Осенью 1942 года Москва была рынком покупателя. Советы «продавали» второй фронт — : «сделка 1942 года, предпочтительно».Так что, когда Уэнделл Уилки прибыл в качестве личного представителя президента Рузвельта именно за «акциями» второго фронта — запертые двери распахнулись, застывшие лица растаяли в улыбках, и Кремль оказал ему самый тёплый приём, который он когда либо оказывал иностранцу.
В отличие от визита премьер-министра Черчилля, поездка Уилки прошла в атмосфере дружеских похлопываний по плечу и завершилась в полном согласии. Но именно Черчилль определял судьбу одного из великих союзников России, в то время как Уилки был лишь лидером оппозиции в другом.
Визит Уилки в Россию в сентябре не мог оказать немедленного и конкретного влияния на ведение войны, поскольку он не занимал положения, позволяющего принимать официальные решения, но этот визит стал замечательной главой в истории того периода. Он продемонстрировал стремление Советского Союза к взаимопониманию и дружбе и открыл новый этап общественного давления на союзников с целью создания второго фронта.
С этого момента вопрос о втором фронте был выведен из закрытых залов совещаний союзных правительств и брошен в арену общественных дебатов. Насколько мудрым был этот шаг, могли показать только последующие события. На тот момент он, безусловно, вызывал неодобрение со стороны ответственных руководителей Великобритании и Соединённых Штатов.
Популярный успех визита Уилки не был мгновенным. Он просто вырос сам собой.
Когда он прибыл в Куйбышев из Тегерана на своём большом грузовом самолёте, переделанном из B-24 и названном «Гулливер», его встретила маленькая советская делегация, возглавляемая только Лозовским, который был несколько рангов ниже на лестнице заместителей народных комиссаров. Уилки пришлось запросить Вышинского, первого заместителя народного комиссара иностранных дел и начальника советского управления дипломатическим корпусом.
До прибытия в Москву планы Уилки были неопределёнными. Корреспонденты надеялись и ожидали, что он немедленно приедет в столицу. Вместо этого он провёл три дня в Куйбышеве. Такая поездка без освещения прессы была, по нашему мнению, явным выкидышем. Возникли слухи о том, что, возможно, за кулисами готовится какой-то тёмный заговор, чтобы держать поездку вне заголовков. Это было именно то подозрение, которое легко возникало в холодной, дождливой, тяжёлой осенней атмосфере Москвы.
На самом деле, его визит был вполне адекватно освещён местными корреспондентами в Куйбышеве и, по меньшей мере, стал настоящим праздником для иностранной колонии и советских официальных лиц в эвакуации, изолированных в этом провинциальном городе на Волге. В первый вечер он был почётным гостем на приёме у адмирала Стэндли, во второй — на ужине в китайском посольстве, в третий — на ужине у Вышинского. Он убежал с китайского ужина пораньше, чтобы посмотреть балет Чайковского «Лебединое озеро» — любимое представление дипломатического корпуса — в Большом театре, где главную партию исполняла Ирина Тихомирова. Он выбрался из своей ложи, перепрыгнул через оркестровую яму, едва не задев большой барабан, и вручил приме букет цветов — зрелище, которого Россия не видела уже много лет.
Этот галантный жест оказался не таким простым, как могло показаться. Идея принадлежала Эдварду Пейджу, третьему секретарю американского посольства, который вспомнил, какое впечатление произвёл Риббентроп в 1939 году, когда преподнёс цветы Ольге Лепешинской на представлении того же самого балета. Подготовкой занялся Морис Селтцер, мастер на все руки при посольстве, который достал цветы, перелезши через стену в сад Интуриста и нарвав их там. Исполнил задумку, приложив немало атлетических усилий, сам Уилки.
В течение нескольких дней Уилки активно посещал заводы и колхозы. Его последний день в Куйбышеве особенно запомнился. Он отправился вверх по Волге на пароходе, в сопровождении внушительной делегации американских и британских чиновников, генералов и охранников, чтобы посетить совхоз, или государственную ферму. По дороге туда было две трапезы, затем обед на самой ферме и ещё два при возвращении. Между приёмами пищи Уилки беседовал с рабочими о их труде и о войне. Они спустились по Волге на пароходе в Куйбышев как раз к прощальному ужину у Вышинского.
