Любой, кто хотел переехать на новое место в Москве во время войны, должен был буквально взять свой дом и перенести его сам. Более того, сначала нужно было избавиться от всей бюрократии, потом всё перевезти, а затем попытаться заново наладить жизнь на новом месте. Я многое узнал об этой ситуации, сам пережив переезд во вторую зиму войны в России.
Это была значимая ситуация, отражающая экономическое положение Советского Союза. В политическом отношении положение России было устойчивым как внутри страны, так и на международной арене: Коммунистическая партия поддерживала строгую дисциплину внутри страны, а западные державы — Соединённые Штаты и Великобритания — делали всё возможное, чтобы помочь своему восточному союзнику. В военном отношении положение России было сильным: Красная армия сохраняла наступательную мощь и обладала обороной, способной противостоять любым атакам со стороны немцев в любом отдельном секторе. Если у Советского Союза и было слабое место, то это была экономика.
Не существовало полных и точных статистических данных, по которым можно было бы оценить эту ситуацию. Имелись лишь отдельные общие заявления и частичные цифры. Промышленные базы были успешно эвакуированы на восток и обеспечивали Красную армию оружием и боеприпасами. Площадь возделываемых земель в неоккупированных районах была увеличена более чем на 5 миллионов акров для летнего урожая 1942 года и на 3,7 миллиона акров для озимых 1942–43 годов. Насколько эти управленческие чудеса смогли компенсировать утрату таких крупных промышленных районов, как Донецкий бассейн, а также потери пшеничных полей Украины, Северного Кавказа и Курской черноземной зоны, и колоссальное напряжение, вызванное нуждами фронта, всё это можно было оценить лишь по экономической жизни простого гражданина.
Эту историю лучше всего рассказала бы домохозяйка, но так как ни одной американской или английской женщины не оказалось под рукой, а все русские женщины были слишком заняты, я снял фартук, вытер руки и сел за печатную машинку, чтобы выполнить эту задачу.
Моя история московского хозяйства начинается в мае 1942 года, когда я окончательно вернулся в Москву из Тегерана и Куйбышева. Я оставил свои вещи в отеле «Метрополь», доехал на метро до Дворца Советов и поднялся в свою старую квартиру в переулке Островского, чтобы ознакомиться с ситуацией. Ситуация выглядела плохо. Квартира была цела, за исключением вмятины на потолке в спальне, оставленной зажигательной бомбой во время первой бомбёжки Москвы; вся мебель была на месте, всё было чисто и аккуратно, благодаря отличному присмотру моей секретарши Софьи Чижовой. Но немецкая горничная с Волги, Анна, пропала — её вместе с соотечественниками сослали в Сибирь в начале войны. И все те мелочи, которые я раньше никогда не замечал, пока не лишился их — простыни, наволочки, полотенца, мочалки, мыло, туалетная бумага, скатерти, салфетки — исчезли, потерявшись где-то на пути между Москвой и Куйбышевом. Полки на кухне, когда-то заполненные консервами, стали голыми, а местечко под диваном в гостиной, где я раньше хранил вино и водку, превратилось в пустую пещеру.
Я щёлкнул выключателем — загорелся свет. Взял телефонную трубку — раздался гудок. Повернул газовый кран — конфорки зашипели. Это немного ободрило, но до того, чтобы квартира стала пригодной для жизни, оставалось ещё многое сделать. Я вернулся в гостиницу и поручил Чижовой заняться этой проблемой.
Летом я жил то в квартире, то в гостинице. Уолтер Керр, Ларри Лесюр, Ли Стоу, Эдди Гилмор и некоторые другие корреспонденты заказывали вместе со мной в гостинице свои вечерние порции колбасы, сыра, хлеба, масла и пирожных, и мы несли их в квартиру. Мы готовили сами: поджаривали сырные бутерброды, жарили колбасу, и нам это нравилось. После ужина мы сидели длинными сумерками московского лета, разговаривая о работе, политике, войне, еде и доме. Когда около одиннадцати вечера становилось темно, мы возвращались в гостиницу — если было настроение, а если нет, просто растягивались на кроватях и диванах и засыпали. По утрам приходила Наташа, горничная Чижовой, убиралась и варила утренний кофе, если были гости.
