Сталин никогда не отличался болтливостью. По правде говоря, его любимой «фразой» было молчание: он говорил крайне редко и только с определённой целью. Писал он тоже нечасто и этим постоянно раздражал послов и министров, попросту игнорируя их ноты и письма.
Поэтому я был чрезвычайно удивлён, получив от него короткое письмо. Зато совсем не удивился, когда после прочтения его ста сорока девяти русских слов, включая обращение, подпись и дату, оно стало международной сенсацией.
Произошло это так:
Сталин только что принял Черчилля. Сталин только что принял Уилки. Мой нью-йоркский офис решил, что пришло время, чтобы Сталин принял Кассиди.
Если такая логика кажется вам нелепой, позвольте объяснить: журналисты, занимающиеся зарубежной корреспонденцией, делятся на два типа. Первый сидит дома со счастливой семьёй, в тёплом жилище или офисе, в изобилии еды, питья и курева, и придумывает идеи. Второй, у которого была та же самая идея, и он отбросил её как неосуществимую, сидит за границей в одиночестве, в холодном гостиничном номере, ломает голову, где бы достать еду, выпивку или сигареты, и ворчит по поводу нелепых затей своего коллеги, оставшегося дома. Как несложно догадаться, между ними существует обоснованная взаимная зависть, тем более, что сидящий дома мечтает оказаться за границей, а тот, кто за границей, хочет домой. Это была нью-йоркская идея, как я думал тогда,пустая ,что принесла письмо от Сталина.
Телеграмма из Нью Йорка гласила:
КАССИДИ ОЦЕНИ ЗАЯВЛЕНИЕ УИЛКИ ПОПЫТАЙСЯ ДОБИТЬСЯ ВЗЯТЬ ИНТЕРВЬЮ СТАЛИНА ИЛИ ЕСЛИ ОТКАЗ ПОДАЙ ПИСЬМЕННЫЕ ВОПРОСЫ ВТОРОЙ ФРОНТ СОЮЗНИКИ ПОМОЩЬ СОВЕТЫ СПОСОБНОСТЬ СОПРОТИВЛЯТЬСЯ ETCETERA ASSOCIATED.
Эта телеграмма была отправлена 28 сентября. Она меня разозлила. Я несколько раз обращался к Сталину с просьбой об интервью за два года, что я провёл в Москве. Незадолго до этого, 4 июня, я отправил прекрасное письмо Сталину, в котором говорил, что только что видел американские танки и самолёты, поступающие на службу на русский фронт, и предположил, что его заявление о помощи США было бы очень кстати. Ответа я не получил. Теперь Нью-Йорку внезапно пришла та же идея. Я сунул телеграмму в карман и забыл о ней.
Но если между зарубежными корреспондентами и существует зависть, то существует и чувство долга. Через несколько дней, возвращаясь после утренней работы в Народном комиссариате иностранных дел в отель «Метрополь» на обед, я вспомнил о той телеграмме. До открытия столовой в 14:00 оставалось десять минут, и я сел за пишущую машинку в нашем гостиничном номере и быстро состряпал письмо:
The Associated Press
Отель «Метрополь»
Комната 273
Москва, СССР
2 октября 1942
И. В. Сталину
Председателю
Совета Народных Комиссаров
Москва
Сударь!
Теперь, когда Вы побеседовали с господином Уилки, и он сделал публичное заявление о положении и проблемах Советского Союза, агентство Associated Press в США поручило мне, как заведующему московским бюро, обратиться к Вам с просьбой об интервью.
Мы считаем, что было бы чрезвычайно интересно и важно, если бы Вы рассказали своими словами для той аудитории, которую мы обслуживаем через 1400 газет, о текущей ситуации.
В случае, если Вы слишком заняты для личного интервью, Associated Press была бы крайне признательна хотя бы за письменные ответы на следующие вопросы:
Какое место возможность открытия второго фронта занимает в советских оценках текущей обстановки?
Насколько эффективной является союзническая помощь Советскому Союзу, и что могло бы быть сделано для её расширения и улучшения?
Каковой остаётся способность Советского Союза к сопротивлению?
С уважением,
Генри Кассиди
Руководитель бюро
ny
Если бы я тогда знал, что на это письмо ответят, я бы потрудился над ним гораздо больше. Если бы я знал, что эти вопросы станут знаменитыми, я бы сформулировал их куда красноречивее. Но я просто выполнил указание из Нью-Йорка, проигнорировав их "etcetera", задал три предписанных вопроса и вовсе не ожидал, что получу хоть какой-то ответ — как, впрочем, и на все предыдущие запросы, когда Нью-Йорк или я пытались вытащить Сталина на какую либо беседу. Буквы «ny» внизу письма обозначали, что оно было написано по приказу нью-йоркского офиса.
