Аннотация: Эстонка освобождается досрочно из русской тюрьмы. И попадает в России в ситуации с любовью, криминальными разборками, и прочими ужасами и страстями русской вольной жизни.
Слова теперь мало что значат. Их стало слишком много и они обрели бесконечные множества смыслов, надсмыслов и подсмыслов, множества оттенков и намёков на оттенки.
В центре Таллина на Ратушной площади висит знак кругового движения, а под ним долгие годы советской власти была надпись: "НЕ БОЛЕЕ ТРЁХ РАЗ!" На эстонском языке. Кто её туда пришпандырил? Русские менты или эстонские чиновники-жополизы? А может её и не было, той надписи? Просто анекдот о нашей сообразительности? Лично меня тогда ещё и в проекте не было, а мама моя была подающей огромные надежды молоденькой актрисой нашего задухалого театра. Театра, в котором я родилась и выросла. Хотя, как говаривал отец того заведения, "Весь мир театр"... и так далее.
То есть, русского языка я не знаю, пишу на эстонском в центре этой дикой страны, и будет ли кто заглядывать в эти тетрадки, мне глубоко насрать. Насрать и растоптать! Меня никто не просил писать всё это. Все шесть лет нахождения в чужом языковом поле я боялась разучиться говорить на родном, поэтому писала. Все записи у меня периодически отшманывались, но я всё равно писала, не для них, для себя.
Шесть лет я шила рукавицы на стогом режиме, и мне ещё оставалось хрен знает сколько - малоприятная перспектива для молоденькой девушки, хоть и эстонки. Жизнь-то уносится, как вода в унитаз. Вода с дерьмом.
Короче, меня вызвала наша спецмегера из надзора и, ничего не объясняя, дала на подпись кучу бумажек, будто я директор Кремля. На русском языке, которого я почти и не знаю. А под конец произнесла целую речь:
- Анук Энновна Пайде! Ты отбыла у нас... Сколько ж ты отбыла? Осуждена была в 2013-м за нанесение тяжких телесных в особо извращённой форме... - взглянула на меня поверх каких-то навороченных очков с линзами в виде полумесяцев, будто ждала какой-то реакции.
Но её не будет. Я устала доказывать, что отрезала причиндалы, как орудие преступления. А мне тогда ещё и пиво нельзя было продавать! Но нет, суд решил, что я просто садистка-националистка! Что пробралась в гостиничный номер к господину Н. сорока восьми лет от роду, министру культуры региона, добропорядочному гражданину России и отцу четверых детей, находящемуся в служебной командировке в городе Засранске Глубокожопского района. Вооружившись тупым кухонным ножом, я якобы напала на спящего и нанесла увечия, опасные для жизни. Адвокатесса, сучка, даже и не вспомнила на судебном "разбирательстве", что перед этим я была отравлена какой-то гадостью и подверглась сексуальному насилию. Да и переводчица, древняя мумия из нашего посольства, осталась совершенно глуха к моим словам и переводила так, как им всем было надо.
Прости, Зюйд-Вест, но ты поставил мне практически невыполнимую задачу. Ведь с 92-го года я не общался с носителями языка, а это много. Ну да, я вырос возможно в Эстонии, но родной-то мой - русский. К тому же девчонка часто использовала молодёжный сленг, которого мне уже не понять. Короче, по всем параметрам - дело швах.
Если ты не забыл, я тебе ничего не обещал и ничего не должен. В тот момент, когда ты пришёл в мою развалюху, мне вообще было на всё глубоко насрать. У меня в кармане была литруха спиртяги, которой ни с кем не хотелось делиться. И я просто ждал, когда же ты наконец свалишь. Ты, уж извини, в тот момент был досадной помехой на пути в алкогольную нирвану.
Все соседи моего возраста уже склеили ласты, хотя бабки, развалины женского пола, живучи, падлы. Вот и у меня давно уже не было никакого стимула к жизни. До того, как я раскрыл эти тетрадки.
