. Недетская морщина резко обозначилась между бровей.
   Но когда показалось стойбище, Эрмек почувствовал, как парнишка, весь напрягшись, снова превратился в волчонка.
   Перед вождем он нисколько не заробел.
   -Что ты мне хотел рассказать? - спросил его Алтынбас.
   -С чего ты взял? - дерзко поглядел малец на вождя. - Я не за тем к тебе пришел, чтобы рассказами тебя ублажать. Пусть это другие делают.
   -Вон как! - изумился Алтынбас. - Может быть, ты хотел у меня о чем-нибудь узнать?
   -Да, ты угадал. Однако ты и впрямь умен. Я пришел спросить: почему ты моего отца изгнал из рода?
   Алтынбас ошарашено поглядел на парнишку.
   -Я знаю только одного человека, заслужившего такое наказание. Это Арчын. Не хочешь ли сказать, что ты его сын?
   -Да, Арчын - мой отец. И я нисколько не стыжусь этого. Я горжусь этим. Мой отец был храбрым, сильным и добрым. А ты злой, завистливый. И я пришел сказать тебе это. Я тебя ненавижу. Ты изгнал его из рода, потому что боялся потерять власть!
   -Тебя научил этому отец?
   -Не тронь моего отца! Про тебя он не сказал ни одного дурного слова. Все дурные слова о тебе пришли ко мне с гор. Сверху все видать. Как ни старайся, злые поступки от духов гор не скроешь.
   Так дерзко еще никто не говорил с Алтынбасом. Велеть замолчать ему? И что? Арчын - глубокая заноза в сердце вождя. Он никогда вслух не говорил об этом, а думать - думал. Заноза не даст спокойно жить, пока не достанешь ее.
   -Ты не бодливая корова и не лягающийся жеребец, поэтому давай говорить спокойно. Не кидайся на меня кусачей собакой. Ты, может быть, не знаешь, но закон нашего рода сурово карает за воровство.
   -Мой отец не вор!
   -Но он скрыл от нас золото.
   -А ты знаешь, зачем он это сделал?
   -Важно то, что украл.
   -Эх ты! Две золотинки застили тебе весь белый свет. Ты за ними не захотел увидеть и не хочешь сейчас видеть человека. Сколь времени прошло, а ты все не хочешь знать правду. Потому что ты боишься ее.
   -Если ты знаешь правду, говори.
   Парнишка заколебался.
   -Ты мне все равно не поверишь.
   -А не решай за меня - поверю я тебе или нет. Однако плохо говорить с человеком, когда не знаешь его имени. Может быть, скажешь, как тебя зовут?
   -Тебе не обязательно знать мое имя. Я - сын Арчына. Так меня и зови. А про те две пластины я тебе расскажу. Может, тогда у тебя откроются глаза и тебе станет стыдно, что так несправедливо обошелся с моим отцом. Так вот, если хочешь знать, он взял то золото, чтобы обменять его на серебристого жеребца. Он хотел развести новый табун лошадей.
   Алтынбас ошарашенно глядел на парнишку. Кунук... Серебристо-кайровый табун... Арчын... Все становилось на свои места.
   -Почему же он нам этого не сказал? - наконец заговорил вождь.
   -А вы его спрашивали? Вы же сразу - украл, украл!.. Ты его сильно обидел, поэтому он не захотел оправдываться. Ты на него напраслину навел, а закон рода тебя за это не покарал.
   -Решал не я, а старейшины, - сказал Алтынбас и рассердился и на себя, и на этого парнишонку: нашел перед кем оправдываться!
   -Какой ты хитрый и... трусливый. За старейшин спрятался. Решал ты, а старейшины с тобой согласились. Потому что ты вождь. И они против тебя не захотели пойти. Потому что тоже трусливые.
   -Какой, однако, смельчак к нам заявился! Один на всю долину. Что ты болтаешь? Откуда тебе все знать? Тебя ведь и на свете тогда еще не было.
   -Меня не было, ну и что? Другие-то были.
   -А ты уверен, что Арчын рассказал тебе чистую правду?
   -Отец мне не рассказывал ничего.
   -Тогда кто же?
   Парнишка, опустив голову, шмыгнул носом.
   -Тебя это не касается.
   -Вот видишь, меня за напраслину коришь, а сам... Когти выпустил, царапаешь всех, а справедлив ли твой суд? Только Арчын мог тебя на это сподобить, больше некому.
   -Всю правду я узнал от Кунук, - признался парнишка и тут же закорил себя: зачем выболтал про Кунук?
   Алтынбас задумался.
   -Однако ты словами соришь, цены им не ведая. Коли Кунук правду знала, почему нам ее не поведала?
   -Отец не велел. Он все ждал, когда ты сам сдвинешь черный камень, приваливший твое сердце. Но ты оскудел силой.
   -Больно ты, парень, суров и наречист, не по годам.
   -А тебе не надо считать мои года. Посчитай мои несчастья, которые все - через тебя, - сверлил глазами Алтынбаса пакрнишка. - Отец говорил, что человек без роду и племени - пропащий человек.
   Заноза в сердце опять засаднила. Да уже и не заноза, а словно кто ржавое копье вонзил ему и крутит. Алтынбас едва не застонал. Почему этот парнишка вершит суд над ним? Кто он такой? Да пусть хоть и сын Арчына. Что из того? Арчын скрыл золото? Скрыл. Сурово был наказан? Сурово. А дать повадку, зараза поползет по стойбищу, как змея ядовитая. Пока жало не вырвешь, опасность не минует. Так думал Алтынбас, прислушиваясь, как ворочается в нем ржавое копье. Затяжелевшее сердце - может, и правда, черным камнем его привалило? - мучительно ныло: ты не прав, Алтынбас.