Иногда мы устраивали вечеринки. Когда Джон Трэнт, генеральный консул Великобритании и мой самый старый и близкий друг в этом посольстве, уезжал домой в августе, прощальная вечеринка состоялась у меня. Он сам составил список гостей: «Чой» — знаменитый А. Т. Чолертон из London Daily Telegraph; Томми Томпсон, секретарь; майор Парк, помощник военного атташе американского посольства; Эдди Гилмор, Ли Стоу, Уолтер Керр и я. В тот вечер мы впервые попробовали буфетный ужин. К привычным колбасе и сыру добавили картошку, купленную на рынке. Наташа испекла торт. Каждый гость принёс по бутылке. Джон, неожиданно выйдя в центр комнаты и проявив неведомый доселе ораторский дар, произнёс по-настоящему красивую и трогательную прощальную речь — Москве и своим друзьям.
Когда адмирал Стэндли приехал из Куйбышева вместе с генералом Брэдли и сотрудниками посольства, весь корпус американских корреспондентов устроил для них вечеринку у меня. В тот раз мы решили попробовать форму коктейльной вечеринки. Коктейли состояли из семи частей водки и одной части персидского вермута из драгоценной бутылки, которую Уолтер Керр привёз из Тегерана.
Бутерброды, как нетрудно догадаться, были с колбасой и сыром. Джанет Уивер из Intercontinent News по-настоящему удивила всех, принеся с собой целую партию горячих бисквитов. Вечеринка была единогласно признана удачной.
Но всё это было скорее экспериментами. Устав от гостиничной жизни после года проживания, я решил окончательно обустроить квартиру, нанять собственную горничную и обосноваться дома. Чижова, которая, я уверен, сумела бы выжать воду даже из миража в пустыне Сахара, отправилась в гастроном для иностранцев и вернулась с информацией: там порекомендовали горничную, ищущую работу, которая должна была прийти ко мне в гостиничный номер на следующее утро. "Они сказали,что она очень старая и очень страшная, — сказала Чижова, сразу сообщая худшее, "но очень чистоплотная и очень честная."
Она пришла. Паша — маленькая старушка, прямая как саженец, ростом около пяти футов, шестьдесят три года, с кожей, как пергамент, покрытой морщинами не меньше от улыбок, чем от лет, укутанная в белую шаль. Она ушла на пенсию в шестьдесят, но теперь хочет снова работать, чтобы дополнить свой рацион ежедневной чашкой кофе, её единственной настоящей страстью. Она могла ходить на рынок, готовить и убирать. Согласна была работать за триста рублей в месяц плюс кофе, при этом хлеб приносить из своей пайки и могла приступить немедленно. Я сразу же нанял её.
Карьеру Паши сделала трудно было сравнить с любой другой, по крайней мере, по разнообразию. До революции она служила горничной в английских и немецких семьях, а затем у московского купца-миллионера. После революции она работала у Петерса, начальника ЧК; у Ежова, главы ОГПУ, и, наконец, у Козловского, ведущего тенора Большого театра. Поэтому такой странный тип, как американский корреспондент, не вызывал у неё ни малейшего страха.
Она решительно взяла команду по дому в свои руки. Сначала она отправила меня в универмаг с продуктовыми карточками, которых должно было хватить до следующей раздачи (никто не знал, когда она будет), с приказом купить простыни, наволочки, скатерти, салфетки и полотенца. По карточкам можно было получить две простыни и одну наволочку по государственным ценам. По более высоким коммерческим ценам мне разрешалось купить без карточек одну скатерть и шесть салфеток. Это, по крайней мере, было началом. Паша нашла пару старых простыней среди одеял, которые я привез из Куйбышева, одну залатала, а другую превратила в наволочки. Она где-то раздобыла полотенца.
Она зарегистрировала меня в гастрономе, тем самым открыв мне продуктовый паёк. Для корреспондента он был равен пайку посла. В него входило:
Хлеб, мука или печенье — один килограмм в день (две большие буханки хлеба).
Масло — три килограмма в месяц (шесть фунтов).
Мясо — пять килограммов в месяц (одиннадцать фунтов).
Рыба — пять килограммов в месяц (одиннадцать фунтов).
Молоко — два литра каждые пять дней (чуть больше двух кварт).