Спецмегера сняла очки и постучала ими по бумагам на столе, заговорив неожиданно усталым бабьим голосом:
- Анук, меня чисто по человечески интересует одна вещь...
Таким образом они обычно подписывают на стукачество, агитируют, так сказать. Я сделала детское личико и тонким голосом заверила:
- Маргарита Фёдоровна! Я постараюсь распросить в отряде!
Она тяжело вздохнула.
- Я не о том. Ты ведь за время отсидки не получила ни одной посылки.
- Бандероль! Я получила бандероль от мамы!
- В 2015-м! Весом в триста грамм! Я не об этом! Ты ведь ни с кем не общалась на воле! Или общалась?
- Я писала маме несколько раз...
Мегера достала откуда-то с пола внушительную картонную коробку и поставила на стол.
- Все эти письма, как я понимаю, на эстонском.
- Это?! Письма?! - я воще потерялась - коробка была плотно набита конвертами. - От кого?
- К сожалению, у нас нет переводчиков, тем более, с эстонского. Сама понимаешь.
- Мне можно посмотреть?
- Теперь можешь их все забрать.
Я выхватила вскрытый конверт. От мамы!
"Милая моя доченька! Я уже не знаю, где ты находишься и вообще жива ли! - пятна от влаги. - Но продолжаю писать на официально присланный мне адрес. У нас в труппе произошли некоторые события..."
Не выдержав, я разрыдалась:
- Эмаке!..(мамочка) Эмаке!.. Эмаке!..
Она мне писала! А я, сволочь, злилась и строила планы психологической мести. Типа того, как приду и посмотрю в глаза. И попрошу её посмотреть мне в глаза.
Конечно, мама у меня та ещё штучка! Всю жизнь протомилась в мечтах о Большой Сцене, телевиденье и кино. В таком состояни для неё стали выпивки и частые смены "друзей". Неудовлетворённые амбиции часто приводят к алкоголизму и неразборчивости в сексуальных связях. По молодости она и меня так нагуляла. Неизвестно от кого.
Я не могла читать. Слёзы застилали глаза, руки тряслись, дыхания не хватало. А сучка оперша продолжала:
- Да. теперь ты можешь их все забрать. Но, Анук! - она сощурила накрашенные веки и поджала губы. - Вот признайся, я никому не скажу и нигде не зафиксирую! Правда! Это останется строго между нами! Кто за тебя вступился? У тебя есть высокопоставленные знакомые?
До меня с трудом дошёл смысл вопроса, я маялась другим:
- Есть один. Жаль, что я не перерезала ему горло!
- Нет, я не о потерпевшем! Хотя его ты наказала гораздо жёстче, чем просто лишение жизни! Бедолага остался евнухом. И потерял кресло, ему пришлось выйти на пенсию. Этот вряд ли стал хлопотать о тебе!
- Обо мне кто-то хлопотал?
- Больше того! Одним положением или одними деньгами такого добиться практически невозможно. Слишком уж это сложно!
Я так ни фига и не поняла.
- Вы о чём? Об этих письмах?
- Нет. У тебя в отряде осталось что-то личное?
- Конечно! Там пол-кило чаю и конфет!..
- Сходи и забери их!
- Меня переводят куда-то? Я уже привыкла в этом отряде! У меня сложились отношения, появились подруги! Я не хочу никуда!
Ну, раз уж мне выпало выкладывать всё как на духу, типа исповедоваться... неизвестно перед кем...
В театр я не поступала, я из него просто и не уходила. Разве что на учёбу да на эту отсидку. Я ведь и родилась прямо за кулисами! Во время репетиции. И всё детство моё, как и юность, прошли среди этого бутафорского хлама. Хотя у нас и была комнатка в общаге, за которую никогда не забывали высчитывать из жалования, почти всё время мы проводили тут, в стенах родного заведения. После моего появления на свет дирекция выделила нам клетушку за гримёрными в складе декораций. Там мы в основном и обитали, лишь изредка наведываясь на официальное место проживания. Впрочем, так было и удобней с бл...кими наклонностями матушки, с её постоянными депрессиями и запоями по поводу исчезнувших возможностей. На складе декораций за одним из письменных столов я готовила домашние задания, то и дело скатываясь на игру в театр, где я, естественно, играю главные роли и раскланиваюсь на овации зрительного зала.