   -Прибереги свои стрелы, парень. У тебя еще длинная дорога. Видно, мы не вовремя начали этот разговор. Ты устал и голоден. Я велю Ижимей накормить тебя и приготовить постель.
   -Думаешь, волчонок перестанет кусаться, если бросить ему кость?
   Алтынбас только устало махнул рукой и вышел. Он сел на чурбак под тополем, ворочая мозгами. Серебристый жеребец... Вот откуда в табуне Кунук появился невиданной красоты конь... А Кунук говорила: "Прибился откуда-то". Так вот почему от помощников наотрез отказывалась - был у нее помощник, лучше не надо. Арчын. Ржавое копье опять заворочалось в сердце. Мало кто так понимал в лошадях, как Арчын. Вот кто, оказывается, развел серебристо-кайровый табун коней. И чтобы Кунук хоть одним словом намекнуть об Арчыне. Тверже камня, молчаливее рыбы... Теперь Алтынбас понимал, почему, будто свербя его взглядом, глядела иной раз на него Кунук. Не говоря ни слова, коли обещала это брату, она пыталась быть услышанной. Но вождь оказался глухим. Глухим, слепым, глупым. И что там еще сказал парнишка, сын Арчына? Хитрым, трусливым, завистливым назвал он его. Не могла такое сказать Кунук о нем. Нет, не могла. Это обидой заходится парнишка. Однако смелый какой... Волчонком кидается, за отца готов горло перегрызть. Хороший парень растет. Что-то напутали Бий и Кадын, - решил Алтынбас, - указывая на него как на убийцу Кунук. Надо их снова расспросить, как дело было.
   Он позвал Кадын. Она стремительно направилась к нему. Алтынбас залюбовался дочерью. Наряд из зеленого шелка облегал изящные линии ее фигуры. Волосы мягкой волной закрывали ее плечи. Словно Тана шла к нему. Он протянул навстречу ей руки.
   -Отец, ты позвал меня, чтобы я посмотрела на нашего пленника? - спросила, будто вызов парнишке кинула.
   - У нас нет пленника. У нас есть гость, - в тон ей ответил Алтынбас. - И прежде, чем говорить с ним, ты должна это хорошо усвоить.
   Изумрудно-зеленым блеском полыхнули ее глаза.
   -Гость? Человека, убившего Кунук, ты называешь нашим гостем? И это говоришь ты, мой отец?
   -Не надо грозы, Кадын. Этот парень - сын Арчына. Арчын был братом Таны, твоей матери, и братом Кунук. Выходит, парень этот - твой брат.
   Кадын недоверчиво глядела на отца. Какой Арчын? Какой брат?
   -Я все тебе потом объясню. А сейчас постарайся вспомнить все, как было в тот день, когда ты приехала к Кунук, - попросил Алтынбас.
   Девушка нахмурила брови. Об этом уже сказано-пересказано - или отец ей не верит? Сердито тряхнув головой, перевела взгляд на "разбойное отродье". Тот старательно не глядел в ее сторону. Да, на убийцу он, конечно, не тянул. Обыкновенный оборванец. Парнишка обернулся к Алтынбасу.
   -Ну, я пошел, - сказал он так, будто зашел на часок погостевать, а теперь решил отправиться восвояси.
   -Погоди. Сядь, - вождь кивнул на чурбак рядом с собой. - Ты, наверное, знаешь, что это моя дочь Кадын, - взял ее руку в свою, призывая тем самым Кадын к спокойствию. - Я хотел бы услышать от вас обоих, что произошло на стоянке Кунук в тот день. Говори, Кадын.
   -Хорошо, я могу повторить, если ты хочешь, отец.
   Помолчала, пытаясь погасить волнение, вновь охватившее ее.
   -Я нашла Кунук на берегу озера. Она лежала на спине, голова в крови. На затылке была рана. Кунук была еще теплая, но сердце ее молчало. Я принесла покрывало, положила на него Кунук и потащила ее в жилище. Хотела поднять на лежанку, но тут ворвался вот он, - кивнула в сторону парнишки, - и набросился на меня.
   -Это я набросился?! - подскочил малец, - закипев от негодования. - Да ты как рысь первая кинулась на меня, вцепилась в горло, потом еще один залетел, тоже давай душить. Что мне было - ждать, когда разорвете меня на куски и слопаете?
   -Кадын, - погладил дочь по руке, - сядь рядом с нами. Не горячись. Это очень важно. Кто на кого набросился?
   Девушка села рядом с отцом. Закрыв ладонями глаза, заставила себя вернуться в тот миг. Побледнев, отняла руки.
   -Да, я не могла поднять Кунук на лежанку. Тут в дверях появился человек. Мне показалось, что в руках у него чекан, которым он убил Кунук. И я бросилась на него.
   -Теперь говори ты, сын Арчына. Как умерла Кунук - ты знаешь? Где ты был в это время?
   -На лугах. Я охотился на гусей. Меня не было два дня. Когда вернулся, увидел у коновязи ее коня, - кивнул на Кадын. - Стал ждать, когда она, нагостившись, уедет. Чтобы не сидеть даром, начал ощипывать гуся. И тут слышу - какие-то вопли. Слышу - плачет по-настоящему. Вот я и сунулся узнать, что случилось. Ничего не успел понять, она в меня вцепилась, как дикая кошка, потом еще один залетел.
   -Они решили, что ты убил Кунук, - сказал Алтынбас и хотел положить руку на плечо парнишки, но тот, как звереныш, отдернулся от него.
   -Так я пошел! - снова бросил он в сторону Алтынбаса, но тот покачал головой.