Яйца — одно в день.
Сахар — пять килограммов в месяц (одиннадцать фунтов).
Рис или другая крупа — четыре килограмма в месяц (девять фунтов).
Фрукты, овощи — не нормировались, но выдавались в зависимости от наличия.
Пёс Дэниел, зимовавший в Куйбышеве, почётно вернулся в Москву на пассажирском поезде. Его карьера складывалась настолько гладко, насколько была тяжела у Паши . Его привез щенком из Хельсинки в 1934 году один из корреспондентов, а затем его передавал один отъезжающий журналист другому, пока он не попал ко мне в 1940 году. Во многом он напоминал Пашу, маленький, аккуратный, с коричневой шерстью, с благородными седыми прядями на морде. Он и Паша сразу стали большими друзьями, сновали по квартире вдвоём, Паша беспрестанно с ним болтала, а Дэниел время от времени тихо отвечал «гав».
Наконец, Павел-шофёр вернулся из Куйбышева с «Фордом» на железнодорожной платформе. Хозяйство снова собралось вместе. Паша объявила, что квартира готова к заселению, и я перенёс свою сумку из гостиницы домой в надежде, что теперь надолго.
С этого момента Паша начала кормить ребят настоящими обедами, когда они приходили по вечерам, хотя настаивала, чтобы они приносили с собой свои неизменные пайки колбасы и сыра, чтобы пополнять наши запасы, свои кусочки сахара для кофе и свои бутылки. Постепенно даже начало складываться некое подобие светской жизни, как в последнюю зиму перед войной в Москве.
Самыми приятными из всех вечеров были те, что мы проводили с британским послом Кларком Керром в виде импровизированного «ужин-клуба». Всё началось с того, что он пригласил в своё посольское жильё в одно воскресенье на ужин Уолтера Гребнера из Time Magazine, Джеффа Бландена из Australian Consolidated Press, Уолтера Керра и меня. Мы ответили взаимностью и пригласили всех ко мне.
Паша приготовила консервированную семгу, которая тогда была в Гастрономе, под изысканным грибным соусом, извлекла неизвестно откуда банку русского зелёного горошка и устроила ужин, который всех по-настоящему поразил. С послом пришёл его секретарь Джон Рид, недавно прибывший из Вашингтона. Позже пришли выпить Эдгар Сноу и Ларри Лесюр. Сам посол, вовсе не чуждый пишущей машинке, человек с огромным опытом, энергией и живым интересом ко всему, разговаривал с нами в тесном кругу о наших извечных темах — работе и политике. Так наш «ужин-клуб» стал постоянным явлением.
Покерные игры, которые были обычным явлением московских и куйбышевских вечеров до войны, возобновились. Обычно за столом собирались полковник Микела, капитан Дункан, Томми Томпсон, Уолтер Керр, Ларри Лесюр и я. Однако прежняя спонтанность исчезла, и когда осенью полковник Микела и капитан Дункан уехали на консультации в Штаты вместе с адмиралом Стэндли, игры прекратились.
Ужины и споры стали преобладать этим сезоном. Каждый вечер мы ели и говорили у меня в квартире, в гостинице, в каком-нибудь посольстве или в «Арагви», единственном ресторане, открытом для нас в Москве.
Когда прошла середина октября, время, когда в прошлом году немцы вынудили нас покинуть Москву, а в этом году всё было спокойно, я с облегчением вздохнул и начал надеяться хотя бы на несколько месяцев стабильности. Я ещё не понимал, что приближается другой враг — зима, и вскоре она выдернет меня из квартиры.
Зима 1942 года подкралась незаметно. Не было ни пышных ранних метелей, ни буйных порывов ветра, ни резких похолоданий, которые в прошлом году предвещали её приход. На этот раз первый снег выпал ночью 20 октября, и к утру мало кто знал, что он вообще был, он растаял. Холод наступал постепенно. О приближении зимы можно было судить разве что по календарю да по всё более удлиняющимся ночам.
Паша, однако, была старым солдатом в войне с зимой. В конце октября она достала моё тёплое бельё. Она переставила мою кровать из спальни, которую продувало из окон с обеих сторон и через дыру в крыше, в гостиную. Она включала электрические обогреватели ровно перед моим возвращением с работы, чтобы прогнать холод. Не замечая изменений, я вскоре оказался сидящим по вечерам за рабочим столом в гостиной, окружённый обогревателями и укутанный в тёплую одежду.
