Возможность написать счастливый конец истории была редкостью в мрачные дни 1942 года. Для меня она была редкостью уже шесть лет, пока я освещал войну в республиканской Испании, падение Франции и вторжение в Россию. Однако у меня появился прекрасный шанс написать такой конец для истории союзнических отношений летом и осенью 1942 года.
В отношениях между Советским Союзом и его западными союзниками возникли трудности, которые к тому времени почти переросли в кризис. Проблемы начались вскоре после того, как комиссар иностранных дел Молотов вернулся в Москву в июне из поездки в Лондон и Вашингтон, привезя соглашение о «неотложных задачах создания второго фронта в Европе в 1942 году». Советы сразу же дали понять, что рассматривают это соглашение или, по крайней мере, хотят рассматривать его, как обещание открытия второго фронта. Союзники же воспринимали его как обязательство рассмотрения возможности открытия второго фронта. По мере того как шли дни, опасность на востоке нарастала, а второго фронта на западе всё не было, русские начали всё более настойчиво упрекать своих друзей.
Напряжённость, проявившаяся во время визита премьер-министра Черчилля в Москву в августе, визита Уэнделла Уилки в сентябре и в письме Сталина ко мне в октябре, достигла апогея в середине октября из-за дела Рудольфа Гесса. Именно действия союзников, а не слова, их оккупация Французской Северной Африки, а также второе письмо Сталина ко мне придали этому, в остальном печальному рассказу, счастливый конец.
Дело Гесса, которое тлело более года после того, как помощник Гитлера перелетел в Шотландию и был втихую заключён британцами под стражу, вспыхнуло 14 октября. В этот день Молотов выступил с "Заявлением советского правительства об ответственности гитлеровских захватчиков и их сообщников за злодеяния, совершённые ими в оккупированных странах Европы". В этом заявлении он упомянул Гесса сразу после Гитлера и Геринга как одного из "вожаков преступной гитлеровской клики" и подчеркнул:
"Советское правительство считает необходимым, чтобы любой из вожаков фашистской Германии, который в ходе войны уже попал в руки властей государств, воюющих против гитлеровской Германии, был без промедления предан суду специального международного трибунала и наказан со всей строгостью уголовного закона."
Это было не просто замечание. Советская пресса обычно публиковала редакционные статьи по поводу подобных заявлений, как правило, повторяя их теми же или слегка изменёнными словами, не придавая им особого дополнительного смысла. Но "Правда", орган Центрального комитета Коммунистической партии и самая влиятельная советская газета, 19 октября опубликовала редакционную статью по этому поводу, сделав смысл заявления гораздо более определённым. Газета писала:
" Необходимо выяснить, кто такой Гесс сейчас, преступник, который должен быть привлечён к суду и наказан, или аккредитованный посланник гитлеровского правительства в Англии, пользующийся иммунитетом.
Достаточно было пресловутому преступнику Гессу надеть форму гитлеровского летчика и прилететь в Англию, как он, по-видимому, сразу может рассчитывать на возможность уклониться от суда международного трибунала, избежать немедленной ответственности за свои бесчисленные преступления и тем самым превратить Англию в убежище для бандитов."
На первый взгляд это было простое и прямолинейное требование немедленного суда над Гессом. На деле же за этим стояло гораздо больше. Русские действительно хотели, чтобы Гесс предстал перед судом и чтобы был прояснён его статус как гостя британцев. Но больше всего они хотели открытия второго фронта, и дело Гесса снабдило их ещё одним поводом давить на британское правительство. Кроме того, русские маневрировали к послевоенным позициям — и в этом вопросе они чувствовали себя уверенно.
Предыстория этого дела уходит к 13 января 1942 года, когда чехословацкий министр в России М. Фирлингер и представитель Французского Национального Комитета М. Гарро направили советскому правительству ноту от имени оккупированных стран Европы: Чехословакии, Франции, Польши, Югославии, Норвегии, Греции, Бельгии, Голландии и Люксембурга. В ноте содержалась совместная "декларация о наказании за преступления, совершённые во время войны", а также просьба к Советскому Союзу присоединиться к ней с заявлением о немецкой ответственности за эти преступления. С тех пор нота пожелтела от времени, а М. Гарро уже вернулся в Лондон, когда Молотов вытащил её из голубиного гнезда в комиссариате иностранных дел и написал ответ.