В действительности, возможно, именно моя случайная задержка с написанием письма обеспечила ему удачное попадание во времени: к тому моменту, когда я всё-таки его отправил, фурор вокруг визита Уилки и его высказываний о «подталкивании» военных к открытию второго фронта уже улёгся в Москве — и пришло время кому-то другому, самому Сталину, выступить с подталкиванием. Возможно, именно простота и краткость моих вопросов побудили его выбрать такой путь подталкивания.
Тем временем я передал оригинал письма Джорджу Грину, нашему молодому секретарю, работающему во вторую смену, и попросил его как-нибудь бросить его в почтовую комнату у юго-западных ворот Кремля. Копию письма вместе с телеграммой из Нью-Йорка я положил в нашей квартире в папку с заголовком «Разная переписка».
На следующий день,в 11:45 вечера я как раз вёл привычный внутренний спор с самим собой — ложиться спать сейчас или почитать ещё немного, когда зазвонил телефон. Это была секретарша из пресс-службы народного комиссариата иностранных дел, которая сказала: «Господин Пальгунов просит вас немедленно прийти в Наркоминдел. Это очень важно». Это помогло мне принять решение — ложиться спать.
«У меня нет возможности сейчас прийти в Наркоминдел», — сказал я с ноткой раздражения, которая всегда звучала в разговорах между пресс-департаментом и корреспондентами. — «Сейчас темно-глаз выколи, я в своей квартире на Арбате на другом конце города, и поскольку господин Пальгунов ещё не выпустил мою машину из Куйбышева, у меня нет другого способа добраться, кроме как пешком».
Мы действительно так разговаривали с Наркоминделом, потому что у девушек из пресс-департамента был такой плохой английский, что оставался выбор — говорить на высокопарном языке или повторять одно и то же снова и снова, пока они не поймут.
«Господин Пальгунов просит вас немедленно прийти в Наркоминдел», — повторила девушка. — «Это очень важно», — словно я не понял с первого раза.
«Если это важно, — сказал я, — спросите его, в чём дело.»
На другом конце провода прошептали, и девушка ответила:
«Извините, я не могу вам помочь. Господина Пальгунова здесь нет. Но он просит вас прийти немедленно. Это очень важно.»
«Ладно», — сказал я с мучительным смирением, — «я приду. Но пешком это займёт сорок пять минут.»
Я натянул пальто и поплёлся вниз по пяти пролетам тёмной лестницы, бормоча страшные угрозы в то место, что было бы моей синей бородой, если бы у меня была синяя борода. Снаружи было темно, как внутри чёрной кошки. Я крался по тротуару в переулке Островского, пока не ударился носком ноги об одну из низких бетонных тумб, стоящих там на расстоянии друг от друга, зачем- неизвестно. Тогда я перешёл на мостовую, спотыкаясь об кривые булыжники. Когда я добрался до асфальта на улице Кропоткина, и мои глаза привыкли к темноте, идти стало легче, и я быстро прошёл через Арбатскую площадь, по улице Коминтерна, мимо Кремля, Метрополя и Лубянки к зданию Наркомата иностранных дел.
Один раз, на углу улиц Коминтерна и Моховой, меня остановили и заставили показать ночной пропуск, разрешающий передвижение по улицам после комендантского часа — полуночи. Всё остальное время я поочерёдно то проклинал Пальгунова за нарушение личного пространства, то гадал, зачем он меня вызвал. Я вспоминал истории времён чисток, когда корреспонденты всегда уведомляли посольство перед тем, как ответить на такой вызов, и отправлялись, ожидая ареста или, по крайней мере, высылки. Я вспомнил, что Эдди Гилмор, мой коллега, тем утром улетел в Тегеран в отпуск и в эту ночь находился в Куйбышеве без разрешения на проживание. Разумеется, я вспомнил и своё письмо Сталину, отправленное накануне, и подумал о нескольких дополнительных вопросах, которые мог бы задать, если бы меня действительно вели к нему. Но я пришёл к выводу, что причина вызова, скорее всего, в том, что Пальгунов только что узнал о прибытии Гилмора в Куйбышев и хочет выяснить, что тот там делает.