После школы я поступала в столичное Театральное училище. Но прижиться в общаге среди высокоамбициозных стерв как-то не удалось. Одной из них на втором курсе я испортила основной инструмент актёра - расцарапала лицо после очередного выяснения табели о рангах.
Благодаря обширным связям директора нашего театра и, как я подозревала, автора проекта "Анук Пайде"(не совсем удачного), меня не исключили, а просто перевели на заочное отделение, вернее, на курсы актёрского мастерства.
На момент изнасилования я была, хоть и несовершеннолетней, но уже довольно умудрённой в сексуальных делах дурнушкой. Увы, следует признаться, что белее-менее привлекательной я была лишь в подростковом возрасте. А потом превратилась в типичную пышечку, к тому же с явным косоглазием. Некоторые из моих случайных ковалеров после второй или третьей рюмки говорили, что в этом есть особое очарование. Чтож, возможно так и есть.
Во всяком случае министр культуры русского региона что-то заметил во мне. Вероятно то, что я была иностранка, почти не говорящая на их языке. Он сразу подсел к нашему столику. Кроме меня там сидели здоровяк Якоб, рыжая куколка Хелен (на её он, вероятно, и клюнул), мама (высокая сухощавая блондинка) и я, косоглазая пышечка. Мы даже не выпивали в тот вечер крепких напитков! Этот гад принёс принёс нам шампанское, сам разлил в бокалы и - всё! В себя я пришла от его воплей в его номере. Я была совершенно голой, как, впрочем, и мама с Хелен. В руке у меня был кухонный нож, а эта сволочь фонтанировала чёрной кровью, зажимая обеими руками пах.
Во время суда, а он состоялся в марте 2013-го, мне было 17. В тюрьме после задержания мне стали вспоминаться некоторые весьма неприятные подробности той оргии. Это было ужасно! Нет, я совсем не против различных эротических игр, но только если они не связаны с насилием и принуждением. Против этого я могу и восстать. Что, впрочем, и сделала.
И не однажды. В заключении, как сами понимаете, существуют однополые сексуальные связи. В следственной тюрьме на меня наехала одна мамаша, принуждая к сожительству. Я ещё не знала внутренних законов и просто воткнула ей в глаз черенок ложки. К счастью у той сучки уже была плохая репутация не только среди заключённых. Я отделалась переводом на строий режим. Где порядка, как оказалось, гораздо больше.
Ну да, отвлеклась маленько. Уж очень хочется всё расставить по своим местам!
Ненавижу этот грёбаный мир, эту долбанную житуху. Всех этих свиней-обывателей с маленькими тупыми глазками, обнаглевших до скотства чиновников и их жиреющую на ниве всеобщего страха охрану. Человечество это раковая опухоль на теле Мироздания. И если существует какой-то творец всего этого гадства, то я ненавижу и его. Все эти твари ненасытные делают всё, чтоб поскорей и понадёжней угробить планету, засрать весь ближайший космос, а если получится, то и всю Вселенную в целом. А всё из-за непомерной жадности и непреодолимой лени. И ещё из-за растущей в геометрической прогрессии изнеженности и амбиций, притязаний на какую-то исключительность.
Ненавижу! Ненависть пожирает меня изнутри, отравляет все блага жизни. У меня ни фига ни кого и ничего не осталось, кроме этой растущей ненависти: нет семьи, нет друзей, нет дома и вообще нет никакого имущества - всё что на мне и вокруг меня по сути дела с помоек, уже выброшенное кем-то. Да как и я сам.
Существую я (жизнью это никак нельзя назвать) в печально известном на всю страну Бологое. Хорошо ещё, что в Бологое теперь немало брошеных изб - хозяева перемёрли, а их дети с внуками основались в столицах.