   -Погоди. Люди нашего рода должны знать то, что знаешь ты. Завтра они придут сюда, под этот тополь, и когда выслушают тебя, скажут свое слово. Думаю, они вернут твоему отцу доброе имя.
   Парнишка недоверчиво посмотрел на вождя:
   -Ты прилюдно покаешься?
   -У меня еще есть ночь, чтобы все обдумать. Завтра ты услышишь мой ответ.
   Пожалуй, это была первая ночь, когда сыну Арчына не надо было ни от кого таиться. Ни от зверей, ни от людей. Но это была самая беспокойная ночь в его жизни. Он находился в доме, где когда-то жил его отец - так распорядился Алтынбас. Что за люди теперь обитали под этой крышей, он не знал. Переступив порог, не произнес ни одного слова. С расспросами к нему никто не лез. Только лишь позвали к столу, где было поставлено блюдо с едой, но он молча отказался. Не притронулся к пище, и когда Ижимей пыталась его накормить. Пустое брюхо теперь урчало, но парнишка не чувствовал голода.
   Однако как долго тянется ночь. Попытался представить себе, как здесь когда-то жил отец, и не мог. Всякий раз, думая о нем, он видел Арчына продирающимся через урман с младенцем за пазухой. Рассказанное однажды отцом так живо вообразилось парнишкой, будто видел все это своими глазами.
   ...Второй день сын Арчына, грудной младенец, был без материнского молока. Не сдюжила Сунуш того, что свалилось на них. Да и то сказать, остаться без крова, пропитания, одежды, а главное, оказаться отвергнутым - такое и дюжему мужику не под силу. Пещера, ставшая их жилищем, защищала от колючих ветров, но от злых морозов спасти не могла. Не однажды Арчын умолял вернуться Сунуш в стойбище, но она, уже и последние силы покидали ее, даже слышать об этом не хотела. Крепка была характером Сунуш, но простуда ее доконала.
   Арчын продирался сквозь чащобу, карабкался через валуны в поисках логова волчицы. Незадолго до смерти Сунуш он случайно наткнулся на нее, возвращаясь с охоты. Волчица не набросилась на человека, она, только злобно оскалив пасть, угрожающе зарычала: не подходи. И, провожаемый ее пристальным взглядом, Арчын медленно удалился от логова. Теперь эта волчица - одна надежда на спасение сына. Надежда чудовищно безрассудная, но что делать? Было еще одно спасение - Кунук. Она не откажется от ребенка, выходит его. Но до Кунук идти далеко - не выживет младенец. Нажевав сушеного мяса, Арчын давал его сыну. Тот сначала обиженно выплевывал, не переставая, плакал, но, поняв, что ничего другого не будет, зачмокал жеванкой. Потом снова ревел, а вместе с ним готов был реветь и Арчын. Видно, обессилев от голода и крика, малыш, наконец, затих. Останавливаясь, Арчын со страхом прислушивался: не помер ли? Не сберег Сунуш, а если еще и сына не сбережет... Почему он ничего не объяснил Алтынбасу? - корил себя, продираясь сквозь бурелом. Гордыня обуяла... Его гордыня и Сунуш извела, а теперь вот и парнишку... Волчица - она ведь тоже мать, - путались, перескакивая с одно на другое мысли Арчына. - Поди-ка примет и чужого детеныша, хоть и человечьего.
   Он наткнулся на логово в подходящий момент - волчицы не было. Видно, ушла на промысел. Бешено колотилось сердце, когда, вынув из-за пазухи парнишку, завернутого в лохмотья, положил его рядом с волчатами. Те заворочались, запищали, обнюхивая человечьего детеныша. Наверное, его запах им не понравился - недовольно зафыркали, заворчали. Арчын с замиранием сердца ждал, когда вернется волчица. Она, конечно, учует человека, но материнский инстинкт все равно погонит ее к детенышам. Он почуял ее раньше, чем увидел. Вот сейчас... Или он бросится на нее с чеканом, или... Волчица остановилась на всем бегу как вкопанная. Подняв на загривке шерсть дыбом, оскалив пасть, зарычала. Арчын, не мигая, в упор смотрел на нее. Их взгляды встретились. Что увидела она во взгляде человека? Отчаяние? Мольбу? Или в Арчыне, облаченном в звериные шкуры, почувствовала она что-то родственное? Но самое страшное для Арчына было впереди. Примет ли человеческого детеныша или..? Арчын замер. Замерла и волчица. Но поскуливавшие детеныши подкатились под нее, зачмокали сосками, и она легла на бок, сделав вид, что ей не до разборок с лишним нахлебником. А тот, каким-то образом учуяв, что здесь можно подкормиться, тоже подвалил к брюху волчицы.
   Когда кормежка закончилась и волчица поднялась на ноги, Арчын бросил ей убитого по дороге зайца. Она помедлила, немигающим взглядом проследила за человеком, словно оценивая ситуацию, потом подтянула зайца к себе. Соглашение, кажется, было достигнуто: он ей поставляет пропитание, она за это кормит его детеныша. Через несколько дней волчица, настороженно следя за каждым движением человека, подпускала его уже к логову. Однажды он попробовал погладить ее - волчица огрызнулась. Спустя какое-то время повторил попытку - стерпела, но тут же поднялась и перешла на другое место. Не сказать, что они стали друзьями, но зверь терпел присутствие человека.
  
   Не спалось в ту ночь и Алтынбасу. Оставшись наедине, пытался разгрести то, что нагородил парнишка. Бред ли сивой кобылы - все его упреки или все же не так справедлив и честен вождь рода кереесов, как это кажется ему самому?