Когда я добрался до пресс-бюро, секретарша выбежала из своей каморки, чтобы удостовериться, что это я, юркнула обратно в святая святых Пальгунова, чтобы доложить обо мне, и сопроводила меня внутрь. Пальгунов стоял за своим огромным письменным столом, вытаращив глаза больше обычного. Он вышел в центр комнаты, пожал мне руку, махнул рукой в сторону одного из кожаных кресел перед столом и сам опустился в другое.
Он с прищуром посмотрел на меня сквозь толстые очки взглядом, который мог означать как подозрение, так и благоговение, или и то и другое, и сказал:
«Документ, который вы ждёте- здесь».
«Какой документ?» — хотелось спросить, но я уже знал. Потому что Пальгунов потянулся к столу, взял бумагу и передал её мне. Внизу, фиолетовыми чернилами, стояла чёткая, смелая, ни с чем не спутываемая подпись: И. Сталин. Вместе с письмом он вручил мне заверенный перевод на английском. В нём говорилось:
Дорогой господин Кассиди,
Ввиду занятости и невозможности дать Вам интервью, я ограничусь кратким письменным ответом на Ваши вопросы.
1. Какое место возможность открытия второго фронта занимает в советских оценках текущей обстановки?
Ответ. Очень важное, можно сказать — основное.
2. Насколько эффективно оказывается союзная помощь Советскому Союзу, и что могло бы быть сделано для её расширения и улучшения?
Ответ. По сравнению с той помощью, которую Советский Союз оказывает союзникам, отвлекая на себя главные силы германской фашистской армии, помощь союзников Советскому Союзу до сих пор была малорезультативной. Для того, чтобы её расширить и улучшить, требуется только одно: полное и незамедлительное выполнение союзниками своих обязательств.
3. Каковой остается способность Советского Союза к сопротивлению?
Ответ. Думаю, что способность Советского Союза к сопротивлению германским бандитам по своей силе не меньше, если не больше, чем способность фашистской Германии или любой другой агрессивной державы обеспечить себе мировое господство.
С уважением,
(подпись)
И. Сталин
3 октября 1942 г.
Оригинал письма на русском языке был напечатан на такой простой бумаге, что это поражало. Лист был абсолютно белый, без водяных знаков, без шапки, без какого-либо указания на происхождение, кроме самой подписи. Начиналось письмо резко, не с «Дорогой мистер Кассиди», как это было переведено на английский, а просто с «Господин Кассиди!». Текст был безупречно напечатан русскими буквами, крупным и разреженным шрифтом. Это был необычный документ.
Всё это я успел отметить, пока Пальгунов пристально смотрел на меня. Я понял, что ему не по душе вся эта процедура. Он ревниво оберегал для себя всё, что касалось иностранной прессы, и, похоже, узнал о письме только тогда, когда получил вызов в Кремль, чтобы забрать его и передать мне. В то же время он не мог выразить недовольства процедурой, потому что слово Сталина было законом.Так что он просто уставился на меня и, вероятно, гадал, как это вообще произошло. Я ему не сказал.
На самом деле, у меня никогда не было особых проблем с Пальгуновым. Были корреспонденты, которые ненавидели его страстно и осуждали его — публично, в частных беседах, в лицо, за спиной и где только могли. Я давно уже решил, что бороться с ним бесполезно: чем сильнее его критиковали иностранцы, тем прочнее становилось его положение среди советских властей. А пока он контролировал иностранную прессу, необходимо было сотрудничать с ним настолько, насколько это возможно. Я занимался своим делом, писал свои материалы и делал свою работу так, как считал нужным. Если мне казалось, что он её разрушает, я говорил ему об этом. Если изменений добиться не удавалось — оставлял как есть. Поэтому в целом у нас были довольно сносные отношения. И когда он вручил мне письмо Сталина, я, признаться, на несколько мгновений даже полюбил его.
«Это очень хорошо, — сказал я. — Это доставляет мне большое удовольствие», — что было настоящим шедевром сдержанности.
Затем возникла проблема, как подать этот материал. У меня в руках было то, о чём мечтает каждый московский корреспондент — эксклюзивное заявление Сталина по важному вопросу. Мне хотелось сделать это красиво. Но был уже час ночи воскресенья, слишком поздно, чтобы попасть в утренние воскресные газеты, а в Америке не было воскресных вечерних изданий, которые могли бы с этим справиться.
«Если не было сделано никаких других договорённостей о публикации, — сказал я Пальгунову, — я хотел бы приберечь это для утренних газет в понедельник».
Он развёл пухлые руки, пожал плечами и сказал: «Это ваше».