Что же произошло за это время, что спровоцировало ответ? Помимо разногласий по вопросу второго фронта, который русские стали рассматривать как открытую политическую проблему, произошёл ещё один обмен нотами. Министр иностранных дел Великобритании Иден направил советскому послу Майскому в Лондоне приглашение России присоединиться к Комиссии Объединённых Наций по расследованию военных преступлений. Дата этой ноты имела значение. Британские власти утверждали, что она была отправлена 3 октября. Русские заявляли, что получили её 6 октября. Не дожидаясь ответа от России, британское правительство 7 октября объявило в Палате общин через лорда-канцлера лорда Саймона, детали своего плана. В нём предусматривалась послевоенная сдача и наказание военных преступников, а также скорейшее создание комиссии для документирования преступлений и установления виновных.
Президент Рузвельт одновременно объявил в Вашингтоне о готовности Соединённых Штатов сотрудничать с Великобританией и другими Объединёнными Нациями в создании комиссии по расследованию военных преступлений, а также о намерении потребовать от противника выдачи преступников по окончании войны.
Хронология этих обменов выглядела следующим образом:
13 января — нота оккупированных стран о наказании военных преступников.
3 октября — британская нота с приглашением России принять участие в комиссии по расследованию военных преступлений.
6 октября — получение Россией приглашения.
7 октября — заявления Великобритании и США о создании комиссии.
14 октября — ответ России на ноту оккупированных стран.
19 октября — редакционная статья в «Правде» с требованием немедленного суда над Гессом.
Советский Союз до последнего момента оставался в стороне от плана Объединённых Наций, а затем был поставлен перед фактом. Более того, его хорошо известное стремление к немедленному суду над военными преступниками было проигнорировано. Это можно было бы объяснить стремлением Великобритании и США избежать массовых репрессий. Но никто не мог отказывать России, как стране, понёсшей наибольшие потери, право играть ведущее место в создании любых планов по наказанию военных преступников. То, что этого не произошло, было, на первый взгляд, дипломатической ошибкой. Советы ничего не добились, резко подняв вопрос о деле Гесса. Союзнические отношения находились в самом мрачном состоянии.
В любой подобной международной ситуации редко задаётся напрямую, но всегда подразумевается один и тот же вопрос: «Что вы с этим будете делать?» «Правда» писала, что необходимо знать, является ли Гесс преступником или посланником. Если русские считают, что, поскольку Гесса не судили, то вероятно последнее, и что они предпримут? Неозвученный ответ мог быть таким: они прекратят войну, выйдут из Объединённых Наций и заключат с Германией сепаратный мир. Никто, кто помнил о развороте России в августе 1939 года, пакте о ненападении и дружбе с Германией, не мог отрицать, что Советы способны на резкие действия. В данном случае у Советов не было таких намерений. Но подразумеваемая угроза существовала.
В данном случае именно британцы заняли жёсткую позицию. Не было сомнений, что их злили частые уколы со стороны русских союзников. Они не сделали никаких попыток поцеловаться и закончить ссору. Корреспонденты лондонских газет получали раздражённые телеграммы от своих редакторов с отказом принимать материалы по делу Гесса, если только в них не содержалось объяснений. Как писал один из них: „Почему дело человека, заключённого за несколько недель до вступления Советского Союза в войну, вдруг поднимается именно сейчас, и почему в ссылках на второй фронт игнорируется возобновлённое наступление западных держав в Египте?".
Британские офицеры в Москве начали резко отвечать на критику в свой адрес. «А где был первый фронт, когда был второй?» — спрашивали они, имея в виду: почему Россия находилась в мире с Германией, когда Британия и Франция воевали на Западе. «А где вообще этот первый фронт?» — хотели они знать, намекая на то, что русские не сдерживали немцев.
Жёсткость позиции Великобритании отразилась в речи Идена 30 октября на конференции профсоюзов Шотландии, где он заявил: «Наша история и наше географическое положение требуют, чтобы мы оставались мировой державой, обладающей всемирными интересами. Мы ещё сыграем важную роль в мире, как во время войны, так и после неё». Краткий отрывок из этой речи был опубликован в советской прессе 2 ноября. Хотя он напрямую не касался спорных вопросов, он ясно указывал на жёсткую позицию Великобритании. В Москве это вызвало большой резонанс.