В начале ноября зима вступила в свои права. Днём дерзко сыпал снег, ветер с воем гулял по площадям и улицам, а холод свирепо кусал всякого, кто осмеливался выйти в его уличное царство. Зима была относительно мягкой, но даже такая в России холодна. Температура опустилась до 28 ниже ноля по Цельсию.
Москвичи приготовились к своей ежегодной осаде, с ещё более скудной амуницией из-за военных ограничений. Угля было мало, и дрова развозили по городу трамваями, автобусами и грузовиками. Газ горел слабее, а по вечерам порой совсем не зажигался. В каждый дом разносили уведомления, устанавливающие лимиты на потребление электроэнергии на одну лампочку на комнату, берущую не более шестнадцати ватт для комнаты объёмом до 15 кубометров, двадцать пять ватт — до 30 кубометров, сорок ватт — свыше 30 кубометров, двадцать пять ватт в кухнях и шестнадцать ватт в коридорах, санузлах и туалетах. По квартирам ходили проверяющие, чтобы удостовериться, что правила поняты, предупредить о штрафе до тысячи рублей за нарушение и напомнить, что электроплитами можно пользоваться не более четырёх часов в день, а электрическими обогревателями-вообще нельзя!
Наконец пришла зловещая новость: некоторые дома не будут отапливаться, но их жильцам разрешалось переселиться в другие квартиры, оставленные во время эвакуации, в зданиях, где будет работать центральное отопление. С тревогой я отправил Чижову в домком. Она вернулась с известием: мой дом попал в разряд неотапливаемых. Я снова переезжал!
Я мог себе представить какие вопли отчаяния поднялись бы в Америке, если бы половине населения какого-нибудь города, скажем, Нью-Йорка, сообщили, что им придётся покинуть свои дома, в которых они прожили всю жизнь, и перебраться в другое место, если они хотят пережить зиму в тепле. В Москве, возможно, кто-то и ворчал, но я этого не слышал. Одни спокойно заворачивали вещи в одеяла и переезжали. Другие решили держаться до конца: разыскивали маленькие печки, выводили дымоходы в окна, собирали, где могли, дрова и обеспечивали своё отопление. Это был вопрос безропотной отдачи — "всё для фронта". В этом случае я не мог жаловаться.
Я пошёл в Бюробин, контору по обслуживанию иностранцев, и мне сказали, что недалеко от моей квартиры есть небольшое, трёхкомнатное жильё с дровяной печкой, которое могут передать мне. Я был готов подниматься на пятый этаж по тёмной лестнице коммунального дома, идти через грязный коридор и увидеть тёмную квартиру с уродливой чугунной печкой, стоящей посреди гостиной. Андреев, измученный, но по-прежнему приветливый завхоз из Бюробина, повёз меня смотреть предлагаемую квартиру. Мы свернули за угол моего прежнего дома, проехали триста ярдов по улице Щукина и остановились перед очаровательным маленьким домом. Андреев открыл дверь. Пять плавно поднимающихся ступенек вели в просторный холл с высоким потолком и величественной голландской печью с белой плиткой. За холлом шла просторная гостиная, часть которой была занята другой массивной голландской печью от пола до потолка. За ней была спальня с низким потолком и двумя голландскими печами. В конце находилась кухня с огромной дровяной плитой.Эта квартира занимала половину дома, во второй половине жили несколько русских семей.
— «Я беру,» — сказал я. — «Сейчас и навсегда.»
Я думал, что переезд будет лёгким. Дом, в котором раньше жил секретарь греческой миссии, за год простоя успел покрыться слоем пыли, но Бюробин обещал всё вычистить. Электричество и телефон были отключены, но Бюробин мог подключить их в тот же день. Для перевозки мебели был нужен грузовик, но на такой короткий переезд Бюробин мог выделить машину. Для отопления были нужны дрова, но Бюробин пообещал доставить через три дня. Я был готов и жаждал переезда.
В любой другой стране, в которых я бывал, человеку нужно было лишь заявить о желании переехать, и его сразу осаждали агенты, пытающиеся продать дом или сдать квартиру, грузчики, желающие перевезти мебель, и уборщики, спешащие привести новое жильё в порядок. Но в военной Москве было совсем не так.