Мне показалось, что я уловил ещё одну вспышку подозрения и потому пояснил, что если я отправлю письмо немедленно, его кратко упомянут лишь в воскресных выпусках, тогда как утренние понедельничные газеты уделят ему достаточно места, и в понедельник днём его подхватят другие издания.
«Тогда, когда вы его отправите?» — спросил Пальгунов. — «Вы понимаете, что это исключительный случай, и я должен дать цензорам инструкции».
Впервые я оказался в позиции, когда мог диктовать условия Пальгунову, мог сам назначить дату выпуска — и мне это нравилось. «В полдень», — сказал я. — «И, пожалуйста, проследите, чтобы ТАСС или кто-либо другой, у кого может быть копия, не отправляли её раньше».
«Это принадлежит вам», — снова сказал Пальгунов, поднимаясь. Мы вновь пожали друг другу руки — привычка, которую мы оба приобрели в Париже, где он был корреспондентом ТАСС, а я работал в бюро Associated Press, — и я вышел с максимально достойным видом, на какой я был способен. Мне хотелось бежать спринт.
В приёмной мне пришло в голову, что было бы не совсем уместно идти по улице, размахивая открытой копией письма от Сталина. Я попросил у секретарши конверт. Подходящего размера не нашлось. В холодном камине я заметил большой манильский конверт, брошенный на обугленные угли, но всё ещё чистый. Он был от ТАСС — обычный конверт, в котором они отправляли свои депеши в пресс-отдел,на нём была надпись: «Тов. Пальгунову». Я вложил своё письмо в него и нежно унёс.
Ни один хороший корреспондент никогда не бывает доволен своей работой над большим материалом. Я, конечно, не был доволен своей.
В ту ночь я пошёл в гостиницу, вместо того, чтобы возвращаться в квартиру, и обнаружил, что Уолтер Керр всё ещё не спит в соседнем номере. Он пытался обыграть самого себя в шахматы. Ларри Лесюр вернулся после своей вечерней радиопередачи. После того как я заставил их под присягой пообещать, что они ничего не скажут и не сделают до полудня, я показал им письмо.
Мы просидели над ним несколько часов, толкуя его то так то эдак, перечитывая все предыдущие заявления Сталина времён войны и вспоминая прошлые случаи, когда он говорил или писал корреспондентам. Я поспал в одежде несколько часов, а потом встал, чтобы написать материал.
Я решил, что обращаться с этим материалом следует так, чтобы письмо само рассказало свою историю, без излишних интерпретаций или хвастовства по поводу его «эксклюзивности». В первом же предложении я изложил суть: Сталин считает второй фронт делом первостепенной важности и призывает Союзников выполнять свои обязательства полномерно и своевременно. Во втором предложении я указал, что он сделал это в письме, адресованном мне. Затем я привёл текст письма, изложил историю вопроса о втором фронте и подчеркнул, что Русские рассматривают второй фронт как обязательство Союзников. И на этом всё.
Я поднялся в Наркоминдел, сдал свой репортаж и начал работать над военными сводками. С этого момента письмо Сталина и битва за Сталинград безнадёжно смешались в моей голове. Пока я пытался написать материал с фронта, Ануров — крупный парень с кудрявой головой, похожий на игрока американского футбола, но на самом деле старший советский цензор, постоянно вызывал меня для правок статьи о письме Сталина. Сначала он сказал, что в заверенном переводе произошли изменения за ночь. Вместо выражения «занимает основное место» теперь говорилось «занимает первостепенное место». Вместо «полного и незамедлительного исполнения союзниками своих обязательств» теперь требовалось «чтобы союзники исполняли свои обязательства в полной мере и вовремя». Слово «незамедлительного» было заменено, чтобы не подразумевать, что Советы хотели ускорения помощи, а лишь её выполнения по графику. Мне пришлось переписать свою статью.
Затем Ануров потребовал, чтобы текст письма был передан полностью, со всеми артиклями «a», «and», «the» и полной пунктуацией, а не в сокращённой телеграфной форме. Он настаивал, чтобы слово «Allies» (Союзники) в моем тексте было написано с заглавной буквы, как и в оригинале, даже несмотря на то, что при передаче по радиотелеграфу все буквы и так идут заглавными. Эта тонкая демонстрация уважения к Союзникам, несмотря на то, что в остальном их довольно резко критиковали, потребовала ещё одной ревизии статьи.
В конце концов, статья ушла на телеграф в час дня, в руках Венуса, нашего быстрого пятнадцатилетнего курьера, и я, наконец, смог закончить этот день с битвой за Сталинград.
