Эрих Краузе стоял в длинном ряду военнопленных перед дверью в медицинский кабинет и терпеливо ждал своей очереди на медосмотр. Обычное дело - в новом лагере всегда так, а их недавно перекинули в Оранки Љ 74 с торфоразработок. Парни уже успели мельком оглядеть новый лагерь, и были полны самых благостных надежд: радовали кирпичные корпуса вместо брезентовых палаток и здание бани во дворе. С кухни, щекоча ноздри и вызывая спазмы в изголодавшихся желудках, доносились дразнящие запахи горохового супа и тушёной капусты.
Как всё - таки медленно движется очередь! Но вот, наконец, доносится выкрик конвоира " Комм, шнеллер!", выкрашенная белой краской дверь открывается, и Эрих в составе группы из десяти человек попадает в кабинет. За столом рядом с толстой врачихой сидит молоденькая медсестра и помогает вести приём. Толстуха в белом халате с бесцеремонностью барышника на базаре осматривает исхудавших пленных; её пальцы с ярко красным маникюром небрежно оттягивают складки кожи на рёбрах и животе, пытаясь на глазок определить степень дистрофии, а, следовательно, работоспособность бывших солдат Вермахта. Из брезгливо поджатых губ пулемётными очередями вылетают комментарии; медсестра еле успевает записывать, практически не поднимая голову от бумаг. Взгляд Эриха прочно застрял на её затылке с крупными завитками тёмно-русых волос, затылок этот кажется пугающе знакомым - словно призрак из прошлого. Да нет же! Этого не может быть! Та девушка - саниструктор из сорок первого... Её же расстреляли по приказу ротенфюрера Рётке. Он же сам видел, как...
...и тут девушка поднимает голову и их взгляды на секунду встречаются. Его буквально обжигает тот же ( памятный с сорок первого!), взгляд угольно чёрных, чуть раскосых глаз. Именно эти глаза он видел в тот роковой день через прорезь прицела, но тогда они глядели на него с ненавистью и презрением, а сейчас... Пока в них плещется лишь бесконечное удивление и неверие в вероятность подобной встречи... Эриху хочется спрятаться за спины камерадов, а ещё лучше провалиться сквозь землю... в глубине души бьётся тщетная надежда " а вдруг она его не узнает?!" Ведь прошло целых шесть лет, да и трудновато узнать в измождённом пленнике в разорванной униформе бывшего бравого солдата СС.
Но он уже видит по глазам - узнала она его, узнала! Её взгляд становится колючим и неприязненным, вонзается в него словно остро отточенный штык в тело жертвы. Но она молчит. Молча делает своё дело. Молча пишет, молча подаёт докторше необходимые инструменты. От этого молчания ему только тяжелее.
Это походит на медленную пытку: его начинает трясти, на спине выступает противный липкий пот, коленки начинают предательски слабнуть и дрожать. Он с трудом заставляет себя сделать несколько шагов, чтобы приблизиться к её столу, он чувствует себя словно кролик под гипнотизирующим взглядом удава. Мимолётное прикосновение её руки к своей обнажённой коже он воспринимает как прикосновение раскалённого металла; он вздрагивает всем телом, а она в упор смотрит в его глаза и тень всё понимающей усмешки слегка трогает её обветренные губы. В её усмешке ему чудится превосходство судьи над пойманным с поличным преступником. Да, теперь роли поменялись, теперь он - жертва, обречённая на заклание. А она с удовольствием примет роль палача?! Её глаза кажутся бездонными и пугающими, словно тёмный вход в могилу; он с ужасом представляет себе, какие планы мести могут зреть в её душе.
Но пока она упорно молчит. Ни слова, о том, что узнала его. А может, всё-таки не узнала?! Может это всё бред его распалённого воображения?!
Все эти мысли продолжают терзать его даже после отбоя: он ворочается на тесных деревянных нарах, шумно и отчаянно вздыхает; соседи злятся и больно тычут его под рёбра; требуя успокоиться и дать покой другим перед тяжёлым трудовым днём. Часа в три ночи ему, наконец, удаётся забыться тревожным, полным кошмаров сном. Но даже во сне он видит тот злополучный день. Как же её звали? Такое странное, трудно произносимое для немца имя. Настья? Ну да, кажется, Настя.
Это был июль сорок первого, пыльный и жаркий. Их взвод атаковал маленький украинский хуторок: отряд попавших в окружение красноармейцев был уже почти полностью перебит, лишь из крайней хаты продолжал короткими очередями огрызаться ручной пулемёт. Этот пулемётчик попортил немало нервов их солдатам, но к вечеру был подавлен и он. Каково же было удивление немцев, когда рядом с простреленным трупом пулемётчика они увидели молоденькую девушку. Она встала перед ними: маленькая, худенькая, совсем юная; в испачканной красноармейской гимнастёрке и сбившейся набок юбке.
Они выволокли её из дома и притащили на допрос к ротенфюреру Рётке.