5 ноября британский посол Кларк Керр посетил Сталина и беседовал с ним два часа. Мне сказали, что он не принес «ничего, что могло бы обрадовать сердце Сталина». 7 ноября, в двадцать пятую годовщину Большевистской революции, когда поздравления поступили в Москву от глав всех стран Объединённых Наций, ничего не пришло от короля Георга. Черчилль якобы прислал поздравление, но оно было спрятано в длинной телеграмме по другим вопросам, которые не могли быть опубликованы. В любом случае, британское послание не было опубликовано.
В таком тупиковом положении дел Сталин 6 ноября выступил с речью на заседании Московского совета, накануне юбилея, в Большом Кремлёвском Дворце. Впервые за многие годы иностранные корреспонденты и дипломаты не были приглашены. В воздухе витали тревожные предположения о том, что он скажет. Я слушал речь по радио в отеле "Метрополь", а затем поспешил в комиссариат иностранных дел, чтобы написать репортаж. Позиция Советского Союза, казалось, смягчилась, ситуация немного улучшилась.
Сталин косвенно критиковал своих союзников, возлагая вину за успехи немцев летом на отсутствие второго фронта на Западе. Раз за разом он повторял: «Воспользовавшись отсутствием второго фронта в Европе, немцы и их союзники бросили все имевшиеся в их распоряжении резервы на фронт и, сосредоточив их в одном направлении — на юго-западе, — создали там большое превосходство в силах и добились значительного тактического успеха... Отсутствие второго фронта в Европе позволило им провести эту операцию без всякого для себя риска... Главная причина тактических успехов немцев на нашем фронте в этом году — отсутствие второго фронта в Европе...»
Когда же он подошёл к самому существенному — будет ли второй фронт или нет — тон его стал более обнадёживающим: «Да, он будет, рано или поздно он будет. И это произойдёт не только потому, что он нам нужен, но, прежде всего, потому, что он не менее необходим и нашим союзникам». Далее он даже сделал комплимент союзникам, прибегнув к своему старому ораторскому приёму — выдвигать аргументы (на этот раз — против союзников) и тут же их опровергать. Есть ли основания сомневаться в способности союзников организовать военную кампанию? Нет! Мешают ли различия в идеологиях и общественном строе сотрудничеству? Нет! Отдаляются ли друг от друга страны Объединённых Наций? Нет!
«Вывод может быть только один, — заключил Сталин, — а именно: англо-советско-американская коалиция имеет все шансы на победу над итало-германской коалицией и, безусловно, одержит эту победу».
Были и другие признаки смягчения советской позиции. Редакционная статья «Правды» по делу Гесса, которую обычно повторяла бы вся пресса, осталась без откликов в других газетах. Статьи, особенно за авторством Георгия Александрова, заведующего отделом пропаганды ЦК Коммунистической партии и, следовательно, главы прессы в Кремле, стали заметно мягче по тону. Русские осознали, что допустили ошибку, слишком сильно нажимая на дело Гесса — в словах, которые не стоит использовать в отношении союзника. Я знаю, что один из членов Сталинского Политбюро неоднократно спрашивал о реакции за рубежом на редакционную статью в «Правде» и с трудом проглотил услышанную в ответ правду. Когда его спросили, не хотела ли Москва на самом деле добиться для себя ведущей роли в вопросе наказания военных преступников, он несколько раз настаивал: «Не ведущей,только равной».
Затем пришла новость, которая полностью изменила ситуацию. Она была передана советской стороне коротким сообщением в верхней части последней страницы «Правды» за 8 ноября:
-----------------------------------------------
ВЫСАДКА АМЕРИКАНСКИХ ВОЙСК
ВО ФРАНЦУЗСКОЙ СЕВЕРНОЙ АФРИКЕ
Лондон, 8 ноября (ТАСС). — Как передаёт агентство Рейтер, американские войска под командованием генерала Эйзенхауэра высадились в нескольких пунктах Французской Северной Африки. В операции приняли участие сухопутные силы, флот и авиация.
Согласно заявлению, распространённому Белым домом, американские войска высадились с целью предотвратить вторжение со стороны Германии и Италии. Агентство Рейтер сообщает, что американские вооружённые силы в ближайшее время получат значительные подкрепления из состава английской армии.