Будучи, в противоположность Сталину болтливым, и похваставшись письмом перед другими корреспондентами, после обеда остаток дня я провёл в самобичевании, что не написал статью более ярко и что вообще рассказал кому-либо о письме. Ирония судьбы: в тот день телеграфное сообщение прервалось, и когда связь была восстановлена, мою статью отправили только после других, написанных позже. Я опоздал со своей собственной "сенсацией". Но так же, как лаконично сформулированное письмо вызвало отклик, моя простая, сдержанная статья тоже принесла плоды.
Письмо появилось на следующее утро на первой полосе «Правды», над сообщением Советского Информбюро, с огромным заголовком: «Ответы товарища И. В. Сталина на вопросы корреспондента американского агентства Associated Press». Начали приходить телеграммы: от Кента Купера, генерального директора Associated Press, который нечасто раздаёт комплименты: «Поздравляю, выдающееся достижение — получение письма Сталина, опубликованного по всему миру»; от Сая Салцбергера, который бывал в Москве от New York Times: «Поздравляю, дружище»; от моей жены Марты, которая умеет писать телеграммы в стиле журналистов не хуже любого корреспондента: «Поздравляю с публикацией письма — широко освещено здесь и в Лондоне».
Это было лишь начало. Письмо появилось во вторник утром в «Известиях», «Красной звезде» и всех остальных газетах, которые не выходят по понедельникам, в то время как «Правда» напечатала карикатуру: шесть генералов в британской форме модели Полковника Блимпа, получают выговор от двух более молодых офицеров: Генерал Решительность и Генерал Мужество, когда часы показывают время от одиннадцати тридцати до нуля — полудня.
Адмирал Стэндли провёл пресс-конференцию во вторник вечером и объявил, что в четверг вылетает в Вашингтон для встречи с президентом Рузвельтом. Посол сделал осторожно сформулированное заявление о том, что возвращается домой, чтобы обсудить «пути и средства максимальной координации военных усилий Соединённых Штатов и Советского Союза».
В разговоре с нами он дал понять, что пересекает Атлантику в свои семьдесят лет потому, что «кто-то бросил разводной ключ куда-то в механизм». Это была лишь часть причины, хотя основным поводом его поездки стали последствия визита Уилки.
В советских газетах в среду была опубликована реакция зарубежной прессы на письмо Сталина. В четверг в них сообщалось, что Черчиллю задали по этому поводу вопрос в Палате общин, Уилки выразил надежду, что письмо привлечёт широкое внимание, а заместитель госсекретаря США Самнер Уэллес прокомментировал, что военные вопросы следует обсуждать частным образом между правительствами, а не публично — через прессу и общественность.
С этим я был полностью согласен. Из всех людей, которые могли бы участвовать в полемике о втором фронте, я был, пожалуй, одним из самых странных. Как корреспондент Associated Press, я был обязан сообщать факты объективно и беспристрастно. Этим я и занимался. Если советский чиновник делал заявление о втором фронте- я передавал его. Но я не вел никакой собственной кампании. Моя точка зрения, которой я твёрдо придерживался, но не высказывал в своих репортажах, заключалась в том, что Россия безусловно заслуживает всей возможной помощи, которую мы можем ей предоставить, не нанося ущерба себе, но наша политика должна определяться прежде всего тем, что лучше для всех Объединённых Наций, а затем уже тем, что лучше для нас самих, и решение о втором фронте должно приниматься, исходя из этих соображений, базируясь на этом.
Для русских же я стал чем-то вроде селебрити, не только как человек, которому Сталин написал письмо, но и как корреспондент, осмелившийся поднять голос в поддержку второго фронта. Магазин для иностранцев, который ограничивал продажу вина одной бутылкой, навалил целых четыре в руки моей горничной. Мой автомобиль прибыл из Куйбышева за два дня на платформе, прицепленной к самому быстрому пассажирскому поезду Советского Союза. Русские друзья звонили, чтобы поздравить меня, хотя один из них, наездник без седла из государственного цирка, никак не мог понять, почему я спрашивал Сталина о способности Советского Союза к сопротивлению, ведь и так все знали, насколько она велика.
К пятнице московские газеты вернулись к цитатам отзывов зарубежной прессы на письмо, а в субботу эта история сошла на нет.
Через несколько дней Уолтер Керр печатал письмо Сталину с просьбой выступить с заявлением для Форума газеты Herald Tribune. Новый английский корреспондент остановил меня в коридоре гостиницы и спросил: «Скажите, старина, если кто-то переписывается со Сталиным, как он доставляет ему письмо?" А сам я уже подумывал над новым письмом.