   Арчын был младше Алтынбаса, но ловчее и решительнее во всем. Пока, бывало, Алтынбас коня седлает, Арчына и след простыл. А догонять и не пытайся - Арчын обойти себя никому не давал. Хоть нос сильно и не задирал, но превосходство во взгляде мелькало. Особенно когда Алтынбас вождем стал (малость бы Арчын годами старше, скорее всего, ему во главе рода стоять). Однажды он нечаянно услышал, как Тана упрекает брата:
   -Не бегай впереди коня. Алтынбас - вождь. Не забывай об этом.
   -Я ли виноват в том, что твой муж позади коня бегает? - отвечал ей Арчын. - Что я удачливее его на охоте?
   -А тебе вовсе не обязательно свою удачу напоказ выставлять.
   Алтынбас не стал слушать дальше - хорош же он вождь, коли жене приходится под защиту его брать.
   Воспоминание о том нечаянно подслушанном разговоре всколыхнуло застарелую обиду. "Ага, значит, все же была обида, - поймал себя на мысли. - Выходит, ни так уж не прав парнишка".
  
   ..."Если Алтынбас не соврал, если он не струсит, если люди поверят - мой отец не будет без роду и племени, не будет пропащим человеком, - думал сын Арчына, ворочаясь с боку на бок. - И эта весть достигнет небес, и отец услышит ее. Тогда он сможет жить спокойно, и не будет метаться его измученная душа". Он все-таки уснул, и ему привиделась Кадын. Темными продолговатыми глазами она вовсе не надменно, как давеча во дворе, а ласково смотрела на него, потом дала ему руку, и он, послушно взяв ее, пошел вслед за ней. Рука у нее была такая теплая и нежная, что парнишке захотелось прикоснуться к ней губами.
   ...Ранним утром ирбис взошел на свою вершину. Он смотрел на долину, где жили люди. Сегодня там должна свершиться справедливость. Ирбис давно знал, что это произойдет.
  
   Немногословен народ рода кереесов, и с расспросами в душу не лезет. Что захочет сказать человек - сам скажет. Не захочет - его воля. Таких, как Эрмек, на все стойбища, может, один и был. Его рассказы, как говорливые ручейки, что стекают в Ак-Алаху, заманивали и ребятню, и взрослых. Не бывало так, чтобы народ собрался, а Эрмек молча сидел. Но сегодня так оно и было. Молчал Эрмек, ждал, что скажет Алтынбас. После того, как сдал вчера пленника, покоя ему не было. Нет, не из племени чунжеков этот парнишка. Маленький волчонок сидит в нем, это так. Но сердцем чувствовал Эрмек, что парнишонка этот - не комок зла, а беззащитный росточек на железном ветру. Его оборонить надо, дать солнышку обласкать своим теплом и светом. Несколько раз, пока ехали вчера из стойбища Кунук, Эрмек подступался с расспросами: откуда взялся он в здешних горах? Но ни единого слова за всю дорогу не промолвил малец. Догадка к Эрмеку пришла ночью. Он вспомнил тот черный день, когда Арчын и Сунуш, взявшись за руки, будто растворились в горах. Никакого слуха не приходило о них за все эти годы. Не есть ли этот парень - продолжение Арчын и Сунуш? Об этом Эрмек хотел говорить сегодня с вождем, но тот сам собрал народ.
   Алтынбас шел впереди, уперев взгляд в землю. Был он не в дорогой парадной одежде, в какой обычно выходил к народу, а в самой что ни на есть будней. Он не хотел сегодня возвеличивать себя. Сзади него независимо вышагивал парнишка. В своем драном балахоне он шел так, словно была на нем дорогая шуба вождя. Не озирался по сторонам, но его натренированные уши и глаза примечали все, что происходило вокруг. По правде сказать, происходило немногое. Бий что-то тихонько говорил Эрмеку, а тот сосредоточенно-хмуро молчал. Кадын тоже была здесь. Она стояла чуть в стороне, будто отделившись ото всех, и казалась недоступно далекой. Остальные выжидательно поглядывали на Алтынбаса и парнишку.
   Солнце, выкатившись из-за горы, окунула лучи в Ак-Алаху, и серебристой улыбкой отозвалась река. Встрепенулись ото сна молодые деревья, зашелестели листвой, а старые заворчали на молодежь: что вы опять расшумелись? Расправив крылья, плыл в небе беркут, встречая новый день. За происходящим наблюдал и ирбис со своей заснеженной вершины.
   Алтынбас положил руку на плечо парнишки. И непонятно было, то ли берет его под защиту, то ли сам ищет у него поддержку.
   Шумела река, и радовались солнцу птицы.
   -Вы помните Арчына, - начал свою речь Алтынбас. - Помните, как сурово он был наказан.
   Покрутил правый ус, тяжело вздохнув, продолжал:
   -И вот, одолев железные ветры, к нам пришел его сын. Пришел сказать, что я злодей, погубивший его отца и мать.
   Тяжело давались слова вождю. Поглядел на парнишку.
   -Может быть, сам все расскажешь?
   Парнишка кивнул головой, утер лохмотьями рукава нос, хотел говорить, но почувствовал, как тугой комок подкатил к горлу. Отвернулся, обозлившись на себя. Еще не хватало, чтобы на глазах у всех расквасился!.. Алтынбас, устыдившись своего малодушия, оглядел всех:
   -Сам виноват, сам и говорить буду. Так вот, Арчын не был виновен в том, в чем обвинил его я. Две золотые пластины, которые он взял из общей казны, пошли на доброе дело для всех нас. Жеребец с серебристой гривой, который, вы помните это, объявился в табуне Кунук, вот за него и заплатил золотом Арчын. Мне бы спросить его, а я сразу с обвинений... Разобраться не захотел. Арчын гордый, оправдываться не стал. Это я погубил его. Если бы здесь сейчас была Сунуш, я бы встал перед ней на колени.