Но русская вовсе не казалась испуганной или подавленной: глаза её пылали неукротимым огнём. Она резким движением откинула прилипшую к вспотевшему лбу прядь волос и дерзко уставилась на ротенфюрера.
- Пытать будете?!- её голос был по - девчоночьи звонок - пыток я не боюсь!
И с вызовом добавила " Я комсомолка!"
- Пытать? - в тоне эсэсовца явно прослушивались иронические нотки. - И как Вы себе это представляете, юная фроляйн? Вонзать иглы под ноготочки на этих изящных пальчиках или жечь раскалённым железом эту нежную кожу?
Его длинные пальцы прикоснулись к полуобнажённой груди девушки под разорванной гимнастёркой. Она стыдливо дёрнулась, но он лишь ухмыльнулся и вынул из ножен свой эсэсовский кинжал. Обоюдоострое лезвие зловеще блеснуло на солнце, русская невольно зажмурила глаза, вспоминая пропагандистские рассказы об отрезанных грудях и вырезанных на спине звёздах. Но остро отточенный кончик клинка лишь разрезал на ней форму до самого ремня, обнажив маленькие девичьи груди. Ярость и стыд захлестнули её с головой, а они стояли вокруг неё и ржали, как молодые жеребцы.
Она видела их раскрасневшиеся, потные лица, трясущиеся от хохота пыльные белобрысые чубы, крепкие белые зубы за растянутыми до самых ушей губами, видела их блестящие от возбуждения глаза. Она чувствовала, что они были пьяны и от выпитого перед боем шнапса, и от близости женского тела, и от какого-то группового или скорее стайного возбуждения, которое способно превратить группу неплохих по отдельности парней в стаю агрессивных молодых самцов. Они были похожи на стаю молодых волчат, они кружили вокруг неё, смеялись, подначивали друг друга, щипали её за груди и звонко шлёпали по ягодицам . Она пыталась отталкивать их бесстыжие руки, но это только больше распаляло их.
Она ясно чувствовала, что сначала их всё же сдерживал какой-то барьер, что не все они были единодушны; она немного понимала по-немецки и по отдельным репликам могла разобрать, что трое пытались отговорить своих товарищей: они пытались сказать, что пленницу полагается отвести в штаб. А другие отмахивались и возражали, что она законная добыча бравых ландскнехтов, что она молода и красива, а они давно не видели женщины и вполне заслужили порцию сладенького.
Её полностью раздели, и она стояла перед ними нагая и прекрасная, словно статуя амазонки, а они хлопали в ладоши и стремились перещеголять друг друга в сальных комментариях. Возможно, сначала они хотели просто унизить и посмеяться над своей пленницей, но постепенно градус их возбуждения поднимался и в один злополучный момент перехлестнул через край.
Затем двое подхватили её под руки и потащили к сараю, где лежал огромный ворох свежескошенной травы, швырнули в его мягкую, пахучую глубину; нетерпеливые руки сжали за щиколотки и развели её брыкающиеся ноги...
Душная июльская ночь опустилась на лагерь военнопленных Љ 74. В маленькой комнатушке рядом с медпунктом, на узенькой кушетке ворочалась Настя - сон не шёл к ней. Она свернулась в клубочек и накрыла голову одеялом - но сон упорно бежал прочь. Вызывая тошнотворные спазмы в животе, в голову упорно лезли воспоминания о том кошмарном дне: наглые руки вражеских солдат, шарящие по её груди и бёдрам; тяжесть навалившегося чужого тела, навязчивый запах чужого пота и спермы, от которого она потом тщетно пыталась отмыться, и который настойчиво преследовал её целый год. Через пару лет она постепенно стала успокаиваться, жуткая память тускнела и затягивалась корочкой, словно старая ссадина.
Но вот сегодня она увидела его, и корочку словно сорвало, вновь обнажив под ней кровоточащую поверхность. Она лежала, подтянув коленки к животу и словно заново переживала стыд и боль того дня. Боже, как она их ненавидела, этих молодых немцев! Как страшно ей хотелось тогда отомстить за свою поруганную честь, за свою растоптанную чистоту.
Вчера, на медпункте она сначала тоже не поверила своим глазам; не поверила, что это один из тех солдат, что тогда насиловали её - слишком уж невероятной казалась эта встреча.
Но это был точно он: она вспомнила характерный шрам над его левой бровью. Этот шрам слегка искажал черты его лица, и ей ещё в сорок первом показалось, что немец насмешливо щуриться. Её тогда почему-то очень задел этот насмешливый прищур. Самое интересное, что она вряд ли смогла бы сейчас опознать ротенфюрера или остальных насильников, но вот этого, со шрамом, она помнила более чётко.
Эрих. Оказывается, его зовут Эрих Краузе, это она узнала сегодня днём из его медицинской карточки. Сейчас ему двадцать пять; значит, в сорок первом было всего девятнадцать. А ей тогда было всего семнадцать, она соврала в военкомате и добавила себе год.