Американские и английские самолёты сбросили над французскими городами воззвания правительств Англии и США к французскому народу.
-------------------------------------------------
Русские посмотрели на это, переглянулись и не знали, что думать. Казалось, это была хорошая новость. Любая новость о том, что союзники ведут боевые действия, воспринималась как хорошая. Но это был не второй фронт в Европе. Возможно, это всего лишь слабая замена второго фронта. А может быть, это подготовка ко второму фронту. Они не знали.
В день высадки в Африке, 7 ноября, мой нью-йоркский офис прислал мне срочную телеграмму, которая пришла на следующий день как раз в тот момент, когда я читал выпуск ТАСС об этом, с просьбой сообщить, какова реакция Советского Союза. Я упомянул об этом Пальгунову, скорее в шутку, чем всерьёз, зная, что он никогда ничего не скажет. Он только пожал плечами. Тогда я попробовал второй, лучший вариант — опросил женщин-переводчиц, шофёров и девушек-курьеров в пресс-зале Народного комиссариата иностранных дел. Самое выразительное, что они сказали, было: «Хорошо», что, возможно, в данном случае значило не просто «good», а скорее «здорово».
Так я и написал свой материал: русский народ узнал о высадке, подумал, что это может быть хорошая новость, но пока ещё не знает точно.
На некоторые из своих вопросов советские люди получили ответ пятью днями позже, когда газеты опубликовали текст речи премьер-министра Черчилля, произнесённой 11 ноября в Палате общин. В ней он изложил предысторию высадки американцев во Французской Африке, британского наступления в Египте и проблему второго фронта. Те самые газеты, которые ещё недавно подталкивали его к активным действиям, теперь опубликовали его заявление о том, что открыть второй фронт летом или осенью 1942 года было невозможно, каким бы сильным не было давление общественного мнения. Они привели его объяснение ныне знаменитого коммюнике о задачах создания второго фронта в 1942 году: что было правильным решением ввести противника в заблуждение, даже если это на какое-то время вызовет сомнения у народов Объединённых Наций. Но, по его словам, советское правительство не было введено в заблуждение: оно знало ещё в июне, что второй фронт не может быть обещан.
Позже я узнал, что сам Сталин знал о планах союзников вплоть до точного времени и места высадки. Все трудности, предшествовавшие африканской операции, могли означать лишь одно: в тот момент Сталин был недоволен. Он по прежнему хотел второй фронт в Европе.
Русские по-прежнему не знали, что думать. Посольства и дипломатические представительства телеграфировали своим правительствам, что, по-видимому, русские ждут указаний. Один офицер Красной армии сказал моему знакомому, что солдаты надеятся, что Сталин что-то скажет, но боятся, что он не выступит до 23 февраля — годовщины создания Красной армии, следующей из тех ежегодных дат, когда вождь обычно произносил речь. Я чувствовал это настроение. Ещё при отправке первого письма Сталину я сделал себе пометку написать ему снова, когда будет открыт второй фронт, чтобы узнать советскую точку зрения на новую ситуацию. Когда я шёл на работу 12 ноября, на следующий день после публикации речи Черчилля, мне пришла в голову мысль: сейчас как раз время написать повторно, второго фронта по-прежнему не было, но появилось что-то очень близкое к нему; русские, несомненно, ждали разъяснений, и Америке, безусловно, было бы интересно узнать мнение Сталина. Той же послеобеденной порой, просмотрев газеты в Наркомате иностранных дел, я вернулся в отель и напечатал следующее письмо:
The Associated Press
Hôtel Metropole,
Комната 278
Москва, СССР
12 ноября 1942
И. В. СТАЛИНУ
Председателю
Совета Народных Комиссаров
Москва
Милостивый государь!
Ваше письмо от 3 октября дало миру ценное изложение советской позиции по вопросам второго фронта, союзнической помощи и способности Советского Союза к сопротивлению.
Теперь, когда войска Соединённых Штатов высадились во Французской Северной Африке, а англичане нанесли поражение германо-итальянским войскам в Египте, американской общественности было бы крайне интересно узнать из Ваших уст советское мнение о новой ситуации.
Не желая отнимать у Вас слишком много времени, я всё же позволю себе обратиться с просьбой о втором письме, содержащем ответы на следующие вопросы:
Какова советская оценка кампании союзников в Африке?