Уилки прибыл в московский аэропорт 20 сентября на своём самолёте. Следом за ним прибыл бомбардировщик B-24 генерала Фоллета Брэдли, доставивший сотрудников посольства. Шёл мелкий дождь, но флаги развевались, и на приёме присутствовало немало советских представителей, включая Уманского, бывшего посла в Вашингтоне, и Деканозова, бывшего посла в Берлине и заместителя народного комиссара иностранных дел. Визит, безусловно, уже можно было считать успешным.
Уилки сразу же направился в гостевой дом Комиссариата иностранных дел, где месяцем ранее во время визита Черчилля останавливался Аверелл Гарриман. За ним последовали корреспонденты, и он сразу же провёл неформальную пресс-конференцию.
Самое важное, что он сообщил, заключалось в том, что он сознательно пытался найти хоть какие-то признаки ослабления российских военных усилий, какое-либо указание на то, что Советский Союз может сдаться, — и не нашёл ни одного. Он также, по-видимому, был впечатлён эффективностью советских рабочих, которых он видел, и количеством вопросов, которые они задавали о втором фронте. От высказывания собственного мнения по вопросу открытия второго фронта он отказался, сославшись на то, что гражданскому лицу, не обладающему знанием военной обстановки, не следует давать комментарии. Однако эту позицию он изменил перед отъездом из Москвы.
Он хотел особо подчеркнуть отношение Советского Союза к войне. «Я сознательно искал хоть какие-то признаки того, что они собираются сдаться, и не смог найти ни одного», — настаивал он. «Я не увидел никаких признаков или намёков на ослабление духа этой страны. Я не обнаружил ничего, что свидетельствовало бы даже о малейшем спаде боевого настроя».
Такая настойчивость в вопросе, который для нас уже был ясен, показалась тогда странной. В тот вечер я узнал, почему он поступил именно так.
Вальтер Керр пришёл в мой номер в гостинице и сказал, что он, Леланд Стоу и я приглашены на ужин с Уилки. Мы поехали на метро до Дворца Советов, пробирались сквозь затемнение и шлёпали по лужам переулка Островского к гостевому дому.
Уилки, один из немногих людей, которых я знал, и которые могли возвышаться даже сидя, сутулился над столом. Его массивная фигура казалась непропорционально большой по сравнению с лёгкой мебелью в гостиной. Подобно Сталину и многим другим сильным личностям, которых часто изображают и карикатурно преувеличивают, его львиная голова, волнистые волосы, ниспадавшие к правому глазу, и длинная губа с родинкой делали его точным воплощением всех портретов и карикатур, которые я видел ранее.
С ним были Гарднер Коулз-младший, представитель издательской семьи из Де-Мойна, и Джозеф Барнс, бывший московский корреспондент и редактор международного отдела New York Herald Tribune, оба работавшие в Управлении военной информации.
Было настоящим удовольствием видеть их, только что прибывших из Америки, в деловых костюмах, говоривших кратко и по существу. Сначала мы беседовали в гостиной за стаканом армянского коньяка с водой, а затем за великолепным ужином: икра, холодные свиные ножки с помидорами, рыба, жаркое с овощами, мороженое и кофе, а также водка, красное и белое вино, шампанское и коньяк.
Разговор не был объявлен "не для протокола", но это была свободная, непринуждённая беседа, и я тогда не делал никаких заметок, поэтому не считаю возможным цитировать кого-либо дословно. Тем не менее, я ясно понял, что Уилки приехал в Москву, чтобы вооружиться для политической борьбы на случай, если в Америке появятся изоляционистские или подпольные движения, призывающие к миру до полного поражения как Германии, так и Японии. Он хотел, чтобы Соединённые Штаты оставались в войне до победного конца. Его первое заявление было нацелено на то, чтобы убедить колеблющихся дома в том, что Россия — надёжный союзник. Хотя он сам не высказывался по вопросу второго фронта, его заявление также было рассчитано на то, чтобы укрепить поддержку наступления в Западной Европе, развеяв любые подозрения, что Россия сдастся и оставит нас одних, как только мы вступим в бой с немцами.