Когда три дня истекли — 9 ноября, дата, к которой всё должно было быть готово, я отправился к Грищину, директору Бюробина, мне сказали, что возникла небольшая сложность. Прежде чем дом можно будет передать мне, необходимо было получить разрешение Моссовета. Оно ещё не было написано, поэтому ничего сделано не было, но дом будет готов через три дня. 12 ноября разрешение было написано, ключ передан Чижовой и тут же вырван у неё из рук. Главный инженер Бюробина, официальный выдаватель ключей, стал свидетелем передачи, и, не будучи заранее уведомлён, потребовал ключ обратно. Только в полдень 13 ноября, подтвердив трансакцию, главный инженер вернул ключ Чижовой, и дом стал моим.
Паша, которая всё это время крепилась в старой квартире вместе с Дэниелом, укутанная в одеяла, пока я вел переговоры с Бюробиным из гостиницы, была готова переезжать немедленно. Я задействовал Эдди Гилмора, Джорджа Грина, Чижову и Павла, и мы поехали в старую квартиру. Там Паша уже организовала порядок переездной процессии. Впереди, как талисман, трусил Дэниел. За ним шёл я — в одной руке связка икон в простыне, в другой — сумка с безделушками,с белым слоном, символом удачи, сверху. Следом шёл Джордж с коробкой стеклянной посуды. Потом Эдди с матрасом и двумя шторами для затемнения в руках. И замыкали процессию Павел, Чижова и Паша в машине, гружённой всякой всячиной.
Когда мы подходили к дому, мой каблук попал трещину на тротуаре. Я подумал могло ли это что-то значить для суеверной Паши, но решил не говорить ей об этом. Я высвободил ногу, открыл дверь, и мы вошли в установленном порядке. Паша пошла из комнаты в комнату, крестясь на каждом пороге и шепча: «Krasata, Krasata», что означало: "красота, красота".
В этот первый день, в пятницу тринадцатого, мы повесили шторы для затемнения в новом доме, перенесли в руках лёгкую мебель из старой квартиры и оставили Пашу с Дэниелом в кладовке у кухни, которую она сразу объявила своей. Совпадение переезда с пятницей тринадцатого принесло только удачу.
Паша взялась за дом сама, не дожидаясь уборщиц из Бюробина, и уже через два дня белая отделка блестела, кремовые стены светились, а паркетные полы сияли. Чижова отправилась в её очередную руководящую экспедицию и телефон заработал. Павел наведался в гараж агентства Рейтер и вернулся с машиной, полной дров. Я спохватился, что нужен грузовик перевезти тяжёлую мебель. Один был запаркован во дворе посольства. Он принадлежал генералу Фэймонвилю, который не давал корреспондентам ни клочка информации, но был щедр на дружбу. Он оказался щедрым и на грузовик.
Грузовик подъехал к подъезду сразу после рассвета, то есть около десяти утра 17 ноября. С ним прибыла команда: Рамон, шофёр генерала, Павел, Джордж Грин, старый Миша, который раньше присматривал за нашим гаражом, и его сын Петя. Нас было шесть человек, включая меня.
Пять лестничных пролётов выросли до альпийских пропорций, когда мы взбирались наверх за мебелью. Всё, что раньше казалось вполне скромным, внезапно громоздилось как сборище мамонтов. Я и не подозревал, насколько огромен холодильник, сколько весит комод и как неудобна может быть кровать, пока не пришлось это тащить. Начали мы изящно: спускали столы, лампы и украшения пока мы не устали и нам стало всё равно. Мы сцепились с крупной мебелью вытащили её за дверь, спустили вниз по лестнице и погрузили в кузов. В тот день мы сделали два рейса, забрав всё — кроме холодильника, который отказался двигаться. Мы оставили его, его белая механическая голова вызывающе улыбалась. Остальные вещи мы внесли в новый дом. И ещё запыхавшийся и потный я устроил первую вечеринку: водка, вино, колбаса, сыр и хлеб, разложенные на карточном столе среди свёрнутых ковров и ещё не расставленной мебели — для Рамона, Павла, Джорджа, Миши и Пети.