   Парнишка, окаменев, слушал Алтынбаса. Сейчас ему больше всего на свете хотелось уткнуться лицом в корявые руки Кунук и выплакать всю горечь, которая разрывала его на части. Но нет, он - мужчина, он - сын смелого и гордого Арчына, и никто не увидит его слабым и беззащитным. Он добился того, чего хотел. Теперь ему пора уходить отсюда. Он посмотрел в сторону Кадын и... растерялся. Вот такой видел ее сегодня во сне - Кадын подошла к нему и протянула руку:
   -Ты мой брат и я хочу знать твое имя.
   Парнишка исподлобья глядел на девушку. И вовсе не темные у нее глаза, как показалось вчера. Глаза у нее... Изумрудной волной окатило парнишку с головы до ног, и он, сам того не ожидая, дал ей свою руку. И оробел. Кадын опять спросила его про имя, но он будто оглох. На помощь пришел Алтынбас.
   -Будет справедливо, если к нему вернется имя его отца.
   Парнишка удивленно уставился на вождя: откуда ему знать о его тайном желании?
   -Я еще не все сказал, - поднял руку Алтынбас, обращаясь к сородичам. - Не хочу прятаться в кустах, как пугливая куропатка. И заячьим следом не хочу петлять. Скажу вам, что черным, как камень, стало сердце у меня, когда понял, каким ядом была отравлена моя стрела, пронзившая Арчына. Не может быть вождем несправедливый человек - вот что хотел я вам сказать.
   И замолчал, опустив голову. Тягостным становилось молчание. Вперед вышел Эрмек.
   -Посмотрите, какое ясное солнце сейчас на небе. А ведь оно не всегда такое. Найдут тучи, и померкнет день, ураганом обрушится на землю небесный свод. Так что даже светило не всегда безупречно, а ты человек, Алтынбас. Не будь твоих слов сегодня, можно было бы подумать, что в камень твое сердце оборотилось. Но мучает тебя совесть и душа у тебя болит. Значит, сердце твое - не черный камень. Не из лести тебе говорю, а так, как думаю. Вина перед Арчыном на каждом из нас лежит.
   -Я не перекладываю ее на вас, - возразил Алтынбас.
   -Конечно, ты не перекладываешь. Ты ее всю на себя взвалил. Это я вижу. Но и мы с Арчыном в одном стойбище жили, из одной реки воду пили. И у нас глаза, уши были, и за языки нас никто к коновязи не держал. Если ты думаешь, что моя совесть сегодня молчит, значит, плохо обо мне думаешь.
   -Не о вас веду я речь, а о себе. Вождь должен больше видеть, больше слышать, больше понимать.
   -Короткий путь, Алтынбас, не укорачивай, длинный путь не удлиняй. Как оно есть, так и есть - на всех вина.
   С Эрмеком были согласны и другие.
   -Ладно, - нахмурился вождь, - вы, я вижу, лазейку мне подставляете, а меня так и тянет в нее залезть. Что ты, Арчын младший скажешь?
   Куда-то подевалось все красноречие парнишки. Он пожал плечами.
   -Живите себе, как хотите, а я пошел.
   -Куда тебе идти? Твое жилище здесь.
   Арчын помотал головой. Он не был готов к предложению остаться в стойбище, у него даже и мысли об этом не возникало. Это были для него чужие люди. Иногда, наблюдая за ними со стороны, он воспринимал их не как врагов, но и не как своих. Они были для него просто ЧУЖИМИ. А кто теперь ему не чужой? Не стало Кунук и, значит, нет теперь у него никого. Ощущение пустоты облепило тенетой. Вспомнил, как шел нынешней зимой по следу отца, ушедшего на охоту. И набрел на его останки. Он сидел на снегу и выл. Выл до тех пор, пока не пропал голос. Потом, насдевав на себя остатки отцовой одежи, решил умереть здесь же, где произошла страшная схватка человека с голодными волками. Но его нашла Кунук. Заставила подняться и где волоком, где как, дотащила до своего стойбища.
   -Куда ты, Арчын, собрался идти? - повторил вопрос Алтынбас.
   -А может быть, Арчын скажет, что стало с его отцом и матерью? - подал голос Эрмек.
   Парнишка поднял голову и Эрмек, встретившись снова с его затравленным взглядом, пожалел, что спросил об этом. Вмешался Алтынбас.
   -Я не спрашиваю у тебя, Арчын, об этом - нет у меня такого права. Если захочешь, расскажешь когда-нибудь сам. Но прошу тебя об одном - останься с нами.
   -Я хотел бы вернуться туда, где жила Кунук, - твердо сказал Арчын и поглядел почему-то на Кадын.
   Вождь помедлил с ответом. Пожалуй, парень прав. Его путь к сородичам с дальнего стойбища будет короче. После недолгих размышлений порешили, что Арчын, а с ним и Калган с женой откочуют на стойбище Кунук, и уведут с собой серебристо-кайровый табун лошадей.
   Но сначала предстояло совершить обряд посвящения, к которому начали готовиться еще до смерти Кунук. И Кадын, и Бий вошли в тот возраст, когда дается право быть равным среди равных. Арчын годами еще не достиг этого порога зрелости, однако то, что выпало на его недолгую жизнь, делало парнишку много старше своих сверстников. Да к тому же ему предстояло заняться не ребячьими играми, а настоящим делом. Поэтому посвящение должен был пройти и он.