Тогда, на сеновале, ставшем для неё ложем позора и пыток, Настя еле сдержала крик, ощутив его проникновение, дикое омерзение и ненависть перекрыли боль. Она берегла себя, берегла для своего лейтенанта Васечкина. А этот фашистский выродок убил его и теперь надругался над её телом. Закусив губу, она терпела рвущую боль внизу живота, пыхтение и хрип эсесовца у себя над ухом. Наконец он отвалился в сторону, но его место тут же занял второй. Снова сопение и толчки. Настя не выдержала и стала громко во весь голос выкрикивать проклятия своим мучителям - тогда рот ей заткнули чьей-то воняющей солдатским одеколоном пилоткой, и пытка продолжилась. Она не видела, сколько именно их было, пятеро или семеро, она потеряла сознание.
Настя очнулась от того, что ей на голову обрушилось целое ведро ледяной колодезной воды. Ротенфюрер теребил её и протягивал ком какого-то смятого тряпья - это была её одежда. Она с трудом поняла, что он требует, чтобы она поднялась и шла куда-то. Потом она поняла, что это расстрел. Они отвели её за дом, прислонили к стене и выстроились в шеренгу метрах в десяти. Ротенфюрер командовал. Они стояли все семеро, подняв ружья; все семь стволов целились ей в сердце. Она поняла, что они не решились вести её в штаб - они хотели покрыть своё преступление. Им явно не хотелось, чтобы офицер узнал об их половой распущенности.
Семь выстрелов слились в один, жгучая боль ударила в руку и в бок, она упала.
Но это была не смерть. Когда она очнулась, ей стало даже странно - как семеро фашистов с такого близкого расстояния не смогли застрелить её насмерть?! Её подобрали советские солдаты из перешедшего в контратаку соседнего взвода. Они передали её в госпиталь.
После выздоровления, как ни рвалась Настя на фронт, но её признали негодной к строевой службе. Пришлось ей остаться работать в госпитале.
Внезапно Настя подскочила с кровати и начала лихорадочно одеваться. Ей мучительно захотелось взглянуть в его глаза. Да прямо сейчас! Взглянуть в его бесстыжие фашистские зенки и пусть он посмотрит ей в глаза, если совести хватит... Застёгивая на ходу пуговицы у ворота гимнастёрки, Настя стремительно пересекла освещённый прожектором плац и ворвалась в барак. Он спал с самого краю, она тряхнула его за плечо, и он мгновенно проснулся, словно ждал её визита. Ни тени удивления не заметила она на его лице, он молча поднялся и пошёл за ней. Он шёл медленно и тяжело, сильно припадая на правую ногу и опираясь на тонкую прочную деревянную трость.
Медсестра вспомнила следы осколочного ранения у него на бедре, она успела разглядеть их, когда он стоял перед ней голый на медосмотре.
С трудом сдерживая рвущиеся из груди эмоции, Настя распахнула перед ним дверь медпункта и пропустила первым. Она видела перед собой его согнутую спину и огромное пятно выступившего на неё пота, казалось это пах сам его страх. Затем он развернулся к ней лицом и глаза их встретились. Она не зажигала света, и помещение медпункта освещала только полная луна, льющая свой мертвенный свет через полузашторенное окно
Луна, как тогда на сеновале. Тогда ночное светило было единственным свидетелем преступления, сейчас луне надлежало стать единственным свидетелем расплаты.
Он протянул ей трость: " Бей! Бей и тебе станет легче. Я виноват и знаю это" Затем медленно опустился на колени и склонил голову.
Настя размахнулась и ударила его по плечу, вкладывая в удар всю силу своей распалённой ненависти: он чуть пошатнулся, но не издал ни звука. Так же молча вынес второй и третий удары, только ещё больше сжался и втянул голову в плечи.
" Ну, ты, гад фашистский! Сволочь поганая!" русская отбросила в сторону палку и ударила несколько раз просто рукой, размашисто и хлёстко, оставляя на его щеке след наманикюренных острых ногтей, затем схватила его за волосы, рванула вверх, силой заставляя взглянуть себе в глаза.
Затем ... вдруг прижала его голову к своей груди и разрыдалась. Она рыдала, отчаянно всхлипывая и подвывая, её плач был похож на вой смертельно раненой волчицы. Он стоял перед ней на коленях, ошеломлённый, боясь пошевелиться; её руки яростно сжимали его волосы; она продолжала трепать его, но это уже не было так больно. Он ждал всего чего угодно, он был уверен, что она изобьёт его до полусмерти, выцарапает глаза. Но это! Её слёзы капали на его лицо, смешиваясь с кровью, текущей из ранки на его щеке. Она плакала взахлёб; бормотала какие-то русские ругательства, явно очень злые и матерные; затем провела рукой по его щеке, пытаясь стереть кровь. Вот тут разрыдался и он сам. Слёзы хлынули, словно очистительный ливень, слёзы раскаяния и стыда. С трудом, преодолевая заикание и спазмы в горле, он смог выдавить из себя по-русски "Прости меня. Настя!" и добавил уже по-немецки "Прости, если сможешь. Прости, что я не смог тогда остановить своих камерадов. Но я не был насильником..."