Три дня спустя грузовик вернулся, на этот раз с механиком, который снял голову с холодильника, положив конец его сопротивлению. Вчетвером мы спустили его по лестнице и отвезли в дом. Его расчленённое тело сделало последний жест сопротивления, отказываясь пролезать в кухонную дверь.
Мы поставили его в коридоре между кухней и спальней, снова прикрутили «голову» на место и оставили его зализывать чёрный шрам на его белом боку.
Паша тем временем уже высушила и натопила дом дровами из Рейтер, наши дрова всё ещё не были в поле видения. На следующую ночь я пришёл из гостиницы, чтобы впервые переночевать дома. Дверной звонок не работал, поэтому я барабанил в окно гостиной, пока Паша не услышала. Свет погас и я зажёг свечу в спальне. В ванной не текла вода и я умылся на кухне. И всё равно это было настоящее удовольствие снова быть дома.
Война войной, а я решил устроить новоселье в День Благодарения. Я вложил месячную мясную норму в колбасу. Месячная норма хлеба ушла на бутерброды, мука — на пирог, а сахар — на кофе. Выудил из посольства банку разрыхлителя теста, у них как раз пришла огромная конвоированная продуктовая поставка из дома, и они были, без сомнения, самым сытым заведением во всём Советском Союзе. Джанет Уивер испекла ещё одну порцию своих знаменитых бисквитов. Каждый из корреспондентов принёс по бутылке водки. Мы смешали её с тегеранским лаймовым соком, получились весьма приличные коктейли.
Первые из сорока гостей пришли в шесть вечера. Последние ушли в два часа ночи. В доме было тепло. Произошло лишь две накладки. Британский посол обнаружил, что я поставил свечи чуть выше уровня глаз, промах, который был исправлен на следующий день. Некоторые сотрудники американского посольства были арестованы по дороге домой без ночных пропусков после полуночи, конфуз, который быстро разрешился, и их тут же проводили домой под охраной вооружённого патруля.
Я обосновался для повседневной жизни. Как выяснилось, моих продуктовых пайков было вдоволь, если не звать гостей чаще, чем раз в неделю. При этом я был куда более в лучшем положении, чем обычные граждане. Им предоставлялись рационы в зависимости от категории: рабочие, служащие и иждивенцы:
Хлеб — 600, 500 и 400 граммов в день
Масло — 800, 400 и 200 граммов в месяц
Мясо или рыба — 2 кг, 1,2 кг и 600 граммов в месяц
Сахар — 500, 300 и 200 граммов в месяц
Рис или крупа — 2, 1,5 и 1 кг в месяц
(Один килограмм, или 1000 граммов, равен 2,2 фунта.)
Дополнительные карточки обеспечивали три коробки спичек в месяц, вдоволь чая и соли, а также мыло, если он было. Хлеб делился поровну на белый и чёрный. Иногда вместо сахара давали шоколадные конфеты, по мясным талонам чаще всего давали колбасу или сельдь, сливочное масло часто заменялось растительным, а осенью по талонам на крупу выдавали картошку.
Эти продукты покупались по умеренным государственным ценам от одного рубля за килограмм чёрного хлеба до 12 рублей за килограмм колбасы. По официальному курсу это соответствовало 20 центам и $2,40, но по дипломатическому курсу 8 центам и $1,00. Сахар стоил 5 рублей за килограмм, масло — 28 рублей за килограмм, крупа — от 2 до 6 рублей за килограмм, молоко — 2,20 рубля за литр, спички — 20 копеек за коробок.
На рынке же, где колхозникам разрешалось продавать излишки продукции без государственного контроля, цены были ошеломляющими: мясо — 500 рублей за килограмм, хлеб — 100 рублей, сахар — 1000, картошка — 50 рублей за килограмм, молоко — 70 рублей за литр. Мыло было в большом дефиците — 250 рублей за кусок; водка стоила 500 рублей за литр, а спички — 30 рублей за коробок.
Там, пожалуй, и находился настоящий показатель экономической ситуации. «Пустяки», — сказал мне старый москвич. — «После последней войны хлеб стоил миллиард рублей за килограмм». На этот раз инфляция ещё не зашла так далеко. Экономическое положение нельзя было назвать катастрофическим и даже опасным. Но серьёзным оно, безусловно, было.