   Истомившись многолюдьем, утром следующего дня Арчын чуть свет, стараясь не попадаться никому на глаза, сбежал на рыбалку. Он просил Алтынбаса отправить его к лошадям, но табун пасся далеко от стойбища, поэтому приходилось ждать. По крутояру спустился к реке. Встав на колени, припал к воде губами. Она защекотала ему нос, лоб. Окунулся всем лицом, вспоминая, как говорила ему Кунук: "Река унесет твои несчастья и беды. Ты только не держи в себе обиду, не таи зло. Иначе твое сердце иссохнет, превратится в труху".
   Совсем рядом в воду бултыхнулся камешек. Арчын, привыкший всегда быть настороже, резко вскочил на ноги. К реке спускалась Кадын. "А она-то что приперлась такую рань? Сейчас опять пристанет: ты мой брат, ты мой брат...", - хотел рассердиться парень, но, странное дело, никакого раздражения в себе не почувствовал. Наоборот, замер в восхищении. Так бывало с ним, когда, встав поутру, зачарованно глядел на белоснежные пики неприступных гор. Кадын шла - будто ясное утро спускалось к нему с берега.
   -Ты прости, Арчын, если я тебе помешала, но я здесь всегда купаюсь, - улыбнулась она.
   Видя, как обомлел парень, озорно рассмеялась:
   -Закрой глаза, а то ослепнешь!
   Одно движение - и белая рубашка упала к ее ногам. Словно молнией ослепило Арчына, кинуло в жар. Умопомрачительно-красивое девичье тело скользнуло в воду. Схватив рыболовные снасти, кинулся вверх по реке. А вслед ему - звонкий смех. Нестерпимо хотелось оглянуться назад. "Это не Кадын, это шутовка, - убеждал себя парень, унося ноги прочь. Там, где река делала изгиб, сел на землю, неуверенно оглянулся назад. Ни в воде, ни на берегу Кадын не было. "Шутовка. Это точно шутовка", - снова попытался уверить себя Арчын. Даже ему, не избалованному теплом и негой, в другое время было бы зябко представить себя в ледяной воде. А Кадын скользнула в реку как в парное молоко, да еще и смеется. "Нет, это не Кадын, это шутовка". Сейчас и он бы, пожалуй, тоже был не прочь окунуться, чтобы загасить жар. Даже раздеваться начал, да вдруг напугался: а ну как вынырнет эта шутовка у него под носом?
  
   В тот же день продолжились приготовления к обряду посвящения. После жертвоприношения шаман настраивался на большое камлание. Вечером, когда солнце ушло на ночлег, на крутом берегу Ак-Алахи он развел костер. В большом котле над огнем что-то забулькало, распространяя вокруг болотистый запах. Огонь высвечивал сосредоточенные лица людей, кольцом окруживших ритуальное место. Ближе других к костру на земле сидели Кадын, Бий и Арчын. Необычайно серьезна была Кадын. Лисьи хвосты костра, причудливо извиваясь, то стелились гладью, то взлетали вверх, то закручивались спиралью. В этом танце огня только одна Кадын угадывала путь, которым ей предстояло идти. Она видела бесконечно долгую дорогу, с бесчисленными изгибами и поворотами, взлетами и падениями. Тревога легла на ее сердце.
   И Бий был весь во власти шамана. Двигаясь вокруг костра и, время от времени ударяя в бубен, кам бросал отрывистые фразы, изгоняя нечисть с пути.
  
   К огню с искрами придавлю!
   Чеканом поражу!
   Мечом порублю!
   Стрелой застрелю!
   К красному железу прижму!
   Освободив дорогу к духам, покровительствующим роду кереесов, шаман вознес им благодарение.
   Солнце руки нам протянуло.
   Луна дорогу в ночи указала.
   Река чистой водой напоила.
   Гора от черных туч заслонила.
   Ладностью наполнялась душа Бия. Будто взойдя на вершину, он как на ладони увидел то, что любо и дорого ему. В обрамлении белоснежных вершин сиял золотом Алтыркай. Где-то там, у его подножия, брала свое начало Ак-Алаха. Торя меж скал себе дорогу, она наконец-то вырывалась в долину и, вздохнув полной грудью, катила себе дальше.
   Крутил свой бубен шаман, убеждая духов, что в этом царстве красоты Кадын, Бий и Арчын не будут нагонять злые ветры, напускать горький туман, мутить текущую воду.
   Как ни пытался сосредоточиться на действах шамана Арчын и очистить свою душу от черного налета, ему не удавалось избавиться от утреннего видения на реке. Оно донимало его весь день, не отпускало и сейчас. Таращил глаза на костер и видел в языках пламени Кадын. Извиваясь гибким телом, она дразнила его, заманывала пойти за ней. И зачарованный Арчын готов был шагнуть в пламя, сгореть дотла, лишь бы коснуться руками нежного тела Кадын. "Это шутовка, это все шутовка тешится надо мной", - пропечаталось в его голове и, чтобы прогнать наваждение, взглянул на настоящую Кадын. И замер, будто с разбегу на краю отвесной очутился. Ворохнулось сердце в груди Арчына.
   А шаман все быстрее двигался вокруг костра, все чаще ударял в бубен. Или огонь повторял движения кама, или кам угадывал пляску огня - в одном порыве слились они оба.
   Едва развиднелось, Ижимей отправилась за каларом. Сок этой травы быстро снимал любое воспаление на коже. Только нарвать ее надо на восходе солнца. Корни калара, имеющего свойства обеззараживать, она накопала накануне. И кору кедра от подножия Алтыркая вчера вечером принес Калган. Сажу с котла, закопченного огнем во время камлания, соберет шаман. Калар рос там, где Ак-Алаха, промчавшись мимо Плач-скалы, ласкалась к пологому берегу. Туда и спешила Ижимей, чтобы поспеть вместе с солнцем.