Говорят, до Октябрьской революции 1917-го тут проживало тридцать тысяч жителей, по Озеру ходил паром и землечерпалка, очищающая дно. И император всея Руси Александр-какой-то охотился в дикой (местной!) тайге на северных оленей.С ума сойти! Теперь в городишке едва-едва наберётся 10 тысяч жильцов. И вымирает втрое больше, чем рождается. Если не в четверо! Лес давно выпилен, заводы растащенны, мест работы практически нет, если не считать ментуры, охранных и тороговых предприятий и Железки. Причём на последнюю надо устраиваться в Питере. Чтобы тут работать.
Теперь вот уже четвёртый месяц, как я дворник в Городской больнице и поликлинике. В добрые советские времена тут было четыре дворника - на каждое здание по одному, теперь я один. Хотя формально и совмещаю две ставки, но платят только по одной. Жизнь, как говорится, покатилась под гору, в больницу поближе к моргу. Знал бы, где упасть, соломки бы постелил!
Беда в том, что Больничный городок расположен в противоположном от Огрызково конце города, а это полтора часа ходьбы в один конец. А у меня в самовольно захваченной халупе печное отопление, на дрова тоже уже сил, времени и средств не остаётся, отапливаюсь чем Бог пошлёт. Ну а Он-то, сами понимаете, послать ничего хорошего не может. Правая нога у меня полупарализованна - бесчувственна и неуправляема, я хромаю при ходьбе и слегка сутулюсь. В пенсии мне отказано в виду моего неправедного образа жизни и отсутствия трудового стажа. Ну и выгляжу я на все восемьдесят, хотя по утрам такая эрекция, что аж зубы сводит!
Возраста своего я тоже не знаю, по новенькому, выданному четыре года назад паспорту мне 62, но как-то не верится. Пенсию мне не назначили, потому что Трудовая заведена только теперь, в больнице. А где я был до этого, работал ли, жил ли вообще, понятия не имею.
Вместе со мной в больнице работает Юра-вонючка. Тощий маленький, еле-еле таскающий ноги электрик, а по совместительству сантехник предпенсионного возраста. Вонючка он потому что таскает шмотьё, не снимая и не стирая, пока оно совсем не развалится на лохмотья. А оно всё не разваливается и не разваливается. При больнице Юра уже двадцать лет. Где-то в городе у него есть дом с женой, но живёт он постоянно тут. Тут его и кормят и поят, выдавая порой за починенную проводку или прочищенную канализацию фунфырики - стограммовые пузырьки спирта. Со мной он тоже делится этими фунфыриками, когда нам поручают делать что-то вдвоём.
И я бы тоже бросил на хрен свою самовольно захваченную халупу, но у меня есть Кис с Диком, преданные мне существа, по сути обычные кот с дворнягой, но только их одних я и жалею в этом грёбаном мире. К тому же жить бок о бок с Юрой - удовольствие не для слабонервных, и я стараюсь держаться от него подальше. Как и от всех прочих в этом грёбаном мире.
Непосредственный наш начальник сорокалетний проныра-завхоз Димон, представитель какой-то северовосточной народности, почти что чукча. Каждое утро он собирает нас на "планёрку", хотя планировать-то в общем-то и нечего, мы и так знаем, что нам делать. Хотя нет! Юрику почти каждый день приходится делать аварийные ремонты канализации или водопровода, а то и электричества. Да и меня порой запрягают в пару с ним вынести поломанную койку или труп. Но это не часто, основные мои инструменты - метла с совком и ведро под мусор.
Целыми днями я шлындаю по двору больничного городка со своим инструментом, собирая окурки, фантики и целлофановые носки. Работа, в общем, не бей лежачего. По сравнению с Парбригом просто лафа! Нас с Юриком тут ещё и подкармливают с кухни, т.е. мои четвероногие никогда не остаются голодными.
Всё так и катилось своим чередом в житухе, которую я ненавидел. Так и катилось, пока...