Я был удивлён, когда около десяти вечера Коулз встал, зевнул, извинился и ушёл спать. Уолтер, Ли и я попрощались и пошли вверх по улице к моей квартире, чтобы обменяться впечатлениями о вечере. Мы сошлись во мнении, что Уилки и его спутники представляют собой очень умную команду, выполняющую весьма полезную работу.
На следующий день я вновь был удивлён, узнав, что Уилки встал в шесть утра — в прекрасное, прохладное, ясное утро, пришедшее на смену дождливым тучам. Обычные часы сна в Москве тогда были где-то с двух ночи до десяти утра. Многие русские и иностранцы спали обычно с пяти утра до полудня. Сталина, Молотова и других членов Политбюро в мирное время можно было видеть по утрам, когда они ехали по Арбату из Кремля на свои дачи после ночной работы. А тут — Уилки, живущий «рано лёг-рано встал». Я задавался вопросом, как долго он смог бы придерживаться этого распорядка в московском климате, если бы остался. Но на протяжении всех своих семи дней в Москве он спал по ночам только до шести утра, если вообще спал, принимал витамины и каждый день бросался в, пожалуй, одну из самых напряжённых программ осмотра достопримечательностей, какую только знала эта славянская столица.
В свой первый полный день в Москве Уилки позавтракал с двумя корреспондентами, Эдди Гилмором и Морисом Хиндусом, прогулялся по Кремлю и поговорил с британским послом, прежде чем я начал свою работу. Когда я шёл по переулку Островского к метро, я увидел Роллс-Ройс сэра Арчибальда Кларка Керра, припаркованный перед гостевым домом. Уилки завершил этот день, отправившись с адмиралом Стэндли в Кремль, где они разговаривали с Молотовым в течение часа и двадцати минут на темы, варьирующиеся от военных усилий Соединённых Штатов до второго фронта, а вечером посетил концерт Седьмой симфонии Дмитрия Шостаковича, военного произведения, которое было начато в Ленинграде и завершено в Куйбышеве. На второй день он посетил Ленинскую библиотеку, Музей Красной армии и советский джазовый концерт, останавливаясь, когда это было возможно, чтобы поговорить с русскими. Это, конечно, не был идеальный способ понять, что происходит в Советском Союзе — подходить к встревоженному гражданину, окружённому переводчиками и охраной, и спрашивать его, что он думает о ситуации. Но Уилки дополнил эти беседы разговорами с дипломатами, корреспондентами и другими долгосрочными жителями, включая священника Леопольда Брауна, американского священника Французской католической церкви Святого Людовика.
На третий день, по-прежнему полон энергии, Уилки посетил фабрику, осмотрел московские наземные и воздушные оборонительные сооружения, опоздал на киносеанс в Спасо Хаус, где показывали ещё один фильм о гангстерах, остался, чтобы пообщаться с гостями на фуршете, а затем сразу отправился в Кремль в 7 вечера на встречу со Сталиным.
Сталин и Уилки прекрасно поладили. Во-первых, у них было единое мнение по самому важному вопросу того времени — о втором фронте. Во-вторых, хотя они говорили на разных языках — русском и английском, — стиль их общения был одинаков: откровенный и прямой. Сталину Уилки понравился как человек, а Уилки восхищался Сталиным.
Они провели вместе два часа пятнадцать минут — весьма продолжительное время для беседы в Кремле. Присутствовали Молотов и переводчик. Уилки передал Сталину письменное послание от президента Рузвельта и получил устный ответ. Они говорили о промышленном производстве в Советском Союзе и США, о стремлении России к более активной помощи со стороны союзников, о победе и о таком мире, в котором каждая нация будет жить по-своему. Уилки ушёл с этой встречи окончательно убеждённым в необходимости открытия второго фронта.