   В низины стекся туман, и Ижимей шла, будто окунувшись в молоко. Кадын и Бий хотели идти вместе с ней, но она их не взяла. Ижимей любила ходить одна: никто не мешал думать, любоваться причудливыми картинами вокруг. Но сегодня она шла, нигде не останавливаясь. Сегодня Ижимей спешила. Однако успевала впитывать краски, запахи, звуки раннего утра и думать о предстоящем дне. Тихий шелест листвы доносил голос Таны: "Ты прижми к груди мою Кадын как свою дочь. Умывая ее родниковой водой, проси у духов для нее красоты и здоровья. Расчесывая ее волосы, проси, чтоб долгой и счастливой была ее жизнь". Все ли исполнила Ижимей, как хотела Тана?
   Небо зарозовело, когда добралась до места. Озолотились горы. Облака, очнувшись от дремы, поплыли, цепляясь за макушки деревьев, за осклизлые скалы.
  
   ***
   Караван, снаряжение которого задержали события на стойбище Кунук, наконец-то отправился в путь. Хоть и чувствовал себя неважнецки Алтынбас, но и он оседлал своего коня. Тоской защемило сердце, когда прощался с Кадын. Взял ее за руки. Теперь руки у Кадын, покрытые несмываемыми знаками их рода, не казались столь хрупкими и слабыми, как прежде. Алтынбас снова подивился, сколь искусна Ижимей, изобразившая животных, призванных оберегать его дочь от злых напастей и болезней. Они добавят ей силы и мужества, выдержки и терпения, выведут из урмана, не дадут тропе оборваться у пропасти.
  
   На третий день пути Бий, который не отрывал глаз от горизонта (уж больно было любопытно: что там впереди?), заметил движущееся черное пятно.
   -Смотри, Алтынбас!
   Подав знак каравану остановиться, вождь огляделся. Долина, по которой они двигались, была открыта со всех сторон. Но позади осталась каменная гряда - неплохое место для укрытия. Вернуться обратно? А, может, никакой опасности впереди и нет? Что как зайцу метаться по долине? Или уж я так одряхлел - чуть что и сердце в пятки? - с горечью подумал Алтынбас. Однако времени для раздумий не было. Черное пятно стремительно приближалось. И вождь решил вернуться назад, к каменной гряде.
   Успев отвести караван в укрытие, и оставив при нем вооруженную охрану, Алтынбас с отрядом выдвинулся вперед. Судя по тому, как кровожадно, будто голодные волки на добычу, летели на них всадники, можно было предположить худшее. Так оно и было. Уже были различимы устрашающие доспехи всадников. Разбойный отряд чунжеков с дикими воплями несся на поживу. Их было много больше, чем кереесов, однако отряд Алтынбаса занимал более выгодное положение. Подпустив их ближе, вождь первым пустил свою стрелу. Следом - остальные. Будто споткнувшись, упало несколько коней, полетели всадники. Ряды чунжеков смешались, но ненадолго. Перескочив через упавших, они лавиной поперли вперед. И снова в них полетели отравленные стрелы. Кони, люди в первых рядах смешались в кучу. Напиравшие сзади топтали своих же и перли дальше. Еще немного и чунжеки ворвались в укрытие кереесов. Они сшиблись, как льдины на Ак-Алахе в половодье, круша и ломая друг друга. Вставая на дыбы, дико ржали лошади. Алтынбас, мечом отражая удары, сразил несколько наседавших на него разбойников. Голова одного из них, как была в шлеме, так и покатилась по камням. Ужас застыл в выпученных глазах. Не прячась за спины товарищей, вождь ринулся вперед, врезаясь в гущу чунжеков, и оказался в их кольце.
   Резко качнулась земля. Алтынбасу показалось, что камни, срываясь с гор, лавиной устремились на него, сшибли с ног, и все померкло.
  
   Арчын, который с десятком других вооруженных всадников был оставлен с караваном, скинув верхнюю одежу, полез на скалу.
   -Куда ты? - крикнул Эрмек. - Брякнешься, костей не соберешь.
   Скала, обласканная дождями и ветрами, казалась неприступно гладкой - зацепиться не за что. Бий снисходительным взглядом проследил за Арчыном: какой там - брякнется? Попрыгает да отстанет. Однако Арчын без особой натуги, как паук по невидимым нитям, пополз вверх. Скала, приняв его на свою гладкую грудь, словно сама помогала ему - где подпихнет, где за руку придержит. В другое время Бий, может, и подумал, что шулмус он и есть шулмус - ему все нипочем. Но сейчас было не до того. Досада разбирала его. Он хотел остаться с Алтынбасом и вместе встретить врага, но вождь так прикрикнул на него, что пришлось молча покориться. И теперь, спрятавшись с караваном в укрытии, корил и себя, и Алтынбаса.
   На вершину скалы Арчын взобрался как раз в тот момент, когда кереесы сошлись с чунжеками. Кровь вскипела у парнишки: вражьего племени было много больше. Ящеркой юркнув вниз и непостижимым образом умудрившись при том остаться живым и невридимым, тут же подскочил к коню, одним махом оказался в седле.
   -На подмогу!.. - заорал он, обернувшись на Эрмека. - На подмогу! Наших много меньше!..
   Все повскакали на лошадей, замешкался только Эрмек. При караване за главного вождь оставил его. И что теперь делать?
   -Эй! А кто останется здесь?
   Но его уже никто не слышал. Держа наготове копья, небольшая горстка всадников с громким криком устремилась вперед.
   -Э-э-э!.. - словно эхом откликнулись горы. Но нет, то было не эхо. По дороге, со стороны их стойбища мчались всадники. Впереди была Кадын.