Насколько эффективной была эта кампания в снижении давления на Советский союз и какую дополнительную помощь Советский Союз ожидает?
Каковы перспективы объединения наступательных усилий Советского Союза на западе[sic] востоке с союзниками на западе для приближения окончательной победы?
С уважением,
Генри Кассиди
Руководитель бюро
hcc:otn
Это снова было не особенно изящное письмо. На самом деле, оно даже не было особенно аккуратным. Я забыл поставить заглавную букву «U» в слове «union», когда впервые упомянул его во втором вопросе. В третьем вопросе я зачеркнул слово «западе» и заменил его на «востоке». Но к этому моменту я уже понял, что важно не изящество, а смысл. И на этот раз я действительно чувствовал, что ответ будет.
Инициалы «otn» в нижнем левом углу письма я поставил просто для того, чтобы придать ему немного солидности. Это был символ, который мы раньше использовали на ночном редакторском столе нью-йоркского офиса агентства Ассошиэйтед Пресс — он означал оригинальный авторский материал. Расшифровывался он, в несколько вольной орфографии как «из воздуха» out of thin air.
Я сложил письмо в шесть вечера и попросил Джорджа Грина отнести его в Кремль, — «в то же место, что и раньше». Он взглянул на письмо и сказал: «Понятно. И те же три вопроса». — «Верно, — ответил я, — и, может быть, получим те же ответы». — «Сто к одному, что не получишь», — сказал Джордж. У меня было искушение принять пари, но я удержался и напомнил ему, что он поставил бы на то же самое и в прошлый раз и я отправил его в Кремль.
На следующую ночь я сидел за ужином в «Метрополе» в 10:10, переключая внимание со спора на диету и наоборот. Морис Хиндус и я спорили с Эдгаром Сноу о том, что диалектический материализм, официальная философия Коммунистической партии, не оставляет места для тайны, а значит, и для религии. Приводя им свои аргументы, я параллельно спорил с официантом на предмет того, что мне положена ещё одна порция сыра к холодной колбасе, хлебу и четырём чашкам чая, которые я уже поглотил. Я стремительно проигрывал оба спора, когда в дверях появился Эдди Гилмор и отчаянно помахал мне из коридора.
«Наверное случилось что-то ужасное», — сказал он. — «Пал-Гун позвонил мне и сказал, что ты должен немедленно прийти в Наркоминдел».
«Ничего ужасного!» — закричал я, с радостью стуча по широкой груди Эдди. — «Это ещё одно письмо от Сталина!»
Я сказал Эдди о письме, которое написал накануне, но вдруг замолчал, я подумал, что в прошлый раз я слишком много болтал о первом письме. В этот раз, даже если бы моя собственная мать спросила, я бы не сказал ни слова, пока не был бы уверен, что история уже в печати. Я приказал Эдди молчать, вернулся в столовую и присел ненадолго, чтобы у остальных не возникло подозрений. Потом, предусмотрительно сунув в карман кусок сахара, оставшийся от последней чашки чая, я зевнул, пожелал всем спокойной ночи и ушёл. Оказавшись за дверью, я понёсся в свой номер, наспех натянул пальто и бегом пустился вверх по холму в комиссариат иностранных дел.
Когда я добрался до пресс-отдела в 10:30, Пальгунова ещё не было. Это был ещё один признак письма от Сталина. Очевидно, Пальгунов отправился в Кремль, чтобы его забрать, и ещё не вернулся. Я уселся ждать в тускло освещённой комнате с оранжевыми обоями, под портретами Сталина, Молотова и Калинина.
Прошло полчаса. Радио в коридоре заиграло «Интернационал» в 11 часов завершалась вечерняя трансляция. В Наркоминделе наступила ночная тишина. Всё шло не по плану. Возможно, это вовсе не письмо от Сталина. Чтобы убедить себя в обратном, я начал делать заметки для будущего материала. «Кризис союзнических отношений», — написал я, затем более осторожно: «Сложный период. Проблемы визита Черчилля. Настойчивость Уилки. Письмо Сталина мне. Заметка и передовица о Гессе». Я записал несколько эпитетов: «трудный, неловкий», чтобы описать этот период. Для более позднего этапа я нацарапал : «Вторжение в Северную Африку. Победа в Египте. Вчерашняя речь Черчилля. Сегодня — падение Тобрук Бардиа в заголовках. Прямого признания нет, но очевидно удовлетворение». Затем, будто стараясь окончательно убедить себя в том, чего так ждал, я написал: «Второе эксклюзивное, подписанное письмо. Идентичная процедура».