Он сразу же направился на первый фронт. Задержавшись в гостевом доме лишь на скорый ужин, он той же ночью поехал на запад, под бледной русской луной, в зону Красной армии под Ржевом. Коулз и Барнс к тому времени уже подустали. С Уилки поехали генерал Фоллетт Брэдли и полковник Джозеф А. Микела.
Эта поездка была стандартной программой, которую советская сторона давно организовала по образцу старого «Интуриста» для корреспондентов и почётных гостей. В неё входили беседа с генералом, поездка на джипе, осмотр захваченных немецких укреплений, разговор с немецкими военнопленными и звуки стрельбы — всё это происходило на безопасном расстоянии от передовой, в стабилизированном секторе фронта. Тем не менее, поездка дала Уилки возможность пообщаться с солдатами и крестьянами. Она же принесла ему и вторую бессонную ночь подряд, поскольку с сумерками он начал обратный путь в Москву.
В свой последний день в Москве он пришёл на коктейль, устроенный корреспондентами в зале Associated Press в гостинице «Метрополь», и передал заявление с итогами своего визита.
«Теперь я убеждён, что мы можем наилучшим образом помочь России, создав настоящий второй фронт в Европе вместе с Великобританией как можно скорее, как только наши военные руководители одобрят это, — сказал он. — А, возможно, кое-кому из них нужно немного общественного давления. Следующим летом может быть уже слишком поздно».
Это довольно мрачное заявление отражало точку зрения Кремля. Советское правительство уже просматривало свои архивы неотвеченных писем и нашло одно восьмимесячной давности от чешского министра и главы миссии Свободной Франции, в котором излагалась позиция оккупированных стран по вопросу наказания нацистских лидеров. В октябре советская сторона должна была ответить на него нотой, указывая, что Рудольф Гесс уже находится в британских руках, и прямо предлагая немедленно предать его суду. Ещё один «толчок» должен был быть передан через меня — письмо от Сталина о важности второго фронта и относительно незначительном эффекте помощи союзников. Но до того как Уилки уехал, в его последнюю ночь в Москве, наиболее яркий свет на советскую позицию пролил ужин в Кремле.
Этот ужин был самым неформальным из всех, когда-либо устраивавшихся для важного гостя. Присутствовало двадцать восемь человек. В восемь вечера они прошли через зал заседаний Верховного Совета в Большом Кремлёвском дворце, их шаги гулко раздавались в огромном пустом помещении, и вошли в Александровский зал.
Сталин усадил Уилки по правую руку от себя, а адмирала Стэндли — по левую, рядом с каждым сидел переводчик. Прямо напротив них за столом находились Молотов, британский посол и генерал Брэдли, также в сопровождении переводчиков. Далее за столом сидели бригадный генерал Филип Р. Феймонвиль, глава американской миссии по снабжению, капитан Дункан и полковник Микела, военно-морской и военный атташе США, а также члены делегации Уилки.
Из русских присутствовали маршал Ворошилов; адмирал Кузнецов, комиссар ВМФ; Микоян, комиссар внешней торговли; Маленков, секретарь ЦК КПСС и кандидат в члены Политбюро; Щербаков, совмещавший должности секретаря Московского горкома партии, главы Совинформбюро, начальника политуправления Красной армии и заместителя комиссара обороны; Берия, комиссар внутренних дел; Лозовский, заместитель комиссара иностранных дел; Молочков, начальник протокольного отдела комиссариата иностранных дел.
Список гостей с перечислением их титулов может показаться длинным, но их было не много, сидевших за столом в этом огромном зале Кремля, и всё началось как весёлая трапеза. Стало ещё веселее в процессе двадцати семи тостов. Сталин предложил тост в честь своего почётного гостя, Уилки. Уилки ответил тостом за Сталина и Черчилля. Молотов предложил тост за Рузвельта. Это покрыло формальности. А затем пошла забава.
Сталин сделал замечание переводчикам за то, что они переводили безжизненными, ровными голосами, без эмоций. Уилки сразу же предложил тост за переводчиков, «единственных, кто работает здесь сегодня вечером». Сталин выпил за их здоровье и заметил, что, когда они перевели этот тост, это был первый раз, когда их голоса звучали так, будто они действительно имели в виду то, что говорили.