Как получилось, что в социалистическом обществе граждане могли платить по официальному курсу 20 долларов за фунт мяса, 2 доллара за буханку хлеба, 40 долларов за фунт сахара? Это было следствием совокупности факторов, вызванных войной: ростом заработной платы и цен, инфляцией и, в какой-то степени, спекуляцией (вероятно Кассиди использует слово "спекуляция" в настоящем значении, а не в Советском. прим.перевод.).
Зарплаты выросли за счёт сверхурочной работы, неиспользованных отпусков и праздников. Женщины и дети, никогда раньше не работавшие, начали зарабатывать зарплаты мужчин. Мужчины получали в армии больше, чем когда-либо прежде, особенно офицеры и бойцы гвардейских частей, им платили двойное жалование. Свободные рыночные цены росли вслед за ростом покупательной способности, а предложение потребительских товаров, и без того ограниченное из-за приоритета тяжёлой промышленности и средств производства, становилось ещё более скудным. Государство тоже поднимало контролируемые цены, например, стоимость водки выросла вдвое. Для покрытия растущих государственных расходов увеличивалась денежная масса, происходила инфляция. Некоторая спекуляция неизбежно возникала со стороны частных лиц, хотя я не был свидетелем того, что она происходила в крупных масштабах или с чьего-либо официального одобрения. Советские чиновники в этом были безупречно чисты, как и в любых других личных вопросах.
Сталин, который занимался лишь самыми важными делами, в конце концов взялся и за экономическую ситуацию. "Правда" от 9 декабря 1942 года поместила на самой верхней строке первой полосы, над военным коммюнике, сообщение Тамбовского обкома Коммунистической партии, в котором говорилось, что колхозники этого региона собрали сорок миллионов рублей на строительство танковой колонны "Тамбовский колхозник".
Сталин ответил: «Передайте колхозникам Тамбовской области, собравшим сорок миллионов рублей в фонд Красной Армии на постройку танковой колонны "Тамбовский колхозник", моё братское приветствие и благодарность Красной Армии».
Это положило начало грандиозному движению по сбору средств на строительство танков и самолётов. День за днём, неделя за неделей уже в 1943 году в газетах оставалось мало места после публикаций многочисленных телеграмм, которыми обменивались Сталин и дарители. Просто отвечая на послания своего народа, Сталин поддерживал поток пожертвований.
Большинство первоначальных взносов поступило от колхозников, именно к ним попала значительная часть обесцененных денег в обмен на излишки сельхозпродукции. Ферапонт Головатый, пчеловод колхоза «Стахановец» в Саратовской области, сказавший: «Советская власть сделала меня зажиточным колхозником», отдал все свои сбережения: 100000 рублей. Это соответствовало на рынке 100 килограммам его мёда.
Иосиф Хазалия из Грузии прислал 250000 рублей. Ибрагим Карабудаглов из Дагестана — 200000 рублей и 12000 фунтов мяса. Иван Борисенко из Казахстана — 25000 рублей и двух коров. Рабочие, солдаты, учёные, учителя, священники — все присоединились к этой волне. Лёня Зенченко, ученик третьего класса московской школы №257, обратился к Сталину как к «любимому дедушке» и пожертвовал 500 рублей. Сотни детей последовали его примеру. К середине января было собрано четыре миллиарда рублей.
Мне довелось знать, что эта необычная кампания была такой же искренней, добровольной и подлинной, как и мой собственный обмен письмами со Сталиным. Одна моя знакомая, которая получала достаточные средства от мужа, но всё равно работала, рассказала, что пожертвовала двухнедельную зарплату. Её начальник даже посоветовал ей часть суммы забрать обратно, если только она не совершенно уверена, что обойдётся без неё. Сталин лично получал эти сообщения, писал ответы и направлял их в печать.
Это было здоровое движение. Государству не нужны были деньги, оно могло их напечатать сколько угодно. Армия не получила бы больше танков и самолётов, она и так получала все человеческие ресурсы и материалы. Но из обращения ушла раздутая наличность, из тайников вышли накопленные сбережения, и в экономической ситуации наметилось явное улучшение.
В это же время Сталин взялся за другое дело первостепенной важности — битву за Сталинград.