К тому времени было уже 11:15, а Пальгунова всё не было. Джордж Грин, который пришёл помочь мне отнести телеграммы на почту, ушёл домой без ночного пропуска, и я остался один.
Я начал задумываться, не мог ли Пальгунов придержать письмо. Решил, что нет. В голову пришла менее трагическая мысль,что Пальгунова сбил трамвай в условиях светомаскировки. Это казалось маловероятным. Наконец я решил, что он, должно быть, проверяет английский перевод.
Внутри, в комнате, секретарша печатала на машинке. Я тихо постучал в дверь, заглянул и спросил, нет ли новостей о Пальгунове. «Нет, — ответила она. — Он уже давно должен был быть здесь.»
В 11:30 стало холодать. Я включил электрический обогреватель и прислушался к его потрескиванию, пока он нагревался. Я уловил ещё один звук — будто крыса грызёт дерево. Я не стал это расследовать.
В 11:40 в соседней комнате зазвонил телефон, и секретарша заворковала в трубку. Очевидно, это не имело ко мне никакого отношения. Зазвонил второй телефон. Девушка выслушала и сказала: «Кассиди уже здесь», повесила трубку и вернулась к первому разговору. Мне полегчало. Похоже, программа не изменилась.
В 11:55 Пальгунов влетел в комнату. Лицо у него было раскрасневшееся, он весь вспотел, глаза навыкате, но никогда он не казался мне таким красавцем. Увидев меня в углу, он приподнял шляпу, сказал: «Bon soir, Monsieur Cassidy, простите на минутку», — и стремительно скрылся в своей задней комнате.
В полночь девушка провела меня к нему. На его столе лежало второе письмо от Сталина.
"Не говорите мне, что у вас для меня ещё один документ!" — воскликнул я с притворным удивлением.
Пальгунов усмехнулся: "Вы знали, зачем я вас вызвал?"
"Подозревал" , — ответил я и сел перед ним у стола.
"Вот письмо от товарища Сталина и сие я передаю Вам", — сказал он в его наиболее формальном тоне и вручил мне письмо.
Я быстро пробежался по заверенному переводу. Там говорилось:
---
Господин Кассиди!
Отвечаю на ваши вопросы, присланные 12 ноября:
1. “Как Советская сторона расценивает кампанию союзников в Африке?”
Ответ: Советская сторона расценивает эту кампанию как выдающийся факт большой важности, демонстрирующий растущую мощь вооруженных сил союзников и открывающий перспективу распада итало-немецкой коалиции в ближайшее время.
Кампания в Африке лишний раз опровергает скептиков, утверждающих, что англо-американские руководители неспособны организовать серьезную военную кампанию. Не может быть сомнения, что только первоклассные организаторы могли осуществить такие серьезные военные операции, как успешные десанты в Северной Африке через океан, быстрое занятие портов и обширных территорий от Касабланки до Бужи и мастерски проводимый разгром итало-немецких войск в Западной пустыне.
2. “Насколько эффективна эта кампания в смысле уменьшения давления на Советский Союз, и какой дальнейшей помощи ожидает Советский Союз?”
Ответ: Пока еще рано говорить о степени эффективности этой кампании в смысле уменьшения непосредственного давления на Советский Союз. Но можно сказать с уверенностью, что эффект будет немалый и известное уменьшение давления на Советский Союз наступит уже в ближайшее время.
Дело, однако, не только в этом. Дело прежде всего в том, что поскольку кампания в Африке означает переход инициативы в руки наших союзников, она меняет в корне военно-политическое положение в Европе в пользу англо-советско-американской коалиции. Она подрывает авторитет гитлеровской Германии как руководящей силы в системе государств оси и деморализует союзников Гитлера в Европе. Она выводит Францию из состояния оцепенения, мобилизует антигитлеровские силы Франции и дает базу для организации антигитлеровской французской армии. Она создает условия для вывода из строя Италии и для изоляции гитлеровской Германии. Наконец, она создает предпосылки для организации второго фронта в Европе поближе к жизненным центрам Германии, что будет иметь решающее значение в деле организации победы над гитлеровской тиранией.