Барнс предложил тост за иностранных корреспондентов в России и за советских журналистов, на что Молотов ответил любезно, подняв бокал за Барнса как корреспондента, который был справедлив и объективен в Москве. Коулз заставил всех встать с громким криком, предложив выпить за рядового русского солдата. Тогда обстановка приняла более серьёзный оборот.
Командир Пол Фил, морской адъютант Уилки, предложил тост за летчиков, который был с уважением выпит. Сталин сразу же перевёл разговор на советских летчиков, которых, по его словам, отличали превосходные боевые качества, хотя они знали, что «Томагавки», на которых они летали, были не так хороши, как «Аэрокобры», а «Ураганы», на которых они летали, не так хороши, как «Спитфайры». Его тон был суровым. Он даже пошел дальше, заявив, что сто пятьдесят две «Аэрокобры», которые должны были быть доставлены в Россию, были перехвачены на пути и перенаправлены к британцам.
Уилки попытался смягчить атмосферу, заметив, что Сталин, безусловно, держит «глаз на мяче». Это потребовало некоторых пояснений через переводчиков о гольфе и бейсболе, прежде чем Сталин понял суть. Затем он согласился, что он действительно держит «глаз на мяче».
Однако серьезное обвинение было выдвинуто, хотя и подано вскользь. Кларк Керр, единственный британский гость, должен был ответить. Он сказал, что давно изучал характер Сталина, ещё до того, как приехал в Россию из Китая, и что он всегда восхищался им, особенно за его прямолинейность. Эта черта, по его словам, требовала прямого ответа. Он подчеркнул, что Советский Союз, Великобритания и США объединены общей целью, и если какие-то самолёты были перенаправлены из России, то это было сделано во благо этой цели. Завершив речь, он добавил, что, если это действительно случилось, он уверен, что Сталин знал об этом заранее и понимал, что это было наилучшее решение.
Это было последней речью.
«Ничто из того, что сказал британский посол, не будет неверно воспринято. », — сказал Сталин, и гости направились в тронный зал Святого Андрея.
Весёлая атмосфера восстанавливалась. Маршал Ворошилов достал советский автомат и начал объяснять его устройство, в то время как некоторые из более робких гостей, не поверив его уверениям, что он не заряжен, каждый раз пригибались, когда ствол поворачивался в их сторону. Барнс и Берия завели сложный, но совершенно дружелюбный спор о советских чистках. Затем были показаны киноленты о защите Москвы.
Уставшие, но довольные, гости разъехались по домам в ранние утренние часы. Незадолго до полудня 27 сентября Уилки вылетел в Куйбышев и Чунцин.
У визита Уилки были серьёзные последствия. Он прибыл как представитель президента Рузвельта, чтобы изучить российский народ и Красную армию, а также способствовать укреплению дружбы между русским и американским народами. То, как он выполнил эту миссию, стало причиной некоторых затруднений для американского посольства.
Во время приёма в Спасо Хаус я видел, как адмирал Стэндли, стуча кулаком по угловому столику так, что тот подпрыгивал, доносил до Уилки что-то вроде старомодной лекции. В тот же вечер Уилки, которого Стэндли сам представил Молотову, отправился без посла на встречу со Сталиным. Для посла это могло означать лишь одно: вмешательство в его компетенцию и подрыв его авторитета.
И снова: Уилки опубликовал своё заявление о «необходимости общественного давления», не поставив посольство в известность о его содержании. Лишь после того как это заявление появилось в американской прессе, дипломаты США, аккредитованные при советском правительстве, узнали о нём. Представители делегации Уилки, возможно, считали свой визит неофициальным, полагая, что разговор со Сталиным будет менее формальным и более продуктивным без участия посла, и что они не обязаны согласовывать свои действия с посольством. Посольство так не считало.
Через несколько дней после отъезда Уилки адмирал Стэндли также вылетел в Вашингтон вместе с армейским и военно-морским атташе. Посол вернулся в конце года с укреплёнными личными позициями, а его атташе были повышены в званиях до бригадного генерала и контр-адмирала. К тому времени период «подталкивания» уже прошёл.