  
   ...Караван уже скрылся из виду, а Ижимей, не отрывая взгляда, все смотрела ему вслед. Ей виделось, как черная туча, выползшая из-за горизонта, окутала всадников, и они пропали в ней. Этой тучи не видел никто из провожавших, видела только она. Но туча была, Ижимей это точно знала. Тревогой зашлось ее сердце. А на третью ночь она проснулась от шума. Выскочила на улицу. Уже чуть светало. От ближней горы доносился шум падающих камней. Будто кто их ворочал там, на вершине и катал вниз. Сердцем поняла Ижимей, что это ирбис. Да, ирбис поднимал людей ото сна, чуя беду.
   Кинулась в жилище Ижимей, отдернула богатый полог, за которым спала Кадын, затормошила ее:
   -Беда, Кадын. Надо торопиться. Ирбис беду чует. На помощь Алтынбасу зовет.
   Еще не взялось за силу утро, а уже все, кто мог держать в руках оружие, собирались по сигналу дочери вождя. Решено было немедленно отправляться вслед каравану.
   ***
   Злобно оскалились чунжеки, увидав подмогу, выскочившую из-за скалистого выступа. Ощетинились навстречу копьями. Как ни отчаянны и смелы были кереесы, но куда им совладать с врагом, когда на каждого из них по шесть, а то и семь вражин выходило. Чтобы остаться в живых, им бы назад драпать, бросив караван, - усмехались чунжеки, а они во весь опор вперед прут, будто на пир великий спешат. Щерится разбойное племя, никчемной смелостью кереесов забавляясь: одни уже получили свое - все наповал. Этим тоже, видать, невтерпеж угощеньица отведать. Но что это там впереди? Еще одно войско на подмогу летит? Смешались чунжеки: добыча прямо из рук уходит, однако класть из-за нее свои головы совсем ни к чему. Поворачивай коней, отходи!
   Один из чунжеков кинулся к распростертому на земле Алтынбасу, хотел завалить его на коня, чтобы с собой захватить, да не осилил. Давай доспехи с него срывать: хоть какая-то пожива. Увидев желтые камешки на шее Алтынбаса, разбойник уцепился за них и ожегся - будто горящие угли в руке зажал. Дико заорав, выхватил меч и замахнулся, чтобы отсечь голову Алтынбасу, но отлетел в сторону меч. Подлетевший кереес ловко вышиб его из руки чунжека. Другой удар обрушил он на голову вражины. Однако пришелся он вскользь по шлему, и чунжек устоял на ногах. Обернулся на своего противника: небольшой парнишка, едва удерживая лошадь, норовил размозжить ему голову железным клевцом. Схватив всадника за ногу, чунжек попытался сдернуть его с коня, но парнишка снова тюкнул его по башке. А тут подоспели и другие всадники.
   Эрмек, а за ним и Бий кинулись к Алтынбасу. Вождь, раскинув руки, безжизненно лежал на спине. Ветер печально шевелил его седые волосы. Шлем, сорванный чунжеком, валялся рядом. Эрмек торопливо расстегнул шубу вождя, припал к груди, надеясь услышать его сердце. Но оно молчало. Бий стоял перед вождем на коленях и плакал. Занятие, недостойное воина, особенно на поле боя, но Бий не замечал своих слез. И только когда Кадын опустилась рядом, сила духа вернулась к парню. Девушка, сняв шлем, склонилась над отцом. Она не верила тому, что Алтынбас ее не услышит.
   -Отец, - негромко позвала она.
   Плотно сомкнутые веки вождя чуть заметно дрогнули. Или это померещилось?
   -Отец, ты звал меня, и я пришла, - прижавшись головой к груди, повторила Кадын.
   "Тук.., - едва слышно отозвалось сердце Алтынбаса. - Тук... Тук..."
   Он шевельнул рукой, потом открыл глаза. Только что с ним рядом была Тана. Он видел ее. Она была такой же молодой и прекрасной, как и много лет назад, когда ушла от него. Он протянул к ней руки, но она чуть заметным движением оттолкнула его от себя. И он окунулся в какую-то белесую пустоту, которая завертела, закрутила его, стремительно понесла вверх. Притихшее было сердце снова бешено замолотило. Ослепительно яркое солнце лучом скользнуло по лицу Алтынбаса, и он открыл глаза, не увидев сначала ничего. Кто-то склонился над ним. Кто это? Может быть, Тана? Тана... Нет... Такие изумрудные глаза могут быть только у его дочери. Так вот зачем Тана вернула его в этот мир... Вождь поступил неправильно. Он ушел втихомолку, не передав того, что было когда-то завещано ему. А теперь у него не так много времени. Надо торопиться. Уставшее сердце колотилось из последних сил.
   -Кадын, - выдохнул он, и она его услышала. - Возьми мой шлем... Дальше вести караван тебе... И еще... Я должен передать тебе тайну... нашего рода... Вот... это ожерелье... возьми его...
   Бий, глотая слезы, отошел в сторону. Алтынбас, сказав все, что хотел, не сводил глаз с Кадын. Все ли она поняла? Да, она поняла.
   Налетевший ветер смел тучи... И ослепительно сияя, перед вождем кереесов открылся Алтыркай. Он был совсем рядом. Вот только протяни руку и дотронешься до его ослепительной красоты. Оказывается, красоту можно ощутить и руками. Не раз эти остроконечные вершины наполняли его сердце силой и отвагой. Не раз их суровое безмолвие подсказывало ему мудрое решение. Не раз Алтыркай отгонял от него мрачные мысли и вселял надежду. Вдруг показалось Алтынбасу, что дрогнули очертания гор, и сам ирбис-баши взирает на него из поднебесья. Чуть заметная улыбка шевельнула губы вождя, и неудержимая сила повлекла его навстречу ирбису.
  
  
  
  
  
  
   66
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"