3. “Какова вероятность присоединения советской наступательной силы на востоке к союзникам на западе в целях ускорения окончательной победы?”
Ответ: Можно не сомневаться в том, что Красная Армия выполнит с честью свою задачу так же, как она выполняла ее на протяжении всей войны.
С уважением
[Подпись]
И. СТАЛИН
13 ноября 1942 года
---------------------------
По состоянию перевода было ясно, что именно это задержало Пальгунова. Это был сложный документ как по языку, так и по смыслу. Я заметил, что бумага была той же простой белой, что и в первом письме. Но тогда, как мне сообщил фотограф, сделавший снимок письма, подпись Сталина была не написана от руки, а поставлена штампом. На этот раз я увидел, что он написал слова «С уважением, И. Сталин» собственной рукой, жирным синим карандашом, даже более широко и выразительно, чем его штампованная подпись.
— У вас есть какие либо вопросы? — спросил Пальгунов.
На этот раз я решил попытаться вытянуть из него хоть какую-то информацию.
- Да, — сказал я. — Мне бы хотелось узнать, как принимается решение о таких письмах, как они пишутся и как они к вам попадают.
Его волосы, которые всегда стояли дыбом, поднялись несколько дюймов выше, и он изумленно посмотрел на меня.
— Уже не важно... , — сказал я.
— Я должен вас предупредить, — сказал Пальгунов, — это письмо будет опубликовано в завтрашних утренних газетах.
— Хорошо, — ответил я. — Я немедленно его отправлю.
Выйдя в комнату для прессы, я принялся за работу. Кожемяко, младший цензор, вышел, чтобы поздравить меня и просмотреть перевод. Он согласился, что прилагательное "prospective" следует заменить на существительное "prospect", что слово "desintegration" нужно исправить на "disintegration", а фразу "being effected so masterly" — на "being effected with such mastery".
Я написал две страницы с изложением сути и справочной информацией, напечатал текст письма и на них поставили штемпель. Поскольку уже было после полуночи, наступил комендантский час и машин не было, мне пришлось идти в почтовое отделение пешком. Внизу Кузнецкого Моста часовой остановил меня, чтобы проверить ночной пропуск, и начал с интересом разглядывать фонарик, который я получил от офицера одной из наших военных миссий.
«Извините, пожалуйста, мне нужно доставить письмо от Сталина», — сказал я. Он посмотрел на меня с изумлением, потом перебежал через улицу, чтобы рассказать об этом своим товарищам. Я пошёл дальше к телеграфу, отправил телеграммы и снова поднялся вверх по склону, чтобы написать мою интерпретацию. Когда я закончил свой материал, было уже 4 часа утра.
Я чувствовал себя гораздо лучше насчет этой работы. Это была моя личная идея, а не Нью-Йорка. Я держал её при себе и доставил её эксклюзивно. И на этот раз у меня была хорошая новость. Она не вызвала такой острой реакции, как первое письмо. В Палате общин не возникло никаких вопросов. Так же, как в жизни великих людей, это большая новость, когда они заболевают, и не такая большая, когда выздоравливают — так и с историей отношений союзников. Но я получил великое удовольствие сообщить об этом выздоровлении.
На следующий день утром американское посольство позвонило, чтобы передать поздравления от Лоя Хендерсона, тогда исполнявшего обязанности поверенного в делах, и попросить официальный английский перевод. Британский посол Кларк Керр обнял меня, когда я пришёл к нему в маленькую квартиру на ужин на следующий вечер, и назвал мою работу выдающейся. Нью-Йорк прислал приятное сообщение: «Кaссиди, великолепная работа, самые тёплые поздравления, авторское право, письмо от Сталина, которым поделились с United Press и INS здесь с указанием вашего имени Associated.»
Высокопоставленные чиновники союзников сказали мне тогда, что начали замечать со стороны советских властей явное стремление понять нас. Это они считали чрезвычайно важным для будущего союзнических отношений.
Я назвал эту главу «Счастливый конец». Возможно, правильнее было бы — «Счастливое начало», ведь появление стремления к взаимопониманию было лишь началом. Следующим должно прийти само понимание.